ОСОБАЯ ПАПКА X-FILES.RU

«ОСОБАЯ ПАПКА»

или

«X-FILES.RU »


Аннотация

Мало кто знает, что еще задолго до создания «Федерального Бюро Расследований» США в логова контрреволюционных заговорщиков и квартиры питерских спекулянтов врывались загадочные типажи в черных чекистских кожанках, с наганами и профессионально-истерическими воплями: «ФБР! Лежать! Благодарю за сотрудничество!»

Так работало «Федеративное Бюро Расследований» РСФСР - самая таинственная организация силовой вертикали, как советской, так и пост… России. Организация более загадочная, чем всемирный масонский клуб или общий отдел ЦК КПСС, вместе взятые. Которая, по воспоминаниям одного из ее руководителей: «существовала в столь засекреченном состоянии, что едва ли осознавала самое себя как единое целое».

Именно этот орден посвященных в высшие государственные таинства, благополучно переживший маркетинговые войны «Coca-Cola» и «Pepsi-Cola», так называемые, «демократические революции» 90-х и унаследовал от «ВБР» - «Всесоюзного Бюро Расследований» легендарную

ОСОБУЮ ПАПКУ или, иначе говоря, X-FILES. RU

Автору посчастливилось документировать ход расследований X-FILES. RU по воспоминаниям капитана ФБР RU Чеснокова А.Р., принимавшего участие во многих из них.

Итак.

В этой книге капитан Чесноков обнаруживает личные архивы Н.К. Крупской и выходит на след фамильных драгоценностей правящего дома Ульяновых-Лениных, а также, попутно:

Раскрывает тайну московской легенды про доброго Карлсона в форме штандартенфюрера «СС». Особая папка дело № 009-96.

Тайну одного подмосковного кладбища, где кто-то съел целую бригаду скорой помощи, выехавшей к покойнику. Дело № 559-26.

Пытается выяснить, что нашел Владимир Ильич в старой шкатулке во время первого всероссийского субботника: «Что за б... буйжуйские штучки!» Особая папка дело № 009-20.

Раскрывает тайну гибели 10-ти негритят, пардон афро-африканцев, убитых мисс Mary Harpy, английской политэмигранткой и детективом. Дело № 987-96.

И впервые слышит об общеизвестной Анастасии Мэгре, в миру Насте Кикиморе.


«X-FILES.RU »


Вместо предисловия:

Младшая группа воспитанников детского сада. Ребятишки веселой гурьбой приносят воспитательнице ёжика: «Мариванна, кто это?». Опешившая Марья Ивановна: «Ну, как же, дети? Я вам про него столько рассказывала, мы же стихи про него учили, песенки. Он к нам почти на каждый утренник приходит…»

«Так вот ты какой, Владимир Ильич!» — благоговейно гладят ёжика дети.

Тем, кто о Ленине знал раньше и больше, чем о ёжике.

Рожденным в СССР.

Древнесоветские сказки.


Слово документам.

Сов. секретно. Внутренний циркуляр Всесоюзного Бюро Расследований.

Все материалы...

 О паранормальных и парапсихических явлениях (т.е. явлениях, природа которых не может быть на данный момент объяснена материалистической наукой);

 Об исторических, военно-политических и культурных событиях, мотивы и диалектические механизмы которых не раскрыты в ходе расследования и считаются необъяснимыми;

 Об археологических, архивных и палеонтологических открытиях, не укладывающихся в русло эволюционно-исторической концепции;

 Об... — Объединить в группу “Особая папка” и определить особый порядок хранения и выдачи, исходя из общей установки 1937-го года: «хрен вам всем».


Москва.

Не наши дни...

Из-за квадратного циферблата часов на башенке проходной ОКБ им. Сухого вдруг показалась еле приметная сутулая фигурка. Одиноко вися в сером смоге московских сумерек сама по себе, без всякой видимой причины, отнюдь не подвешенная за трос или запущенная пилотской катапультой... Она с механическим рокотом пролетела над стоянкой по улице Поликарпова и зависла на пару секунд над ведущим инженером IV секретного участка полковником Дрезининым... Этого оказалось достаточно, чтобы Дрезинин сунул ключ на 12-14, который ему не без труда удалось вынести через проходную, в тубус со сверхсекретными чертежами, и облегченно перевел дух, тогда как капитан ФБР Чесноков...

А капитан ФБР Чесноков разглядел в черных лохмотьях бескрылой горгульи легионерского орла с облезлым серебрением на клапане накладного кармана, витой погон штандартенфюрера на опавшем плече, «зиги» СС в петлице и зловеще отпавшую челюсть под десантной каской Хайслера без полей. Костяные фаланги пальцев стискивали барабанный магазин громоздкого «MG - 39»...

Покружив над, втянутой в плечи, головой полковника, призрак «блицкрига» так же молниеносно скрылся... Оставив фольгированный след радиоактивного свечения, и отразившись в линзах бинокля в руках Чеснокова двумя парами лопастей на ранце...


Подмосковье.

Правительственные дачи “Окунёвка 3”.

Но и не так давно.

Изящные витражи в виде хитросплетения бронзовых лилий горели золотом. Солнце садилось. Кроны могучих сосен бросали чернильные тени на рисунки паркетных полов. 17.45 — утверждали огромные, как корабельный барометр, часы. Без 15-ти 6. Осенние ранние сумерки. Любимое для размышлений “о том, о сем” время генерал-майора юстиции Фридриха К. Старобарбосова — полного, гипертонично-румяного старика пудов этак 7-8 живого веса. Фридрих К. (Карлович) — бог весть, отчего он подписывался этак, на английский манер — казался несколько антиквариатом, но был еще крепок той бодрой коньячной крепостью, которую обещают звездочки выдержки на этикетках генеральских погон. “Есть, мол, еще порох в пороховницах!” и может шарахнуть еще... но завтра? Кто его знает? Непредсказуемый возраст. Как в детстве. Может коньячная бодрость завтра смениться похмельной апатией и беззлобная муха склероза станет зудеть на скудном донышке лет: «Врагу не сдается наш гордый «Варяг!»». А может и наоборот. Снесут пепел Фридриха К. (Карловича) в колумбарий, обжигаясь о бронзовую урну, с уважительным шепотом: “Сгорел на работе!”… Все может быть. Скорее всего, второе. Ибо выдержка у генерала Старобарбосова была фамилии подстать. Знаменитая. Не черте-какой портвейн “777”, а лучший урожай 37-го года, настоявшийся в кадровых бочках НКВД, МГБ, КГБ и последующих реинкарнациях этого славного учреждения.

Ни в одном из которых, по правде сказать, Фридрих К. (Карлович) де-юре и не служил, зато де-факто... Родная его организация переплевывала всех их такой насекомой страстью к мимикрии и существовала в столь засекречено — рассеянном состоянии, что едва ли осознавала самое себя как единое целое. Этакая инфузория-туфелька с убойной силой кованого сапога и уникальной живучестью вируса. Самые взрывчатые перемены в Отечественной истории отразились на ней не больше, чем капля никотина на самочувствии пресловутой лошади. “Ныне, присно и, как говорится, “Long live!” Отчего так? Этого и сам Фридрих К. (Карлович) до конца не понимал.

Впрочем, отчасти догадывался...


Слово документам:


Из письма В.И. Ленина Инессе Арман.

Совершенно секретно.

“Милый и нежный товарищ! Пишет тебе друг твой и учитель Владимир Ильич Ленин...”

...Будет случай, вышлю тебе попутным бронепоездом фунта полтора, но помни, что с бургундским соусом категорически невозможно, голод, понимаешь ли. А еще задумал я создать личное Тайное `Агентство, о чем попрошу тебя никому ни слова (руки у меня, знаешь, длинные! Во какие!..) Нужда в нем архи... охре... ох ты... вот, даже не знаю, как и выразить. За всеми нужен глаз да глаз. Всяк норовит вписать свой ляпсус в историю, благо момент сподручный, и оттого одно расстройство революционной целесообразности и у меня мигрень.

Дзержинский на расстрелы скуп и недопустимо мягок. Вчерась наотрез отказался душить фрейлину Пшишковецку за монархические настроения, филантроп. Чуть было не пришлось самому, да старуха, увидав меня, вдруг запела «Интернационал» и вышло не совсем удобно. Так и поёт, старая сволочь, третьи сутки кряду у меня в приемной. Жду, как охрипнет чёртов граммофон...

Троцкий, хоть и стал Робеспьером фронта, но полагаться на него невозможно нисколько. Всё рвётся в Мировую революцию. Давай, говорит: «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем…» Глаза пучит и губами показывает, как мы это тужиться станем. Мировой пожар, извольте видеть. Нет, ба… матушка. Явный агент мирового сионизма этот ваш Бронштейн, они мне сами сказали.

Если пролетариат мы привели в сознательность, то с крестьянством дело обстоит из рук вон плохо. Мужик Советов не боится нисколько. Мы его за хлеб — он за топор. Мы его за яйца — он нас тоже со всех сторон обложил! Не узнаёт деревня в угаре частнособственнических инстинктов свою собственную власть. Штыков не хватает. Прислуга худая. Всё воруют и все врут...

Такая мне непременно служба нужна, чтоб знать и кто из наших кому из оных спинку трет в Сандуновских банях, и кто линию партии в загогулину уклонизма склоняет. Чтобы всякого мог я без шума к ногтю — хрясь! И даже в самой ЧК чтоб сторожились, чтоб бдили, но бздели, прости господи.

Назову ее Федеративным Бюро Расследований, чтоб значит, всю республику накрыло медным тазом подобно — шутка...

“А тебя сотрясаю революционным рукопожатием со всею сердечностью. Твой Вождь мирового пролетариата — Володя”.


…Знать не знал Фридрих Карлович, но догадывался. Он хоть и считал себя в чем-то толстовцем — даже портрет насупленного Льва держал над спинкой кресла, но рассуждал вполне здраво, что служит не некоей спонтанной сумме народных произволов, а весьма персональной политической олигархии.

Олигархия — это нечто большее, чем даже деньги, то, что не на виду. Что народ привычно называет — “они там...” неопределенно косясь в потолок. А в бессознательном представлении генерала Старобарбосова является «Рукой», играющей партию государственных интересов на шахматном поле страны: Вот безмятежно резвятся пешки народов, снуют в карьеристском ознобе ладьи и бродят монархи, одолеваемые манией величия — “to be ore not to be, beep!?” Но вот возникает из ниоткуда «Рука» (по многочисленным просьбам трудящихся или по другой какой нужде) и...

Движутся танковые колонны, спровоцированные пешки карабкаются на баррикады, партия тузит партию, фракция фракцию, класс на класс и, выпущенный из чайника «невтерпеж» ошпаривает газетными заголовками: «Ура! За мной! и Куды по копаному!» т.е. по святому. Обыватель трепещет, и все как бы меняется. Особенно на показателях барометра революции — прейскурантах рынка. А вот Фридриху К. (Карловичу), вроде, как и все равно. Он-то при «Руке», как раз, и состоит. Откуда бы она ни росла. Он не следствие, а причина. Не первичная, конечно, но все-таки...

Правда, в последнее время, неуютно даже ему.

Уж больно противоречивы ныне жестикуляции этой конечности. Нет в них привычной одновекторности. Догматической монументальности нет. Чувствуешь себя хиромантом каким-то. Будто шёл ты по жизни, демонстрант первомайский, держа равнение на императивную ладошку Ильича, да вдруг, обернувшись в очередной раз, обнаружил его танцующим на постаменте матросское яблочко с выходом: «Надоела мне жена, пойду к девочке!» И крутишь теперь башкой, идиот идиотом, пытаясь уследить за ладошкой — куда она, к лешему, блудит? А она, то вправо, то влево, то, как у Майкла Джексона, за мотню схватится: Yaho-o!.. Работаешь как в тылу врага. Демократия, что ли? Это когда каждый сам за себя и никто «За Родину!»

Где ж она — интеллигентская русская самоотверженность? III-ий Рим и прочая кармическая галиматья? Аж неудобно как-то перед предками за провинциальность мышления. Тьфу ты!

Одним словом, Фридрих К. (Карлович) был одним из машинистов, точнее сказать, кочегаров Локомотива русской истории. Машинистом же был для него некий анонимный “Центр”, назвавшийся в этом году по секретному “чёрному” телефону Иваном Ивановичем Аллегорьевым.


— Да, Иван Иванович, принял к сведению... Я думаю, вполне... Так точно... Сейчас же и приступлю... Вам того же... — закончил разговор Фридрих К. (Карлович) и, положив трубку, уставился в стол.

Стол способствовал размышлению. Это было рабочее место подлинного “государственного мужа”. Здесь живописно шелестели латинским шрифтом «Рабочий Цюрих» и «Herald Tribune», пучились несварением документов папки-скоросшиватели, и даже мерцало агитаторски-красной строкой на мониторе компьютера: “Решения XXVII съезда в ж-ж...” — ползло по дисплею. Поверх бумаг красовалось изящное блюдо с растерзанной тушкой прославленного здешнего окуня в янтарном жиру и погребальных венках зелени.

— М-да... — подумал вслух генерал Старобарбосов, изучая кончиком языка рыбью кость в зубном протезе и, недовольно чмокнув, вновь потянулся к телефону.

Между покатым плечом и бульдожьими брылами привычно уместилась трубка многоканального коммутатора с архаическим гербом СССР. Генерал постучал толстым ногтем по клавишам набора.

— Ну, так и слушай, — не здороваясь, начал Старобарбосов, едва дождавшись ответного «Слушаю». — Не виделись, конечно, давно, но про жену — красавицу и про внучат — засранцев как-нибудь потом. Я к тебе по делу, друг Вася, и дело у меня к тебе вот какое... Ты, наверное, отставь пока шахматы с адъютантом, потом будете сицилианского козла забивать. Разговор у нас, друг Вася, будет долгий.

На том конце провода послушно громыхнул ящик стола и склянчато зазвенели стаканы.

— Вот так, — удовлетворенно кивнул генерал.

Такая у него была манера общаться по телефону. Будто бы vis-a-vis с абонентом. Учитывая экстрасенсорную прозорливость генерала и инженерное знание человеческих душ, мало кто находил эту манеру приятной.

— Звонили мне сейчас по «чёрному», друг Вася. Иван Иваныч звонил, — продолжил Фридрих К. (Карлович), отбросив салфетку и утершись, по-домашнему, рукавом. — Есть установочка, друг Вася, и должен признаться, не очень-то она мне по душе. Ну, да мы с тобой, Вася друг, люди служивые, государевы, так сказать, слуги. Ты, Вася, погоди...

Фридрих Карлович предупредительно поднял ладонь, как бы останавливая собеседника.

— Ты мне псалтирь не читай. Знаю, что «Всегда готов!», пионер ты мой героический, призрак коммунизма, осиновый кол тебе в... У меня линия чистая. Так что давай, Вася, без этих, без ритуальных танцев. Незачем, друг.

Генерал переложил трубку на другое плечо и усмехнулся.

— Эк ты их, друг Василий. Прямо, со всей пролетарской ненавистью. На что, ты говоришь, буржуазная гидра, нынче раззявилась?

Он потянулся за портсигаром и спичечным коробком.

— Да вот на то, что так сильно мне и не нравится...

Спичка с треском шаркнула по коробку.

— Понадобилась им, — генерал тщательно затянулся. — «Особая папочка», если помнишь про такую. Секретные материалы. По-нынешнему «Икс файлз». Так у меня их программисты зовут.

Фридрих К. (Карлович) курил с 62-го только «Camel» и, несмотря на якобы проигранную «холодную войну», называл его отчего-то трофейным.


На другом конце провода…

Рыжебородый партизан в стеганом ватнике и галифе, с красным околышком на папахе, неуклюже проскакал по ампирным спинкам кресел в зале Конгрессов США и дал две короткие очереди из дырчатого ствола ППШ-а.

С электронно-фальшивым: «Ah! Ah!» два морских пехотинца в парадной форме почетного караула выронили карабины и сложились пополам. Третьего противника — агента ФБР, этакую гориллу в вечернем смокинге, Герой Советского Союза Проскурий Сидорофф сшиб с ног в картинном прыжке «а-ля гопак» и приобрел при этом две запасные обоймы к пистолету «ТТ» и 18 очков «жизни».

— А beep!-ли ты думал?! — надругательски спросил поверженного Джеймс Бонда лихой «партизанен» и, взявшись за бока, закаркал электронным смехом: — ha! ha! ha!

Но тут же собрался и вскинул автомат: «К бою!»...


Полковник Анькин даже чуток поерзал в кресле от удовольствия и, прижав поплотнее телефонную трубку к уху, уже и без того красному, нажал Enter.

— Да-да, слушаю. Самым внимательным образом, — заверил он генерала Старобарбосова, не сводя жадных глаз с монитора компьютера...


Вашингтон.

Станция московского метрополитена «Kapitalijsky hill»

Резиденция Федеративного Бюро Расследований.

Оперативный Отдел.

На экране компьютера зазмеились золотые буквы на полотнище красного знамени с бахромой: «Исторические версии» — игра для высшего командного состава». Титры в углу поясняли: «Level 13-3. взятие Вашингтона войсками маршала Жукова».

— Да кто бы мне дал ознакомиться? — пожал плечами полковник Анькин Василий Чапаевич, загружая новый этап игры. — Так, краем уха слыхал чего...

— А я вот ознакомился, друг Вася… — с непритворным вздохом отозвалась телефонная трубка, — …и, знаешь, Вася друг, чем глубже я в эту папочку любопытствовал, тем более одолевали меня чувства, так сказать, противоречивые.

Генерал Старобарбосов выдержал паузу несколько большую, чем надо бы для одной затяжки, и полковник Анькин невольно насторожился,

— Слушаю?

— Ты вот, Василий... — с нехорошим равнодушием, заворчала трубка. — Ты вот дрючишь там сейчас на Мэрилин Монро, так сказать, трофейную; реваншизму, так сказать, предаешься, а лучше бы послушал меня с душевным трепетом как доктора, который тебе диагноз тещин с прискорбием возвещает, а?

— Весь внимание, Фридрих Ка-Карлович, — побагровев перезревшим яблоком, отрапортовал полковник и ткнул пальцем клавишу Pause.

Проскурий Сидорофф замер перед дубовой дверью Овального кабинета с задранной на неё по-собачьи ногой.

— Сомнения меня, друг Вася, взяли. Сомнения. А это, сам знаешь, нечасто в наших рядах случается... То ли мне взять ее, папку эту «Особую», да грянуть в колокол по всей Руси-Матушке: «Вставай, мол, страна огромная!» То ли сжечь, пепел съесть и развеять по ветру, поднатужившись. Право, не знаю...

Василий Чапаевич, проникаясь раздумьем начальства, нахмурился, покрутил пышные, с завитками, усы и резюмировал:

— Во тля...

— Отож, — отозвалась трубка. — Я, собственно, что от тебя хотел. Раз пошла такая напасть... — продолжил Старобарбосов. — Дам я, наверное, эту папочку тебе на разработку...

— Бла... — вздернул, было, усы полковник.

— Ты благодарить погоди. Еще проклянешь... — прервал его генерал. — Я не из великого доверия, Вася друг, такую свинью тебе подкладываю. А чтобы, в случае чего, было, чью голову на блюде принесть. Ну, да не это главное...

Полковник Анькин невольно сглотнул слюну: «Не это!?»

— Дам я тебе эту папочку... — с той же убийственной флегмой продолжил Старобарбосов. — На разработку. А ты мне, друг Вася, потихонечку определяйся. Где и впрямь объективная угроза, а где субъективный бред сивой кобылы. Да за все разом не берись, грыжу натрудишь. Присмотрись, принюхайся, дай предположения. А скажу рыть — рой, не щадя рыла. И вот еще что...

Генерал явно призадумался. Анькину даже показалось, что за долгую паузу в трубку телефона просочился ядовитый табачный дымок. Он чихнул.

— Будь здоров, — очнулся на том конце Старобарбосов.

— Бла...

— И вот что ещё, друг Вася. Ты мне весь отдел свой на уши не поднимай. Не к чему. Не тот случай, Вася друг. Сам знаешь, и рыба заговорить может, ежели умеючи. А тут такое... Самому маму звать хочется. Выдели ты человека — двух, из тех, кто понадёжнее, кого за жабры держишь и... аккуратненько так, наводящими указаниями приобщай потихоньку к делу. И не спеши ни с «Н-ну», ни с «Тпру». Это я сам решать буду. И вот ещё что… Ты, друг Вася, учти такой нюанс. Человек тут нужен особенный. Особого склада... Даже не знаю, как тебе объяснить. Много в этой папочке, Вася друг, несусветного, что ли? Ну, ни в какого Маркса с Гегелем...

Фридрих (Карлович) снова задумался и неожиданно спросил:

— Ты вот, к примеру, Ленина в Мавзолее видал?

— Ну?! — невольно растерялся Василий Чапаевич.

— Оно, конечно, невелика диковина, а вот, если б... — Фридрих Карлович понизил голос. — Если б он у тебя... в гробу хрустальном... свежий номер «Правды» попросил? А?! — вскрикнул вдруг Фридрих Карлович, словно рассказчик страшной истории в пионерском лагере.

Анькин, шарахнувшись по лошадиному, чуть было не выронил трубку.

— Тьфу! — беззвучно сплюнул он, изумленно уставившись в черные дырочки телефона. — «Да что он там курит-то?»

— Отож! — удовлетворенно квакнула на расстоянии трубка, — А тут такой товарищ надобен, чтоб и газетку дал и допрос учинил: почем, де, германцу Украину уступил в 18-ом, что мы ее по сей день вспять отвоевываем. Во как!

- Во как?.. — не зная, что можно еще сказать, подтвердил полковник.

- В общем, здравомыслящий идиот нужен, Вася, с основательным научным подходом и твердой верой в Дедушку Мороза. Ну и там, чтоб чего должно быть горячим — было горячим, а чего холодным — соответственно. Найдешь такого?

- А как же... — механически подтвердил полковник Анькин. — Найдется. Сыщется...

Он затравленно оглянулся по кабинету, поискал нужную кандидатуру под папками, под пресс-папье, выдвинул ящик стола... От мыслительного напряжения усы его хомячьи зашевелились.

— Вот, к примеру... Сейчас... Где-то у меня тут...

Василий Чапаевич закатил глаза к потолку и осенено икнул, — Есть! Есть у меня такой! В Дедушку Мороза. Идиот...

— Ну, уж этого добра у вас... — саркастически ухмыльнулся, подслушав полковничьи мысли, К. (Карлович).

- Есть — облегченно перебил его полковник, — Есть такой. Чесноков Артем, э... Вот только отчество не припомню. Хохлацкое такое. Что-то с собаками связано. Сейчас уточню...

Стрелка курсора забегала по окнам Windows, выискивая файлы личного состава.

— Ну и чем хорош этот твой... собачий сын? — скептически поинтересовался генерал.

— А он у меня сейчас Карлсона ловит. Мы тут покатывались всем отделом, а оказался и впрямь германский шпион...

Трубка удавилась гробовым молчанием.

— Ага, вот... — На дисплее монитора раскрылось, строго засекреченное, досье.

— Я ж говорю, хохлацкое. Про собаку — Рябко. Чесноков Артем Рябко`вич или Ря`бкович? Хрен его знает. Ибн Рябко, в общем...

— Кого ловит-то? Я что-то не сообразил... — наконец глухо отозвался генерал Старобарбосов.

- Я ж говорю — Карлсона! — жизнерадостно подтвердил Василий Чапаевич. — Ну, который с моторчиком... ж-ж-ж! Его немцы еще в 41-ом индивидуальным пропеллером снарядили, чтобы он, значит, Москву топографировал с высоты, так сказать, чердачного полета, а наши зенитчицы самого-то Карла фон Греца, пилота, угробили, а аппарат его не сбили, проскочил. Вот и носится, по сей день, над Москвой ужас такой, понимаешь, на крыльях ночи. Скелет с вентилятором, в форме штандартенфюрера. Думали городская легенда, а оказалось уникальная атомная батарея доктора Фауста. Перпетуум-мобиле, ядерна вошь…


Подмосковье.

Правительственные дачи. “Окуневка 3”

Трубка на столе генерала Старобарбосова флегматично икала короткими гудками. Сам он, сцепив пальцы между раздвинутых колен, навалился грудью на стол и как-то совсем по-старчески сгорбился. Одна и та же мысль, подчеркнутая пунктиром телефонных гудков, словно маятник настенных часов, качалась в мозгу вдруг поскучневшего генерала:

— Куда идем, а? В Москве Карлсона ловим... Где, а? В Москве...

Знаменитый окунь из реки Окуневки целиком и полностью разделял растерянность старого генерала. Он будто пытался подняться на жирно-рыжих плавниках и, изумленно раскрыв рот, спрашивал: — “Что же это деется, Карлович?”

И, как символ распадающегося прошлого, в котором все было четко и ясно, как первомайский лозунг, сочные его телеса распадались в папоротниках петрушки...


Утром Глафира Карповна, приходящая домработница генерала, отворила заднюю садовую калитку, продырявленную нехитрой резьбой, и вышла в проулочек-тропку, заросшую гигантскими лопухами. Кутаясь в шерстяном платке, она старательно огляделась по сторонам — никого. Одни лопухи, сочные, просвечивающие зеленым бутылочным стеклом, в позолоте раннего солнца. Карповна пожевала уголок шерстяного платка, будто рассеянно промурлыкала вполголоса что-то вроде «Отцвели уж давно...» И, выловив из-за пазухи текстолитовый короб мобильно-полевого телефона, проворно накрутила рукоятку «зольдат-мотора», сунула под платок трубку :

— Хризантемы в саду, — закончила она в трубку выразительно.

— Благодарю за службу! — удовлетворенно откликнулась трубка.

Карповна, женщина крупная, да и в возрасте, привычно подтянулась и чеканно отозвалась: — Служу Советс-с...

И сконфуженно прикрыла рот ладошкой. По-старушечьи фатально махнула рукой.

— А кому нонче служу-та-а? — не без отчаяния в голосе, протянула Глафира Карповна.

Покачала головой и вздохнула. Потом, оглянувшись ещё раз, взяла из-за калитки ведро: «для пищевых...», несколько брезгливо в нём порылась и вынула двумя пальцами голову окуня со всей палеонтологической экспозицией скелета.

Того самого окуня, что вчера украшал стол Старобарбосова.

— Ты, Карповна, осторожней... — заговорил вдруг окунь электронно-человеческим голосом. — Коты тут…

Карповна, едва не выронив рыбу, схватилась за «О, Господи!», сплюнула:

— Да молчи ты... нехристь

— Чего молчи-то? — бесстрастно возразил окунь. — Прошлый раз 150 мегабайт памяти сожрали...

— Ладно-ть, — недовольно морщась, согласилась Глафира Карповна. — Я тебя в банку из-под хвасоли...


ДВОЕ ИЗ ЛАРЦА...

FROM ONE OVULE


Окунёвские маргиналы семейства кошачьих ближе к полудню были уже усталы и злы. Без всякой, якобы присущей их породе, балетной грации они увешали своими обессиленными тушками глухой штакетник генеральской дачи, свесив на некрашеные золотистые доски, кто передние, кто вовсе задние лапы и только время от времени приподымали головы, чтобы поделиться двумя-тремя репликами, полными человеконенавистничества и отчаяния.

— Как ты говоришь переводится «Fast Food »?!

— Быстрая жратва…

— Ни хрена себе быстрая… пол дня угробили, а в брюхе как был апофеоз коллективизации…

— А надо было слушать дедушку Фрэнгельса, когда он этих… пратарзанов по пещерам учил: «Труд сделает из вас, гоминиды тупорылые, человеков! Ну-ка: Мы кореньица копали — наши пальчики устали!.. Развиваем передние конечности!»

— А наши предки, махайроды да смилодоны плейстоценовы, с них ещё покатывались, с деревьев падали…

— Вот поэтому у них, человекообразных теперь «Fast Food», а у нас «Second…»

— Что за жизнь?! Полнейшая деструктуризация экологической пирамиды…

— Dum spiro — spero …

— Contra spem spero …

— Заткнитесь вы, умники…

Предметом, достаточно вялых к тому времени, прений была пёстрая жестянка — как можно было понять из пиктограмм этикетки, — каннибальский завтрак на скорую руку какого-нибудь президента Кваме из филе престарелого афроамериканского родственника — «дядюшки Бенса » в данном случае (если, конечно, жирный, тигрового окраса, Тимофей — приемный сын обеих библиотекарш клуба, перевёл правильно).

Впрочем, жестковатым мясом старого негра коты, наверное, и побрезговали бы, (не в пример африканским сородичам), и не из расистских даже и, тем более, не из гастрономических соображений, а так… проблемы как таковой не стояло, без них кто-то управился.

Иное дело, злоехидная рыбья морда, выглядывавшая в приотворённую крышку консервы с предсмертным жизнелюбием: «Ну, кто еще хочет комиссарского филе?».

О его (обладателя морды) вкусовых качествах здешние кошачьи знали не понаслышке. Оттого и бились за освобождение заложника хозяйской жадности с самого завтрака и до несостоявшегося обеда — сколь самозабвенно, столь, впрочем, и безуспешно.

«No pasaran, ребята! » — притворно удивляясь энтузиазму кошачьих, щерил беззубую улыбку рубенсовски упитанный выходец из реки Окунёвки.

«Pasaran, pasaran… и не надейся!» — упрямились коты, ломясь в щель вскрытой консервы, и даже полиглот Тимофей, хоть и заявлял уже неоднократно: «The best fish it is a sausage! », демонстративно удаляясь к приёмным матерям в библиотеку, но тотчас же, бегом, возвращался:

— «А если попробовать F>9 по натяжению плоскости?»

Один только древний, грязно-рыжий, одноглазый и бесхвостый, Василевс, помнивший ещё, должно быть, древнеегипетское почитание, хранил индифферентность духа предков, изрекая, время от времени, сентенции вроде: «Никогда не тяни за хвост, не зная, что окажется на другом конце! », «Сколько жабу не корми, а она всё равно душит!», «Негде котику издохнуть, а придётся!» (не до конца осмысленное самим Василевсом) и, наконец, пророческое: «Если окуня сунули в банку, значит, это кому-нибудь нужно?»

Прозорливость последнего суждения неожиданно обрела форму житейского опыта, которого Василевс поспешил избежать, «став с возрастом не только мудрее, но и печальнее»…

Трупом окуня заинтересовались двое из конкурирующего отряда приматов наружности необыкновенной и, как-то невнятно, пугающей — не так, как пилоты UFO или постояльцы местного кладбища, на которых причиндалы чёрной магии насмотрелись уже предостаточно, но как-то иначе. Вроде как здешний зоотехник дедушка Мазай — нажрётся, бывает, водки, даже уши заячьей шапки торчком, и гребёт по реке на своей плоскодонке, отталкиваясь жердиной: «Зайцы! Заиньки! Заюшки!» — орёт. Вроде как спасти хочет, но зайцы от него только повыше на сосны взбираются...

Вот и у этих в наружности было что-то такое, отчего вся секта святого четверга , только что катавшаяся в молитвенном трансе, вдруг смолкла и обратилась в анималистических истуканов. Только диафрагмы поперечных зрачков, сужаясь, следят за действиями подозрительного дуэта…

Со странной, свинской прямо-таки, приязнью окунаясь в среднерусскую равнинную грязь, пропагандистски-величественная «Волга» (ГАЗ-21) зарылась никелированным оленем в гигантские лопухи и, грозно рыкнув, затихла. Хлопнули дверцы. Два молодца в красных косоворотках навыпуск, подвязанных кушаками, синхронно выбрались наружу, по-хозяйски чавкнув кирзовыми сапогами в бурой жиже.

— Сим победиши! — не понять, какого лешего, восторженно двинул лозунг «№ 14-ый» — нестандартный выкидыш (за борт грузовика, одновременно с крестинами: «12-тый, 13-тый…») …русской голубой. И смутился под недоуменно-вопросительными взглядами соплеменников, куда менее зараженных квасным патриотизмом.

Похожие, как с одного Монетного двора, чуть ли не количеством веснушек на чистопородных ряшках (голубоглазых, нарумяненных с гротескностью тряпочного Петрушки, с рюриковскими златокудрями до плеч) молодцы, положив ладони на рукоятки отечественных «ТТ», торчавших из-за кушаков, с пограничной бдительностью оглянулись вкруг, будто двуглавый орел византийский во все стороны. И заговорили одновременно, отчего вышел порядочный сумбур: «Зело, поелику, инда, втепор, ой, ты, гой еси … Bull Shit! Чаво? »

— В дерьмо вляпался коровьяче, вот чаво… — пояснил лингвистический диссонанс один из близнецов.

— Тады не Bull, а Cow…

— Эва…

— Не эва, а ковэ!

— Чаво?

— Чаво «чаво»?

— Теперича чаво?

— Ну, ты одесную посмотри, а я ошуюю…

— Семо и овамо ?

— Ну, типа…

— Ге!

— Га?

Ingredients: salt, chicken fat, dried carrot, uncle Bens… It ? Тьфу… оно кажись?

- Кажись…

С кривой ухмылкой подлинного ценителя патриотической кухни, один из близнецов вторгся проворными пальцами во чрево негроидного «дядюшки Бенса» и извлёк вожделенные останки, до сих пор истекающие золотистым жиром.

«Ишь ты, как передние-то развиты…» — в который раз со злобной завистью констатировали кошачьи и брезгливо отворотили морды, преисполненные патрицианского превосходства. Однако едва пахнуло дурманом сметанного соуса — «Greenpeace , милосердный, если ты есть!..» — взвыли. До непристойности униженно, с валериановым бесстыдством и бабьим заламыванием лап. — «Не оставь, Greenpeace!»

- Эва, ор каков учинили? — отбрасывая в сторону порожнюю погребальную урну «дядюшки Бенса», удивился тот, что провёл эксгумацию окуня. — Чаво это оне? Али землетрясево грядет?

— Чаво?!

— Ну, это… трусево?

— Ага… грудями мать сыра-земли. Рыбки им хотца, дурень.

— Здравия желаю! — машинным голосом, но как-то уж чересчур подобострастно, рапортовала упомянутая рыбка.

— И тебе, государыня-рыбка … тьфу!

Живодерски разломив говорящую голову, добрый молодец выскреб из неё чип, покрытый чёрно-золотыми мозговыми извилинами микросхем, пилюлю батарейки и бесцеремонно швырнул окончательный прах окуня за плечо.

— «Сегодня мы не на параде!..» — с фаталистическим, пьяно-разухабистым энтузиазмом, квакнул, кувыркаясь в воздухе, обезумевший прах.

Молодцы недоуменно переглянулись.

— Это как он без?.. — живодёр подкинул на широкой ладони батарейку.

— Ну… — пожал плечами в алой косоворотке другой. — Тебе б такую трепанацию провели бы без всякого наркоза, ты и не так бы…

Будто спохватившись, оба умолкли на полуслове. Оглянулись, будто застигнутые за непристойностью. И загалдели наперебой: «Зело, поелику, инда, втепор, ой, ты гой еси…»


Post scripture:

Тринадцать котов получили телесные повреждения разной степени тяжести, когда, провожая взглядами летящего через их головы окуня, попадали с забора. «№ 14-ый» (получивший имя во время статистических исследований школьной поварихи), — уцелел.

В этот момент он мечтал о панславянской интеграции.


Вашингтон.

Станция московского метрополитена «Kapitalijsky hill»

Резиденция Федеративного Бюро Расследований.

Оперативный Отдел.

Рыжебородый партизан со звёздочкой «Героя» на папахе повёл туда-сюда дырчатым стволом ППШ-а и по крабьи, бочком, просеменил к дверям Овального кабинета. Картинно замахнулся на двери бутылкой «коктейля Молотова» с горящим фитилем, но передумал и сунул её за пазуху, вынул оттуда гранату в рубчатой рубашке с деревянной ручкой.

“Take it !” — грозно каркнул он, отводя руку назад и замер. На лице Проскурия Сидороффа застыло выражение: “Все на борьбу с Деникиным!”

Полковник Анькин отхлебнул из алюминиевой кружки, пошевелил от удовольствия усами, и ещё раз, приподняв очки, рассмотрел рекламу на корпусе CD-R: Проскурий Сидорофф, уперев с кадрильной лихостью руки в боки, попирал сапогом белоголового имперского грифа, и на груди его красовалась медаль «За битву под Канзас-Сити». “Исторические версии, — значилось в углу вкладыша. — Игра для высшего командного состава. Версия 13-I”.

В основе версии мифологический допуск:

“Трумэн, президент Соединенных Штатов, на Потсдамской конференции, своё сообщение Сталину об успешном испытании атомной бомбы начал со слов: “Значит так, Сулико...” и вынул у Сталина изо рта потухшую трубку...”

Level 13-IA: «Взятие Вашингтона войсками маршала Жукова».

— От, шельмецы... — одобрительно крякнул вслух Василий Чапаевич в адрес разработчиков игры, Ямало-Ненецких хакеров и, с видимым сожалением, нажал «сохранение».

“Надо делом заняться...”


...Фронтовая мятая кружка с кипятком, “козья ножка” в усах, бурка и малиновые кавалеристские галифе, портрет Семёна Буденного за спиной и самогонная бутыль, заткнутая газетной пробкой...

Василий Чапаевич слыл аскетом и последним революционным романтиком. Плод пионерской доктрины: «Есть у Революции начало — нет у Революции конца!».

«Наш раритет, Динозавр, Мамонт...» — любовно звали его сослуживцы. «Неандерталец!» — взвизгивали секретарши и телефонистки, потирая зашибленные ладонью шефа задки. «Сокол...» — умильно смахивали слезу ветераны НКВД. Начальство, без комментариев, постукивало указательным пальцем по лбу. Начальству было виднее.

Из рапортов личного адъютанта полковника Анькина — майора Петькина, — начальство знало, и знало достоверно, что в алюминиевой кружке дымится кофе «Golden Star», в «козьей ножке» забит табачок «Rothmans», а в бутыли с чесночными дольками ничто иное как «White Horst», и даже ветхозаветные, им. Тухачевского, галифе выписаны полковником от личного парижского кутюрье.

Нафталиновая революционность Василия Чапаевича крепко отдавала буржуазным снобизмом. Начальству всё это было ведомо, но мер оно не предпринимало и только понимающе перемигивалось, когда Василий Чапаевич расставлял вареный картофель на карте Лапландии, чтобы пояснить особенности операции «Kill Santa» : “Тут, значит, группа прикрытия, а тут я на лихом коне...”

Не то, чтобы Василий Чапаевич был гениальным стратегом, которому можно бы и потрафлять в невинных чудачествах, нет. Просто в своё время начальство не брезговало держать в рукаве политический козырь, который, в своё время, выкладывался на стол со зловещей интонацией: “Нам тут стало известно...”


Слово документам:

Из личного досье полковника

Анькина Василия Чапаевича 1930 г.р.

Начальника Оперативного Отдела ФБР РФ.


“Окончил МГИМО, романо-германский факультет...”

Дело в том, что попасть на факультет Европейского Шпионажа МГБ в 1948 году было не то чтобы трудно, а попросту невозможно. Мало того, что конкурс — что очередь в Мавзолей; мало того, что знания требовались энциклопедические, а идейность апостольская. Ещё и анкета: “Где была ваша бабушка во время штурма Зимнего?” В смысле, не она ли это, будучи фельдфебелем женского ударного батальона, падала на задницу от отдачи берданки, паля в «кипящий разум возмущенный» из-за поленницы дров перед дворцом?

Не пройти, не проехать, одним словом. Беспрепятственно проскочил один только абитуриент, принесший на комиссию портрет дедушки на картине Репина «Бурлаки на Волге». Дедушка, если очень вглядеться, нес за пазухой прокламации РСДРП и, по свидетельству эксперта-сурдопереводчика, пел не капитулянтскую «Дубинушку», как весь остальной коллектив, а “Вставай, проклятьем заклеймённый!”. И впрямь, согласилась комиссия, при тщательном рассмотрении через лупу, — у всех бурлаков губы в трубочку: “У-ухнем!”, а у партийца варежка во всю ивановскую: “Вста-авай!” Многих же претендентов сразу по заполнению анкеты забирали молчаливые люди в штатском, так как составлялся сей документ по допросным листам МГБ.

И вот однажды в дверях «Приемной Комиссии» появился босоногий Васёк из деревеньки Колдобино Дегте-Лапотной волости, прямо вылитый пастушок в домотканой рубахе с котомкою на плече. Волосики вшивые во все стороны, пятки, что картофелины из земли, палец в ноздре — стесняется, хоть сейчас его на руки дедушке Ильичу, чтоб агукался с ним и тешил, обещая сахарный петушок в светлой будущности. Умилительно сверх всякой меры.

Вся комиссия улыбается — профессура, дипломаты, кураторы от МГБ. «Народ!.. — перешептываются. — Плоть от плоти. Кровь с навозом. От серпа, от молота, от сохи!»

А Васёк им с порога: «Бонжур, дорогие товарищи! Гутен таг! Я вас шибко всех мглэ ту си ю! Bonjour, Guten Tag, I’m glad to see you!» И низехонько так, по былинному, кланяется.

Профессура вся сентиментально ахнула: «Ломоносов ты наш, ти-ти Господи!». Пенсне протёрли, слуховые трубки наставили — «Ну-ка, ну-ка… Прошу-с?»

А Васёк, вдруг, ножкой топ-топ-топ эпилептически, будто муху в штаны поймал: “Не могу стоять!” Скок на кафедру, словно с шашечкой деревянной на лошадке папье-маше: “Не могу молчать!” Из котомки хвать будёновку дедовскую, на глаза нахлобучил и давай плеваться слюнями горячечными.

«Я, мол, сызмальства пряник в мёд не макал, всё думу думал, — как мне жисть прожить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы! Как за Родину и за Сталина кровь пролить всю до капельки, а ежели своей не хватит, так у тяти займу, как той Павлик Морозов, а чё? Мы чай тем же пальцем деланы...»

И пошёл огород городить...

«Изведу, — кричит, — всю буржуазную кривду под корень! Мировую контру в капусту срублю! Гидру империализма в глисту расплющу! Папуасов гвинейских в пионеры приму!»

И таких первомайских лозунгов — до общеизвестной матери, прилагательное к которой из самого понятия «мать» вытекает: “Э-эх, ядренать!”

Тут уж генералы в комиссии, кураторы от ГБ, раззадорились, разрумянились, усы торчком «Ой, ты гой еси, Мальчиш Кибальчиш, ату её... эту, как ево... гниду империалистическу. Ату!»

А Васёк пуще прежнего хорохорится, будто в конопляном поле заночевал: «Вот как стибрю атомну бонбу из-под подушки у Трумэна, да как жахну ей по башке королеву Аглицку! На тачанке проскочу по экватору! В Антарктиде революцию учиню! И-ых! Э-эх! Держите меня семеро — шестеро не удержат!»

И забористо так матерится на пяти европейских языках. Под конец — фырк! — соплю двумя пальцами, — шмяк! — её на паркет... И буденовкой утерся.

(Продолжительные аплодисменты).

В комиссии радостный переполох. Генералы профессоров локтями в ребра тычут: — «Зри, амёба, это тебе не того-этого... этанол семейством тыквенных заедать. Вишь, как сын трудового народа за дело правое пучится. Не перевелись ещё на Руси!»

Профессура и сама в изумлении.

«Кес ке се?.. — говорят. — Вас ист дас? Тут тебе и бонбы, пардон, с ерапланами, тут тебе и йоркширский, понимаешь, акцент. А французский, эскью муа , государи мои?! Москва такого с 12-го года не слыхивала! Знать, “может собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов земля Российская рождать ”. Правда, манеры... Но, как говорится, шо, tempora, шо, mores!»

«А что манеры?! — взъерепенилась «Красная дипломатия». — Манеры, тьфу, ерунда! Что вы всё лаптем нам в харю тычете? Лапоть наш, это вам не атавизм какой! Это поступь миллионопятая! Этот лапоть всепобеждающий лапоть есть, оттого, что он верный. Оттого, что он ленинским лыком шит! Этим лаптем мы ещё о-го-го! По трибуне ООН стучать будем! Ибо сказано в Сочинениях от Ильича том 4-ый, глава 5-ая, стих 14-ый: «Управлять Советским государством не хрен делать даже кухарке!» И не нать ей манер никаких, ей мандат только дай. А манера у нас одна — революция!»

Расходились послы-атташе, раскудахтались. Оно и понятно. Дипломатия-то вся сплошь Красная. По завету дедушки Ильича — «кухаркины дети» как есть. В МИДе все с 39-го, когда оттуда таких вот, с манерами, в воронках повывезли. Так что Васькина сопля угодила им по сердцу. Сами так ещё не разучились. Нет-нет, да и поскребёмся на дворцовом приеме в паху.

Вот ведь как Васька всех ублажил. И самородок он, и свой брат холоп, а уж идейный какой, страсть. Аж чекисты старые затуманились. Вспомнилось им: «Эх, дороги... Пыль да туман. Мы красная кавалерия трам-там-там!…» Юность окаянная. Годы голодные. Продотряд. Надо хлебушко у мироеда изъять, изъесть и в голодный Питер спровадить. А ты, бывает, сутками на ногах не держишься, за сарай не набегаешься. Шутка ли? В каждом комбеде — банкет. А он, мироед, за несчастные полпуда свои, что по всем сусекам наскребли, ещё и в спину тебе, по предательски, свинцовую пулю пульнёт. И ты — брык! — с коня: «здравствуй, мать — сыра земля, комсомольское сердце пробито». Да что там... Дерзай, Васька! Давай, сынок! Принимай эту... как ево... эстафету. Не посрами.

«Не посрамлю! — Васька божится. — Will be бля!»


И ведь не посрамил же. Все пять лет проходил в будёновке и в тех самых портках, на заду латаных — все, вишь ты, мещанство казнил. Как, говорит, можно в штиблетах лаковых, да в чулках фильдеперсовых изгаляться, когда вся страна беспортошная — последнюю мотню в галифе перешивает.

«Чьё сало едите, мол, господа?» Так бывало и подбежит, и плюнет на галстук стиляжий — «Анафема!» И по морде радостно примет — за правое дело не в тягость.

И так во всём. Натурально деревенский активист образца 20-ых, комсомольской ячейки вожак — по колено в навозе, а сам будёновкой в потолок тычет, в рай коммунистический подпрыгивает: «Я знаю, город будет! Я знаю, саду цвесть!»

Даже, кажется, вшей не вывел — больно чесался. А чего удивляться? Его и в бане с будёновкой видели... намыленной.


ИСТИНА ЗА ГРАНЬЮ ПОСТИЖИМОГО…

Вашингтон.

Станция московского метрополитена «Kapitalijsky hill»

Резиденция Федеративного Бюро Расследований.

Василий Чапаевич встал из-за стола, чтобы пройтись по кабинету, снял очки, массируя пальцами глазные яблоки и накинул бурку. В кабинете было не холодно, но заскорузлый радикулит требовал тепла. И поэтому вслед за полковником зазмеился электрический шнур — бурка была с подогревом.

Обходя стол и попыхивая «козьей ножкой», он раздумывал над напутственными словами Фридриха (Карловича) в отношении «Особой папки»: “Аккуратненько так, дозировано, чтоб, значит, туман...”

«Хорош, однако, туман… — пошевелил усами полковник, косясь на монитор, где мерцало красным шрифтом по чёрному полю: «Особая папка. X-FILES.RU... Особая…» — Тут из этого туману такие ежики аукаются, что волосы дыбом. Это ж... Да ведь... К примеру... М-да...»

Полковник огладил пальцем растерянно взъерошенные усы: «Наводящие задания. Наводящие... Да если б мне такое задание кто навёл бы, я б его сам отвёл куда надо. А ну, позови я сейчас капитана Гриценко: “Слухай, Гриценко, выясни мне, почему подводная лодка «Пионер Кузбасса» пропала в 68-ом году в Северном море, а нашлась аж в 86-ом в угольных пластах шахты «Кузбасский пионер»? “Га?” — только и скажет мне Гриценко, и будет моргать, пока ему кто-нибудь сала понюхать не даст.

“А зачем... — спрошу тогда у Фомы Самощупова. — ...Стаханов с собой в забой семь бутылок водки брал? И каждый раз из забоя с бородищей ниже колен подымался? Кто это ему там за водку по три нормы шарашил?”

Или спросить в лоб эксперта Семипядьева: “Антоша, есть ли жизнь на Марсе?” Тот, поди, рассуждать начнет, мол: «может быть, да не может быть...» А скажи я ему, что в 82-ом Леонид Ильич, забывшись, написал в анкете делегатов Ассамблеи ООН в графе гражданство: «поданный Императора Марципана III-го» и три часа кряду с трибуны шипел и чавкал на наречии марсианской провинции Olimpus mons ? Первый побежит по коридору эксперт Семипядьев с воплями: “Чапаич с ума сошёл!” А где ж там сошёл, если вся Ассамблея ему аплодировала?! Вся! И ведь знали, сукины, или чьи там… дети, где бурные овации надобны, а где аплодисментами обойдётся. Ну не beep-ли! а?! — чуть не выкрикнул Василий Чапаевич.

«Тьфу ты, что-то я совсем проникаюсь... Вот, ведь холера... А?! М-да… Но!? У них ведь даже Белка со Стрелкой, космонавты шелудивые, и те... Королёва до чуть до инфаркта не довели: “Земля-Земля. Я полковник Стрелка. Отгрызла третью ступень! Прощай, Земля! «Я сказа-ал поехали, и махнул хвостом!..» — Вот, блин...

Василий Чапаевич помял виски, не глядя, плеснул “White Horse” из деревенской бутыли в кружку.

— «Наводящие задания... Так ведь?.. Нельзя так!.. — Он в сердцах запрокинул кружку в усы, крякнул и слезливо поморщился. — Нельзя. Этак и впрямь, меня Барбос первый сдаст. Как зачну ему докладывать, что-де, вся буча 93-го, когда Белый дом штурмом брали, не более чем маркетинговая война Pepsi-Cola и Coca-Cola, а ни хрена не демократическая революция, так и — “Хватайте его!”, — завопит Фридрих Ка-Карлович. Первый завопит. А то и молча... Подведут к стенке и — “Именем демократии!” Чтобы, значит, под ногами у дядюшки Сэма не путался: «Вам нужны великие потрясения, а мне нужна захудалая Россия!» Неча, мол, народ от потребительского разложения отвлекать! Не время сейчас. Сбыт в опасности... Дай бог ещё, чтобы просто на дверь указали: — “Вон отсюда к фольклорной матери! Без пенсии и генеральских порток...”

Василий Чапаевич даже расчувствовался, представляя себе унизительную сцену собственного изгнания из ФБР. Ему, так много сделавшему для наиважнейших органов Родины-Матери, можно сказать, не щадившему живота своего... Продажные марионетки капитализма пальцем укажут, дескать, “Пшёл аway!“

— Ай-ай! — по бабьи взвизгнул в ответ на эту грозную реплику Василий Чапаевич и сам удивился столь малодушной своей реакции. Покраснел даже и быстро оглянулся — не слышал ли кто?

Кто-то, кажется, слышал-таки и, должно быть от удивления, гулко плюхнувшись на пол, заскреб по паркету дамскими каблучками.

Полковник, смутившись, рухнул в кресло, расплескав остаток из кружки, закрылся газетой и только тут, наконец, сообразил, что “Ай-ай!” принадлежало вовсе не ему, хоть и вписалось во внутренний монолог удивительно кстати.

За дверь кабинета быстро убирались красные туфли, лодыжки и мощные икры, определенно принадлежавшие его секретарше.

— Груша? — удивился полковник, опустив газету. — Ты что там?

Из-за двери, на высоте сидячего положения, выглянула матрешечная мордаха его преданной секретарши. Груша смотрела по-детски испуганно, прикрыв губы ладошками.

— А я... Вы извините, Василий Чапаевич, я без стука... А вы... Как: “Вон отсюда!..” Я и... Я вот... — Она робко протянула затребованные недавно документы.

Полковник недоуменно пожал плечами и, откладывая газету, проворчал:

— Ну, давай...

Анькин не знал за собой, что очень уж театрален. Люди смотрят на него — так он полковника Анькина играет на сцене жизненной, старается, вроде как когда-то Павку Корчагина из себя корчил, а если не видит никто — так, что думает, то и «поёт», то есть, разыгрывает в лицах. Когда только мимикой ограничится, а когда и руками начнет махать: “Вот такенные там окуня водятся. Схватишь яво за жабры и в харю кулаком — на-те, на, суши пучеглазое! И через бедро, через плечо, через борт, пшел вон...”

Груша двинулась, было, к полковнику на четвереньках, но, перехватив его сердитый взгляд, встала и, одернув на крутых бедрах форменную юбку, споткнулась к столу:

— Вот, Василий Чапаевич, аннотации дел капитана Чеснокова за последние пять лет.

Василий Чапаевич присмотрелся поверх очков к списку заглавий и удовлетворённо хмыкнул.

Выбор его был правильный. Уж если и посылать туда, не знаю куда, принести хрен его знает... То это, как раз, Чеснокова. У того нюх на несусветь всякую. Интуиция.

“Не-ет..., — удовлетворённо потёр ладони полковник Анькин, — Если не Чесноков, то никто... Уж, этот-то да... Этот расстарается... Этого хлебом не корми, только дай... это, чтобы вот... это вот...”


WHO COME HERE?

А КТО ПРИШЁЛ?


капитан ФБР РФ

Чесноков Артем Рябкович.

Личное дело.



Дело в том, что репутация капитана Чеснокова в отделе была самая незаурядная, скандальная, можно сказать. И не только потому, что он мог безмятежно пройти по отделу с визжащим поросенком под мышкой, говоря ему при этом назидательно:

— Прекратите истерику, фельдмаршал. Никто вас жарить не собирается. Насчёт отбивных я шутил. Итак, мосье Барбекю, 15-го сентября 1812 года вы вступили с Наполеоном в Москву. Кто же, всё-таки, поджег Кремль?..

Нет. К этому даже как-то привыкли. Привыкли, что Артем Рябко... Рябкович (ну, и отчество, прости Господи!) искренне и простодушно верит в реинкарнацию Царевны Лягушки, параллельные пространства, в зелёных и другого колеру человечков, временные дыры, разумность дельфинов, генетическую реконструкцию динозавров, в Лох-Несское чудовище, действенность заговора бабушки Степаниды и в Атлантиду; в призраков Карла Маркса и Энгельса, шарахающихся по Европе, и даже, наверное, в способность Курочки Рябы снести яичко работы Фаберже. Это ничего. Кого удивишь сейчас вялотекущей шизофренией, вызванной привычным доверием к «печатному слову»?

Бесило сослуживцев другое.

Этакий, что ли, деликатный снобизм или даже соболезнующее снисхождение к окружающим, будто всё вокруг него дети малые, по понятному скудоумию, беспомощные в понимании трансцендентного.

И то право, субъект, который с равнодушием привычки, без всякого, по-человечески понятного и потому простительного, эпатажа, то бишь, выпендрёжа, смотрит на вас третьим глазом… не может не раздражать. Во-первых, потому что у вас такого глаза нет, и отродясь не было, и оттого делается как-то нерационально завидно. А во-вторых, потому что таращится такой экзот этим своим лишним глазом на вещи самые заурядные и недвусмысленные, а вот видит в них вовсе не то, что вся прочая, стабильно и комфортно заблуждающаяся, братия. Прямо, скажем, отказывается, гад, участвовать в Conrat social — в общественном сговоре (как говаривал старина Руссо): это, когда социум, глядя на таракана, соглашается считать его именно тараканом и ничем более, и делает соответственные выводы, снимая тапочек. А вот товарищ Чесноков виновато так улыбается с самонадеянностью шизофреника, мол, “Таракан? Ну, если угодно...”

И видно же, что подразумевается под этой кошачьей улыбочкой некое потаённое знание, которое у них с тараканом на двоих общее: “Вообразите, сударь, они считают вас тараканом!” — “Шутите?!”

И, что более раздражает всех, что не бьётся Чесноков за эту свою правду-матку, как прилично идейному шизоиду, чтобы можно было посмеяться над ним или пожалеть — свой, всё-таки, homo, хоть и не совсем sapiens. Нет. Только бровью поведёт так… многозначительно. А зачем, дескать? Истина штука независимая: «не влезай, — убьёт; влезай…»

— Вбыв бы! — честно признался как-то капитан Гриценко.

В общем, всюду — и за тридевять земель, и в мусорном ведре на соседской кухне, — мерещилось Чеснокову что-то не то, что-то не так, какие-то происки зелёных человечков.

Пойди, уживись с таким. Вот, например вчерась, когда Чапаевич напился в честь дня инаугурации В.И. Ленина на должность Председателя СНК. Говорит костюмированный пионер, нанятый поздравить отдел, Чеснокову, стукнув себя по лбу ладошкой салюта: — «Владимир Ильич гений родился в 1870 году, 22 апреля, в Симбирске, в семье скромного инспектора народного образования Ильи Николаевича Ленина !» А Чесноков? Все гладит капитан пионера по головке и неприметно так морщится: «Да нет, сынок. Не мог бы простой смертный этакую махину Русь-Матушку на попа поставить. Что-то здесь не то, не так...»

Додуматься же, а?! И тут ему человечки зелёные примельтешились. Как будто в Мавзолее никогда не был, и не видал, чего там показывают. Ленин ему, видишь ты, шибко умным кажется. Не по человечьему размеру башковит.

«Недооцениваете вы нас, товарищ Чесноков... — презрительно фыркнул в усы Василий Чапаевич, отбрасывая бумаги. — Недооцениваете. Наша большевистская зараза... закалка, то есть, она о-го-го! Дорогого о-го-го! стоит. Это мы сделали. Мы! Во главе, конечно, с гением и титаном! И никто, никакой чёрт, нам не пособля... бля....»

Василий Чапаевич медленно поднял голову от стола и тихо повторил вслух:

— Никакой черт... Черт, черт... — остекленело глядя перед собой, забормотал полковник. — О, чё-ёрт! — подвёл он ошеломляющий итог, — А ведь что-то такое было в “X-files.”, в «Особой папочке» этой. Про эту самую... силу нечистую и про Владимира... Ильича.

Ошарашенный этой мыслью, Василий Чапаевич зачем-то выдвинул и задвинул ящик стола: “Неужели... э-э... вот те... ой... Вся власть Советам... Что за...”

Мысль, как это обычно с ней случалось, будь она неожиданной, была невнятной и скорее напоминала электрический треск в штепселе, чем исправную работу мозга.

Скрипнувшая дверь прекратила и это подобие умственного труда, и на вошедшего Чеснокова полковник Анькин воззрился с тягостной бараньей любознательностью: «Но ты-то, мил человек, с чего взял?»


Наружность Артема Чеснокова была не менее примечательна, чем его репутация…

Если вы видели когда-нибудь трехлетнего ребенка, разбуженного для насильственного препровождения в детский сад или следящего за ненавистной вареной луковицей в супе — вы поймёте, о чём речь. Тот же неприязненный взгляд из-под нахмуренных бровей, скептически поджатая нижняя губа и грустная настороженность в ожидании очередного подвоха со стороны взрослых: «Сэкономили на презервативе патриархи в мгновенье сладострастного безумства, а теперь зло сгоняют…»

Добавьте к этому кандидатскую диссертацию: “Яйцекладущие и живородящие в эволюционном антагонизме”, капитанскую карьеру КГБ-ФБР, устрашающий чёрный пояс ГТО .

Добавьте удачный генезис чернобровой красавицы-матери, женщины нрава самого амазонского, и инфантильного гения-отца, олуха редкостного, и, тем не менее, действительно первого летчика-космонавта СССР (пропал без вести 8. 03. 1998 г.) - И вы получите ныне здравствующего А.Р. Чеснокова…

С печатью Байроновского сплина во влажно-карих глазах, IQ в формах черепа просто пугающим, Аполлоновой мускулатурой и густой, гангстерски набриолиненной, гривой.

Следует добавить, что, зная с какой гусиной бдительностью следят за ним окружающие, Артем Рябко… Рябков… (да ну его!), выработал в себе такую флегму, что, кажется, замахнись на него кто-нибудь из-за угла раскольничьим топором, посторонится только, глянув исподлобья сочувственно: «Что, Родион Романович ? Все-таки тварь дрожащая?» И лишь немногие, действительно близкие, знали, что под этим рептильным холоднокровием скрывается самая детская ранимость, поэтическая сентиментальность, разухабистость рубахо-парня и беспардонная даже виктимность .

И уж совсем немногие, даже близкие не знали, что скромный агент ФБР РФ, лихо пуляющий от живота аккурат в правый глаз тремстам беспорядочно рассаженным белкам, запросто ломающий сложнейшие компьютерные коды одним ударом аквалангистской ласты... — Носит в кармане неизменного кожаного реглана (или кардигана — по погоде) вытертого плюшевого котика Кайка.

Впрочем, о Кайке позже.


— Капитан Чесноков по вашему приказанию прибыл, — не слишком напирая на уставной этикет, доложил Чесноков, прикрывая за собой двери, и увидел каталептический взгляд полковника.

— Василий Чапаевич?… — капитан, слегка недоумевая, пошевелил густыми бровями и вкрадчиво, раздельно повторил слепо уставившемуся на него шефу. — Товарищ полковник, по вашему приказанию прибыл... капитан Чесноков... Артем, Тёма... Пришёл тут... по вашему приказанию…

Полковник очнулся, проморгался и кивнул:

— С-садись, Тёма.

Чесноков прошёл к столу и с грохотом отодвинул стул с прорезью серпомолота в спинке.

— Значит, тут, Тёма, вот что, — начал, было, Василий Чапаевич, но опять задумался, оглаживая большим пальцем усы. — А ну, погоди... — наконец отозвался он и пододвинул к себе коврик компьютерной мыши. Легонько защёлкала кнопка...


«ЧЕЛОВЕК С РУЖЬЕМ»


Слово документам:

Председателю Всероссийской Чрезвычайной Комиссии

тов. Дзержинскому Ф.Э.

Начальника караула Совнаркома (Смольный)

тов. Феликсона Э.Д.


Докладная записка-а.


«Доводить до вашего сведения, что прошлой нот-чу, вверенный мне караул Латышский Красный Стрелок имел пресекать крот... кронт... контр... извинит-те, от-чень нехороший диверсия против революция, Карлы Маркса и Вольдемара Ленина лит-чно. Да-а...

Происшествие иметь место в 12 часов нот-чи на пост № 1 (такие ворота-а) которые охранять боец Михельсон и Йохансон, и с ними красногвардеец Рукавит... Рукавич... извинит-те, Варежкин в кат-честве переводчик. Да-а...

В три минуты за полнот-чу...

Йа! Йезус Мария! Вот мой адьютант идти.

Он писать дальше».

(другим почерком)

В три минуты по полуночи к посту приблизился неизвестный в оскорбительно барской шубе, каракулевой шапке и новехоньких калошах на заграничных ботинках. Ну, просто, тьфу что такое, контра — ни дать, ни взять... Латышские стрелки Мишкин-сын и Йошкин-сын изготовили тотчас винтовки для экспроприации верхней одежды буржуя в пользу холодающих Поволжья, но красногвардеец Вар... (какой еще Варежкин?!) Рукавишников остановил их т.к. в лице и фигуре неизвестного ему показалось нечто общеизвестное и даже ментально родное. Действительно, по мере приближения оного, даже стрелки, на что уж ни бельмеса не смыслят по-русски, но и те стали угадывать Председателя СНК товарища Владимира Ильича Ульянова-Ленина.

Стрелки приняли холопскую стойку «смирно» и взяли на караул, как в старое добр... в проклятое царское время. Однако, Рукавишников, который уже имел опыт общения с Владимиром Ильичом, поспешно разъяснил им, что тов. Ильич терпеть не может всяких таких подобострастий, и научил их, как следует вести себя при встрече с любимым Вождем у которого, как известно, сердце кровью обливается при виде всяких и всяко трудящихся.

Бойцы безысходно понурились у костра, будто им кто «Очередные задачи Советской власти» растолковал, а старый питерский пролетарий Рукавишников начал жаловаться на неурожай озимой репы. Стрелки же — что с немчуры взять? Только согласно башками — “Ja-Ja!”, да друг дружке кулаками грозят — то ли земного Царя стращают, по старой памяти, то ли Царя небесного: завязывай, мол, эти свои эсхатологические мистификации — лучше вобла сушенная в кулаке, чем икряная селедка на небе.

Заприметив у Ленина кожаные, на меху, перчатки, Рукавишников спрятал свои грубые солдатские варежки т.к. знал не понаслышке, что добрейший наш Владимир Ильич (дай ему Бог здоровьишка и всякой электрификации!) никогда не пройдет просто так мимо замерзающего часового. А напротив, завсегда остановится расспросить о делах в деревне, подбодрит обещанием всех благ в загроб... в светлом будущем и непременно задарит свои перчатки, если таковых у часового нет, а то и валенки, хоть и ходит потом по три дня в одних обмотках, пока тов. Крупская не досмотрится .

Сейчас же, хоть и был Рукавишников несколько смущен барским видом тов. Ильича (обычно-то у него во всякую стужу пальтишко дрянненькое, да кепчонка с ушками), но решил, что это — таки ничего, что, видать, СНК настоял, чтобы выглядел Вождь трудового народа прилично, а сердце-то у него прежнее, к угнетаемым массам жалостливое. И потому, громко хлопая на морозе в ладоши, Рукавишников вдруг стал сетовать красным стрелкам, что, мол, сроду Ленина самого не видел, а поглазеть «больно охота», потому как, говорит: «человечище это должен быть такой матерый, что не всякой оглоблей и перешибешь», ибо эвон, говорит: «как он пасть порвал Николашке Второму — точно твой Самсон льву библейскому, да и Керенскому хайло изрядно разинул»

Расчет, надо признаться, был верный, ибо общеизвестно, что где бы в Смольном не возникали разговоры подобного толка, тут же обретался рядом Ильич с чайником и инкогнито предлагал кипятку . Тем большим было изумление красногвардейца, когда этот, так называемый, «Ильич» не только не остановился у костра рассказать им, как в октябре они с Керенским на перегонки в бабьих платьях по Питеру бегали, но даже брезгливо поморщился на запах солдатских обмоток в надушенный платочек. Прямо генерал-министр какой, хоть сейчас под фонарь расстреливать!

Впрочем, Рукавишников очнулся довольно быстро и, не теряя надежды разжиться перчатками тов. Ильича, забежал вперед него, дуя на, покрасневшие от мороза, пальцы.

— А ну, кажи мандат... — грозно потребовал часовой, будто и впрямь пентюх какой, Ленина и на фотографической карточке не видавший. — А то мы тут не курей каких сторожим, а самого Вождя трудового народа.

На что лжеильич вдруг грубо ответил:

— А я и есть борец за счастье трудящихся товарищ Ленин, дубина ты стоеросовая.

И это заместь того, чтобы похвалить бойца за исправное несение службы невзирая на лица. Вона как. Понятно, что ни в какие «Рассказы о Ленине» этакая свистопляска не вписывалась, но Рукавишников счел, что это не иначе как розыгрыш с целью испытать его революционную бдительность и, с нарочитой суровостью сведя брови, заявил: — Давай мандат, господин хороший, а не то...

И тут мнимый Вождь трудового народа выдал свою звериную вражью сущность. Недовольно хрюкнув что-то невразумительное, он удальски, по помещичьи, задвинул растерявшемуся часовому в ухо и попытался его обойти. Опешивший Рукавишников вытянулся в струнку со словами: «Виноват, Ваше пролетарское сият...», да вдруг вспомнил, где он, с кем он, да какой нынче год на дворе и совсем помешался от этаких выкрутас действительности.

Все сходилось, кроме самого Вождя трудящихся: Ночь. Улица. Фонарь... А Ленин ни в аптеку, ни в красную гвардию. Не наш какой-то. Никудышный совсем.

— Стой, Ленин! — закричал часовой дурным голосом. — Ты разбил мечту мою о царстве свободы!

И, рыдая, передергивает затвор берданки. — Никто не даст нам избавленья... етиомать!

Тут уж латышские стрелки подхватились — Jesus Mariya! Jesus Mariya! — и давай крутить Рукавишникова. Они-то, понятно, по несмысленности своей и холопьей привычке, поведению Ильича нисколько не удивились: «Ай, молодца герр Ульянофф! Каково он дурака-то нашего!? Хрясь по уху: «Я-те дам, мол, классовый face-control!» Сразу видать не сам шнурки в детстве завязывал!»

А тот Ильич липовый, воспользовавшись возникшей суматохой, бесследно канул. Впрочем, не вовсе бесследно, так как, сбежавшиеся на переполох, товарищи, на том месте, где, по словам караульных, «Ленин дал часовому в ухо», сумели потом отыскать отпечаток на снегу, довольно отчетливый, козьего, что ли, копытца...»


Василий Чапаевич с сомнением пошевелил усами, посмотрел на Чеснокова и пробормотал:

— Копыта...

Чесноков пододвинулся вперед с предельным вниманием, как бы говоря: «Ещё раз, не понял?» Василий Чапаевич и сам-то ничего не понял, поэтому пожал плечами. То же сделал и Чесноков.

«Как же это так? В Смольный... На копытах? — озадачился полковник, — да еще под личиной Вождя? Ни в сказке сказать... Нет...»

Он упрямо затряс головой.

— Быть не может!

— Почему? — легкомысленно пожал плечами Чесноков.

Василий Чапаевич посмотрел на него удивлённо и, сообразив, что последнюю реплику выдал вслух, сердито подтвердил:

— Не может. Чего не может быть — того и быть не может!

— А... — снисходительно кивнул капитан. — Диамат...

— Давай-ка, ещё посмотрим, — недовольно буркнул полковник Анькин, потушив в пепельнице обгоревшую зря самокрутку, и Чесноков согласно кивнул: «Давайте».

Василий Чапаевич вспомнил про очки, нацепил их, и воззрился поверх очков на экран монитора.

Капитан Чесноков уставился на лепнину потолка, в букеты знамён и кутузовских пушек, оставшихся ещё со времен переклички сталинско-имперского ампира с буржуазно-империалистическим.

Сверху вниз по дисплею покатились газетные страницы: “Кто лежит в саркофаге?”, “Разночтения результатов вскрытия...”, “Задушен солдат почётного караула!” И так далее, и всё в жанре самых смелых гипотез. Чуть ли не со страниц жёлтой прессы, вот только библиография: «Very Serious Magazine». (Somewhere USA). «Anglo-Saxon Funny Story» — Смущает. Солидные научные издания... Василий Чапаевич пропускал гипотезы: «Это потом, это пусть аналитический отдел...»

Он доверял только документам — с сиреневыми печатями, с подписями, датами... Одним словом, «царице доказательств» — добровольным признаниям. Школа.

— Ага! Вот, кажется, то, что надо... — полковник вернул на экран титул:


Особая папка дело № 009-76.

ТАЙНЫЙ СОВЕТНИК ВОЖДЯ


Слово документам.

Протокол медицинского освидетельствования заключенной.


Франсуазы Антоновны (Антуанеты) де Жавю.

Личной портнихи и домработницы Н.К. Крупской.

«Как-то я перешивала товарищу Наденьке бальное платье Наташи Ростовой для «Съезда женщин русских селений». Впрочем, она его, как обычно, не надела. Ильич досмотрелся, схватился за сковороду: «За что бойолись! За что бойолись!» Пошла, бедненькая, как всегда. В солдатских обмотках, дурацкой кожанке, да ещё красный бант на левый глаз, чтобы, значит, не видно было, как Ильич ей попенял на несознательность. Так вот...

Крутясь у зеркала, Наденька щебетала как птичка:

«Ах, Франечка, если б ты знала, какой он забавник, этот Фавн Дионисович. Такой шутник. И как премило щиплется. Вот когда Джугашвили щиплется, так аж подпрыгнешь, до чего неприятно и оскорбительно: «Гидэ же ти, моя Сулико?» «Гидэ — гидэ…» Где закопал, там и… А вот Фавн Дионисыч совсем другое. Улыбнётся так, захохочет, щипнёт ещё разок и скакнет на месте мартовским козликом — и тебе смешно, не обидно нисколечко. Такой милый. Такой балагур...

— Да что вы?! — говорю я. — Надежда Константиновна, как козликом? Неужто козликом? А с виду такой серьёзный мужчина.

— Вот и я удивляюсь... — она говорит. — Право слово. Вот подурачится, к примеру, Бухарину в морковный чай чернила нальёт, чтоб, значит, не выкобенивался, как голодающий Поволжья, а пил как все, цейлонский. (У Бухарина потом рожа такая уморительная). И тут же, гляжу, что-то Володе через плечо диктует, пальцем ему в лысину тыкает, тот аж раскраснеется, едва успевает записывать. Мне даже Володю, иногда, жалко бывает, когда он со стула — «Не могу больше!» — падает.

— Диктует? — удивляюсь я, — Ильичу? Разве возможно, чтоб Владимиру Ильичу диктовал кто в темя? Гению революционной мысли.

— Да ночь напролет! — она говорит. — Тыкает. А потом ещё и репетируют, как Володенька всё это говорить будет. Выхватит у него кепку и давай ей махать так и этак. «Ответим... — кричит, — ...беспощадным террором!» Я аж в кровати подпрыгиваю. А он мне, — «Спите, Наденька, спите. Спите спокойно. Пусть земля… м-да. Только вот у вас в книге пионервожатого ошибочка есть. Маленькая. Никакого наказания за преступление клятвы пионерской не предусмотрено. Ни малейшего. А клятвопреступления без жертвоприношения не бывает, уж я это точно знаю». И когда только прочесть успевает? Своих же дел полно. То ГОЭЛРО выдумает, то ГУЛАГ, то АРХИХУД какой-то, прости господи… И всё слова-то чудные. Мало кто из уполномоченных и сообразит потом, куда с новым мандатом бежать комиссарствовать. Так годами, бывает, по Кремлю всё бегают и бегают, пока их под стенку не загонят, боятся переспросить. Всё правительство через Володю запарил, не только его самого. Дзержинский так вовсе от Фавна Дионисыча прячется.

— Отчего же, — опять удивляюсь я, — ...прячется? Уж кому-кому прятаться! Это от Феликса Эдмундыча все ходоки в Царь-колокол набиваются как селедки, ежели он по Кремлю идёт — того и гляди, лопнет святыня... Нет. Не может быть, чтобы председатель ЧК-и и вдруг прятался?

А Наденька сердится, что я ей не верю, ножкой топает. — Прячется! — кричит. — Прячется! Сама видела. Под чехол кресла полез и всё вздыхал там: — Да когда ж ты, сатана, крови напьёшься...

Я аккурат на том кресле сидела. У него ж, у Фавна Дионисыча, завсегда в портфеле списки на арест священников, что твои портянки длинные, а Феликс Эдмундович, даром, что железный.

— А отчего же на священников? — удивляюсь я. — Вон, Тихона, Патриарха Российского, Владимир Ильич и то запретил... это… репетировать.

— Репетировать! — Наденька фыркает. — Репрессировать! Это уже Володя из вредности завёлся. Характер-то у него, сама знаешь. Помнишь, поди, как он себе костюмчик для первого Субботника шил. Пол интендантской службы перестрелялось. Так и тут. А всё оттого, что Фавн Дионисович атеист невероятнейший, до неприличия атеист.

— Как же можно? — испугалась я. — Чтобы совсем атеист? У нас и Луначарский-то, на что уж еврей народного просвещения, а и то на Пасху яйца крашеные кушает. По голове Карлу Маркса бьёт, в кабинете запершись, и кушает. Очень кушает.

— А Фавн Дионисович, ни за что! — говорит она. — То есть не свяченные крашеные, те пожалуйста, хоть в первомайские лозунги размалюй. А свяченные — ни за что! И как разбирает? Ума не приложу. Вот, Лев Давидович как-то полную фуражку принёс. «Давайте, — говорит, — биться, у кого яйца крепче. Как в детстве. Мне, чур, вот это вот, тут нарисовано, как я на Брестский мир ложу с прибором…» А Фавн Дионисович как вздыбится из-за стола, стул в одну сторону, салфетка в другую. «В синагогу! — кричит. — В синагогу, товарищ Бронштейн, в детстве ходить надо было, а не яйцами колотить по чём ни попадя! Уберите!.. — кричит, — Уберите, сей же час эти христианские суеверия! Они освящённые!» Вот ведь чудной. Даже когда весь ЦК тайно молебен стоял против Колчака: «Во спасение социалистического Отечества» — не пошёл. Все, гуськом, друг на дружку не глядючи, за Володенькой в Успенский собор потянулись, а он — ни в какую! Тогда и сцепились. Владимиру ж, Ильичу, неприятно. Он сам первейший должен быть атеист. А тут на тебе, секретаришко какой-то пуще Спинозы ерепенится! На хоругви плюется, кричит матерно, ногами сучит. Хотели кремлевскими курсантами затянуть — так куда там! Кусается.

— Страсть какая! — я ахнула прямо. — Как же можно кремлевских кусантов курсать... кусать?!

— Это ещё что... — говорит Наденька шёпотом. — А как он Володю заставлял эсерку эту, Фанни Каплан, нагайкой пороть? Вот было! Мне Володя потом жаловался, что лучше б его самого отшлёпали. А Фавн Дионисович настаивал. По столу кулаком серчал. Чтобы, значит, Владимир Ильич классовую ненависть своей карающей дланью прочувствовал. Это Володя-то? Дланью? Да он же с детства кошки порядочно не задушил. Гуманист редчайший. Только подписать может, чтобы каждого второго расстреляли, а сам... Воробышков изюмом кормит. Ходоки принесут — ешь, мол, Ильич, а то на тебе лица нету. А он тотчас в интендантскую Кремля записочку: «В связи с катастрофическим положением в столице с продовольствием, весь имеющийся изюм передать воробышкам, согласно поголовным спискам». Другое дело, Фавн Дионисович. Тот с ходоками круто. Где ни увидит — хвать за бороду и в морду. «Ну? — спрашивает. — Мурло волохатэ? Тебе интересно ещё, кому на Руси жить хорошо? Или тебе? А тебе?» Так вмиг всю приемную и очистит.

— Скажите пожалуйста? — удивляюсь я. — Фавн Дионисович... и в морду? А с виду такой тихонькой. Такой неприметный. Что мышка твоя...

Я и впрямь. Сколько его ни видела — тише воды, ниже травы. Сидит на заседании — глазки глупые, портфелишко двумя ручонками к груди прижал, всякому слову кивает, бородёнка козлиная торчком — весь внимание, крикни на ухо: «Ату!» так, пожалуй, что и описается. У меня и фотография такая есть с Пленума ЦК ВКП (б). Он там десятый в пятом ряду, что Тузик твой под столом, право слово,— сидит, ждёт, пока хозяин не окликнет. Жаль, не покажу её вам, всё в архиве Наденьки, в Клюкино, дома осталось. Я ведь раньше в Клюкино-то жила. На спецпоселении. Нет, деточки, не скажу, на каком таком. Не надо оно вам, вы молодые ещё, вам у нас всё ещё лучшее... Ой! Ой-ей-ей, девочка, только не надо мне: «Разряд! Ещё разряд!» У тебя ведь тоже есть бабушка... Уже нету? Хорошо, я тогда скажу-скажу. Это спецпоселение такое для иностранцев было. «Новая Эра» называлось. Для каких таких иностранцев? Ну, понятно для каких, которые помогать приехали. Как кому? Нам помогать. Строить страну Советов...»

«А куда подевался Фавн Дионисович? Я и не помню уже. Как Ильич умер, Сталин его куда-то и запропастил. Вроде бы расстрелял даже, он ведь только бабку свою не расстрелял, раньше умерла. Или послал куда без права переписки. Точно не вспомню. Тогда всех куда-нибудь посылали. Время такое было: «Все на!…» Все на танки! Все на самолеты! На строительство Беломорканала… тоже все. Не всегда и сыщешь, куда все «Широка-а ж страна моя родная!» А мы ж — «Комсомольцы-ы добровольцы-ы…!» Всё-всё, деточка, рассказываю, только мне банки больше ставить не надо! Куда уж больше, они и так у тебя пол-литровые. А откуда взялся? Да я и не помню уже. Помню, что из народа. Неожиданно как-то взялся. Как чёрт из табакерки. Чуть ли не на улице его Владимир Ильич подобрал. В мае 20-го. Точно, 1-го мая 1920 года...

А сейчас я вам расскажу, отчего у меня такие большие уши...»


Москва. Кремль.

1 мая 1920 года

Вороны и воробьи обсели узорчатые верхушки Спасской башни. Слышится их праздничный гомон и скрип, словно в театральном партере, где не утихла ещё трескучая возня кресел, но нестройные аплодисменты уже понукают поднять занавес. От крепостных стен, латанных красными, багровыми и розовыми кирпичами, — свидетелями кровяной российской истории, — отдаёт, наконец-то, благодатным теплом и пернатые счастливы. Они встряхивают крыльями, скребут в загривках когтями, каркают какие-то марксовы лозунги на языке оригинала и воодушевлено гадят...

Мавзолея ещё нет, поэтому руководить событиями на Красной площади приходится прямо со стены. Позднее для этого будут сооружаться дощатые трибуны, а пока сквозь «ласточкины крылья» итальянской фрязи выглядывают безучастные рыла модерновых американских «Кольтов» . Чтобы, не дай Бог, какой-нибудь инфицированный Демьяном Безбедным гражданин, не просочился туда, где сам Владимир Ильич, засучивая рукава, демонстрирует: “Вышли мы все из народа!”

Части Красной Армии, расквартированные в Москве, густо как вороньё обсели все крыши домов близ Красной площади. Чекисты и чоновцы брошены на организацию и поддержание массового энтузиазма. То есть следят, чтобы рабочие не разбежались с заводов, прежде чем не оправдают делом вынужденный под пулемётами клич: “Даешь в 2 — 3 раза такого сякого-то больше, чем в, проклятом статистикой, 13-м!” И отстреливают балерин Большого театра за дезертирское отношение к труду. Курсантов кремлёвских раз-два и обчелся. Так что площадь убирать особенно-то и некому. Тяжело молодой Республике. Пробовали, правда, монахов переодеть пролетариями, монахов у нас до чёрта, — так они, ренегаты, крестным ходом на праздник труда потопали с паникадилами, хоругвями, “Божьей Матерью” под транспарантом: «В Царство Небесно дорогу, грудью проложим себе!» Пришлось разогнать нагайками. Крестьяне ж подмосковные, те как всегда, агитаторов топорами в щепу срубили, даже не выслушав, и подались за каким-то лже-Николаем II-ым в леса...


Слово документам.

Из архива т. Крупской.

ПОЧИН ВЕЛИКОГО ПОЧИНА


Приемная коменданта Кремля тов. Петерсона Р.А.

30 апреля 1920 года.


Цирковых силачей с гастрольными именами “Жан - Пьер де Капюст” и “Урюк – ибн Мухаммад” - соответственно - Ивана Капустина и Йосю Когана доставили в Кремль в новеньком ворчливом “Форде” в сопровождении двух кожаных “чоновцев” .

Растерянные российские Гераклы, прославленные на нижегородской ярмарке искусством притворно тужиться с гигантскими гирями папье-маше, оказались в приемной начальника охраны и были усажены на длинную скамью. По обеим сторонам скамьи замерли рослые красноармейцы в муравчатой форме васнецовских богатырей - с малиновыми петлицами, ромбическими брандмауэрами на груди и в остроконечных шлемах, прозванных позднее буденовками.

От формы еще веяло складом и упаковочной соломой (Царь, как раз, хотел принарядить свою армию по эскизам того же Васнецова); от безучастных красноармейских мордас - классовой антипатией, а из дверей кабинета прямо-таки несло: «Но есть и Божий суд, наперсники разврата!»

Капустин и Коган храбро накручивали напомаженные усы, ободряюще перемигивались и крупно вздрагивали, когда, то справа, то слева, с треском взрывались двери. Это в приемную врывались запыленные курьеры или телеграфисты с ворохами лент. Они бежали, то справа налево, то наоборот, всякий раз заставляя силачей поджимать ноги и вертеть туда-сюда головами. Неоднократно, с носорожьей прытью, пронесся мимо них и сам комендант Петерсон в окружении всполошенных людей во френчах и в первобытных комиссарских кожанках.

В общем, царила будничная паника, характерная для всякого советского учреждения еще со времен Смольного. Как побежали на Зимний: “Ур-ра!”, так и... “В коммуне остановка!” Точно курятник какой-то: Подкинулась одна, понеслась куда неведомо, из спонтанных соображений сохранения вида и... глядишь, через минуту весь коллектив мечется в пыли и помете сугубо из чувства причастности к некоему поступательному процессу. Хождение строем - штука заразительная. Нередко и сам зачинщик процесса увлекается, пристраиваясь в хвост ведомой им же толпы.

Как Петерсон например. Выбежал с утра из кабинета, зачем не помню... и весь день догоняет бегущих рядом. А тут еще эти двое... - Кто такие? Буржуи? Как так!? Где Дзержинский?

- Ага-а! - крикнул Петерсон, подбежав к скамейке, будто поймал буржуев воровски расползающимися на четвереньках.

Неведомая будущность предстала перед ними во всей своей пугающей определенности. Глаза ее излучали самый гастрономический оптимизм, не хватало только салфетки за воротником френча... прямо сейчас... р-раздевайсь!

Силачи невольно сдвинулись друг к другу - не были, мол, не участвовали... Но никто этим и не интересовался. Пришла беда: отворяй ворота, затворяй, - дело вкуса.

- Раздевайтесь, да-а! - нетерпеливый жест Петерсона показал силачам, что они не ослышались и каннибал, по всей вероятности, боится подавиться большой перламутровой пуговицей.

Атлеты переглянулись.

- Ну-ка, покажьитесь, да-а?! - прикрикнул Петерсон.

Какая-то догадка озарила лица артистов. Подхватившись со скамьи, они через мгновение очутились в одних полосатых, в обтяжку, трико и гетрах на рельефных икрах. Усатые добродушные морды налились свирепой кровью, вздулись бронзовые мышцы и “де Капюст” с “ибн Мухаммадом” замерли в вульгарных афишных позах «Алле оп!»...

Петерсон нервно хохотнул.

Петерсон отступил на шаг, обескуражено хлопнул себя ладонью по щеке, простонал, - Вас как инструктирьовать, идиоты... польосатые?

Бронза мышц сразу же склеротически обмякла, борцы встревожено переглянулись.

- Н-ну... - сглотнув слюну, робко пробормотал “де Капюст”, - Что будем работать на Красной площади. Для Ленина... товарища Ильича… Ульяновича… Лениныча...

Он затих, совершенно запутавшись.

“Ибн Мухаммад”, осторожно кашлянув, поправил, - Ульянова-Ленина. Вождя любимого и председателя мирового...

- Не для, тля-а! - давясь раздражением, протянул Петерсон.

- Не длья, а... - он шумно втянул воздух раздувшимися ноздрями, - А с ним, да-а?.. С Льенин! Субботник. Первый Всероссийский Вельикий Почин! Мы кузнецы, бльин! И дух наш ух! Куем ху… ясно?! Бревно носьить, да-а?!

Петерсон показал пантомимически, как именно предстоит силачам таскать бревна и, срываясь на привычный крик, подступил к попятившимся Гераклам, - А не этот мне, парад Алле!.. И гольовой мне! Перед Револьюция и народ! Чтобы ни-ни... - Рука коменданта, как бы против его воли, поползла вдоль портупеи к фанерной кобуре маузера, увлекая за собой оцепеневшие взгляды циркачей, - Чтоб ни один вольос с гольовы товарищ Ленин...

Петерсон осекся, поняв, что сморозил про лысого Ильича что-то не совсем то, и визгливой скороговоркой закончил, - Надеть форму кремльевский курсант и на инструктаж. Подписать все бумаги - ко мне, да-а… И что у вас за хари, Йезус... белые как извьестка. Нарумьяньте, что ли... У нас тут праздник труда, да-а, а не... публьичный расстрел...


ДАН ПРИКАЗ ЕМУ…


Вашингтон.

Станция московского метрополитена «Kapitalijsky hill»

Резиденция Федеративного Бюро Расследований.



— «Это как же, блин? Ленинским картузом размахивать? Гению в титан мысли ГОЭЛРО темяшить? То есть, титану в ГОЭЛРО... — растерянно подумал полковник Анькин, закончив чтение протокола и откинувшись в кресле. — Это кто ж такой умный?» — изумленно воззрился он на капитана Чеснокова.

— «Не я...» — честно посмотрел ему в глаза Чесноков.

— Да знаю, что не ты... — отмахнулся полковник и, задумавшись, сгреб ладонью усы.

— «Так это он, что ли, Фавн этот, как его там?.. На козьих копытах Ильичем прикидывался? Или нет? Если нет, то какая связь? Почему в одном файле? Оттого, что оба этак, козликом… козлоногие. Черти, фавны... Фольклор какой-то… — Полковник Анькин пожал плечами. — Ну, и на какой козе я должен к нему подъехать, к этому... верному ленинцу парнокопытному?»

Он снова уставился на дисплей монитора.

— «И ведь никакой зацепки. И не обмолвился никто из антиквариата РКП (б) — де, был такой. Ходоков за бороды тягал. И ни какая ж Зоя Воскресенская не сболтнула. Впрочем, она, понятно, полковник разведки, без команды не чхнет, не... Только эта вот, грымза старая. Франсуаза Антоновна. Не могла помереть молча...»

Василий Чапаевич вздохнул.

— «Клюкино... Клюкино. Архив Крупской у неё там, у старой вешалки. Был. Лет тому назад...»

Василий Чапаевич уточнил дату под протоколом: 5.03.53 г.

— Ну, да чем черт не шутит... — заключил он вслух и вставил в дисковод компьютера дискету .

— Значит тут, Тёма, дискетка сейчас закачается... с мемуарами одной старой. М-да. И надо мне... — Василий Чапаевич осёкся.

Вспомнил вдруг, что истинная суть задания должна быть завуалирована «наводящими заданиями...» — как выразился генерал.

— «Э-э... — неприятно заскрипело в полковничьем мозгу, — Наводящими... На чтоб тебя навести… — поморщился он, глядя на Чеснокова. — Чтобы ты не по наущению свыше, а интуитивно допёр, чего от тебя требуется? А чего, кстати сказать, требуется? Выяснить, что это за чёрт такой?.. Из табакерки. Тайный советник вождя…»

Василий Чапаевич вынул из ящика стола кисет с трубочным табаком и принялся неторопливо сооружать огромных размеров самокрутку, слюнявя обрывок газеты, вздымая к потолку глаза и сплевывая табачные крошки. Это всегда помогало, когда не было возможности выпить для пущей решимости.

— Надо мне... — наконец заговорил Василий Чапаевич. — Чтобы ты, Тёма, выяснил один момент...

Полковник тщательно раскурил самокрутку от настольной зажигалки в виде Белого Дома, горящего синим пламенем в случае необходимости, и уставился на Чеснокова, симулируя глубокое раздумье коматозным выражением лица. Наконец, повторил: — Чтобы ты выяснил один момент. Была ли... в году этак 53-ем... В городишке Клюкино, что под Москвой...

Он значительно пыхнул трубкой…

Артем кисло поморщился.

Заговорщицки оглянувшись на портрет Буденного — не подслушивает ли? — полковник закончил, прикрыв рот ладонью и таким конспиративным шепотом, что Артем невольно подвинулся на край стула, — Была ли там, в Клюкино этом... На гастролях… Великая советская певица с такими вот великими... Клавдия Шульженко?..

— Не-а... — в тон ему, также громко, но «по секрету», прошептал Чесноков. — Не была!

И отрицательно помотал головой для пущей доходчивости.

- Точно?

- Точно.

С минуту они молча, сдвинувшись головами, смотрели друг другу в глаза. Потом Василий Чапаевич поперхнулся дымом и, бурно откашливаясь, заворчал что-то невнятное о трепаных энциклопедистах, ясновидении и почему-то даже о горбачевской гласности. Чесноков согласно ему покивал.

— Credo, quia absurdum ...

Дзилинькнул компьютер, деликатно намекая, что запись дискеты окончена. Василий Чапаевич вырвал её из щели дисковода и швырнул на стол.

— Вот... — утирая пальцами злые слёзы, прохрипел он. — Поедешь туда. Разберешься, что к чему. Может, найдёшь чего или кого…

— Шульженко? — с сомнением уточнил Чесноков.

— Шаляпина! — взревел полковник.

Чесноков опять согласно кивнул: «Шаляпина, так Шаляпина».

Хоть и повел недоуменно бровью.

— Дополнений не будет? — осторожно переспросил он.

Василий Чапаевич отрицательно помотал головой.

— Инструктаж?

— Нет!

— Рекомендации?

— Ну... — теряя терпение, мучительно потер лоб Чапаевич. — Загляни в местный архив. Порасспроси старожилов. Ну, не знаю. Осмотри... чего там осмотреть можно. Отпечатки возьми, если чего отпечаталось. Ну что?! — вскипел он, наконец. — Учить надо?

— Разрешите идти? — встал Артем.

— Ещё бы, — полковник облегченно перевёл дух. — Идите. Иди, Тёма. Ступай, ради...

— А-а?… — обернулся уже у двери, будто с вопросом, капитан.

Василий Чапаевич вздрогнул и замахал на него руками:

— Нет, нет! Чего?

— Я на задании один?

— Как перст — энергично подтвердил полковник. — Докладывать мне... Лично.


Слово документам.

Из архива т. Крупской.


ПО СЛЕДАМ «ЧЕРНОЙ КУРИЦЫ»


— А что, Владимир Ильич, может и перекурим? — нарочито весело спросил Капустин, сообразив, что следующее бревно он если и сможет куда дотолкать, то только встав рачки и упершись в него лбом.

Ильич, азартно потиравший ладошки, чтоб ухватиться, по обычности, за середину бревна, замер.

— Вы знаете, а я даже, пйаво... — вдруг растерялся он. — Право, не знаю.

Он сел на бревно, недоуменно наморщив лоб.

— А я курю или я не куйю? Нигде не читал об этом. А что говойят биографы? А что в найоде? Вы, часом, не в курсе?

Курсанты-циркачи «Ля Капюст» де Капустин и «Мухаммад» ибн Коган переглянулись и отрицательно помотали головами.

Ильич заметно расстроился.

— Как гйупо. Архиглупо с их стороны было не определиться однозначно в этом вопросе. А ну, как меня захотят угостить махойкой? А я откажусь? А пйолетарии скажут — “Ба, а вчерась куйил?” Или напротив, закурю? А они — “Ба, а вчейась...”

Ильич отчаянно всплеснул ладошками.

— Надо непйеменно. Непременно поговойить об этом с Шагинян или кто там ещё, эти, “Рассказы о Ленине”. Хойошо. Очень хорошо, товайищи, что вы мне об этом напомнили. Это немайоважно...

Он смял кепчонку в кулаке и непроизвольно сделал ею привычный «монументальный» жест, подыскивая слова, но вдруг передумал, нахлобучил её козырьком на нос и заулыбался.

— Ах, дйузья мои... — радужное настроение вновь вернулось к Вождю. — Видите, как нелегка жизнь найодного... э... Если хотите, гейоя? — Он, прищурившись, заглянул в глаза Когану. — Как, должно быть, цайям доставалось? Тйудненько, а? У всех-то на виду? — хлопнул он по колену Капустина. — Я-то что? Я простой. Свой. “Вышли мы все из...” — откуда там? Ну, неважно. Оттуда, откуда все мы... Я и в чехарду со Стайиным могу, а не тойко с Бухайиным в шахматы. А они-то? Голубых, извиняюсь, кровей? Так-то. Трудненько? Мы от Дайвина, так сказать, с дейевьев, а они непосредственно от Иафета ? Лишь бы пайкой-копайкой не копать!

Ильич хе-хекнул и циркачи поддержали его неуверенным, но громким ржанием: «поди их там, разбери всех… кучерявых, Маркса Энгельса, да Фридриха Дарвина... С Адамом и его ребрами куда понятней было. Иосиф породил Иакова, Иаков всякого»...

Переглянувшись тревожно, но продолжая хохотать, обессиленные циркачи несмело уселись по бокам Ильича на бревно. Бог даст, на Вождя опять найдёт традиционный апрельский трёп и он, наконец, угомонится. А то, сколько ж можно, носить его посредине бревна, как охотничий трофей?

— Да вы куйите — курите... — добродушно разрешил Владимир Ильич. — Только не в сторону лошади. Ей это вйедно...

Переводя дух, атлеты полезли за пазухи. Один за серебряным портсигаром, другой за коробкой таврических папирос “Яхт-клуб” — явно врангелевская контрабанда.

— Папа определенно не куйил... — как бы припоминая, закатил глаза под козырек Ленин. — Саша не помню. Навейное. Он всегда не тем путём... А папироски-то у вас, государи мои, — как бы между прочим, заметил Ильич, покосившись вниз из-под козырька. — Айхибуржуйские...

И вскрикнул, словно запятнал “архибуржуев” в салки:

— По сто рублев папийоски, а?! Вейно? Верно? Я ведь контру нутром чую. Сразу понял. Какие вы, к чейту, курсанты. У меня куйсанты недоедают. Вернее наоборот. Только и доедают… за всеми. А вы вон сытые как мерины. Йысаки орловские. Хе-хе... Скачете, прям, с бйевнышком-то! Пожалуй, у “Лопашова” на Вайвайке откушали, а? Откушали? Севйюжки с расстегаями, с бефстрогановами. И тепей хоть подковы подбей?

Владимир Ильич толкнул обомлевших «меринов» в крутые бока и заразительно засмеялся:

— Непйеменно. Непременно скажу Дзейжинскому. Феликсу. Вот будет умора, а?! Буржуины всей страны делу Йенина верны!

Он с дурашливой деловитостью обернулся по очереди к обоим «курсантам», как бы предлагая всерьёз:

— Так как насчет Дзейжинского, господа? Могу устроить!

«ля Капюст» с «ибн Мухаммадом» закашлялись папиросным дымом.

— Да ладно вам, йадно, — Ильич снял кепку, протёр платочком празднично-оркестровую медь лысины, и ободряюще подмигнул Йосе Когану (совершенно белому, но с яблоками красных румян на щеках). — Нам такие «Красные Гейаклы» и самим надобны. Антанту пугать. Нельзя же, право дело, такие таланты...

Он подмигнул теперь задохнувшемуся Капустину.

— И в землю!.. (Гераклы вздрогнули) ...зарывать. Так что вы куйите, куйите. Хоть это наверняка и вйедно, а я... — Ильич молодо подкинулся с бревна, поддёрнул брюки. — А я пройдусь. Посмотйю тут. Полюбопытствую. Что-то я там, в завале, видел такое. Пестйенькое такое, золотое. Может, буйжуйская какая, дребедень, а?.. Так, э... поменять? На хлеб. Гойодающим...

Ильич нахмурился и неприязненно пробормотал:

— Когда они уже, к чейту, нажрутся...

Он спохватился, вспомнив о разоблаченных “элементах”, не сводящих с него, полных ужаса, глаз и патетически указал за баррикаду, - Да и товайищей надо потойопить. Не дай Бог, конфуз выйдет. До темна не упйавимся. Позой! Заверещат ведь. Ойганы… непечатные. Что, мол, за Власть Советов? Сйач за собой убрать и то… А еще цайство свободы строить раскудахтались. ГОЭЛйО всякое. Вейно, товайищи?

Сунув пальцы в кармашки жилета, Ильич, как бы прислушиваясь к мнению «товарищей», бочком наклонился к, застывшим как холодец, циркачам, - Вейно?

Те, очнувшись, закивали, а Йося Коган даже согласно выдохнул, - ГОЭЛйО!

Ильич строго прищурился и раздельно произнес, - А вот дйазниться, господин Коган, в вашем положении... Я бы никак не йекомендовал...

- Йади Бога, Владимий Ильич... - прижал руки к груди “Урюк”, который хоть и был “Урюк ”, но произрастал, скорее, со склонов Сиона, нежели в песках какой-нибудь Бухары, - Йади Бога, пйостите...

Ильич, спохватившись, легонько шлепнул себя пальцами по сократовскому лбу и махнул рукой на Йосю, - Это вы меня, батенька, пйостите. Заропортовался. Я ведь там как...

Он покосился на Кремль и закончил себе под нос, - Как в синагоге, честное слово. Русских, кроме меня, тойко Кайинин, да Джугашвили… Пйам, не ЦК, а синедйион какой-то...

И стал пробираться внутрь баррикады...


COUNTRY STYLE

Московская обл.

Клюкино.

Ворон в Клюкино, по данным Госкомстата, на 332,04 особи больше, чем в любом другом райцентре Среднерусской возвышенности и живут они, в среднем, на тридцать лет и три года дольше обычного трехсотлетнего срока. Собственно, это основное и единственное отличие Клюкино от, скажем, Грязево или Мразево той же губернии. В прочем же Клюкино был одним из тех неприметных, этнически-советских городков, приезжая в который испытываешь необоримое ощущение дежавю, где бы это ни случилось. Уж больно схожи они, эти ПГТ «типа города», в своей культурно-бытовой непритязательности. Вот, должно быть, немцы в 41-м году путались. Захватишь такое Колдобино Подмосковное, въедешь на трескучем мотоцикле в грязевой разлив единственной площади — куры в панике «Немцы!»; свинья с презрительной флегмой из лужи: «Не вся ль Европа тут была?», а фашист, сдвинув каску на нос, растерянно в затылке чешет:

— «Вас ис дас, Хайль твою в Гитлера?!»… Колокольня, рынок, вывеска: «Продмаг», гипсовый Ленин на сельсовет кепчонкой кажет предательски. — Слушай, Фриц, так мы его, кажись, вчерась уже брали?!

— Хайль вашу муттер, Зигфрид, точно! А ну, поехали назад, прочитаем табличку при въезде…

То же, отчасти, испытал и Чесноков, оказавшись на станции «Клюкино», когда за спиной лязгнула буферами пригородная электричка и перед ним возникли:

Красная охра станции, круглые часы на фронтоне, умершие на полчетвертого памятного 82-го года; гипсовый фонтан с голубями в пересохшей вазе, милиционер в грязных галошах, киоск железный, напичканный космополитическими «Сниккерсами»; дощатый клозет на пустыре поодаль… Но, спустя час безутешного блуждания по топям клюкинским в поисках центра, Чесноков, как это и должно было случиться, оказался перед глубинно левитанским пейзажем окраины, сохранившей всю свою исконную святолапотность.

«Над вечным покоем», так сказать. У Церковки подле кладбища.

Церковь у нас, после кабака, известно, — первейшая провинциальная достопримечательность. И непременно, чтобы на косогоре, чтобы с погостом, чтобы этак вот сентиментально, ностальгически. С, ежели не квасной, то уж точно с сивушной патриотической рефлексией. Чтобы, покаянно отрыгивая с Болдинского бодуна, о светлом, о душе помыслить. О русской такой, за-ик-гадочной душе. Не то, что у этих там, человекообразных… которые с дерева, подломив животворную ветвь бытия — и сразу в цивилизацию рухнули, в унитаз, так сказать, минуя выгребную яму.

«Я русский бы выучил только за то, что им не говаривал Дарвин!» — несколько пафосно подумалось Артему, глядя на святые могилы предков, коим столь чуждо было европейское Просвещение с его здравомысленным атеизмом и трезвомысленным антропоцентризмом.

И вдруг нахмурился. Что-то не то...

Горушка, церквушка, речушка... всё туда.

Горушка острожьи величественна, церквушка убога, речушка, словно медью горящей налита — хоть сейчас в колокольную яму... А вот погост не в малиновый звон и не в Сен-Жермен даже. Неправильный, нехороший какой-то погост. Вроде воинского кладбища. Только что это за армия такая была? Саурманова , что ли?.. Гербы кругом гипсовые вроде как наши, советские, но с чужеродной какой-то примесью к привычным снопам, орудиям производства и пентаграммам.

Вот, извольте видеть, викторианские львы разлеглись на гербовом свитке «РСФСР». Шлем с забралом и роскошными плюмажами увит лентою готической надписи: “Пролетарии, всех стран...” А тут, наоборот, вместо шлема будёновка на гербового орла нахлобучена: “Kapitan Kaputt”. Дальше грифоны скрестили серп и молот поверх мальтийского креста: “Chers camarades! Transmettez mon salut a’ ”...

«Бредь какая-то, — нахмурился капитан. — Что у них тут, Церетели в гробовщиках ходил?.. Ах да!.. — он осенено шлепнул себя по лбу. — Это же «Новая Эра»! «Обломовка» в просторечии. Мадам Де-Жавю ещё под пытками раскололась. Как же, как же… Спецпоселение для иностранных энтузиастов, приехавших строить отдельно взятый социализм...» Было такое распоряжение товарища Сталина на их счёт:




Записка И.В. Сталина Литвинову:

в Наркоминдел.

«....всех этих шпионов и диверсантов, кацо, которых без устали посылает нам из Аргентины Троцкий, надо бы, конечно, расстреливать прямо на железнодорожной насыпи, но боюсь, как бы не выплеснуть с водой и ребенка, поэтому сливай ты всю эту лохань с антисоветской ребятней в клюкинскую резервацию.

Мы их там сразу на виноводочный определим. Скажем — это у нас самая, что ни на есть ударная стройка, Магнитка, трепана мат, вся мировая буржуазия, де, на нее зубы точит. Какой бы им потом страна Советов не показалась — будут думать, что с похмелья мерещится. Их там даже и охранять не надо. Только до первого застолья под конвоем довести. Оттуда еще никто не вернулся, я тебе говорю. Самый надежный полк НКВД “Железный Феликс”, и тот еле-еле при помощи аэрофотосъемки нашли, а они-то мимо Клюкино аж в трех верстах проходили, да ветром потянуло...»


Слово документам.

Журнал реэмиграции.

Народ в СССР валил разный и всякий. На пограничном КПП Чоп, например, можно было видеть такую картину:

Огромная тетка в кокошнике с серпом-молотом заставляла задыхаться тщедушных графьев из французской Компартии в пышных грудях, пахнущих коровьим выменем. Впихивала им, изголодавшимся в путах капитализма, в рот по ржаному караваю с отрубями, доводя приветственную улыбку до пугающего восторга: «Здравствуй, страна героев!» И, вытрусив на торчащий изо рта кусок каравая солонку, материнским шлепком отправляла в объятия безупречно корректных чекистов: «А кто вам собирал чемоданчик?»

Поскольку, как мы уже говорили, народ в СССР валил всякий и разный... Гульбищными ватагами ехали со своими нехитрыми пожитками европейские люмпен-пролетарии, надеясь на отсутствие эксплуататоров — прямо как в рай для идиотов: сказано же: «соединяйтесь!» Засучивая рукава, шли хилые отпрыски древних дворянских кровей, Тюдоров всяких да Гогенцоллернов: “Их бин арбайтен! Где тут выдают серп и мольот строить светлое фьюче?” Экзальтированные дочки Ротшильдов и Рокфеллеров закатывали феминистические истерики: «Никаких Роллс-ройсов! Я буду ехать на тракторе как Паша Ангелина, est-ce charmante! » (Видели вы б ту Пашу, когда под ней трактор завёлся…) Крались идеологически недоверчивые революционеры: «Где бы мы могли устроить тут партийную фракцию на платформе…» — «На платформе фракций не положено. Клозет сразу за станцией…» Испанские террористы озорно и деловито оглядывались, подкидывая бомбы в ладонях: «Куда будем кидать, сеньоре? У вас тут, говорят, обострение классовой борьбы...» И даже бывший статский советник содрогался от рыданий в материнских грудях: «Ах, маман-маман, же ву при умереть на Родине!» — «Что за беда? Сейчас устроим...»


Слово документам.

Из архива товарища Крупской.


ЧЁРТ ИЗ ТАБАКЕРКИ


Через минуту из баррикады прошитых пулями шкафов, стульев, бочек и огромных брёвен стали доноситься отрывистые реплики и кряхтящие звуки, будто бы Санта-Клаус, сдурев, решил и в самом деле протиснуться в печной дымоход. Однако, судя по грассирующему «байдак пйеизйядный» (некоторый беспорядок — рус.) это был Владимир Ильич, полезший за своей “хйеновинкой”. За тем «пёстреньким, золотистеньким, буржуйским», что накануне так привлекло его внимание.

— Э-эх... Э-э... Та-ак... — скрипуче раздавалось изнутри баррикады, и цирковые атлеты-курсанты невольно втягивали головы при всяком таком звуке: «Не дай бог, завалит Учителя и Вождя...» Сразу припоминалась безразмерная кобура коменданта Кремля товарища Петерса.

Ильич неутомимо пыхтел: «Где ж оно тут? Золотистое? Ага, вижу... Тэк-с... Вот оно! Это что тут у нас? Интейесно — Интересно. Койобочка? Вейно, коробочка. И пйелюбопытная. Вся в гербах, в портретиках… и наверняка зойотая — тяжёленькая. Табакейка, что ли? С брильянтами! Вот обрадуются гойодающие. А как она... свойочь, открывается? Айхи... Архи. Ага, вот кнопочка. Попйобуем... Пр-ресвятая Богор-родица!!!»

Силачи подкинулись как ужаленные.

Рокочущий вопль Ильича из завала баррикады послышался им расстрельным залпом — всё! Просрали Вождя. Сами теперь побредём в Царство Свободы, без поводыря, вслепую...

— Ф-фу-у-у... — спустя пару, трагически безмолвных, секунд прошипело в глубине баррикады проколотой автомобильной шиной.

К силачам вернулось сердцебиение.

— Че-ейтик... Ну да, чёртик на пружинке. Тьфу ты, с этими бля… мещанскими выдумками, — облегченно заворчал Ильич. — Вот дуйацкая хреновина. Не то что “Й”, и “Й” потеряешь, к чейтовой матейи... Где она? Эта чёртова коробочка с чейтовым чейтиком. Выронил...

Силачи попадали на бревно, не в силах предложить свою помощь в поисках неведомой коробочки, табакерки, шкатулочки… хреновины, одним словом.

— Жалко. Все-таки зойотая была... кажется… голодающим... — вновь, озабоченно послышалось из-за бревен. — Да и занятная, ху… игйушка. Троцкому бы подарить... Может быть, заикаться начал бы? А то все “бла-бла-бла”... Как Тйоцкий, ей богу. А-а! Вот ты где! Так... Не пролазит, зайаза. Ну-ка... Здравствуйте, товайищ... Так-так... Позвольте?! А как вы здесь? Как вы сюда забрались?! Уму непостижимо...

Капустин с Коганом недоуменно переглянулись.

— Да вылезайте же оттуда сюда. Вам же там айхинеудобно, — невесть к кому обращался Ильич. — Давайте, давайте, товайищ. Я придержу.… Как не один?! С товайищами?! Дасиш фантастик! Изумительно, честное слово...

«Всё-таки пришибло Вождя, — без слов поняли друг друга костюмированные курсанты. — Накаркал комендант Кремля: Чтоб ни один волос с головы товарища Ленина!..»

— А кто ваши товарищи? — деловито беседовал сам с собой Владимир Ильич, забравшись в такую глухомань, что в неё нельзя было больше впихнуть и кошки средней беременности. — Истопники? А вы?.. Их профсоюза? Какой мойодец! А мы и не догадались — истопников в пйофсоюз! И кочегаров? Браво, бйаво... Люди гойячей профессии! Интереснейшая инициатива. И действительно снизу! Как вы говойите? Ниже некуда? Ну, вот! А Тйоцкий пугал — “Тойко трудовая армия!” Пйивык, понимаете, матюгами и маузером…

Ильич злопыхательски захе-хекал.

— Пйостите, а что вы здесь? Помогать нам? Похвально, очень похвайно, товайищи истопники, по пролетайски. Позвойте, а как же вы через Феликса-то? Обдуйили?! ЧК обдурили?! Ай, браво! По большевицки, по старойежимному просто — мимо жандаймов! Как на маевку. Да выбирайтесь, выбирайтесь же скойее. Никого не бойтесь, я скажу!.. Один, два... Скойко же вас тут?! Чейтова уйма? Я вижу, что чертова, но как вы там все... Очень, очень вовйемя! Точно, с нами Бог сегодня. Почему не совсем?..

Баррикадный завал бревен и мебельного хлама вздрогнул и застонал, наполняясь зловещим скрипучим движением, оживая как растревоженный мартовский клубок змей.

— Как вы сказайи вас? Фавн Дионисович? Гйек, что ли? Очень пйиятно. Будем тйудиться, Фавн Дионисович. Трудиться, трудиться и… трудитесь! Нам сейчас, ох, как нужны, такие как... Да, откуда ж вас стойко?!


Клюкино.

Кладбище европейских политэмигрантов.

Быстро вечерело. Наливались лиловатыми сумерками закоулки готических и ампирных склепов. Сразу и вдруг в густо-посиневшем небе проявился бледный безглазый череп луны. Становилось как-то не по себе, как-то зябко и обморочно. Всплывали, как болотный туман, давно забытые детские страхи и вихрились видениями призраков, благо надгробных статуй было тут... То в каменной шинели красноармейца, то в бронзе кавалеристских галифе с лошадиным черепом верного друга в руке: «лошадиное сердце пробито...» Их мертвецкие бледные лики то и дело выглядывали из зыбкого полумрака. Оглядываясь среди сизого тумана, накатившего с реальной внезапностью и промозглостью, Артем видел...

Как серебристое перо лунного света обмахнуло гипсовые перья надгробного ангела с санитарной сумкой через крыло, как другой его луч озарил барокко лопухов в погребальной урне с вензелем «Hero for USSR», как чугунная решетка прописалась в голубоватом лунном сиянии древними рунами, в которых угадывался то серп, то молот...

Одним словом, через полчаса блуждания в туманных зыбях, полных призрачных теней, к тому, что произойдёт, капитан Чесноков был готов настолько, что как только это случилось... Он моментально очутился между скорбно опущенными гипсовыми крыльями ангела «санитарной дружины».

Гулкий протяжный вой всколыхнул туман вязкой рябью, оторопью взял заиндевелый сухостой многоголосый отклик на него. Заклекотали по-птичьи, но не птицы... Завизжали лисьи, но не лисы... Залаяли, но не собаки... Заклокотали, словно в ведьмовском казане, голоса людей, мучимых в страшном вареве её проклятий и в заговорах на крови.

Невидимая толпа этих мучеников выла и стонала кругом, неумолимо наступая отовсюду, так что, казалось даже, вот-вот они протянут к нему мелко-трясущиеся жадные руки, чтобы содрать со спины скорбного санитарного ангела. И впрямь...

— Beep! — дёрнулся промеж облупленных крыл обомлевший капитан Чесноков. — Ни хрена себе.

Чёрные худые руки и в самом деле медленно вынырнули из туманного голубого озера, растопырили жадные когтистые пальцы и, повинуясь ритму далёкого гулкого тамтама, затряслись в каком-то лихорадочном танце. При этом Артем готов был поклясться, что кроме положенных на иссушенных ладошках пяти пальцев, от запястья этих худющих рук петушиной шпорой был отставлен коготь шестого.

Впрочем, это могло быть и своеобразной фенькой, которой помечались духи, по выходу из чистилища на полуночную охоту. В любом случае, даже если это были инопланетяне (по версии, к которой капитан ФБР Чесноков склонялся в силу личных своих наклонностей), — настроены они были крайне враждебно и очевидно хотели стащить его со статуи. Когти царапнули по гипсу, оставляя глубокие борозды...

Чесноков выдернул из-под мышки нештатный «ТТ-Кобальт» и в ожидании, что вот-вот из туманных вихрей поднимутся и страшные черепа восставших мертвецов — такие, с облезлыми лохмотьями лицевой маски, — передёрнул затвор.

В оправдание той мысли, что идиотским мечтам свойственно сбываться, черепа действительно восстали на гибких и тонких шеях, не толще змеи, выпрямленной столбняком.

— Пальну! — негромко пообещал Артем, подспудно соображая, что весь уставной ритуал произносить как-то незачем, всё равно не подействует, а другого заклятья, кроме как: «Стой! Стрелять буду!» не припоминалось, и отвел уже боёк пистолета ладонью, как...

Выстрелы затявкали, перекрывая мистические завывания, но не его завидного «Кобальта», а вполне заурядного «Макарова» и даже в сопровождение вполне штатной милицейской матерщины: «Стоять, beep! Стрелять, beep!»

Девятимиллиметровый калибр звякнул в статую под Артемом и даже снёс массивное гипсовое перо у самого его плеча.

Капитан рухнул с памятника, невольно зажмурившись... Но, к счастью, не был ни подхвачен страждущими тощими руками, ни укушен отвисшими редкозубыми челюстями мумифицированных голов.

Вместо них над Артемом склонились две головы, несмотря на мертвенную бледность и покойницкую флегму, достаточно живые.

— А это что ещё за привидение? — спросили они друг у друга, опередив аналогичный вопрос Артема.


Особая папка дело № 559-76.

УПЫРЬ КЛАДБИЩЕНСКИЙ ОБЫКНОВЕННЫЙ


Клюкино Московской области.

Чайная «Ямайка».

Участковый инспектор старший лейтенант Грусь смотрел на Артема, отвесив нижнюю губу, точно Даун, и без того озадаченный одним только фактом собственного бытия. Впрочем, так же смотрел он и на своего коллегу, подполковника местного УГРО, Тягосного. И на официантку Машу, и на всех прочих работниц чайной, напихавшихся со скуки в окно раздачи. Посетителей, как обычно, не было.

— И ты хочешь сказать, что запёрся в нашу глухомань?.. — повторил свой вопрос подполковник, вытирая гипертоническую плешь несвежим платком.

— В силу ностальгии по малой родине, — заученно повторил Артем, с сомнением рассматривая на просвет желтоватую жидкость в граненом стакане. Если бы не редкие чаинки, толпившиеся в водовороте на его поверхности, ни за что не поверил бы...

Водоворот в стакане произвела огромная тётка в линялом переднике с оборванными кружевцами, которая на призыв: «Маша, чайку бы нам?» отделилась от прочих товарок в окне раздачи и протиснулась с сорокалитровой кастрюлей под мышкой в зал. Черпнула по дну кастрюли половником, - Bon appétit...

Участковый и её провел неопохмеленно грустным взглядом.

— Видать, так мала тут твоя малая родина... — скептически проворчал подполковник Тягосный, — ...что не разглядел я ни тебя на ней, ни еЁ под тобою.

— Так что у вас тут творится, коллеги? — проигнорировал Чесноков замечание подполковника, — Я думал, там у вас на кладбище и останусь.

«Коллеги» переглянулись и снова уставились на капитана ФБР. «Старше некуда» лейтенант по-прежнему, безвольно отвесив губу, подполковник с мнительной подозрительностью.

Они уже видели там, на кладбище, документы Чеснокова и поэтому начальнику уголовного розыска всё думалось: нет ли в обращении капитана заоблачного Федеративного Бюро Розыска презрительной снисходительности? Но вроде бы не было.

Тягосный тягостно вздохнул:

— Да уж, такая хрень у нас тут на погосте водится, что не дай Бог всякому...

И пояснил в ответ на непонимающий взгляд Чеснокова:

— Приезжала тут целая следственная бригада из генеральной прокуратуры, уму-разуму нас поучить, — он кисло скривился. — Такие себе Агаты Кристи. Так после одной-единственной ночной засады на кладбище они нам такое предписание оставили в качестве инструктивной помощи, что я его по сей день никому не показываю.

Подполковник, зачем-то выдохнув в сторону, залпом опустошил свой стакан чаю и занюхал рукавом кителя.

— А уж, что они там, в генеральной своей, генеральному своему рассказывали, и вовсе ума не приклею.

— И что ж они вам насоветовали?

— Обратиться за помощью к любому трезвому батюшке, в крайнем случае, позвать первого попавшегося чукотского шамана или колдуна Вуду... — Тягосный, нахмурившись, умолк, словно впервые задумался над предложением прокурорских следователей.

— Тогда необязательно, чтобы и трезвый, — выложив локти на стол, подполковник навалился на них грудью. По крайней мере, той её частью, которую брюхом назвать было бы еще преждевременно. — Трезвый, пожалуй, что и хуже, адекватно не среагирует... – подытожил Тягосный свои тягостные размышления.

- И с тех пор, скажу тебе, ни одной живой души к нам из Москвы не приезжало разбор чинить. Даже когда упыри здешнюю бригаду «скорой помощи» сожрали. Им, понимаешь, вызов поступил от зоотехника, которого мы схоронили года за три до того, мол, кости ломит, сил нету...

Он звучно пукнул жирными губами.

— Вот только зоотехника того, мы и нашли наутро. Еле от носилок отодрали...

— И что он вам рассказал? — недоверчиво отодвинул свой стакан Чесноков.

Милиционеры переглянулись.

Участковый промычал что-то тургеневское, как Герасим, обрадованный отменой крепостного права, — рассмеялся, надо понимать. Начальник УГРО тоже захрюкал, жмурясь от удовольствия. Наконец, пояснил, раздельно и наслаждаясь триумфом, мол: «не тупее городских...»

— Скелет еле отодрали, капитан, так вцепился бедняга, что брезент зубами прокусил... Я ж тебе говорю, помер наш зоотехник за три года как... – полковник осекся.

Милиционеры переглянулись.

Радостное мычание участкового оборвалось, но вскоре возобновилось, но уже вовсе безрадостным: «О-ё...» Тягосный озадаченно поскреб пунцовую влажную плешь.

Похоже, обоим милиционерам только что пришла в голову мысль, что померший «за три года до того» зоотехник, не только показаний никак не мог дать, но и скорую вызвать, тоже вряд ли...

Они снова пытливо уставились на Чеснокова, ожидая его комментариев, но ни один мускул не дрогнул на лице Артема, непроницаемом, как бланк протокола... Когда впору было бы или свалиться со стула от хохота, или, опрокинув тот же стул, броситься из чайной в сторону станции.

На самом же деле творческий зуд, чуть ли не сладострастный зуд предвкушения, разбегался в подмышках и рукавах кожаного кардигана Артема разворошенным муравейником.

Так что, едва только стушевавшиеся милиционеры заторопились по делам службы, опасаясь вопроса, висевшего в воздухе: «Вы тут, ребята, трезвеете когда-нибудь?» Артем провел их ни о чем не спрашивая и ни на чем не настаивая, чтобы тотчас, найдя ближайшую резетку, сделать короткие...

Пометки в лэптопе

1. Кладбищенские упыри отнюдь не ограничиваются забором донорской крови. Всякого, кто бы не забрел на погост после захода солнца, они обгладывают как изголодавшийся турист курицу, одичавшую в двух шагах от птицефермы.

2. Боятся они почему-то только двух милиционеров: здешнего участкового и начальника УГРО. Стоит им объявиться на кладбище даже в самое жуткое полнолуние, даже в пятницу 13-го, и там тотчас устанавливаются подобающие тишь и благодать.

3. Почему?

Артем провёл взглядом фигуры подполковника Тягосного и старшего лейтенанта Груся, исчезающие в оранжевом зареве единственного уличного фонаря.

Точно два гуся, откормленный и тощий, валко брели они во мрак улицы. Оба в серых форменных кителях и скособоченных фуражках. Ещё минута — и полностью растворились во мгле позднего вечера.

— И что они, всё время вместе ходят? — спросил Чесноков, когда всё та же рыхлая Маша в той же сорокалитровой кастрюле принесла ему бутерброды древнеегипетской мумификации.

— А тебе какого хрена? — дружелюбно подтвердила Маша.

— И что, всё время в форме? — сам не зная зачем, уточнил Артем.

— А чтобы не предлагали, — Маша звучно шлепнула себя по складкам тройного подбородка половникам.

— И что, не предлагают? — недоверчиво переспросил Артем, повторив её жест двумя пальцами.

— Ага, попробуй не предложи, они же по форме...

Артем с минуту недоуменно пошевелил густыми бровями, соображая.

— Ага...

И черканул в блокнот после пункта... «3 — Почему?»

1. Потому, что они всё время в милицейской форме, а упыри её почему-то боятся.

2. Почему?

С настырностью абсолюта: «курица и яйцо» возник всё тот же вопрос.


Впрочем, его за поздним временем тут же отодвинул другой.

- Где тут местный «Hilton»? – спросил он Машу, застрявшую в оконце: «Прием грязной посуды».

- «The house of collective farmer» сгорел, есть только частный пансион... – гулко, словно в кастрюлю отозвалась Маша откуда-то с мойки, - Но я вам не советую, говорят, она своих постояльцев на пирожки с мясом пускает. Как-то я сама нашла дамский ноготь, а так вкусные, клеветы не скажу...


НАТУРАЛИЗАЦИЯ


Владимиру Ильичу было хорошо. Будучи начисто лишённым воображения, он шёл на Царя с “Искрой” в руках, намереваясь прихлопнуть его как муху, и нисколько не представлял себе ни могущества ничуть не прогнившей Российской Империи, ни безумства своих вожделений. В голову не приходило. Вот и хрястнуло под его газетёнкой Самодержавие. Спасовало. Причём, скорее, задохнувшись от наглости оппонента, чем от импотенции “верхов”, эрекции “снизу” или другой какой революционной физиологии. Именно этим и объясняется кажущаяся парадоксальность поведенческих мотиваций «самого гуманного из гуманоидов». Подбрасывая на руках специально откормленную к Новому году девочку на ёлке в Сокольниках, он простодушно считал, что её лишние фунты свидетельствуют о том, что у нас, действительно: «всё лучшее детям». Всем вообще. А не только этой вот конкретной Маньке Кржижановской. И поэтому с легким сердцем предписывал расстрелять всех худых девочек Тамбовской губернии вместе с родителями за саботаж кормления знакомых ему толстых девочек. Хоть и знал о худых девочках, что они таки где-то есть и даже голодают… Саботажницы. Знал от «доходяг» — от тех ходоков, которые до него доходили. Но его эмпирическому опыту такие девочки не соответствовали, и поэтому жалко их почему-то не было. Была задача выровнять удельный вес девочек в РСФСР, и он с ней успешно справлялся. И так во всём... Одним словом, потрясти его воображение было невозможно. Нечего потрясать.


Слово документам.

Из архива т. Крупской.



А вот «ибн Мухаммад» и «Жан де Капюст» были потрясены «до основания и затем...» Испытали подлинный мистический ужас, когда баррикада, в которой Владимир Ильич исчез, вдруг дрогнула и разлетелась, как от взрыва фугаса. И из неё, с насекомым обилием и проворством, посыпались низкорослые мужичонки — все похожие, как матрёшки фабричного производства: в вислоухих шапчонках, огромных варежках, с дворницкими передниками и бородами, с топорами, заткнутыми за кушаки. И у всех угольная сажа от валенок до косматых бровей. Суетливые и сутуловатые как мышата, истопники кинулись на баррикадный хлам и, будто сами собой, бочки, бревна и тележные колеса стали разбегаться во все стороны, обнажая погребенную под ними брусчатку.

У Капустина случился какой-то суеверный припадок, и он стал кланяться каждому мимо бегущему мужичку. И даже «Мухаммад» Коган перекрестился “Адонай Иерушалам!”, когда увидел, как один из них запросто взвалил на горба памятник «Минину и Пожарскому», собираясь и его переть куда-то. Но тот, который у них был за главного, шикнул на энтузиаста, и Минин с Пожарским облегчённо перевели дух.

Главный был без передника, в куцем пальтишке сюртучного вида и с куцей, а не окладистой как у прочих, козлиной бородкой, однако тоже бегал загадочной подскакивающей трусцой, будто на цыпочках. Своих подчиненных он запросто, по-большевистски, материл и указывал, куда носить бревна, тоже, совершенно по-ленински — кепкой. Площадь под его руководством удивительно быстро расчищалась, и Владимир Ильич уже горячо расхваливал «новые кадйы». То Рыкову, ухватив того за пуговицу пиджака, то Калинину, наматывая на палец клинышек его бородки.

— Непременно, непйеменно зовите эту античную бестию к нам, в секретариат ЦК. Учиться, учиться и учиться... скойко там? Три йаза! У таких вот. Как надо йаботать. Кто они всё-таки, чейт побери, такие?”



СТАРУШКА ИЗ СЕНТ-МЕРИ-МИД


Клюкино

Московской области.

Наутро Артем Чесноков, капитан ФБР, мощно бил подошвой десантного ботинка по плечику штыковой лопаты. Затем извлекал из земли самодовольную брюхатую картошку и кидал её в звонкое ведро. Звонкое ведро высыпал в рыжий колючий мешок; колючий мешок взбрасывал на мокрую спину и сбрасывал с мокрой спины уже в полутемном погребе, где пахло сухим чесноком, квашеной капустой и мышиными экскрементами. В общем, трудился, как завещано было Адаму: «в поте лица своего».

За всем этим процессом, удовлетворённо жмурясь и кивая головкой в матрешечном платочке, наблюдала бодрая сухонькая старушонка в плетеном кресле-качалке и говорила:

— All right! All right, mr. Chesnokoff! (Ай, люли, Артем, молодца! — англ.)

Старушка сидела на застеклённой террасе, вызолоченной солнцем, часы-ходики тикали над её матрешечной головкой, кресло ритмично скрипело прутьями орешника, и она сёрбала чай из блюдца вперемежку с вишневым вареньем, которое, в свою очередь, сёрбала из старинной розетки розового стекла.

Совершенное, на первый взгляд, «Чаепитие в Мытищах». Однако человек наблюдательный обратил бы недоуменное своё внимание на свежие номера «Ньюсуик» и «Геральд трибюн», лежащие на коленях старушки, поверх традиционного шотландского пледа.

Чесноков пробегал мимо старушки с прытью вьетнамского докера и даже успевал судорожно улыбнуться в сторону каждого её «All right!» Постороннему наблюдателю тимуровский его энтузиазм мог бы показаться несколько даже странным, поскольку никакой красной звёздочки на резной калитке у старушки не было, и в личных бабушках капитана она также не числилась. Однако человек, знакомый с британскими традициями или, как теперь модно говорить, менталитетом, легко догадался бы, что агент ФБР пытается разговорить старушку (следуя более точному англицизму — to force) вынудить... к более доверительному общению таким вот трудоёмким способом.

Что и понятно.

Несмотря на то, что mr. Chesnokoff был, даже по британским (далеким от гуманистических) меркам, вполне приличным постояльцем (то есть, вносил плату за жилье вовремя и не мочился по утрам на спящую под крыльцом дворовую собаку), — Мисс Харпл, а это была именно она, отличалась не большей общительностью, чем Рина Зелёная в роли мисс Хадсон.




Слово документам:

m-ss. Мери Харпл

досье ФБР:


В ДЕТСТВЕ ЕЕ ЗВАЛИ НЕ МАРПЛ,

В ДЕТСТВЕ ЕЕ ЗВАЛИ HARPY

(Гарпия — англ.)


Мисс Мери Харпл была единственным жителем Клюкино со времен реэмиграции, которая никогда не рвалась жить в СССР. Кроме тех, разумеется, кто в Союзе уже родился. Те тоже.

В местную Обломовку, как прозвали клюкинцы «Нашу Эру» — колонию для иностранных энтузиастов построения социализма, — она попала чуть ли не вследствие почтовой ошибки. Можно было бы сказать — случайно, но это будет грешно против истины.

Надпись на огромном деревянном ящике с вентиляционными дырочками: «USSR. Moscow. Petroвка 38» сделали… — вы не поверите! — коллеги московских муровцев из Скотланд-Ярда.

Чтобы не увлекаться продолжительной преамбулой, скажем только — достала она их там всех своей исключительной детективной проницательностью в бытность свою милой старушкой, несколько старомодной и совершенно невозмутимой (из коллективной жалобы жителей Сент-Мери-Мид ).

То есть, уголовные преступления как орехи щёлкала. Полицейский детектив, инспектор Слэк какой-нибудь, ещё только нахмурится: — So-o ... Что тут у нас?.. — А мисс Харпл уже тут как тут: «Господа, если вас, конечно, не затруднит, я попрошу всех собраться в гостиной. Я обещаю, будет забавно. Особенно, мистеру Мак-Киллеру, ему сейчас, вообще, торба...»

Вот и послали её полицейские на... «Построение самого гуманного...» Дранх, мол, отсюда нах Остен! Повесить-то не за что. Куда ни ткни — права старушенция. Так все и было. Этот стоял — этот стрелял. Of course! Улики, мотивы, свидетели — всё налицо. Вот, shit! А ведь ясно же и сивому мерину — её рук это дело, её: «Bloody Meri — Кровавой Марпл» (как прозвали запуганные соседи милую старушку, несколько старомодную и совершенно невозмутимую).

Одного только взгляда на кривую роста преступности с момента её поселения в этом тишайшем закоулке старой доброй Англии достаточно, чтобы понять. За исключением кражи лифчика полковника Роузи, всякое криминальное происшествие в Сент-Мери-Мид инициировано, правильно, самой... А-а! Всё равно хрен докажешь...

Полковник Милчетт начальник местной криминальной полиции, отчаявшись, даже решился на трагический инцидент, forgive me, Lord! (прости, Господи!) Вроде, там, автокатастрофы, случайного выстрела палки раз в году или запертого клозета в самый фатальный момент, только бы...

Но чопорная леди машину водила как богиня, стреляла изо всех видов оружия, включая осадную гаубицу, блюла Митридатову диету — ведро химикатов натощак, и спать ложилась всякий раз в другой комнате, напялив ночной чепчик поверх противогаза.

Как её удалось заманить в деревянный ящик с дырочками — до сих пор доподлинно неизвестно. Должно быть, на трупный запах вползла. А МУР от своих посылочек никогда не отказывался. А вдруг там шпион наш — подумали? Что-то такое разузнал, что никакой секретной связи доверить не можно. Только на ушко шепнуть. Вот и залез в диппочту... А тут, на тебе?! Бабка!? И по-русски ни зги. «Эк её, мужики, загнивающим империализмом-то, того… провоняло. Допекла старушку буржуазия-то, сбёгла. Да ты вылазь, вылазь, чего в дырки сопишь-то. Ты, поди, такой страны не знала, где так вольно дышит человек. В третью камеру её. До выяснения...»

Как ни странно, мисс Харпл в стране Советов прижилась. Правда, карьеры ни на Петровке, ни на Лубянке не сделала. Сунулась пару раз со своей правдой-маткой об убийстве Кирова или, там, Урицкого, гордая вся из себя, что, несмотря на происки внутренней контрреволюции, докопалась. А её сразу мордой об стол — тресь! И, слава Богу ещё, что пинком под зад через чёрный ход спустили: «Иди, старая, и подумай, чем диктатура пролетариата от верховенства закона отличается!» Благоразумная мисс, пройдя, таким образом, курс мануальной адаптации к советской действительности, проявила должное гражданское мужество, то есть молча и проворно отправилась куда послали. On horse-radish! (на хрен — англ). К счастью, это недалеко оказалось, в спецпоселении Клюкино, где определили её на клюкинский виноводочный, в следственный отдел народного контроля. Не зарывать же, в самом деле, такие таланты на заднем дворе.

Клюкинцы же, большие приверженцы хозяйственного отношения к коллективной собственности, понятно, скоро её возненавидели и, дуя на посиневшие от пресечений по линии «БХСС » пальцы, взялись, было, за топоры. Но обошлось. Бабушка довольно скоро и без всякого топора врубилась, что невозможная, казалось бы, технологически, «утруска-усушка» на виноводочном заводе не только имеет место, но даже свирепствует, и стала жаловаться на старческую подслеповатость, притуплённое обоняние, склероз и диалектический маразм. Против ожидания, столь убийственный диагноз, достойный досрочного помещения в колумбарий, только послужил её карьерному росту. А памятный 85-тый (это когда по ЛТП волна бунтов прокатилась), даже принёс известные дивиденды — стала бабушка диспетчером алкотрафика: «Клюкино — СССР», этакой Крестной мамашей (Godmother), прямо как в Штатах во времена «сухого закона». На эти средства мисс Харпл и выкупила со временем опустевший барак для спецпоселенцев. Комнату за комнатой ей уступали жильцы, отправляясь на историческую родину, кто своим ходом, кто в погребальной урне. И соорудила из него, в конечном итоге, нечто вроде пансиона, чтобы сдавать комнаты нечастым гостям Клюкино. Благо, нынче можно, да и единственный «Дом колхозника» сгорел... Подозрительно кстати, кстати.

Сдавала скорее со скуки, чем по скудости пенсии. Так легче было совать свой чопорный нос в чужие дела. В дела приезжих, разумеется. А то от личных дел аборигенов крепко отдавало этиловым спиртом, дрянь и скука. Это вам не добропорядочный Сент-Мери. Никто здесь не опускался до таких уголовных утонченностей, как записки-анаграммы, ложные алиби или укусы дрессированных пчел, заправленных по горло цианистым калием. Никакого изящества. Где там. Хрястнет Ванька Федьку обухом на митинге 1-го Мая, при максимальном стечении свидетелей, да ещё мотив заявит во всю ивановскую — «А шоб знал!». Куды как кудряво...


— А где же прежние жильцы барака? — прохрипел Артем как бы между прочим из-под огромного мешка, бугрившегося картошкой.

— O, key. Moscow is Capital of our country...

В момент, когда мисс Харпл принесла в исполком челобитную о приватизации выкупленного, по сути, у покойников барака № 6. В нём как раз окочурилась последняя его эндемическая обитательница, едва успев отписать мисс Харпл свои квадратные метры — древняя старуха, ещё из первых реэмигрантов, времён Владимира Ильича.

— Фамилия ещё такая чудная была... The idiotic... — сморщила лобик под хохломским платочком хозяйка пансиона, будто бы припоминая. — Что-то про жабу. Жабу Давлю или Дую Жабу... что-то в этом роде. Кажется, она была даже близка с мадам Крупской.

Мешок едва не сорвался с плеч Чеснокова.

— Yes! — прохрипел он со стоном облегчения. — де Жавю...




Слово документам.

Из архива товарища Крупской.


APASSIONATA

Москва.

Горки. Январь 1924 года.

«Мир народам!» - злобно прорычал И. В. Сталин, загнав снаряд в приемник бакового орудия «Авроры» и дернул спусковой шнур. Грохнуло. «Зэмля… - лязгнул клиновый затвор за другим, - крестьянам!»

Фугас с шелестом унесся в сторону Зимнего дворца.

- «Фабрыки, кому там… Володя, чито ти стоишь?.. – рявкнул Сталин на Владимира Ильича, обернувшись через плечо, - Снаряды давай!»

Ленин засуетился вокруг снарядного ящика, отстегивая железные запоры, сорвал деревянную крышку, сдернул промасленную бумагу и, наконец, сунул в жадные руки товарища Кобы пару медных цилиндров.

- Ти чито?! Издэваешься?! – взревел товарищ Коба.

Опешивший Владимир Ильич отпрянул, было, от «снарядов», которые Сталин сунул ему обратно под нос но, близоруко сощурившись на медные цилиндры, ахнул и схватился за голову. На торцах снарядов, вместо красного капсульного пятачка чернел двуглавый орел в центре круговой надписи: «Тушенка говяжия. Екатеринославский заводъ консервированных соковъ».

- Ти би им еще крэм-брюлэ зарядил!.. - физиономию Сталина, пошедшую красными оспяными пятнами, перекосила злобная гримаса, - Снаряды давай! И проснысь, наконец!

Владимир Ильич проснулся, но по-прежнему с запоздалой мыслью, что не покидала его там, во сне, на палубе революционной «Авроры» - «Господи, но почему было не остаться в шалаше под Питером? Нет же, раскис, поддался на сантименты… «Фатерлянд в опасности, герр Ульянофф! Европа вас не забудет, мистер Ленин! С Керенским уже все договорено»…»

Приоткрыв один глаз, Владимир Ильич убедился, что подле кресла-качалки, где он покачивался, прикрытый до подбородка клетчатым пледом, никого нет. Тем не менее, открыть и второй глаз Владимир Ильич не решился. Так и доел куриную ляжку, жмурясь и украдкой вынимая кость из-под пледа и пряча обратно при первом же тараканьем шорохе…

Согласно бюллетеню о состоянии здоровья, кормили парализованного Вождя, самое большее, куриным бульоном с ложечки и это его изводило. Не столько потому даже, что подслеповатая Крупская никогда толком не вытирала ленинской бороды салфеткой, сколько потому, что убежденная врачом в его плохом аппетите, Наденька бросала кормление, как только Владимир Ильич запинался перевести дух, и потом без толку было чавкать вдогонку: «Ах, Володя опять плохо кушал!»

Во всем прочем же…

“Скоруспенский молодец. Архиплут доктор. Это он здорово придумал. Abnutzungs sclerose — склероз сосудов головного мозга. Симулировать запросто. Зайдёт кто — качайся себе в кресле-качалке как последний кретин на лошадке папье-маше. Мол, рад бы за всех вас подумать, товарищи, да нечем... склероз. Так что, извините... — Ильич злорадно хе-хекнул, — ...первыми вешать начнут вас. На меня еще помолятся некоторое время в народе. Дескать, был бы Ильич, он бы электрифицировал... А вас начнут вешать. Сугубо. И поделом. И удивительно, что до сих пор не начали. Промедление... Красного террора, что ли, так обгадились, гегемоны? Грех не обгадиться, честно говоря. Понимаю. Самому, порой, к мамке под подол хотелось, как подпишешь: «все, кто в галошах – интеллигенция, по предъявлению пары галош давать матросам на водку!»… - Владимир Ильич поежился, - Хоть бы никто автографов моих не нашел на таких директивах-то, а то и после смерти неудобно будет. Зайдешь так в музей своего имени, а там перлы, вроде: «Если нужно расстрелять 200 телефонисток для улучшения работы телефонной связи, расстреляйте 300, но чтобы телефоны работали!». Хотя, какой, к черту музей Ленина? Если после меня Троцкий власть не удержит… - Ильич махнул куриной костью и сокрушенно вздохнул, - До музея не дойдет. Крякнет революция. А жаль по-своему. Ведь какова авантюра вышла-то? Это ж тебе не под дверями генерал-губернатора насрать как террорист-народоволец какой, а всю империю обгадить так, что и за сто лет не отмоешься... – Ильич злорадно захихикал, не выпуская куриной косточки изо-рта, и вопросительно промычал под конец.

- А ведь с какого пустяка все началось? Какая, к херам, социалистическая революция? Ни повода, ни вдохновения. Всего-то и требовалось удержать Питер в анархии до подхода германских войск, покачаться туда-сюда на чугунных воротах перед Зимним: «Вся власть Советам!» - матрос, рабочий и солдат с одной стороны. «Нет, Временному правительству!» - бабы из ударного батальона с другой. Весело так, с матюгливыми частушками, с прибаутками, со щипками за задницу … «Мир народам!» «До победного конца!» «Хлеба! Хлеба! – Да откуда он в Зимнем-то?! Его и в Берлине нет, так никто же на рейхстаг не лезет!» И так, пока англичане одним махом от обеих империй не отмахаются, ибо ежели Россия и развалится, то Германию под ее обломками тоже нескоро сыщешь… «Thanks you mister Ульянофф!» А может даже королева и сэром исподтишка пожалует? – невольно оживился Ильич, дирижируя своим ревизионистским мыслям куриной косточкой, - А потом отправляйся на Базельские воды с фрау Арман под ручку гулять, одного аванса от кайзеровского Генштаба хватит на адвокатскую практику где-нибудь в Швейцарии, а лучше в Рио-де-Жанейро…

- «Да, лучше в Рио… - сладострастно зажмурился Владимир Ильич, вообразив себя под пальмами... с Арман на одной белой штанине и с Крупской на другой, но потом передумал и, зажмурившись крепче, вообразил двух Инесс. Одну мулаткой, а другую креолкой. Да…

- «Лучше в Рио, а то уже вся Европа так большевизмом провоняла... – поморщился Владимир Ильич, - что ежели англичане чего не придумают, вроде пангерманизма, там, или даже панисламизма (а что, с их загадочным чувством юмора с них станется)… То ближе Рио-де-Жанейро и бежать нет смысла. Бежать, бежать, бежать…»

Владимир Ильич даже невольно засучил ногами под пледом, - «Хватит с меня этого вашего ленинизма»…

То что, несмотря на самое триумфальное шествие Советской Власти, от нее в конечном итоге придется бежать… и, причем впереди его, триумфального. Ленин это понял еще тогда, в октябре 17-го. Когда послал Троцкого отправить телеграмму Инессе Арман: «Захвати из Лондона спичек. Ты не поверишь, но тут начали свет отключать!», а тот с какого-то перепуга телеграф захватил, мудак, и отстучал в эфир: «Нет мировой войне! Мировая война говно. Даешь мировую революцию!» И понеслось...

Керенский в амбицию: «Мы же договаривались! Вы предали доверие Ее Величества, вы коллаборационист!» Сталин с горяча: «Кто педераст? Я педераст?! Ты сам педераст!» И матросы: «Бей педерастов!» Как шарахнут из «Авроры»...

Ильич в сердцах кинул куриную кость и угодил в открывающиеся двери кабинета. Надежда Константиновна рухнула как убитая, но вид ее задранных выше головы тапочек не так огорчил Владимира Ильича, как зрелище куриной лапши веером полетевшей из миски. Кувыркнувшись в воздухе, пустая миска звонко покатилась по паркету...

«Ах, Надя! Какая вы неловкая!» - чуть было не вскрикнул Владимир Ильич раздосадованно, но матюги вовремя застряли в горле... Куда там ругаться, Abnutzungs sclerose предполагал невменяемость.

Однако, Надежда Константиновна, едва только села на паркете и протерла очки от лапши, сумела прочитать в глазах Ильича все, что имел сказать Вождь, и поэтому с мстительным притворством крикнула через плечо, в коридор, - Ах, Мари, Володя опять отказался кушать! Решительно отказался. Даже миску из рук выбил...

«Бежать... - с тоской резюмировал Владимир Ильич, - Бежать пока не поздно. Сегодня же надо звонить Герберту...»


Клюкино

Московской области. Пансион м-ss Харпл.

— Lesson, Mr. Garlicoff! (Послушайте, м-р Чеснокофф!) — окликнула мисс Харпл согнувшегося под мешком Чеснокова так внезапно, что тот, споткнувшись, едва не загремел по хлипким ступеням погреба.

— What bullshit!? Да? Весь внимание?

- Nothing, trifles... Я подумала, что вам будет крайне интересно узнать о маленьком происшествии, случившемся со мной сегодня утром. Впрочем, настолько пустяковом, что вам, право, нет никакой нужды останавливаться. Меня будет прекрасно слышно и в погребе. Ступайте, друг мой, ступайте... So (Так вот...) - продолжила она, отхлебнув варенье из розетки, когда Чесноков осторожно погрузился в погреб.

- I was born in England... Это была молодая особа довольно милой, надо сказать, наружности. Благоухающий молодостью прелестный бутон - выражаясь поэтически. Вы могли бы обнюхать всю эту прелесть этаким майским жучком, если бы соблаговолили встать пораньше, как вы и обещали вчера, когда столь любезно предложили мне свою помощь: “С первыми петухами. Слово офицера. Я как джентльмен. Чтоб я сдох...” Но вы не видели ее по вышеуказанной причине...

- I am so sorry. (Ну и черт с ней) - согласился Чесноков.

- А вот я... - старушка сербнула чай, - Я, как только увидела ее в калитке нашего пансиона, сразу же заподозрила, что с юной леди что-то не то. Так и сказала себе: “Дорогая мисс Харпл, с юной леди что-то не то”. Даже не знаю, что навело меня на такие мысли? В ней не было ничего необычного... Приятная молодая мисс. Судя по всему... - Мисс Харпл сделала паузу и произнесла раздельно, чуть ли не по слогам, явно гордясь собой, - Real bitch... Отличница. Студентка третьего курса. Превосходно воспитана и необычайно трудолюбива. Чемпионка курса по кёрлингу.

- But how?- из вежливости воскликнул Чесноков.

(Но как вы догадались, мисс Харпл, что отличница? С одного взгляда. И что за херня такая «кёрлинг»?!)

Он, кряхтя, сортировал ящики со свеклой.

- Ну... - старушка польщено сербнула из стеклянной розетки, - My naime is... Это было довольно просто. Правда, Эркюль?

Эркюль был жирный старушкин кот, который лежал сейчас перед ней в блюде с ватрушками и смотрел на хозяйку одним глазом, преисполненным нескрываемого презрения.

- Видите ли, капитан, у девушки была слегка вывихнута челюсть. Совсем чуть-чуть влево и вперед. А также слегка припухшее правое ухо...

Чесноков призвал свое воображение и поежился.

- Из чего я сделала вывод... - продолжила мисс Харпл, - Что девочка так прилежно учится, что частенько ночи напролет сидит над книжкой. И тогда она подпирает головку ладошкой, отчего ее ушко защемлено, а челюсть слегка сдвинута набок. Или подпирает щечки двумя руками, отчего челюсть выдается вперед. Ежели, совсем обессилев, подпирает руками лобик, то челюсть ее отвисает и тогда...

Грузный Эркюль недоуменно открыл оба глаза, наблюдая за эволюциями челюсти мисс Харпл, и с отвращением наморщил пышные завитые усы. Мисс Харпл так и этак пробовала подпирать голову, воображая себя прилежной студенткой, и всякий раз, при этом, с удовлетворением находила, что с челюстью: “не все слава богу”.

- Если же она вовсе засыпает... - промычала, гримасничая, мисс Харпл, - ...то спит, безусловно, на книжке, отчего челюсть ее...

Эркюль начал уже пугаться, и вздыбил усы, когда во рту мисс Харпл, наконец, что-то щелкнуло и челюсть, очевидно, заклинило. Мисс Харпл стала походить на поперхнувшуюся пиранью. Следственный эксперимент прервался.

- Alarm! - попыталась позвать старушка на помощь, но все согласные были утрачены, а гласные превратились в однообразное, чуждое английскому языку: “Ы”.

Чесноков нахмурился, но перевести этот паровозный гудок так и не смог, поэтому сказал наобум, - Wow! (Браво, мисс Харпл, вы прирожденный сыщик)

Старушка отчаянно поморщилась, понимая, что даже банальный «SOS» , ей с такой дикцией произнести не удастся. И кто знает, сколько еще мистер Чеснокофф будет принимать ее “ы-ы!” за народные кельтские песнопения. А в рот уже норовили влететь мухи, и от варенья становилось как-то чрезмерно слюняво...

Положение спас Эркюль. Он подозрительно оживился и стал заглядывать в пасть мисс Харпл с энтузиазмом практиканта-стоматолога, а потом и вовсе стал прицеливаться ко рту мисс задом, задрав хвост и явно имея в виду какую-то маргинальную гадость. Мисс Харпл пришлось проявить пожарную смекалку, и она дернула в разные стороны концы платка, завязанного под подбородком. Челюсть покойницки клацнула; Эркюль разочарованно плюхнулся назад в блюдо, и зеленые глаза его заволокло сонной паволокой.

- Thank you, sweetly... - сухо проворчала ему мисс Харпл, - (Когда-нибудь я выведу тебя на чистую воду).

Эркюль закрыл глаза и улыбнулся в усы.

- Так вот... - возобновила мисс Харпл свою повесть, пошевелив, для верности, челюсть рукой.

- I have a famile... Да, молодая леди была чем-то явно встревожена. Она держала себя в руках, но у меня достаточный опыт, чтобы сообразить, что если девушка как бы невзначай мнет в руках трехпенсовую монету, то она, определенно, чем-то взволнована...

- У нее был трехпенсовик? - удивился из погреба Чесноков.

- Нет. Но она смяла, и сама же выправила чугунное кольцо на калитке, так что с трехпесовой монетой управилась бы наверное...

Артем припомнил массивное кольцо ручки, торчавшее в пасти льва на воротах, и утратил к рассказу мисс Харпл всякое доверие.

- И еще глаза... - припомнила старушка, - Да, глаза! Вот, что меня насторожило. Они были, как бы это сказать... “ Help! Help... ” – задумалась мисс Харпл, подбирая выражения.

- Я их на всю жизнь запомню, эти глаза. Они были такие, такие... Вот какие!

Эркюль бросился, было, бежать, со всех лап из блюда с ватрушками, но поскольку блюдо было жирным, а грузный Эркюль не очень проворным, то он скоро обессилел, так и не сдвинувшись с места. Чесноков же, как раз в это время, почти выбрался из погреба с мешком моркови поперек плеч, и поэтому, когда увидел какие глаза были у утренней гостьи мисс Харпл... Морковь и капитан загремели по ветхим ступеням обратно.

Мисс Харпл случившийся переполох нисколько не смутил.

- My family is big... Мне едва удалось успокоить бедную девочку... - продолжила она.

- How это? (Каким образом?) - насторожился капитан Чесноков, лежа на земляном полу.

Нет-нет. Никакой водки! - демонстративно обиделась престарелая мисс, - Я ей только крикнула внезапно – «Воздух»!!!

Артем перевернулся на живот и, накрыв голову ладонями, зажмурился. Его движения повторил и Эркюль в блюде.

- Не знаю почему... - мисс Харпл непонимающе пожала плечами, - Но на русских это до сих пор производит странное впечатление. Вот и эта милая мисс, достаточно юная, чтобы слышать когда-либо сигнал воздушной тревоги, без всякой грации, сиганула в капусту и улеглась там, обхватив руками голову... Но зато пришла в себя, и мы весьма содержательно побеседовали… несмотря на ее готовность прыгать в капусту всякий раз, когда я к ней обращалась...

- Еще бы... - проворчал Чесноков, отряхивая камуфлированные штаны.

- My mother is cosmonaut... - продолжила мисс Харпл, подливая чай в блюдце из самовара...

INVISIBLE MAN

ИЛИ

РККА — НЕВИДИМКА

Англия.

Имение Г.Уэллса. январь 1924 года.

В дощатой мастерской инженера Уэллса что-то оглушительно лопнуло и сквозь доски сарая сверкнуло золотистое пламя. Подскочившие черепицы крыши выпустили рваную вату пара. Великий английский писатель Герберт Уэллс, свистнув в воздухе, вломился спиной в заросли боярышника в самом конце двора и исчез в нём, оставив снаружи только туфли и гетры: “Yaho-o-o!” Створы ворот ангара, распахнутые его спиной, часто захлопали, норовя сорваться с железных петель. Вслед за ним в боярышник полетели медные змеевики, воронки, стеклянные колбы, портрет Леонардо да Винчи и левый ботинок 42-го размера.

Герберт Уэллс зажмурился, пережидая, пока последняя шестеренка со шмелиным гулом не унесётся в сторону Бирмингема. Наконец, лежа в боярышнике, автор “Войны миров” одернул неприлично задравшийся пиджак, расчесал складной гребенкой бородку и резюмировал: — What, blin!

Раздался телефонный звонок. Герберт достал из-за пазухи трубку, приложил одну чашечку к уху, другую поднес ко рту: — Ye...

В телефонной мембране что-то неразборчиво трещало и квакало.

— Минуточку, — поморщившись, крикнул в микрофон инженер Уэллс и встал в рыжих кустах. Антенна, прикреплённая за его спиной к ранцу радиотелефона, пружинисто распрямилась — Слушаю?

— Мистер Уэллс? — разборчиво вопросила трубка.

Писатель утвердительно кивнул.

— Будете разговаривать с Москвой… — сообщила далекая телефонистка.

— Please — согласился писатель.

— Герберт, голубчик, — раздался в трубке знакомый, с картавинкой, голос. — Это вас беспокоит Вождь Мирового пролетариата, борец за...

— Здравствуйте, Владимир Ильич! — перебил мистер Уэллс абонента, здраво опасаясь, что представление может несколько затянуться.

— Как там наши дела с проектом “Invisible Man?” , — спросил Ленин. — Не хочу вас торопить, батенька, но время, знаете ли, работает не на нас. Промедление...

— «Человек-невидимка?», — переспросил изобретатель и смущенно поморщился. Он толкнул носком туфли, вылетевший из сарая, ботинок, заглянул внутрь него и, убедившись, что ботинок решительно пуст, вздохнул:

— Трудности с обратным процессом, видите ли. Если в невидимку подопытный превращается достаточно легко и, можно даже сказать, охотно, то вот обратно... Происходят какие-то немыслимые реакции, природа которых мне пока не совсем понятна.

Мистер Уэллс посмотрел исподлобья на мастерскую, откуда продолжал валить розоватый пар, и здорово несло серой.

— Но я продолжаю эксперименты и есть основания надеяться...

— А эти ваши... химические реакции. Это насколько серьёзно? — деловито поинтересовался Владимир Ильич. — Что? Обратно совсем не превращаются? Так и остаются призраками?

— Ну, почему же?.. — оптимистично возразил изобретатель. — Субъект входит в э... в видимую норму. Он отчетливо различим, осязаем, обоняем, в зеркале отражается, только...

- Герберт Уэллс запнулся, снова заглянул в ботинок.

— Ну-ну? — поощрил Владимир Ильич из трубки.

— Только вот, покормить его никак не удается...

— Несварение, что ли? — забеспокоился Ленин.

— Да хуже... — мистер Уэллс раздраженно пнул ботинок в кусты, — Всякое вещество извне вступает в реакции с ферментами желудочного сока Invisible Man и, похоже, служит катализатором к разрыву молекулярных связей...

— Как разрыву?! — испуганно охнул Владимир Ильич.

— Да буквально... — недовольно проворчал писатель, направляясь назад к мастерской. — От сандвича подопытного разрывает, как от динамитной шашки!

— О, Господи — сочувственно откликнулся Владимир Ильич. — Может пересмотреть меню, остренького не давать?

— Пробовал... — с досадой поморщился мистер Уэллс. — Куриный бульон Юлиуса Магги клизмой. Куда уж нейтральнее...

— И что же?

— В фарш... — удальски махнул рукой Герберт, словно «эффект Магги» был незаурядным его достижением.

— Ах, какая досада, батенька мой, какая досада, — запричитал Вождь Мирового пролетариата. — А так хотелось бы видеть легионы невидимой Красной Армии, несущей Мировую Революцию и социальную справедливость на невидимых буржуазии, штыках... А кстати, как насчет штыков? Это архиважно. А то, что за Красная Армия такая — без штыков, без порток, чтоб её не заметили, да ещё и натощак, чтобы не разорвало?

— Тут у нас перспективы самые оптимистические! — гордо заявил мистер Уэллс и осторожно заглянул в мастерскую. — Только не со штыками. Металл эликсиром невидимости, боюсь, вообще пропитать невозможно. Только ткань. Я вот револьвер свой замочил неделю назад...

— И что? — похоже, что Ильич, в далекой Москве, недовольно нахмурился.

— Заржавел ко всем свиньям, — беспечно ответил мистер Уэллс.

— И что же вы, батенька, находите здесь оптимистического? — раздражённо воскликнула трубка.

— Ну, как же? — удивился изобретатель в свою очередь. — А ткани? Любой другой гигроскопичный материал? Шинели, например, портянки, будёновки эти ваши? Дирижабли? Аэропланы, наконец, — там ведь одна парусина с фанерой. Танки, в конце концов, можно обмотать пропитанными чехлами, и гадай потом в окопе: «а что оно такое урчит, а откуда оно такое урчит?!» А главное — флаги: «Солнечному миру — да, да, да! Ядерному взрыву — пуркуа па ?»

— Вот как, — несколько поуспокоился Владимир Ильич. — Броневички, говорите, портянками обмотать...

Он надолго задумался над судьбами Мировой революции, и за это время изобретатель, тыча тростью в пустую с виду железную клетку, с облегчением убедился, что один из его подопытных остался-таки жив. Клетка содрогнулась, грохнула железными прутьями и разразилась проклятиями:

— Инквизитор! Социалист! Гореть тебе в адском пламени!

— Только во имя науки... — протестующе поднял ладони писатель.

— А сколько времени, мистер Уэллс, — снова заговорила трубка. — Я вас как инженера спрашиваю, понадобится, чтобы наладить промышленный выпуск этого вашего эликсира. В количестве достаточном, чтобы замочить, скажем, 1-ую Конную Армию?

— Конную? — переспросил изобретатель, обходя бочком неистовствующую клетку. — Конную неэффективно. Конная до первого водопоя доскачет и копыта отбросит. Надо наладить серийный выпуск танков и брезентовых чехлов для пропитки. Тогда танкистов можно и не обрабатывать. Их за броней и так не видно. Пусть себе щи хлебают и воюют в своё удовольствие. Это оптимально. Только танки!

— Танки?! — изумленно переспросил Владимир Ильич. — Серийный выпуск?! Да вы смеетесь, товарищ Уэллс? А ещё меня “кремлевским мечтателем ” обозвали! У меня ж разруха. Архиразруха! По всей РСФСР-ии всего дюжина паровозов бегает. И то не на дровах, а исключительно на матюгах Троцкого.

— А как же этот ваш ГОЭЛРО? План электрификации России? Лампочка в каждую избу? — язвительно удивился писатель-фантаст.

— Лампочку в каждую избу вам любая баба зажжёт. Только лаптей не жалей — крути динамо. Мы уже закупили несколько штук педальных генераторов. А тут — производство танков! Шутить изволите? У меня Россия, как это вы верно подметили в этой своей книжке, глубоко в этой самой... Во мгле!

— Ну... — развёл руками автор “России во мгле” и снова поднёс руки ко рту и уху. — ”Россия во мгле” — это вы сами мне написать посоветовали, чтобы никто не заподозрил, что я большевистский агент и пособник...

Ленин, на том конце провода, отчаянно шикнул и Герберт Уэллс спохватился:

— Да-да, конспирация. Вас же могут выследить... Выпуск эликсира...

Он задумался, глядя на искореженный гибрид паровоза и самогонного аппарата, и рассудил вслух, — Выпуск эликсира... Я думаю, лет за пять, если на заводах фирмы “Smirnoff” осталось какое-нибудь оборудование. Можно освоить выпуск двухсот-трехсот галлонов в месяц. Этого будет достаточно, чтобы пропитать эликсиром полсотни больших дирижаблей, тех же Zeppelin-ов . У них грузоподъемность очень большая. Эскадрон за раз перевезти можно. Вот вам и 1-ая Конная: «вдруг, откуда не возьмись...»

— А вот это дело! — одобрил Владимир Ильич с энтузиазмом, — Превосходная мысль. Вот только пять лет, батенька мой, многовато. Вряд ли мы столько продержимся. У меня тут НЭП, понимаете ли. Стихия архибуржуазная. Солдат звереет. Матросы ржут. Рабочий недоумевает: “За что боролись?! За что боролись?!” Ему враг нужен. Мировой пожар. Чтоб: “на горе всем буржуям!” А то непонятно сугубо. Власть пролетарская, своя, а в брюхе хуже, чем при Царе. Зато буржуй опять: “Ешь ананасы, рябчиков жуй!” Всё у него “день твой последний приходит...”, никак не придёт. Так что Мировой Революции альтернативы нет, и нет решительно. Молниеносной и беспощадной! Блицкриг! Пусть бьют заграничного буржуя. Дескать, вон “Кто виноват?” А то они здесь... Найдут ”Что делать?” Так, что пять лет — никуда не годно. Максимум до весны. Пока я тут, в Горках. Очень болею. Оттого, мол, и непорядок. Иначе весной — бунт! Всенепременно, бунт! Весной жрать совсем нечего. Начнут нэпмана бить. Оставят партию без жировой прослойки. Так что, если вам дорого учение Маркса, Энгельса и моё, то приналягте ударно. Архиударно! Субботник устройте, что ли. И это... — Ораторский пыл Владимира Ильича вдруг как-то сник, и тон стал даже просительно любезным. — И это... Пришлите мне вашего эликсирчику. Please. Если не трудно. Немного. Литров, этак, 5 или ведро. Ну, чтобы пальтишко там замочить, шарфик, кепчонку. На всякий случай. Я за ним нашего дипломата пришлю. Товарища Нетте. Он у нас не человек, прям пароход какой-то . Через любую границу контрабанду тащит...

— No problems , Владимир Ильич, — бодро ответил мистер Уэллс и вдруг с подозрением заглянул в слуховую трубку: “Пальтишко? Кепочку? Это еще зачем? Уж не...”

«Молчи, Герберт, — вдруг сурово сказал ему голос классового сознания. — Учение Маркса-Ленина верно, потому что оно, офигеть как, верно!»

«Да, да. Конечно, — виновато смутился мистер Уэллс. — Как же это я...»

Он поднес слуховую трубку к уху, но там уже сонно бубнила телефонистка, — Разговор окончен, мистер Уэллс. Кто будет оплачивать счёт?

Опять Владимир Ильич бросил трубку, не дожидаясь этого вопроса.

— Коминтерн, — подумав, ответил Герберт и, сняв ранец радиотелефона, набрал номер своего Уэллсвиля. — Миссис Мак-Лауд? Вы не могли бы прийти ко мне в мастерскую немного прибраться и... э... тут, видите ли, была небольшая авария и... — Он смущённо замялся.

— Мой аппарат для варения виски несколько пострадал? — сухо закончила за него миссис Мак-Лауд.

— Пожалуй, да... — со вздохом согласился изобретатель, глядя на рваную медь аппарата.

— Хорошо, мистер Уэллс. Я сейчас возьму гаечный ключ и кувалду и спущусь к вам.

— Вы очень любезны, — Мистер Уэллс перевел дух и торопливо набрал другой номер. — Соедините меня с начальником тюрьмы Сент-Уэллса мистером Фройдом... Мистер Фройд? Это я, старина Герберт. У вас там не найдется ещё человек пять-шесть задержанных за бродяжничество?

Трубка вопросительно забормотала.

— Ах, эти? — сконфуженно прочистил горло мистер Уэллс. — Да разбежались. Бог весть куда...

Он посмотрел на потолок, где расплывались последние розоватые клочки пара, и добавил. — Испарились, прямо-таки... Я буду ждать. Нет-нет, это вам спасибо.


CHRISTMAS FUNNY STORY


Так, со слов хозяйки пансиона, капитан Чесноков узнал, совершенно нелюбопытную для себя , историю о красавице и чудовище, если быть точным, о студентке третьего курса, практикантке из музея и призраке музейного сторожа, пожиравшем студенток третьего курса… или колбасу «студенческую» третьего сорта? Артем так и не понял точно.


По словам мисс Харпл, «молодая леди» попала к ней совершенно случайно. Вообще-то, она должна была попасть не в Клюкино по адресу “Крупской 13”, а в Плюхино по адресу “Ленина 31”. Но, вполне очевидно, не долго и перепутать столь созвучные наименования. Впрочем, перепутала не сама “молодая мисс”, а типография, которая напечатала рекламное объявление следующего содержания:


“Православная ведьма,

потомственная бабушка Дункана Мак-Лауда,

магистр LSD-терапии и электрик III-го разряда…

Экзорцизм бесов любой иерархии вплоть до маленьких таких бутылочного цвета;

дезактивация (как, впрочем, и активация) полтергейстов; чревовещание в формате MP-3;

семейная ветеринария (усыпление престарелых родственников) и осиновые колья по сходной цене...

Ордена Иезуитского Красного Знамени и Шаманского Розового Моржа...

Бабушка Пекла.

Принимает по вопросам…

адрес и телефон...”


Девушку привлекла, прежде всего, редкая специализация бабушки Пеклы - истребление нечистой силы подчистую. Домовую канализацию заряжать и геморрой куриным яйцом выкатывать, понятно, любая дура может. А вот выйти с осиновой рогатиной на, восставшую из гроба, тещу…

«То, что надо!», - сказала себе бедная крошка. И впрямь, не в милицию же обращаться, если к тебе по ночам призрак является, жрет твою колбасу и, того и гляди, тобой закусит. Да ладно, если б еще во сне являлся или в дыму марихуаны: «…с глазами кролика - in vina veritas!..» Тогда б, надгрызенную колбасу на тех же кроликов, что в глазах прыгают, и списать можно было. Нет же...

Похмельной явью кружит вокруг люстр музейного фойе жуткий старик; воет, тянет к ней кривые когти; редкая борода развевается над горбом и кровавая пена каплет с клыков, одиноко торчащих в пустой пасти облезшего черепа… бр-р! А глаза, со змеиным поперечным зрачком, зеленые как гнилушка древесная... И говорит замогильным голосом, - “Merci, c’etait tres bon! ” (Спасибо, мол, все было очень вкусно!) Это он уже все бутерброды съел, что «юная мисс» принесла с собой на работу и теперь, вот-вот, за нее примется...


- Он что, говорит по-французски? – машинально полюбопытствовал Артем, вскидывая на плечо очередной мешок с брюхатой самодовольной картошкой.

- Отдельные фразы... - отпив из чайного блюдца, пояснила мисс Харпл. - Как это раньше было принято в светском обществе. До революции, разумеется...

- А где работает эта ваша... мисс как ее?..

- Лешая Настасья “The wood Lady ” - уточнила старушка.

- Кикимора значит... - едва не зевая, согласился Артем, - Так где?

- В Москве, разумеется. В музее товарища Ленина…

Чесноков споткнулся и, ухнув мешок со спины наземь, уселся на него верхом. Вопросительно поднял бровь – «Опять Ленин? И опять мистическая бредь... Козьи копыта, козни тайных советников по воспоминания этой старой козы мадам де Жавю… а теперь вот еще и вампир из музея того же имени с дореволюционным прононсом... Хм, конечно. Но?..»

- Это, который у Иверских? - спросил он вслух, - Музей? Возле Красной площади?

Мисс Харпл закатила глаза, - «В Шушенском, блин…» И поманила Артема пальцем. Тот заторопился на террасу, изображая на лице крайнюю заинтересованность.

- О-о! - с какой-то ревнивой иронией протянула мисс Харпл, глядя, как он резво взбегает по ступеням крыльца.

- Я знала, что вас это заинтригует... - она скептически фыркнула, - Нет мужчины, который бы не соблазнился побывать в роли рыцаря... Особенно, если он уверен, что дракон существует лишь в, гормонально воспаленном, воображении дамы. Ах, эти рациональные современные Дон-Кихоты. Фрейдизм вас испортил...

Старушка подставила блюдце под самоварный краник и, прищурившись на Чеснокова, произнесла медленно и зловеще, - А вдруг все именно так и есть... господин капитан? Вдруг он и в самом деле...

Мисс Харпл оскалила вставную челюсть и пугающе потрясла над головой костлявыми пальцами, - “Yaho-o-o!”

Эркюль, прижав уши, накрылся ватрушкой, а Чесноков вздрогнул, но бодро подтянул камуфлированные штаны, - Я русский офицер, мадам...

- Да, да... - согласно вздохнула мисс Харпл, - Русский офицер: неоправданная преданность мистическому долгу, редкостная сообразительность и суворовская настырность. Скажут отцы-командиры ввалить чертям чертей… Так и пойдут с выпученными от недоумения глазами… - Старушка пожала узкими плечиками, - И ведь ввалят же… Ах, - она в романтической истоме поднесла ко лбу сухонькую ладошку тыльной стороной, - …когда-то и я могла вскружить головы джентльменам в мундирах.…

Артем невольно стянул губы с, готовой сорваться, улыбкой, и мисс Харпл опомнилась - “miss” все-таки, а не какая-нибудь там вульгарная “misses”.

- Я, собственно, потому и рассказала эту историю вам... - строго сказала она, - Что, с моей точки зрения, мисс Лешая нуждается в рациональной действенной помощи, а не в этих вот... - Мисс Харпл неопределенно помахала рукой, - Ритуальных плясках... Согласитесь, недопустимо, чтобы образованная молодая леди попала под влияние какой-то суеверной старухи, полной варварски предрассудков, алчности и, наверняка, с криминальным прошлым. Только поэтому я и осмелилась предложить мисс Лешей свою помощь... – подчеркнула она.

- Bullshit! (Вообще-то, мою...), - понимающе закивал Чесноков.

- К тому же, я, может быть смело, предположила, что и вы...- Старушка учтиво пододвинула к капитану чайный прибор, предлагая садиться и подтверждая его догадку, - В свою очередь, сможете оказаться полезным для юной леди. Только не подумайте, ради Бога!.. - лживо спохватилась мисс Харпл, - …что я на старости лет впала в маразм сводничества!

Она замахала на Чеснокова руками, как если бы он уже обвинил ее в сутенерстве.

- Ни в коем случае! Я сама терпеть не могу этих старых безмозглых куриц... Хотя... - вдруг угомонилась мисс Харпл и зарделась с непристойной двусмысленностью старой девы.

- Хотя, я бы, пожалуй, решилась вам ее рекомендовать. Такая умница. Наверняка комсомолка, если они еще где остались, кроме католических школ. И хороша собой. Я жду ее со дня на день. Но, впрочем, если вы захотите раньше...

Мисс Харпл нырнула рукой под плед, долго шуршала там газетами, звякнула спицами, рюмочным стеклом, выбросила клубок шерстяных ниток и, вспугнув курицу, разбила яйцо...

- Вот! - наконец, торжественно объявила старушка и небрежно бросила на стол маленькую карточку, - Тут вы найдете ее непременно!

Лицо Чеснокова несколько вытянулось, он нахмурился, вглядываясь, и деликатно кашлянул, - Тут?!

Перед ним лежала потертая карточка почетного члена британской Ассоциации Анонимных Алкоголиков на имя “miss Mary Harpy ”. Проследив его взгляд, старушка конфузливо ойкнула, - Я помогала несчастным...

И поменяла карточку на другую - скромную визитку с профилем Ильича: “Центральный музей Ленина. Лешая Настасья. Архивный отдел”...


- Кстати о Ленине... – нахмурился, будто припоминая, Артем, пряча карточку в задний карман камуфляжных штанов, - Я вас хотел спросить насчет этой, как её, мадам де Жавю?.. Вы говорили, она знавала семью Лениных?

— Ну, вот вы и попались, мистер Чеснокофф! – залилась мисс Харпл торжествующим смешком, - Теперь я поняла, что, собственно, вас интересует тут как офицера госбезопасности... — подчеркнула она. — Да-да, это вы полковнику Тягосному или инспектору рассказывайте про вашу малую родину. А я так сразу поняла, что вы из секретной службы.

— But How? — с наигранным изумлением воскликнул капитан Чесноков. (И это несмотря на тщательную конспирацию? На поддельные документы и легенду прикрытия? — англ.)

Воскликнул скорее из вежливости. Вспоротое второе дно его рюкзачка наглядно свидетельствовало о том, что всеведущая мисс была ещё и вездесущей.

— Бросьте, это такие пустяки. О том, что вы никто иной, как офицер госбезопасности я догадалась сразу. Так и сказала себе: «Дорогая мисс Харпл, молодой человек, представившийся танкистом, отставшим от танка, на самом деле офицер госбезопасности, об этом свидетельствует, ну, хотя бы...» — Мисс на минуту задумалась, закатив глаза.

Признаваться в том, что о принадлежности капитана к секретной службе, прежде всего, свидетельствовали прибор космической связи, модерновый «ТТ» в кобуре и аквалангистский костюм с ластами, найденные на втором дне его рюкзачка, как-то не хотелось. Не утонченно.

— Ну, хотя бы ваша армейская выправка и жандармская привычка придерживать на боку шашку, — нашлась, наконёц, мисс Харпл.

— Да ну? — невольно ощупал бок Артем.

Сроду не носил таковой, ни при какой парадной форме не полагалось.

— Как только вы меня спросили про мадемуазель де Жавю, я сразу поняла, что вы здесь по поводу мадемуазель де Жавю! Так и сказала себе: “Дорогая мисс Харпл, господин офицер, как бы случайно интересующийся мадемуазель де Жавю, здесь по поводу мадемуазель де Жавю”. Той самой мадемуазель, что дольше всех держалась за квадратные метры этого барака. Старая перечница. Такая живучая...

— But How? — снова спросил Артем, картинно всплеснув руками. — (Непревзойденно! — англ. Но как вы догадались, что именно мадемуазель де Жавю меня интересует?)

— Видите ли, к мадемуазель де Жавю чуть ли не ежедневно и буквально до последнего дня приезжали делегации пионеров, — пожала плечиками мисс Харпл. — Так что, бывало, целыми сутками к ней невозможно было провести священника и нотариуса. Приезжали и на 7-е ноября «красный день календаря», и 22 апреля в день рождения Ленина, и 24 января в день его упокоения и в годовщину, как он Финский залив на льдине переплыл, как на броневик залез, как слез, как шалаш перекрыл свежим сеном...

Раздражённо перечисляя события ленинской биографии, мисс Харпл механически заталкивала ватрушку за ватрушкой в Эркюля, не обращая внимания на его пассивное сопротивление.

— В общем, по поводу и без повода... — ворчливо подытожила она. — Мадемуазель де Жавю, видите ли, была одной из последних, кто мог при жизни видеть Владимира Ильича, да святится...

— So What? — удивился Чесноков. — (Ну, так и что тут такого? Пионеры — дело святое).

— Maybe… — презрительно фыркнула старушка, проталкивая в Эркюля очередную ватрушку. — Но хотелось бы обратить ваше внимание, — обратила она внимание капитана. — Пионеры эти были не столько юны, сколько моложавы, все гладко выбритые, с волосатыми коленками и выражением лица: «Болтун находка для шпиона!»...

Эркюль, увидев плакатное выражение лица мисс Харпл, застрял на половине ватрушки.

— А пионерки отлично владели стенографией.

— Aha (ага – англ.)… - со временем вернулся дар речи и к Чеснокову.

— И когда я после их визитов заходила к бедной мадемуазель, — продолжила мисс Харпл, пытаясь натянуть Эркюля на остаток ватрушки, но тот судорожно упёрся. — У неё, в свою очередь, было такое выражение лица... — старушка на минуту задумалась. — Ну, например: «Стреляйте, гады, ничего не скажу!»

Чесноков едва не расплескал чай, а Эркюль умудрился выбежать со двора на задних лапах, неся в передних остаток ватрушки, всаженной в него наполовину.

— My father the tractor driver... — продолжила мисс Харпл, проведя Эркюля недоуменным взглядом. — Из чего я сделала вывод, что мадемуазель, то ли унаследовала от мадам Крупской фамильные ценности царствующего дома Ульяновых, — мисс Харпл плотоядно облизнулась. — То ли хранила по её поручению какие-то архивы, могущие пролить свет на личную жизнь четы Ульяновых. Архивы, о которой умалчивают даже светские хроники, не то что советская историография.




Слово документам.

Из архива товарища Крупской.

Письма Н.К. Крупской Ф. А. де Жавю:


“Времена, Франечка наступают жутчайшие.

Сталин после смерти Володи напился в свинь, всех в ЦК обнимал и плакал, и со всеми отчего-то прощался. Когда Троцкий, в третий раз попавшись в его объятия, не выдержал и спросил: «Что это ты, Коба, как в последний путь собрался?», Сталин очень удивился и сказал: «Нэт, Лева, я, каки раз-таки, остаюсь...» И опять зарыдал: «Вай-вай-вай! Какие люди уходят, какие люди!»

Его слова передавали друг другу почему-то шепотом, хоть он и всего-навсего генсек ЦК и только что на XIII съезде божился, что исправится “как завещал Вэликий Лэнин!”.

В общем, жареным пахнет нестерпимо. ГПУ стало хватать всех, кто был рядом с Володей в последние дни, кроме членов ЦК... пока что. Ищут убийц. Даже Марию Ильиничну допрашивали. Дико, конечно, но после пропажи доктора Скороуспенского (которого, единственного, можно было, хоть с натяжкой, но назвать подозреваемым) Сталин, против всякой логики, даже как-то повеселел и теперь всех и каждого спрашивает: «А чито ви дэлали 21 января 1924 года?» — то ли в шутку, то ли всерьёз — понять решительно невозможно. Этак он и до меня доберется и, боюсь, мне трудно будет объяснить, почему Володя не любил моей кухни и ночевал то в Смольном, то на “Авроре”, то в шалашике под Петроградом, в общем, где придется, только не дома.

Какая ты молодец, Франечка, что сбежала из Кремля и выскочила за чекиста. Прямо прозорливица! Теперь только они, сволочи, и спят спокойно, чекисты ваши...

А насчет выкройки, что ты мне прислала. Ты говоришь, это платье королевы Виктории? Странно, ей Богу. Бедненькое какое-то. У Арманд, помню, было шикарней...”

«Я бы хотела, Франечка, чтобы ты сделала для меня некоторое одолжение. Даже неудобно как-то просить, будучи Крупской, но ты девушка склада практического и поймешь меня правильно. Я хочу, чтобы ты спрятала у себя несколько мелких вещиц, не очень ценных, но для меня дорогих. На чёрный, как говорится, день. Времена сейчас, сама знаешь... У нас тут, оказывается, все так давно делают. Весь Кремль кладами напичкан, аж кирпичи вываливаются. Одна я, дура, всё Володю слушала: «Социализм — это я плюс электрификация всей страны!» А сам взял и помер. И толку мне теперь от той его электрификации? Даже Фавн Дионисович мне посоветовал: «Не будьте дурой... — сказал — ...Надежда. Счета в Швейцарском банке не сегодня-завтра экспроприируют. И за границу вас теперь не выпустят даже глухонемой и в инвалидном кресле. Вы теперь, Наденька, реквизит Мавзолея. Останетесь с кремлёвской пайкой до конца дней своих. Так что делайте припасы. Да не как Каменев с Зиновьевым, которые, по очереди, друг у друга обыск разыгрывают: «А что это у вас, товайищ Каменев, паркетик весь ввейх тоймашками?» А подальше от Кремля. У каких-нибудь деревенских родственников или знакомых.

А я, Франя, признаться, не то, что родственников каких... девической фамилии своей припомнить не могу! Так привыкла рядом с Володей все: “товарищ Крупская, да товарищ Крупская...”, Кинулась, и нет никого тебя надёжнее. Уж в твоей-то, милочка, верности я не сомневаюсь ни на минуту и вашу, с Клемансо , любовную переписку храню как залог нашей дружбы до гроба.

А насчет выкройки, что ты мне прислала. Ты говоришь, что это платье императрицы Елизаветы? Странно, ей Богу. Бедненькое какое-то. У Арманд, помню, было роскошней...”

«Ты, поди, дружок, понимаешь, что переслать тебе свои... назовем их конспиративно, “бирюльки”, я никем не могу. Не на кого положиться. На почту, тем более, нет никакой надежды. Как я полагаю, любые посылки в эту вашу “Новую Эру” тщательно перлюстрируются, всё ж таки спецпоселение. Да и вообще, говорят, что приватная кремлёвская почта, если не охраняется спецкурьером, гарантированно пропадает. Сильно-де колбасой пахнет, а кругом одни вредители и саботажники. Мы поступим умнее.

Когда-то давно один умелец из Саратовских большевиков плотничал Володе превосходный письменный bureau с тайником. Мы в нём гранки для “Искры” от жандармов прятали и я кое-что от прислуги. Володя к нему был очень привязан и таскал за собой по всей Европе. Даже в вагон запихнул, когда возвращались из Германии, хоть и рассмешил немцев изрядно. Теперь этот бюро у меня в кабинете стоит и вот, что я сделаю. Спишу его, дескать, работать за ним невозможно стало — от шашеля ходуном ходит, и отправлю в ваш Дом пионеров. Как память о Ленине. Чтобы лучший пионер на нем дули Ллойд Джоржу малевал. А ты уж найди способ туда пробраться как-нибудь ночью. К примеру, устройся уборщицей или стукни сторожа обухом топора. Придумай, что-нибудь, почитай Достоевского.

Так вот: когда проберёшься, отпори, без жалости, бархат на крышке бюро, подковырни саму крышку ножиком и там ты увидишь клавиатуру фортепиано, запертую на ключ. Ключ подойдет любой, каким шкафы запирают. Я знаю, ты, кроме как на бубне, ни на чём не музицируешь, но придется тебе подучиться, чтобы сыграть на нем “Полет шмеля” Паганини. Только безошибочно! Иначе тайник не откроется. Согласна, произведение довольно сложное. Его и сам Паганини по трезву исполнять не брался, а уж я-то, бывало, и в обморок падала, пока открою, чтобы горничной рубль дать квасу ради. Но, как говорится, “без труда только рыбка из пруда”.

Когда закончишь произведение, клавиатура задвинется вглубь бюро, а на её место выдвинется сундучок, а в сундучке уточка жутковатая такая (чучельник пьяный был). А в уточке зайчик плюшевый страшненький, с глазками в пуговицу от пальто (меня им в детстве пугали, так что у самой теперь пуговки — перекрестишься) Что ты спрашиваешь? Яйцо? Не будь дурой, никакого яйца не будет — ни с иголочкой от Сталина, ни от Фаберже даже. Яйца у нас только у Володи были… спросишь тоже, Фаберже, разумеется. Нет, там будет шкатулочка. Вроде как табакерка. Snuffbox по-английски. Золотая с бриллиантами и медальонами Ивана Грозного, Петра Первого, Екатерины Великой, Александра III, отчего-то Я.М. Свердлова, Сталина (себя Володя постеснялся поместить, говорил: «Я против них что? Я против них романтик. Умру в Рио-де-Жанейро и понесут меня в белых штанах…» — всё льстил себе неисправимо…) Ещё какие-то мужики мне незнакомые, большей частью лысые как мой… О чём это я? Ах, да… В общем, очень изящная и дорогая работа, так что ты бережно. Фавн Дионисович говорил, что ей вообще цены нет и для будущего РСФСР она как-то очень важна. В ней-де, имперский дух России заключён. Впрочем, думаю, это всё враки и никакая мистика тут не причём. Уж кто бы говорил, только не такой безбожник как Фавн Дионисович! Он её просто стибрить хотел, чтобы Ротшильду какому-нибудь запродать, а я первая её в Володиных кальсонах нашла. В ней и будут мои “бирюльки”. Так что табакерка весьма и весьма...

А насчет выкройки, что ты мне прислала. Ты говоришь, что это платье вдовствующей императрицы Марии Федоровны? Странно, ей Богу. Бедненькое какое-то. У Арманд, помню, такое же было, но...”


— Look in my eyes! Answer! — как бы вскользь поинтересовался капитан. — И где же теперь эта шкатулка?

— Каков хитрец, — захихикала мисс Харпл, сматывая в клубок шерстяную нить, распустившуюся вслед за убежавшим Эркюлем. — What fool... Я и сама рассчитываю узнать об этом, проследив за вами. Вы показались мне человеком долга, господин капитан, не правда ли?

— Разве я не заплатил наперёд? — нахмурился Артем.

— Я в смысле долга перед Отечеством. «Если Родина скажет — надо!» — мисс Харпл изобразила выражение лица требовательной Родины, так что Артем невольно попятился, но бодро подтянув камуфлированные штаны, напомнил, - Я русский офицер, мисс...

— Помню, помню, — согласно вздохнула старушка и поддернула застрявшую где-то нить. — А насчёт ленинской шкатулки... Я бы посоветовала вам присмотреться к моим постояльцам... – тихо, но зловеще улыбнулась она, - Они такие рьяные коллекционеры старины...

Между досками забора, утробно воя и цепляясь за штакетник передними лапами, висел Эркюль, науженный на прочную шерстяную нить.


Слово документам.

Из архива товарища Крупской.

(продолжение)


ХРАБР И БЕССТРАШЕН БЫВАЕТ ОСЕЛ…


Москва. Горки.

21 января 1924 года.

По заснеженной целине торопливо пролегла цепочка черных следов, которую оставила сутуловатая фигурка в кожанке и галифе. Подкравшись к «серебряному призраку» - ленинскому «Rolls-Royce», выписанному Красновым из Лондона в голодном двадцатом, фигурка стала торопливо откручивать с капота позолоченный горн клаксона. Не замечая в своих подслеповатых пенсне, как с другой стороны, с кормы автомобиля, орудует ломом фигура во френче, несколько более грузная, но приземистая, пытаясь сковырнуть новехонькое колесо запаски...

- Ишь, слетелось воронье... – проворчал доктор Сокроуспенский, отойдя от окна с чашечкой кофе на блюдце.

- Что там? – подал голос из кресла-качалки Владимир Ильич.

- Да Троцкий со Сталиным ваше наследство делят. С утра гвалт как на зернохранилище с худой крышей.

- Ну, так спугните их чем-нибудь, что ли? Скажите, что я пойитическое завещание пишу, а они тут гайдят.

- Господа, ну что же вы тут гадите?.. – морщась от мороза, крикнул профессор, открыв створку окна, расписанного ледяным узором...

- Владимир Ильич завещание пишет поэтическое, а вы...

- Поэтическое? – недоверчиво удивился генеральный секретарь ЦК РКП (б) Сталин, пряча лом за спину.

- Может не пойетическое, а пойитическое? – уточнил председатель Реввоенсовета товарищ Троцкий, пряча за пазуху кожанки золоченый клаксон. Только теперь Скороуспенский сообразил свою ошибку и, подумав, покачал головой, - Поэтическое, господа, поэтическое: «Сквозь грозы светило нам солнце свободы и Ленин великий нам путь озарил...» А политическое он уже госпоже Крупской отдал, она его в ЦК понесла.

Снежная поземка обозначила путь наследников ленинского престола, унесшихся в сторону Москвы.

- Что, убйались? - негромко спросил Владимир Ильич через некоторое время.

- Да. - Подтвердил профессор, - Разлетелись стервятники... Ишь, как падаль почуяли...

Владимир Ильич недовольно хмыкнул, - Падай…

Профессор Скороуспенский покраснел, оправил воротник, но не нашел что сказать.

- Теперь до вечера никого не будет... – попытался сменить он тему, - Все будут за Крупской гоняться...

- Падаль... - рассеянно повторил Ильич, - А я думай, я этот… связанный йев...

- Кто? - переспросил Скороуспенский.

- Йев ... - с досадой пояснил Ленин, - Эзоп, кажется, сказай: «Храбр и бесстрашен бывает осей , когда пинает связанного йва »

Профессор не рискнул переспросить еще раз, кто, собственно говоря, кого пинает, и только развел руками.

- Что вы там насчет Кйупской? - очнулся от тягостного раздумья Владимир Ильич.

- Теперь, говорю, все за ней гоняться будут. За политическим завещанием... - повторил профессор.

- Хйен догонят... - сел на кушетке Ильич, - Я с ней мамзель де Жавю отпустил. Пойтниху. Непйеменно в Охотный ряд попадут. Выбйать что-нибудь из материи для тйаура... – И, заметив глухонемую мину профессора, Ильич поправился, - На похойоны...

Он почесал онемевшую поясницу, - А из Охотного яда, наскойко я знаю, еще ни одна баба вовйемя не вейнулась... шпийки, там, буйавки…

- Да - подтвердил профессор, - Их тогда, в 17-ом, шпики с боевиками здорово поколотили ...

Ленин изумленно повел бровью, но промолчал.

Скороуспенский вдруг заговорщицки подмигнул Ильичу, слегка его испугав, и тяжело нагнулся за подлокотник кресла.

- Тут вам, Владимир Ильич, Иосиф Виссарионович... - кресло под ним жалобно заскрипело, - ...от ходоков из Мексики передал, от Кастанеды какого-то...

В руках профессора появился, замотанный в рыжий пуховой платок, глиняный супник.

- Гйибочки! - радостно встрепенулся Владимир Ильич, - Ай, да Коба! Знает, зайаза, мою слабость. Хоть и не люблю я его...

Он выдернул из нагрудного кармашка жилетки цепочку, на которой звякнула серебряная ложечка, и довольно прижмурился, - Ходоки... Знаю я эту Мексику. Опять буйжуев на чухонское бойото загнал грибочки собирать...

В кабинете запахло грибным бульоном, лесной прелью и перцем.

- Мухомойчики... - умиленно пробормотал Владимир Ильич, разгребая ложкой лепестки лука и лавровые листья.

Перехватив настороженный взгляд доктора, он добродушно хехекнул, - Что это вы на меня тайащитесь. Будто я всю власть Советам отдать собрался. Ну и что, что мухомойчики? Иосиф умеет готовить и мухомойчики по-грузински. И пйевосходно умеет! Архи... Я после его гйибочков, помнится, как-то три часа. На съезде Комсомола, комсомойцам: “Учиться, учиться и учиться! Учиться, учиться и учиться! Учиться...” И так тйи часа... Кстати? Как там наши, вернее, мои похойоны? Любопытно, пайдон за каламбур, до смейти?

- Не беспокойтесь, милост... Владимир Ильич... - подобрал отвисшую челюсть профессор, с опаской глядя, как Ильич отправляет в рот лохматые шляпки мухоморов, - Ваш секретарь Фавн Дионисович обо всем позаботился. Двойник подобран и уже в анатомичке. Подкрасят, подправят - будет как живой. То есть как вы, только «жил»...

Владимир Ильич вопросительно наморщил лоб.

- Ну, как Мария Ильинична на бюллетене в воротах усадьбы каждый день вывешивает... - пояснил профессор, - Ленин жил. Ленин жив. Ленин будет жить.

- Хйен вам, не будет... – проворчал Ленин, - Сами выкручивайтесь. А то привыкли... А что это она так йаконично? Жил, мол, жив, и еще поживет...

- Говорит, чтобы не сглазили... – смущенно пожал плечами профессор.

Владимир Ильич поперхнулся, откашлялся, - В каком смысле? Кто?

Скороуспенский растерянно проскрипел, - Э-э... Ну, там же одна буржуазия, контра-с. У бюллетеня толчется. Подробностей требуют.

- А пролетайии? - удивился Ильич.

Доктор пожал плечами, - Им же сказали, что вы вечно живой. Они и не бегают. Без толку, мол...

Ленин, хмыкнув, подцепил новую порцию лиловатых грибков.

- Хотел бы я... - прищурился он на доктора поверх горшочка, - Хотел бы я посмотреть на свой посйедний путь. Как они меня отпевать станут: “Прощай, дорогой товайищ! Ты был коммунист, каких мало, верный йенинец и, чего уж там, Вождь мийового пролетариата! И пионеры Надькины: “Бабушка Кйупская! Бабушка Кйупская! Как же мы теперь без дедушки Йенина?!” А она им: Как-Как. Как завещал Вейикий Йенин! Так и будем... жить и учиться и бойоться: Клянемся! Клянемся! Кйанемся!»

Профессор затравленно оглянулся по сторонам и вжался в кресло.

- Вы же-ейтвою пали в бойбе роковой... - вдохновенно замычал Ильич с набитым ртом, - А вот интересно, батенька, куда они мои мощи снесут? Я там прикинул Наденьке чейтежик... Небольшой такой пийамидки как у Хеопса на Красную пйощадь. Да, боюсь, она, ехидна, скажет: Закопайте вы его кибениматейи и не мойочте себе гойову...

Ильич вздохнул, звякнув ложечкой по дну горшочка, - Унд аллес. Закончийись...

Он старательно облизнул ложку и спрятал ее в карман жилетки, - На мощи свои, доктор, мне тоже, хотелось бы посмотйеть. Все-таки, не чужие. Посоветовал бы чего. Когда еще пйидется… самому себе. Мол, в гйобу лежишь, О, Великий Вождь! Не в бане на лавке растянулся. Мойду сделай посерьезнее... Пйаво, очаровательно! Нейзя ли это устроить?

Профессор, напуганный пантомимой Вождя, мертвецки вытянувшегося в кресле, сипло произнес, - Отчего же. Вскорости привезут. Минут через... - Он заглянул в карманные часы, - Через тридцать. Только...

Ленин вопросительно дернул бородкой.

- Только как же вы успеете, Владимир Ильич? И на двойника своего посмотреть и до вокзала добраться. Вам же еще загримироваться, наверное, надо? Зубы, там, перевязать?

- Зубы пейевязать? - весело переспросил Ильич и закинул бородку в безмолвном смешке, - Не-ет… - угомонившись, он утер слезящийся глаз костяшкой пальца, - Конспирация мне, батенька, в этот раз, абсойютно ни к чему. Можете мне повейить...

- Но как же? - вновь удивился профессор, - Вас же любая собака...

- Собака? Вейно. Собака, может быть, и учует... – подумав, согласился Ленин, - Только кто ей, собаке, повейит? Даже, если она до вокзайа за мной побежит: “Держите Йенина! Дейжите Ленина!” Ей и Павлов не поверит, хоть он и понимает по-собачьи. Скажет, мухомойов объелась, что ли?

Ильич с сожалением заглянул внутрь горшочка.

“И чего было огород городить…” – скорбно подумал про себя профессор Скороуспенский, - “…с болезнью мозга, фиктивной смертью и бегством? У него же и так с головой... только на Кипр в дурдом отправить, к Дзержинскому. Впрочем, Бог с ними со всеми. Зато два гонорара. От самого и от благодарной Антанты, главное, чтоб успел рассчитаться...”

Ильич вдруг, кувыркнувшись из кресла-качалки, бухнулся ничком на кушетку, накрыв собой глиняный супник.

“Не успеет! - подпрыгнул в кресле профессор, - Началось!”

Но оказалось, что у Вождя, напротив, случился, редкий в последнее время, припадок здравомыслия.

- Мафусаил Иванович! Мафусаил Иванович! - окликнул профессора женский голос из коридора, - Вас к телефону!

Дверь в кабинет отворилась.

- Сталин, по-моему... - На пороге стояла Мария Ильинична, - Ой, а что это Володю так скрючило? Лежит, чуть ли не раком, прости Господи…


ПОСТОЯЛЬЦЫ И ПРОХОДИМЦЫ



Сейчас, помимо трудолюбивого капитана ФБР, в пансионе мисс Харпл проживала только энтомолого-этнографическая экспедиция Сенегальского Национального Университета им. Ж.И. Кусто, — веселые как дети Патриса Лумумбы, сплошь шоколадные, магистры, бакалавры и академики с завидными зубами потомственных каннибалов. Каких бабочек, какой такой фольклор они выискивали здесь, в этом подмосковном захолустье, давно уже не российском даже, а сугубо советском? Вообще-то, это на чёрный континент в поисках наших общих предков отправляются добропорядочные эволюционисты. Что же прямым наследникам человекообразных тут понадобилось, когда у них самих Адамов и Ев на любом баобабе — палку брось, ведро натрусишь?

Чесноков только пожимал плечами, глядя на их сачки для ловли редких энтомологических экземпляров и хирургические инструменты для сравнительной антропометрии. И, в поисках ответа на этот вопрос, ничтоже сумняшися, отправился за сенегальцами, когда увидел в окно своего номера, как девять чёрных фигурок конспиративным гуськом слились с мраком в зарослях крапивы на задниках пансиона.

Где и сколько он петлял вслед за пергаментным шуршанием сухостоя, сообразить было трудно, местность сразу за пансионом была достаточно дикая. Но вынырнул Артем из крапивы уже в сумерках и среди замшелых могильных плит здешнего кладбища.

Как выяснилось, последние полчаса или около этого, он шёл не за теми, за кем устремился по первоначалу. Прямо перед ним в изголовье красного гранитного саркофага громоздилась грузная фигура начальника УГРО Тягосного, а подле сутулился силуэт участкового инспектора Груся. Над ними, в качестве «третьего», надо понимать, нависало нечто безголовое, но явно скорбящее. Когда они сбили со следа Чеснокова, вклинившись между ним и сенегальскими антропологами?

- Здоров, мужики... — негромко, чтобы не вспугнуть коллег, окликнул их капитан.

Не помогло. Подполковник с инфарктным вздохом провалился куда-то в загробный мир, а старый лейтенант, мигом взметнувшись на статую, спросил оттуда вполне человеческим голосом:

— Что, уже?!

Раньше-то от него и слова слышно не было.

— Чего «уже»? — потребовал объяснения Чесноков.

— Т-ты... — икнул инспектор, сидя на плечах гранитного командора. — Уже здесь?

— А где я должен быть? — удивился капитан.

Инспектор, подумав, покосился на саркофаг, служащий статуе постаментом, и проворчал: — Да, в общем-то, здесь и должен.

Еще подумав, добавил: — Или там...

Оба воззрились в глубокую синь неба, где уже затлели первые угольки звёзд.

- А... — догадавшись, наконец, протянул Чесноков и вынул из внутреннего кармана кардигана отечественную разработку “универсального коммуникатора”, обеспечивающую до 40% душевного взаимопонимания. Даже между двумя глухонемыми депутатами антагонистических фракций.

— Живой я, слазь... — хмыкнул Артем, подбрасывая на ладони литровую бутылку «Кремлевской». — И вы вылезайте, господин подполковник.

Гранитная крышка гроба заскрежетала, открывая чёрный провал в загробное царство.


— Что это у вас тут? Засада? — спросил Артем, разливая водку в пластиковые стаканчики, завалявшиеся в жухлой траве с чьих-то давних поминок.

— Очень надо... — проворчал начальник районного уголовного розыска. — Профилактика. Завтра с утра губернатор приезжает на открытие первой бензозаправки «Shell» на среднерусской возвышенности . Вот на всякий случай, и пугаем этих... — он кивнул в сторону вечерней туманной дымки, поднимающейся над бурьянами.

— Они что? И днем вылезают? — насторожился Чесноков.

— Нет, — помотал головой подполковник. — Но воют так, что хоть святых выноси. Не хватало ещё, чтобы губернатор прознал, что у нас тут такое попрание диалектического материализма творится. Он же бывший преподаватель высшей партийной школы, наш губернатор, не потерпит.

— А... — понимающе кивнул капитан Чесноков. — Ну, за диалектический материализм.

— Пусть земля ему, — рефлекторно, наверное, поддакнул Тягосный, поднимая стаканчик. Кладбище всё-таки...

— И как вы их пугаете? — пробормотал Артем в рукав кожаного кардигана, которым занюхивал.

— Да без особых затей, — буркнул в ответ подполковник в фуражку, которой проделывал то же самое. — «Стой, beep! Стрелять, beep!» В Клюкино этому и последний бомж не поверит: «Да, ладно, Петрович...», а упыри наши как фуражку завидят, долго потом не являются. Да скоро и сам увидишь.

Инспектор и подполковник с собачьей тоской воззрились на Луну, уже посеребрившую окраины тёмных облаков.


Клюкинское кладбище.

Наши дни, они же ночи...

Как бы не ждали лейтенант, капитан и подполковник явления кладбищенских упырей в лунном сумраке клюкинского погоста, случилось это достаточно неожиданно, чтобы подполковник снова провалился в утробу саркофага, старший лейтенант взвился на безголового командора и только капитан Чесноков, мужественно выплюнув водку, прокашлялся и утёрся кожаным рукавом.

— Beep...

Туман вихрился между мрачными надгробиями обманутых надежд и чаяний и звуки, вдруг прорезавшие его ватную глухоту, казались отчаянными мольбами политэмигрантов: «Их бин свой! Я не есть германский разведчик!»

Знакомый уже капитану, далёкий звериный вой колыхался на волнах тумана, но к нему прибавился на этот раз гулкий барабанный бой и рёв духовых, послышались вполне мелодичные голоса, словно хор баптистской церкви в южных штатах затянул негритянский госпел: «Аллилуйя!» Впрочем, выделялись и призывные вопли сродни шаманским. Вроде бы вполне мистическая какофония, но уж больно напоминает ритуальный пляс сенегальских погонщиков бегемотов, проникшихся христианством. Никак не полуночное вытье вурдалаков...

Артем обернулся на начальника уголовного сыска: «Может у них, у кладбищенских духов, репертуар такой разнообразный?»

Едва ли. На обрюзгшем лице подполковника, белевшем со дна саркофага, оплыло искреннее недоумение. Участковый инспектор на командоре также боязливо поджал ноги, явно озадаченный новизной исполнения.

— Что-то новенькое, — нервно пробормотал подполковник, с пыхтением выбираясь из гранитного гроба. — Ну, да чёрт с ним. Новенькое или нет, попробуем по старинке. За мной!

Тщетно выдирая «Макаров» из кобуры под нависшим брюхом, подполковник Тягосный устремился в вечерний туман. Вслед за ним, потоптавшись на границе тумана в смятении, понемногу, как в омуте, скрылся и старший лейтенант Грусь.

«Стой, beep! Стрелять, beep!» — заколотилось среди надгробий и склепов истеричное милицейское эхо.

Немного подумав, Артем молча шмыгнул в обход, в боковое ответвление кладбищенского лабиринта. Между чернеющих надгробий и склепов, увитых гипсовыми знамёнами.


— И что бы это значило? — озадаченно поскрёб в мясистом жандармском затылке Тягосный, так что козырек его фуражки сполз на нос.

Инспектор Грусь промычал что-то недоуменное, безутешно размахивая руками.

— Кажется, я догадываюсь, — подал голос из тумана Чесноков. — Странно, что это вы тут кого-то пугаете... — добавил он, выступив из белесой пелены.

Едва заслышав его, подполковник и инспектор каким-то образом оказались под могильной плитой, одни только сапоги и ботинки торчали наружу, так, словно два покойника — толстый и тощий, — не поспели к третьим петухам на место вечного упокоения.

Артем присел на плиту сверху и покосился через плечо на экспозицию, достойную этнографического музея.

Сверху милиционеров были свалены в кучу, ссыпавшиеся с надгробной плиты: леопардовая шкура, копьё с бунчуком из перьев страуса, козлиный череп, бусы из гигантских океанических раковин, горшочки с маниокой, бататом, пальмовым маслом и ещё кое-какие мелочи вроде связки копеечных бубликов-сушек. Впрочем, не сушек, — присмотрелся Артем повнимательнее, — а мумифицированных человечьих ушей вполне европеоидной формы. С цифрами инвентарного номера.

— Кажется, я догадываюсь, — повторил он. — Может, не совсем догадываюсь, зачем это сделали, но, думаю, догадываюсь, кто.

— Что? — глухо отозвался из-под плиты начальник районного сыска. Благо, плита оказалась не толще ладони и пришлась на внушительный зад подполковника, так что не только ничуть ему не навредила, но и вовсе не достала инспектора, гораздо более тощего.

— Я знаю, кто это всё разложил здесь.

— Ну, допустим, это я и сам знаю, — просипел подполковник, выбираясь наружу.

— Да... — лаконично поддакнут старший лейтенант, вынырнув за мгновенье до того, как плита соскочила с мощного полковничьего зада, чтобы придавить его немощный. И продемонстрировал хирургическую струбцину для трепанации черепа, явно оброненную знакомцами капитана Чеснокова.

— Ага... — покачал головой Артем и, подумав, уточнил: — А как вы забрались под плиту, она с виду тяжелая?

— Мы и не забирались, — отряхиваясь, буркнул Тягосный.

— Не... — выравнивая фуражку, лапидарно поддакнут Грусь.

— Плита перевернулась, как только мы на неё попятились.

— Наступили... — уточнил Грусь.

— Тогда я понимаю и зачем... — удовлетворенно кивнул Артем.

— И что же ты, такой умный, такое понял, — сердито хмыкнул подполковник, — чего мы никак сообразить не можем?

— Это ловушка. Вот это всё приманка, — Артем пнул носком ботинка леопардовую шкуру и прочие атрибуты родоплеменной власти. — А плита — это ловушка, которую сенегальские антропологи устроили для ваших упырей. Наверняка переворачивается в пазах. Так что, вам ещё повезло, что плита вас прихлопнула на полпути, а не накрыла сверху. Тогда хрен бы я вас нашёл, а если учесть, что сюда никто не ходит, разве что наспех прикопать свою бабушку, то сидели бы вы под ней до...

— Не развивай, — мрачно прервал его начальник уголовного сыска, а участковый звучно шмыгнул носом, должно быть, вообразив, как согласно субординации, первым в наглухо запертой могильной яме подполковник съедает его.

— И часто вы их тут видите?.. — кивнул на инструмент сенегальских энтомологов-антропологов капитан Чесноков.

— Вообще не видели, но скоро они тут пропишутся навечно, — с глухим злорадством заметил подполковник.

— Что это вы всех при жизни ещё на кладбище прописываете? — вопросительно поднял бровь Чесноков, припомнив довольно длинную реплику неразговорчивого инспектора: «А где ж тебе ещё быть?»

— Не всех, — пожал плечами подполковник Тягосный. — А только постояльцев «Кровавой Мэри».

— Кого, кого?

— Старухи Харпл, конечно, хозяйки пансиона.

— А почему именно её?


Из архива Крупской.


ЛЕНИН ЖИЛ, ЛЕНИН БЫЛ, ЛЕНИН ЖИЛ ДА БЫЛ…


Москва. Горки.

январь 1924 года

Телефон в большом зале барской усадьбы так трезвонил, что в арочных окнах, кажется, дребезжали стекла, покрытые морозным узором. Медный Наполеон, с циферблатом набора на императорском брюшке, едва удерживал на плечах скачущее коромысло трубки.

- Идем-идем! - крикнула ему Мария Ильинична из глубины дома, - Замотал уже, третий раз за последние пять минут справляется о здоровье Володи. Куды какой заботливый, товарищ Сталин, право слово...

Они с профессором шли коридором от кабинета Владимира Ильича.

- Ничего не понимаю... - жаловалась Мария Ильинична, пользуясь возможностью посетовать хоть кому-нибудь, - Отчего это Надежде вдруг взбрело в голову лично заняться стиркой. Как будто в доме прачек нет...

- Стиркой? - рассеянно переспросил Скороуспенский.

- Ну, да! - Мария Ильинична даже остановилась, призывая доктора в свидетели происшествия воистину необычайного,

- Захожу сегодня в оранжерею, чтобы отругать эту скотину дворника за еловые ветки...

Профессор непонимающе глянул на нее поверх очков.

- Понес охапку еловых лап мимо Ильича, лежавшего под своей любимой пальмой... - разъяснила Ульянова, - …и на его вопрос: “Что, детишкам елочки? В Сокойники?”, брякнул: “Нет, Владимир Ильич, это для вас, Колонный зал оформлять...” Грубое животное!.. Так вот, захожу в оранжерею и вижу: кто-то спрятал в соломе для орхидей кадушку. Большая такая. В ней раньше ходоки ноги мыли перед кабинетом Владимира Ильича. Ну, думаю, опять Петерс со своими красноармейцами брагу затеяли. Заглянула под крышку, а там, замоченные в мыльной воде, Володины вещи: брюки, пальто, шарфик с кепочкой и даже, вообразите, ботинки? Глупо невероятно. Кто же ботинки с шарфиком одновременно замачивает? Я хоть и не стирала никогда...

Профессор молча сглотнул слюну: “В Париж! В Париж! Они тут все сумасшедшие...”

- Ну, да Бог с ним, это бы еще ничего... - продолжила Мария Ильинична, - Ничего, что стирать удумала. Деревенские бабы, знаю, от вдовьей тоски не то, что за стирку, рожать хватаются, лишь бы чем утешиться... Развесила я Володины вещи на фиговом дереве, чтоб, значит, стекли. Думала прислать за ними горничную. Битых три часа ее, вертихвостку, искала по всему дому и вернулась забрать сама. И что вы думаете, я увидела на фиговом дереве?!

“А вот то самое...”, - тоскливо подумал доктор.

- Да ничего ровным счетом!.. – всплеснула руками Мария Ильинична, - …Пропали!

- Маша, ради Бога... - кисло поморщился Скороуспенский, двинувшись в сторону телефона, - Ну, кто что в этом доме возьмет? Тем более, его вещи? - Профессор подчеркнул «его».

- Его кепочку даже в Берлине знают. Он ее напрокат давал Карлу Либкнехту в 18-ом . Да и в Лондоне, поди, еще помнят...

- Вот, кстати, о Лондоне! - подхватила Мария Ульянова, - Посылка же пропала?

- Какая еще? - нехотя спросил доктор.

- Из Лондона. От Герберта Уэллса. Вчера только пришла и пропала...

- Ну, может... - профессор пожал плечами, - Может, красноармейцы взяли почитать. Он же писатель, Уэллс этот, фантаст кажется. Вот и подумали, что там “Война миров” или еще какой-нибудь “Человек - невидимка”.

- Ну да, красноармейцы... - проворчала Мария Ильинична.

- Вчера “Правду” по слогам читать начали... - она, дразнясь, промычала, - “Мы-не-ры-бы...” А сегодня Герберта Уэллса в оригинале...


НЕ ТОЛЬКО КОШЕК ГУБИТ ЛЮБОПЫТСТВО…


Так капитан Чесноков узнал о зловещей репутации пансиона мисс Харпл.

- А вот это нефтяники, или кто они там такие. Пять человек, — с набитым ртом промычал подполковник, указав на островок дощатых пирамидок, отдаленно напоминающих нефтяные вышки. — С буровой установкой приезжали, как положено, изрыли весь её огород, что твои кроты. Не знаю, нашли чего... За пять дней все сюда перекочевали, по одному.

Он заглянул в горшочек с медом гамбийской пчелы и шумно потянул носом.

— Кого тросом на барабан намотало, под кем толчок в сортире проломился, — гулко продолжил Тягосный из горшочка. — По-разному, сейчас не упомню.

— Было расследование? — поинтересовался Артем.

— Да брось, — высунулся из горшка подполковник. — Кому оно надо? Да и разве уследишь тут за всеми. Они же не первые. Был ещё архитектор. Искал загадку гжельского расписного кирпича. Барак будто бы из него сложен был. Археологи приезжали. Всю клумбу ей перелопатили. Любимые хрен за… хризантемы вырвали. Она их потом на могилку им снесла, братскую.

Участковый инспектор сочно хрястнул луковицу гиацинта и слезливо сморщившись, поторопил Чеснокова рукой. Тот налил.

— Царство небесное, — или что-то вроде того, выдохнул лейтенант Грусь, ткнув мятым стаканчиком вглубь кустарников за оградой.

— А... там... — согласно кивнул начальник уголовного сыска. — Там прежний участковый лежит. Он с обыском к ней пришёл. По соседской жалобе.

Нынешний хотел ещё что-то добавить, подготовительно дирижируя себе зажатой в кулаке луковицей, но, то ли передумал, то ли не нашёл слов. И подполковник пояснил за него:

— А там и соседи.

Артем невольно передёрнул плечами, глядя на группу крестов, новосельски золотившихся свежей древесиной, и спросил, чтобы как-то отвлечься от гнетущего предчувствия:

— А чего участковый за оградой-то, как нехристь?

- Это ты у ксендза нашего, тьфу… у попа спроси. Он ему даже камлать за упокой не взялся, — путаясь в этнических особенностях интернационального кладбища, скорбно вздохнул подполковник.

- Отпевать, — механически поправил Артем.

- Не спел, — легко согласился подполковник Тягосный.

Он неловко опустился на мраморные складки знамени, укрывшего гробницу: «Павшего...». В сгустившихся сумерках уже трудно было разобрать — куда павшего, откуда? И принялся загибать пальцы, которые уже не слишком уверенно находил в куриной слепоте сумерек.

— Все чего-то искали. Эпид... эпиде... пидеологи... — прожевал, наконец, он, как всегда быстро косея, и пожал плечами. — Мышей искали. И чтоб непременно с ящуром, — наставительно пригрозил подполковник кому-то во тьме и кивнул через плечо. — Нашли. Вон там они все. С мышами-ящерами. Дозиметристы — поголовный передоз. Импресарио приезжал: всё «Алло...», — звонил, — «Мы ищем таланты!» Дозвонился. А ты чего ищешь, капитан?

Тягосный поднял на капитана осоловелые глаза.

Тот не нашёл, что ответить. Пожал плечами в скрипучем кожаном кардигане.

- Найдёшь, — заверил его подполковник, успокаивающе похлопав по плечу. — Это найдёшь. А как найдёшь, приходи. Хотя… хотя тебя сюда и так принесут.

И с деревянным стуком пал затылком на погребальную плиту.

К удивлению Артема, участковый инспектор, порывшись в кармане галифе, тотчас достал мелок и обвел подполковника белым контуром. Получился почти круг.

— Криминалистам?

— Нет, — искренне удивился старый лейтенант Грусь. — Себе. Чтобы вспомнить потом, где были и чего делали, а главное, где нас не было и чего не...


Само собой разумеется, что, узнав о жутковатом обыкновении постояльцев мисс Харпл пакостить безупречную репутацию её пансиона, капитан ФБР не мог угомонить профессиональное чувство долга, возбудившееся по принципу: «Но к счастью, мимо горящей избы проходил оркестр пожарной команды…» И дело тут даже не в детективном рефлексе. Мог бы и мимо. Не больше всех надо.

Но после того, как он дознался, что именно в этом бараке обитала, в своё время, Франсуаза де Жавю, упомянутая в материалах расследуемого дела... Что-то подсказало Чеснокову, что есть. Есть какая-то связь между всем этим: бараком мисс Харпл, как мёдом помазанным для всяческих экспедиций и пионерских экскурсий, крепко отдающих работой спецслужб под прикрытием. Самой мисс Харпл, постояльцы которой, едва проявив любопытство к её бараку, становятся постояльцами кладбища.

И даже сенегальскими антропологами, бог весть как прознавшими о кладбищенских монстрах Клюкино и бог знает зачем принесшими им атрибуты племенной власти.

В этом Артем убедился, специально просмотрев в архиве «National Geographic» коронацию какого-то вождя из сенегальской конфедерации.

Всё это, определенно, круги от чего-то скверного, плещущего в тихом омуте. Так что стоит. Стоит покопать у почтенной мисс Харпл её брюхатый картофель, глядишь, и накопаешь чего.

Однако до сих пор, едва Чесноков ставил граммофонную иглу допроса на “Песнь о гжельских нефтяниках”, флегматичная мисс только промачивала сухие глаза уголком своего хохломского платочка и с рыбьей сочувственностью заводила: “Very, very sad incident...” (Весьма, весьма прискорбное происшествие)

К счастью, как говорится, несчастье помогло...


Особая папка дело № 98765

ДЕВЯТЬ НЕГРИТЯТ, ВОСЕМЬ, СЕМЬ...


Клюкино

Московской области.


Последний раз живыми и веселыми капитан Чесноков видел их, когда, сидя с чашкой кофе на подоконнике, выщелкивал на клавиатуре лэптопа план оперативных мероприятий. Был тёплый вечер, клумбы мисс Харпл золотились фазаньей пестротой гербария, торжественно мычали коровы и, как водится, горела баня у реки.

Клюкино, одним словом. Так и хочется развернуть гармонь: “Я люблю тебя, Росс-с-си…”

Все девять сенегальских учёных вошли в калитку пансиона мисс Харпл, как всегда являя собой несуразную, для нашей унылой будничности, картину. Они весело лопотали на колониальном французском; когда не хватало слов — хлопали себя ладошами по головам и коленкам и то и дело бросались обниматься, поздравляя друг друга, надо полагать, с только что одержанными научными победами. Эбонитово-чёрные, нездешне оптимистичные, они вводили в недоумение даже кур, на что уж непритязателен был их взгляд на мироустройство. Впрочем, было чему и подивиться.

Сегодняшняя энтомолого-этнографическая экспедиция, судя по всему, прошла успешно. Один из негров был наряжен в красный сарафан и будёновку, другой тыкал всем в нос чудовищной величины медведкой, очевидно обожравшейся гербицидов; кто-то дул в пионерский горн, раздобытый в Доме культуры, а руководитель экспедиции благоговейно внюхивался в банный веник, проданный ему как сбор лекарственных трав.

Руководителя звали профессор Ив Жак Пусто, он был толстый, как старая няня из мексиканского сериала о жизни плантаторов. Его неизменно сопровождал помощник — длиннющий Жан д’Арк, надменный как генерал какой-нибудь папуасской армии. Ещё был Жан Ширяк — собственно, энтомолог с букетом сачков и упомянутой медведкой под мышкой; Ж`мак де Шмяк, судя по всему, врач; Пьер Жуляк, с неизменными затычками плеера в ушах; Поль Жарме, с биноклем и в пробковом шлеме; Маре де Голь, не примечательный ничем, а также Ниф де Наф и Нуф де Наф, примечательные каким-то хрюкающим смешком, вполне оправдывающим критические аналогии братьев Гримм. Всего девять человек.


- Monsieur Chesnokoff! , — крикнул ему со двора профессор. — Спускайтесь в столовую! Нам сегодня есть что отметить. Пьер раздобыл превосходнейший череп начала XIX века. Мы думаем, что это Пушкин. У него бакенбарды!

- Пуркуа па? — улыбнувшись, согласился Чесноков, закрывая компьютер.

Только что через Интернет-конференцию с ведущими антропологами ямало-ненецкой академии наук ему удалось выяснить, что сушёные европеоидные уши, найденные им на кладбище, и впрямь принадлежат европейским натуралистам, отловленным в Сенегале в XVIII и XIX вв. местными охотниками на натуралистов. И эта связка ушек-сушек ничто иное, как своего рода колар — мэрская цепь, атрибут городской власти одного из африканских стойбищ-краалей.

Зачем отнесли её на кладбище сенегальские ученые?

Как это связано со здешними кладбищенскими упырями?

Отчего бы не попытаться разузнать это в неформальной, так сказать, обстановке?

Но до расспросов на эту тему дело не дошло.

Первой жертвой зловещего рока стал энтомолог Ширяк. Не будь он чёрен как головешка, вполне походил бы на классического Паганеля из «Детей капитана Гранта». Та же фанатическая несуразность энтузиаста, круглые очки в тонкой оправке, встрёпанная седая грива, галстук, сшибленный набок, и готовность на любые жертвы ради поимки какой-нибудь бледной вошки kalsonis vulgarus.

Едва было покончено с тостами в честь Пушкина, чей череп с бакенбардами лежал на блюде вроде философской пепельницы или головы Иоанна Крестителя, как Жан вскинулся, опрокинув стул, с воплем:

— “Kanibalis gigantus!”

Его коллеги протестующе взвыли, однако “Паганель” буквально заплевал Чеснокова невразумительными слюнями восторга и, добившись, наконец, от него согласного, хоть и неуверенного: “Ви! ”, загромыхал по ступеням деревянной лестницы наверх, в свою комнату. Чуть погодя, утершись платком, Артем сообразил, что ученый хочет показать ему редкостный вид какого-то тропического насекомого, ранее известного человечеству под именем библейского Левиафана. Дескать, в поисках этого чудища пропала не одна дюжина натуралистов и только вот, он, мосье Ширяк, догадался, что древний автор имел в виду вовсе не кровожадного огромного зверя, а удивительной прожорливости хищное насекомое, и сейчас он его принесёт, сейчас-сейчас...

Коллеги энтомолога стали наперебой умолять капитана ни в коем случае не оспаривать забавную версию господина Ширяка о том, что легендарный Левиафан — не более чем представитель семейства таракановых. В противном случае, говорили они, вечер будет безнадёжно испорчен, а неуравновешенный Жан, чего доброго, опять пустит себе пулю в лоб, как это он уже не раз проделывал, когда его гипотезу подвергали сомнению. Словно в подтверждение их слов, наверху громко прозвенел револьверный выстрел.

— Ну, вот! — всплеснул руками лаборант “Паганеля” Поль Жарме и достал из корзины очередную бутылку колониального бурбона. Сенегальцы, как ни в чём не бывало, зазвенели фужерами.

— Пардон, мосье... — изумлённо произнес Чесноков и указал глазами вверх, на переплёт потолочных балок.

— Пустяки! — отмахнулся толстой ладошкой руководитель экспедиции. — Жан получил вчера ответ на свой запрос в Национальное географическое общество. Он все надеется, бедняга, что его кастрюльная бестия будет признана тем самым мифическим зверем, о котором Бог, якобы, говорил Иову: «Вденешь ли кольцо в ноздри его?» Дескать, по всем описаниям совпадает — и огонь в ноздрях и броня в соплях. Мы не стали ему показывать письма сразу, чтобы не испортить рабочего настроения. По крайней мере, до конца дня. Нетрудно ведь догадаться, что там, — Ив произвел толстыми губами конфузливый звук, знакомый Чеснокову по утреннему дежурству у двери клозета.

— Я подложил ему письмо, как только вернулись, — вступил, поясняя, Поль. — Должно быть, он его обнаружил. А насчёт револьвера не беспокойтесь. Я слежу, чтобы он всегда был заряжен холостыми. Ваше здоровье!

Поль приподнял фужер и залихватски опрокинул его в лиловую пасть.

— Какой это у него бокал? — обеспокоено спросил Чеснокова его сосед по правую руку Ж`мак д’Шмяк, врач экспедиции.

Артем пожал плечами.

— Если четвертый, то сейчас начнётся... — вздохнул доктор и нагнулся под стол за своим саквояжем.

Поль встряхнул головой и не узнающим взглядом обвёл присутствующих.

— А что это вы все ржёте? — вдруг спросил он, подозрительно прищурившись. — Как антилопы гну...

За столом воцарилось настороженное молчание.

Ив Жак осторожно положил куриную ляжку в блюдо и выразительно посмотрел на врача. Тот еле заметно кивнул.

— Да, я ниггер... — злобно процедил Поль Жарме. — Я чёрен как квадрат Малевича, как кусок антрацита, как ботинок, чищенный гуталином, как совесть страхового агента, я...

Он встал из-за стола и, постепенно возвышая голос, навис над чернокожими собратьями.

— Но это никому, слышите, вы! Черномазые гориллы! Никому не даёт права смеяться над...

Раздался литавровый звон и Поль Жарме, покачнувшись, осел на стул.

Сзади него стоял Голь Маре с виноватой улыбкой и как-то неловко прятал за спину медный поднос для дичи.

— Прошу вас, доктор... — приглашающим жестом указал он на Поля врачу.

Тот проворно оббежал вокруг стола со своим саквояжем в руке и закатал оглушённому лаборанту рукав.

— Мосье Жарме вырос в белом квартале, — коротко пояснил он, невольно притихшему Чеснокову и, надкусив ампулу, вставил в неё шприц. — Успокоительное.

— Я... — дернулся от укола Поль, уткнувшийся лбом в миску с квашеной капустой. — Я ужас, летящий на крыльях ночи!

— Вот и молодец… — ласково похвалил его доктор.

— А теперь, музыка! — воскликнул Маре де Голь, с грохотом отбросив поднос в сторону. — Жак, несите свой патефон!

Он бесцеремонно опрокинул бесчувственного Поля на спинку стула и стал раздвигать посуду в центре стола.

— Вы непременно должны увидеть мамбу по сенегальски! — крикнул он Чеснокову и воздел руки. — О, это нечто! С этой мамбой наши предки выходили с рогатиной один на один против носорога и, если не подворачивалось носорога, шли с дубиной на мавританский экспресс! Очень, очень воинственный и возбуждающий танец!

— Мой дед, протанцевав всю ночь сенегальскую мамбу, уходил в джунгли, — авторитетно подтвердил чопорный Жан д’Арк, отрезая столовым ножом кусок ветчины.

Он уложил ветчину на хлеб, аккуратно смазал её майонезом и принялся шинковать огурец.

— И что он там делал? — не дождавшись продолжения, осторожно спросил Артем.

— Понятия не имею... — укладывая кружки огурца на ветчину, пожал плечами мосье д’Арк.

— Эль мамбо! — возопил Голь Маре, скинув туфли и взбираясь на стол.

Стол был достаточно антикварный, с львиными ножками, и он жалобно заскрипел под де Голем рассохшейся древесиной.

— Запись 1917 года! — торжественно провозгласил Жак Ниф Наф, устанавливая на полке буфета архаический патефон с позолоченной ручкой для взвода.

Он продемонстрировал тяжёлую чёрную пластинку «45-ку».

— Патефон немногим моложе, господа, так что вам придётся запастись терпением...

— О-ля-ля! — насмешливо фыркнул профессор Пусто. — Проще завести танк ручкой...

— Нисколько, — посыпая бутерброд петрушкой, возразил Жан д’Арк, который, как и предполагал Чесноков, оказался отставным генералом. — Мы пробовали. По крайней мере, у Т-70 нет необходимого отверстия и...

Он осёкся. Монументальное лицо сенегальского полководца исказила гримаса оскорблённого достоинства.

— Mon Dieu! — с отвращением пробормотал он, потянувшись за салфеткой. По его бутерброду, увязая в красной икре и разгребая косматыми лапами папоротник петрушки, пробиралась муха устрашающе тигровой окраски, с глазами, маниакально налитыми кровью.

Послышался надрывный скрежет пружины. Это мосье Наф навалился всем телом на ручку патефона. Пластинка сделала первый оборот под иголкой и динамик, спрятанный в узорчатом ситечке, удавлено захрипел:

— Э-э-э...

— Эль мамбо! , — с готовностью подхватил Голь Маре и, уперев руки в боки, подскочил чуть ли не до потолка.

Капитан невольно зажмурился от его залихватского свиста. Прямо: “Гей, славяне!”.

Раздался оглушительный треск, звон вышибленного стекла.

Открыв глаза, Артем машинально поймал возле своего лица блюдо с паштетом.

Свист бедолаги Маре, удаляясь, угасал за окном.

Не было нужды спрашивать, что случилось. По столовой клубилась рыжая труха, крышка стола запрокинулась набок и на ковровых дорожках агонизировала шашель. Окно, в сторону которого запрокинулась крышка, жалобно скулило ржавыми петлями. Раму мосье Маре прихватил с собой.

— Во сколько обойдется ремонт? — деловито осведомился профессор Ив Жак у финансового директора экспедиции, мосье де Нафа.

Тот закатил глаза к потолку и, подумав, ответил:

— В пересчёте на здешнюю валюту... не более двух бутылок.

Профессор удовлетворённо кивнул.

— Жак, взгляните, что там с де Голем, — попросил он Ниф Нафа.

— Да что с ним сделается. Первый этаж... — легкомысленно отмахнулся господин Наф, ревниво сдувая с пластинки древесную пыль.

Он протер пластинку рукавом и осторожно водрузил на место.

— Цэ-э... — прохрипел генерал д’Арк, вытирая взмокший лоб салфеткой.

— Что? — повернулся к нему профессор Ив Жак.

— Цэ-э... — повторил полководец, глядя прямо перед собой, и лихорадочно нащупывая пуговицу на воротнике френча.

— Шо цэ? — недоумевая, нахмурился толстый профессор.

— Цэ-цэ ... — мосье д’Арк судорожно вытянулся на стуле.

— Полноте, мон женераль, — усмехнулся Ив Жак. — Цэ мосье Маре вывалился из окна и ничего более. Дайте генералу нашатырь, — обратился он к доктору, пряча в ладонь насмешливую гримасу. — Не много же видел крови наш полководец на своих полях сражений...

Генерал д’Арк, и впрямь, обморочно затих, оборвав на воротнике пуговицу. Капитан Чесноков вздрогнул, заметив, как из-за коричневого генеральского воротника с позументом выползла муха с глазами сытого Дракулы и, срыгнув, удовлетворённо потёрла передними лапками.

— У генерала нет, случаем, аллергии на... — спросил он было вдогонку доктора, но в это время раздался панический крик Жака Ниф Нафа:

— Где она?! Где?!

— Кто? — спросили его хором пятеро африканцев, остававшихся в сознании.

— Пластинка! Моя пластинка, мон Дье! Я задушил свою любимую бабушку, чтобы заполучить её в наследство! — истерично запричитал Ниф Наф, теребя чемоданчик патефона с красным облезлым бархатом.

Пятеро значительно переглянулись: «А вы говорили сплетни, мосье! — Вы не видели этой старой фурии!»

Чесноков же сделал вид, что ничего не понял.

Жак, спохватившись, закашлялся и сумбурно пояснил:

— Ну... образно говоря, «задушил». Я задушил старушку в объятиях, когда она мне её уступила. Дьябле! — снова застонал он. — На аукционе за неё дают почти полмиллиона франков!..

Мосье Жак закусил палец, мучительно соображая.

— Я поставил её на патефон... Раскрутил ручку... Она завертелась и...

— Свистнула и улетела в окно, мосье Наф, буквально вслед за мосье Маре, — флегматично закончил за него финдиректор экспедиции господин де Нуф, которого Чесноков для себя прозвал “бухгалтером”.

— Вы видели?! — воскликнул мосье Наф, подпрыгнув на месте.

Мосье Нуф утвердительно кивнул, продолжая невозмутимо счищать с бухгалтерских нарукавников пятнышки кетчупа и оперение древесной моли.

Де Наф опрометью бросился к окну и едва не кувыркнулся за подоконник.

— Не стоит так беспокоиться, — мельком взглянув на него, посоветовал де Нуф и скептически осмотрел другой нарукавник. — Они всегда возвращаются.

— Правда?! — отвернувшись от окна, воскликнул Жак.

— Принцип бумеранга, — подтвердил господин де Нуф.

Тут же раздался короткий свист и хруст шейных позвонков. Наф отскочил от окна, будто его толкнули взашей, и опрокинул стул с бесчувственным Полем.

— Наф-Наф, — укоризненно покачал головой профессор. — Нельзя же быть таким... Что это у него там выпало из кармана?

Мосье Ив близоруко прищурился.

Действительно, в кровяной луже соуса, посредине стола, лежала стопка схваченных резинкой картинок на толстой офсетной бумаге. Должно быть, они выскочили из нагрудного кармана Нафа, когда он опрокинулся через стул Поля Жарме.

— По-моему... — господин Нуф, поддёрнув нарукавники, аккуратно извлёк бумажки из соуса. — По-моему, это фотографии, мосье Пусто...

Он оттёр первый листок салфеткой.

— Вот как? И что там? — разгрызая мозговую кость, живо поинтересовался профессор.

Вместо ответа мосье де Нуф громко икнул и изумлённо поднял брови.

— Что-то любопытное? — повторил Ив Жак.

Бухгалтер, глядя на него, растерянно пошевелил губами:

— Э...

— Что это вы мычите, дружище? — взмахнул обглоданной костью профессор. — Как будто голую бабу в объятиях бабуина увидели.

— Но это действительно, мосье, — выдавил из себя господин бухгалтер. — Голая мадам и в объятиях...

— О, ля-ля! — развеселился толстый профессор. — Как покраснел, старый развратник! Дайте-ка сюда.

Он торопливо вытер пальцы о край скатерти.

— Вам э... вам не стоит этого видеть, профессор. У вас слабое сердце, — промямлил и впрямь томатно-раскрасневшийся де Нуф.

— Не болтайте чепухи! — возмутился Ив Жак и, не без гордости, заявил в сторону Чеснокова: — Мосье де Нуф злобный завистник, мосье Чеснокофф. Его гложет зависть, что, несмотря на мой прискорбный возраст, у меня такая оскорбительно юная жена, и какая!

Профессор, сладострастно зажмурившись, чмокнул щепотку пальцев:

— Глаза антилопы гну! Ноги страуса эму! Сама невинность и преданность. Я похитил её из католического монастыря Сент-Купидон. О, это романтическая история, скажу я вам! На зебре, в лунную ночь... А этот старый евнух, прописанный у замочной скважины чужой спальни, — Мосье Пусто сердито ткнул пальцем в бухгалтера. — Он всегда...

— В таком случае, — холодно сообщил оскорблённый де Нуф и брезгливо отбросил стопку картинок в сторону. — Это мадам Пусто, профессор.

— Г-где? — заикнувшись, спросил мосье Пусто.

— В Интернете. На порносайте... ххх “Утренняя орхидея”, — с жестоким безразличием уточнил бухгалтер, покосившись на принтерные распечатки.

— К-как?! — простонал Ив Жак.

— По-разному, — пожал плечами бухгалтер. — В основном, как вы прозорливо заметили, с э-э… гориллой, одетой в сюртук Дарвина. Тот самый сюртук, в котором вы получали премию его имени за культурологическое подтверждение происхождения человека от обезьяны.

Мосье Пусто стал по-рыбьи хватать воздух.

— Если вас это утешит, профессор, — хладнокровно добавил мосье Нуф. — То горилла выглядит заметно разочарованной.

Профессор по-воловьи взревел и, стиснув грудь слева под ребрами, откинулся на спинку стула.

— Мосье де Нуф! — всплеснул руками доктор, раскрывая на коленях свой старенький саквояж с красным крестом на белом поле. — Разве так можно! Вы же знаете, что значит для мосье Пусто его Лолита!

Доктор укоризненно покачал головой.

— Профессор уже лет двадцать как, пардон, не гарсон, а его супруге нет ещё и тех двадцати, — Он поставил на стол градуированную рюмку и открыл флакон с этикеткой сердечных капель.

“Цвет не тот...” — механически отметил про себя Чесноков.

— А вы, мосье Нуф, столь пикантные подробности и с беспардонностью бегемота, подхватившего дизентерию, — мосье д’Шмяк встряхнул над рюмкой флакон, чтобы выцедить из него капли, и исчез в ослепительной вспышке.

Громыхнуло. Чесноков очнулся на полу, держа в руках какой-то округлый твёрдый предмет, покрытый каракулевой шерстью.

Он поднял руки к лицу. С минуту, соображая, всматривался в изумленную гримасу доктора и, наконец, рвотно поморщившись, отложил его голову в сторону, на половицы.

— Однако... — хрипло пробормотал оглушенный капитан. — Всё это становится несколько подозрительным...

— Я всегда говорил ему, чтобы он держал реактивы подальше от лекарств, — громко ответил ему кто-то сверху, и над Чесноковым склонилось закопченное лицо мосье де Нуфа. — Чёртов алхимик. Он уже однажды закапал уши мосье Жуляку соляной кислотой. Как вы себя чувствуете?

— Спасибо. Скверно, — Чесноков со стоном сел на ковровой дорожке. — Как будто не смог разминуться со слоном, спешащим за шоколадкой...

Де Нуф с подозрением повёл бровью.

— Реклама такая, — пояснил Артем. — Кажется, «Марса». «Они никогда не платят». Или что-то в этом роде…

— А-а... — облегченно протянул бухгалтер. — А я уж, было, подумал.

Он выразительно постучал себя пальцем по лбу и поправил канцелярские нарукавники.

— Мне повезло больше. Я всегда пригибаюсь, когда вижу, что доктор составляет рецепт или толчёт что-нибудь в ступке. Это не раз спасало от неприятностей.

Он вздохнул, покосившись на курчавый затылок оторванной головы де Шмяка.

— Жаль, что у самого господина доктора не было такой же привычки.

Мосье де Нуф подал коричневатую ладошку Чеснокову и помог ему встать. Взрыв неведомых реактивов оказался локальным. Изрядно досталось только самому доктору. Все прочие оставались на своих местах, в прежней бесчувственности, один только мосье Жуляк подавал признаки жизни, ритмично покачивая головой. В его оттопыренных ушах глянцевыми скарабеями сидели наушники.

— Кажется, вы сказали, что доктор закапал ему уши соляной кислотой? — кивнул на него Артем.

— Да, мосье Жуляк глух как пробковое дерево, — подтвердил финдиректор и, перехватив озадаченный взгляд Артема, невесело фыркнул. — А, вы про это. Стесняется. День и ночь не расстается с плеером, чтобы его: “Ась?!” или “Га?!” выглядели естественными...

Мосье Жуляк, интуитивно сообразив, что говорят о нем, дружелюбно оскалился, и указал себе пальцем в ухо.

— Chaikovsky! Па-па-па пара-па-пам-пам!

“Танец маленьких лебедей” — угадал капитан и, понимающе улыбнувшись, спросил. — Симулируем?

— Bonsoir! Bonsoir! — охотно согласился Пьер Жуляк.

— И не говори, — проворчал Чесноков, отворачиваясь. — Вечерок что надо...

— Что нам теперь делать, капитан? — спросил его, почесав лоб, мосье де Нуф. — Вы человек военный и местный.

— Не будем оригинальничать, — пожал плечами Чесноков. — Звоните в скорую и милицию. Пока скорая выяснит у вас диагноз покойного и его родословную, а в отделении милиции решат: ехать сюда или на свадьбу завсклада, я успею сварить кофе и что-нибудь соображу.

Он был уже на пороге кухни, когда внезапно пришедшая мысль заставила его споткнуться.

— Стоп! Не трогайте телефон! — закричал Артем, метнувшись обратно.

— Но вы же сами, — откликнулся из столовой господин де Нуф.

— Он под электричеством или... — капитан распахнул створчатые двери. — Или заминирован...

Мосье Нуф уже снял трубку огромного довоенного телефона и настороженно рассматривал ее в руке.

— Да нет... — Он показал трубку Чеснокову. — Током не бьёт и не взрывается.

— У меня паранойя... — облегченно перевёл дух капитан.

— Ещё бы, — понимающе кивнул де Нуф и поднёс трубку к уху. — Правда, и гудка тоже нет...

Он требовательно ударил кулаком по рожкам старинного аппарата, и в ту же секунду со стены над телефоном рухнули ветвистые оленьи рога...


Из архива Крупской.


SIC TRANSIT GLORIA MUNDI


Москва. Горки. 21 января 1924 года.

“Интересно... — подумал Владимир Ильич, когда профессор с сестрой вышли из кабинета, — Скороуспенский? Он архидурак или архиумен? Или его настолько культом моей личности пробрало, когда Дзержинский с бочонком мышьяка поймал в моем кабинете, что, как это у них, у докторов, говорят, diarrhoe схватил, да еще в хронической форме?”

Думал Владимир Ильич практически не картавя и не переставал этому удивляться.

“Ведь стоит сейчас профессору, — продолжил он внутренний монолог, с наслаждением выговаривая «пр-рофессор-р». — Стоит ему сейчас заверещать на все Воробьевы Горы, что мёртвый Ульянов Владимир Ильич, это вовсе и не Владимир Ильич Ульянов, а обнищавший надворный советник Пантелеймон Непечатный — записной исполнитель контрреволюционных матерных частушек в аристократических салонах… — И всё! Не миновать доктору Всемирной Истории. Впрочем, он не тщеславен, но жаден сугубо. И это хорошо”.

Ильич повернулся набок и вынул из-под себя глиняный супник. Ещё раз заглянул в него, щурясь. Вздохнул и поставил на пол.

— “А может, поскольку жаден, постольку и умён? Понимает, что ему, с этой славой всемирной, в России и прибиться-то решительно не к кому? Нет, действительно? К кому, к Сталину? Сталину разоблачённый Ленин никак не нужен. Сталин семинарист. Поп. Ему икона нужна. Праведные мощи, чтобы именем моим с прихожанами управляться и «горнюю волю» из Собрания моих Сочинений перекладывать как из Писания. Solo skriptura! Прибеги ты сейчас к Сталину с воплем: «Ленин удрал, сволочь! Революцию осиротил!» Так он тебя тут же на месте и придушит: «Тш-ш! Ми говорим Лэнин, подразумэваем Партия! А как это “Партия удрал”? Чито, ум, честь и совэсть — разбежались все?..» И меня, кстати, тоже удавит: «Умэр так умер! Джигит сказал, джигит сдэлал...» Не-ет. К Сталину не побежишь...”

Ильич встал с кушетки и на цыпочках пробрался к буфету, продолжая, про себя, рассуждать:

— “К Троцкому? Этот да. Этот уж обрадуется. Его хлебом не корми — дай ленинизм троцкизмом испохабить. Станет меня возить потом по всей Руси-Матушке в клетке... как того Пугачева с табличкою: «Вор и изменник Мирового Пролетариата» — харкайте в его, православные! А того, кто меня выдаст, ещё именным бронепоездом наградит: «За революционную небздительность!»

Ильич открыл створки буфета и, тревожно оглянувшись, запустил руку в вазу с конфетами. Необходимость симулировать потерю аппетита выводила его из себя. Но доктор Скороуспенский был неумолим: «Симптомы, милостивый государь! Симптомы! Кто ж нам поверит? Ладно, румянец еще за жар сойдет. А вес?» Как будто нельзя болезненно прибавить в весе?!

— “Однако, ведь, и у Троцкого особенно долго в героях не походишь, — продолжил размышлять Владимир Ильич, набивая карманы брюк и жилета конфектами. — Троцкий тщеславен и ревнив. С ним фотографироваться невозможно. Обязательно пукнет что есть сил на слове «птичка!», чтобы все рожи размазались с перепугу, кроме его собственной. Он, если не пришибет тебя, Иуду, смело по сталински и бескомпромиссно — табуретом из-за угла, то «особым доверием» на тот свет спровадит. Пошлёт на именном бронепоезде в одиночку Варшаву какую-нибудь брать и тут же речь толканет на перроне: «Прощай, дорогой товарищ...» Одного не пойму...”

Ильич осторожно, чтобы не скрипеть, улегся на кушетке и развернул обертку шоколадных «Мишек».

— “Фавну Дионисовичу-то это зачем? Отчего такое активное участие в моём, так сказать, лжепогребении? Катался при мне как сыр в масле, хоть и тайный советник был. Может быть, слишком тайный? Славы приспичило? Надоело из суфлерской будки сипеть? Так ты вылазь теперь на свет божий и ори… что я твои резолюции не глядя подписывал. Впрочем, кто поверит? Засмеют. Скажут — белены объелся, товарищ? Mania grandiosa? И хорошо ещё, если только засмеют, а то ведь и грохнут со смеху, в порыве невыразимой скорби всех трудящихся . Или метит товарищ Святотатцев в Лже-Ильичи? Нет. Не то...”

Ильич натуральный, хмурясь, перевернулся на другой бок.

— “Не то... Да он на трон-то и не зарился никогда. Боялся его как-то. Всё из-за спины норовил, всё под локоть пихал. Никогда, кстати, не мог в толк взять — в чём его интерес? К славе равнодушен. К деньгам тоже. Даже на воблу с пивом смотрит, как студентка Мариинских курсов, без должного вдохновения. Прямо, энтузиаст какой-то. Комсомолец тихопомешанный. Идейный, язви в душу. Только, вот, идеи не разберешь...

Владимир Ильич вдруг перестал жевать и сел на кушетке.

— А ведь была идея-то! Просматривалась...

Разволновавшись, он сунул в рот, вслед за конфетой, и обертку с шишкинскими «мишками», захрустел ими нервно и торопливо.

— Анархия. Идеальный хаос. Вот в чём идея была! Не какой-нибудь там батька Махно супротив государственного устройства. А само устройство державное... как тот батька Махно: «Хрен догонишь!» — «Хрен убежишь!». Туда-сюда. От Москвы, до самых до... Пока самоё себя в пыль не разъездит!”

— И-ых! — изумленно воскликнул Владимир Ильич, звонко хлопнув себя по, воспетому скульпторами, лбу. — Ах, ты! Все мы… эти, аэронавты. Как же это я...

Он подскочил с кушетки и быстро заходил взад-вперед по кабинету, привычно сунув большие пальцы рук в проймы жилетки.

— “Ну, точно! Чтобы я ни делал по его наущению для наведения порядка в стране — всё. Всё оборачивалось совершенной бестолочью в смысле управления и непременной живодёрней в ходе исполнения! Без исключений! Даже «Ликбез» закончился массовой поркой детишек и стариков! «Красный террор», «Брестский мир», Продразверстка, «Чистка партии»... Что из этого, скажите на милость, можно назвать актом социалистического строительства?! Да ни хрена, извольте видеть! Вандализм и разруха чистой воды! О, горе мне! О, боги!..”

Ильич воздел руки к потолку.

— Что-то я чересчур патетично...

Он спрятал руки в карманы, но бегать по кабинету не перестал.

— “Я ж «весь мир насилья» покорежил на фига? Чтобы «мы наш, мы новый мир» построили?! А что вышло? А ни фига и не вышло! Ничего более, как тотальное усугубление распри между властью и народом, вплоть до полного и окончательного расплёва. Раздора жесточайшего и обоюдного. Скажете, издержки диктатуры пролетариата?..” — Ленин остановился и протестующе помахал, ораторски открытой, ладошкой, — “Какого, позвольте вас спросить, пролетариата?! Бухарин у нас пролетариат? Местечковый маргинал Троцкий пролетариат? Или Каменев-Зиновьев у нас рабочий и колхозница? Да будь власть трижды пролетарской, но если она вынуждена от него, от пролетария своего, отстреливаться как от бешенного... Нет, батеньки!”

Ильич рефлекторно поискал на лысине кепку, и не найдя ее, стал тыкать в морду воображаемым оппонентам кулаком,

- “Хватит нас дурачить! ЦК не допустит, чтобы всякий проходимец вроде Фавна Дионисыча...”

Ленин, удальски размахнувшись в очередной раз, вдруг замер с поднятым кулаком, — “Да почему, собственно, не допустит?” — осенило его, — “Если ЦК, о котором один из его работников написал «в состоянии большого нервного раздражения (…) совершенно невозможную фразу, будто Цека — это я» И я того... умер?”

Владимир Ильич как-то сник и, по-птичьи нахохлившись, сел на крышку стола, — “Очень даже допустит. Вотрется... Вот также как и ко мне в 20-ом, вотрется в доверие... Этаким Серым Кардиналом. Карлой-наушником. И всё. И начнется... Что у него там на уме? Мировая революция? Союз Советских Социалистических... Земли? А я? Я тогда где буду жить, позвольте вас спросить?..”

Ильич обиженно выпятил нижнюю губу, — “Прощай, значит, Рио де Жанейро? Белые штаны с креолкой на одной штанине и с мулаткой на другой? Мирная адвокатская практика среди милых и упитанных буржуа? И снова к пиву, вместо сардельки, потеющей жирно и буржуазно, сушеная тарань с глазами революционного мученика? O, mein Gott…”

Ленин огорченно подпер сократовский лоб ладонью, — “Что же делать-то? Как потушить пожар Мировой революции... пока на него еще помочиться достаточно? Ба! Есть такая партия!”

Ильич, сидя на столе, извернулся назад и, придвинув к себе чернильный прибор, вырвал из “журнала отзывов о посещении” лист бумаги.


Слово документам:

“II-ое Письмо к Съезду”

(политическое завещание В.И. Ленина)


«Сталин, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он всегда достаточно осторожно пользоваться этой властью...» Во всех прочих отношениях товарищ Сталин груб, туп и империалист каких ещё поискать. Прирожденный диктатор! Я определил это сразу, как увидел, что он в президиуме ковыряется трубкой в носу. Конь в Сенате, понимаете ли! Бездушный и безразличный к мнению окружающих! А, по возможности, и сатрап. Безусловно, роль Вождя предоставит ему такую возможность! И тогда коллективный разум Партии собственно разумом можно будет назвать лишь с той степенью условности, с которой это относится к баранам, ведомым на бойню. Пожалуй, товарищи, я так и стану к вам обращаться в дальнейшем. Так вот, ба...”

“Кажется, я чересчур откровенен. Даже для покойного, — вдруг поморщился Владимир Ильич. — Собственно, что же я хотел? Не обматерить же их всех, прикрываясь крышкой гроба? А-а... Определиться с наследником! Чтобы пресечь большевистскую заразу...”

Он торопливо пробежал глазами, исписанный мелким почерком, листок и ткнул в него пером.

— “Вот. Вот он. Тот, кому глубоко плевать на III-ий Интернационал, вкупе с двумя предыдущими! Кому нужна Советская Социалистическая Империя Зла, а не эфемерное Царство Свободы!”

Ильич помычал, перечитывая написанные строки и, после слов: «Во всех прочих отношениях товарищ Сталин груб, туп и империалист каких ещё поискать...», решительно зачеркал всё нижеследующее. Повторил вслух: — Прирожденный диктатор!

“Именно это, — вновь заскрипело перо Ильича, — делает его наиболее подходящей кандидатурой на роль Вождя Партии и Республики в целом. Учитывая рабскую восприимчивость русского народа к идее самодержавия; иррациональность мышления и варварское простодушие нашего мужика... То есть способность гордиться имперским могуществом Родины, ничуть не стыдясь собственных драных порток... Можно быть совершенно уверенным, что все вышеперечисленные недостатки Кобы как внутрипартийного деятеля, придутся как нельзя кстати в роли грозного, но инфернально справедливого Царя. Иосифа, скажем, Робкого. И нетерпимость, и самонадеянность, и подозрительность. А то, что трус — так это даже к лучшему. Помрёт своей смертью. Успеет собрать и всю Российскую Империю вспять (всё, что мы просрали по Брестскому миру), и прихватит ещё чего, что плохо лежит, по мелочам. Китай, к примеру...”

— Уф-ф! — Владимир Ильич оттёр фотогеничный лоб.

Привычно, конечно, решать судьбы народов вот так, наспех, мухоморов объевшись, но всё равно изматывает.

— Ну, Фавн Дионисович, ну, задал ты мне жару, чёрт тебя побери, — проворчал Ленин, слезая со стола, и чуть не упал, шарахнувшись от испуга.

Ему показалось, что кто-то за его спиной саркастически хохотнул. Но в кабинете никого не было, пусто. Ильич в этом убедился, тщательно осмотревшись, потер виски.

— “Переработался. Этак и впрямь, наживёшь чего. Какой-нибудь Abnutzungs sclerose ... Типун вам на язык, товарищ доктор”.

Листок с завещанием, сброшенный со стола неловким движением Вождя, оказался на полу. Ленин, кряхтя, нагнулся за ним, подобрал и, аккуратно положив на видное место, громко сказал вслух:

— Бога нет!

Он отрицательно помотал головой. Решительно прочистил горло и повторил, будто прислушиваясь, для пущей уверенности, к собственному голосу:

— Бога нет!.. И ничего такого тоже... соответственно.

Вторая часть фразы прозвучала менее убеждённо.

Ильич прошёлся вдоль стола туда и обратно, заложив большие пальцы в проймы жилетки, и, наконец, смело заглянул под стол.

— Ну! Я же говорил! — самодовольно прошептал он, наливаясь румянцем в позе охотящейся цапли. — Показалось.

Ильич облегчённо перевел дух и, выпрямившись, вскрикнул:

— Ма-ма-маркс!


БЕЛЬГИЙСКАЯ САГА.


Клюкино

Московской области.

Чесноков подлил себе кофе из любимой медной турки и поскрёб в вихрастом затылке: “Нефтяники. Археологи. Участковый и эпидемиологи... Импресарио тоже. Все чего-то искали. Теперь эти. Этнографы и энтомологи... Кто, собственно говоря, ищет и что ищет? И, главное, кто не даёт найти то, что они все так старательно ищут?” Он отпил остывающий кофе и приблизил к себе лэптоп: “Ладно, это вопросы, так сказать, общего порядка. С этим потом. Сейчас негры или, как теперь культурно, афро... африканцы, что ли?”

Он вдруг подскочил в кресле, обнаружив нечто у себя под мышкой, и приставил к этому “нечто” пистолет, рефлекторно выскочивший из кобуры.

Под локтем капитана придушенно мякнул Эркюль с выпученными зелёными глазами.

— Чего тебе!? — пряча пистолет, рявкнул на него Артем. — Жить надоело?

Хозяйский кот, ошеломлённо тараща глаза, повис на джинсовой штанине. Поморщившись, Артем, отодрал его когти от брюк и бросил упитанного Эркюля на стол. Добавил, успокаиваясь:

— Так бы и сказал, что устал от репродуктивной примитивности бытия. Я б помог. Патрона жалко, что ли?

Кот не спеша оправился и посмотрел на капитана Чеснокова с укоризной, дескать: “О времена, о нравы!”

— Чего припёрся? — вставляя диск в лэптоп, рассеянно спросил его Артем. — Никто тут ничего не ест, так что клянчить без толку...

Эркюль так оскорблено фыркнул, что Чесноков посмотрел на него внимательно: “Однако с именем старуха угадала...”

Зверь самодовольно расправил пушистые завитые усы, с хитрецой прищурил крыжовный глаз, словно другим в монокль вгляделся, и, надень на него сейчас фрачную пару, — вполне сошёл бы за дружеский шарж легендарного детектива Пуаро. Упитанность, насколько помнил Артем, этому только способствовала бы.

Опасливо покосившись на капитана, Эркюль заглянул через его локоть на дисплей и деловито нахмурился. Там был пока только список погибших. Девять сенегальских ученых.

Эркюль с достоинством хмыкнул, мол: “Знакомо, знакомо... Десять негритят пошли купаться в море... Та-ак, что тут у нас?..”


Слово документам:

файл из лэптопа капитана ФБР Чеснокова А.Р.

1. «Жан Ширяк, энтомолог — случайно застрелился из собственного револьвера, когда получил ответ из географического общества, в котором, в самых оскорбительных выражениях, высмеивалась его гипотеза о библейском Левиафане как о заурядном инсекте. Неуравновешенный Жан, хватаясь за револьвер, наверняка знал, что он заряжен холостыми. Однако... (Кто подменил патроны на боевые? Откуда взялось письмо, если почта, со слов директора, не работает с 91-го года? Действительно ли это письмо из “Национального географического общества Сенегала”?.. уж больно площадными выглядели как грамматика, так и семантика послания).

2. Поль Жарме, лаборант Жана Ширяка — доза успокоительного, оказалась быстродействующим ядом. (Умышленно ли доктор подменил маркировку на ампуле? Если не он, то кто? И вообще, кто знал, что после определенной дозы спиртного у мосье Жарме начинается расистско-фрейдистская паранойя, и он нуждается в успокоительном. Впрочем, последнее не вопрос… Похоже, что все знали).

3. Голь Маре, уфолог — попытался станцевать мамбу по-сенегальски на столе, крышка которого оказалась отвинченной от цапф. В результате чего вылетел в окно, пробил дощатый люк сливной ямы и захлебнулся в помоях. (Кто отвинтил столешницу и на кой чёрт в энтомологической экспедиции специалист по внеземным цивилизациям? Да и в этнографической тоже.)

4. Генерал в отставке Жан д’Арк, помощник руководителя экспедиции — асфиксия, аллергическая реакция на укус мухи Це-це. (Откуда тут, в дыму Отечества, что сладок и приятен, взялась сугубо африканская муха?)

5. Жак Ниф де Наф, фольклорист, это он ходил по Клюкино в сарафане с будёновкой, — перелом шейных позвонков граммофонной пластинкой, сорвавшейся с патефона. Пружина механического завода оказалась усиленной стальной пластиной. Не отклонись Жак Ниф Наф малость в сторону, при заводе граммофона, пластинка распорола бы его как газету… Впрочем, она его всё равно достала на обратном пути, бумерангом. (Кто усилил пружину? Кто знал, что несчастному Ниф Нафу непременно приспичит танцевать сенегальскую мамбу?)

6. Ив Жак Пусто, этнограф, руководитель экспедиции — сердечный приступ, причина которого до конца не выяснена. Скорей всего, крепко расстроился из-за того, что его юная жена вчерашняя монашка и моральная компенсация за то, что были и мы рысаками! — позировала для порносайта. Да ещё с гориллой, да ещё одетой в сюртук Дарвина, да ещё в тот самый, в котором профессор с ней венчался и в котором премию получал за подтверждение культурной преемственности человека от обезьяны (Нет, ну не сука, а?)

7. Ж’мак д’Шмяк, врач, алхимик любитель — погиб от взрыва при смешивании химических реактивов, которые принимал не за то, чем они были на самом деле. (А чем они были на самом деле? И откуда взялись?)

8. Нуф д’Наф, финансовый директор — явно подстроенное убийство. Ударив по рычагу сброса, отключил электромагнит, которым крепился к стене железный герб с оленьими рогами, причем тщательно заточенными рашпилем. (Кому это выгодно?)

9. Наконец, Пьер Жуляк, консультант по связям с общественностью, нанят тут, в России. Судя по документам, оператор котельной установки Университета Дружбы Народов — казалось бы, единственный оставшийся в живых член экспедиции, однако...»

Чесноков посмотрел на кота Эркюля и развёл руками:

— Как выяснилось, убит еще в 1993 году во время потасовки сенегальских студентов с галльскими...

Эркюль вытаращился на Чеснокова: “Ты что, капитан, мышиной отравы объелся?” — и тот прочитал ему с монитора вслух:

«Всё это время симулировал жизнедеятельность благодаря обширным познаниям в магии Вуду, непрерывно прокручивая себе реанимационные марши Зомби». Потому и не расставался с плеером, — пояснил Артем. — Однако, когда, спустя 8 минут после гибели Нуфа де Нафа, мосье Жуляк перевернул кассету, чтобы продолжить прослушивание Бугги-Вудду, на обратной стороне кассеты оказалась предвыборная речь Вольфганга Жириновского, по мере прослушивания которой мосье Жуляк окончательно разложился. Так-то...

Эркюль посмотрел на Чеснокова сочувственно.

— Да, зрелище, скажу я тебе, — поёжился капитан Чесноков, припоминая, как обтягивалась по форме черепа кожа мосье Жуляка, осыпались волосы и яичным желтком вытекали глаза. — И что ты мне по поводу всего этого скажешь? — риторически спросил Артем, откидываясь на спинку кресла.

Эркюль самонадеянно фыркнул и не то умышленно спрыгнул, не то свалился со стола — половицы под ним тяжело ухнули, — и отправился куда-то восвояси.

— Ну-с. Начнем классически, следуя римскому праву, — не обратив на это внимания, продолжил капитан. — Что, где, когда, как и кому это выгодно? Впрочем, если «что, где, когда» — нам известно, но вот как?..

Эркюль вскарабкался обратно на стол безо всякого кошачьего изящества — вес не тот, да и, надо полагать, возраст. Во рту его, невольно вздыбив пышные усы, торчало проволочное кольцо со связкой ключей.

Артем поёжился от суеверного озноба, но произнёс достаточно ровно:

— Действительно, куда проще...

Это были дубликаты ключей от всех комнат, ключи которые могли принадлежать только мисс Харпл, хоть она и божилась, что, поскольку у неё горничной нет, то и никакой нужды в запасных ключах тоже нет. Выдавая ключи, предупреждала неоднократно, что это последние. Замок, мол, если что, за свой счёт ставить будете. Ан, вон как на самом деле...

— Ну, каким образом — нам теперь понятно, — сказал Чесноков, повертев золотистые ключики в пальцах. — Патроны в револьвер вставить, флакончики в саквояже доктора поменять, подбросить письмо и картинки... чего проще. Негры всегда уходили из дому всем скопом. Болты в столе отвинтить — тоже дело плёвое. Но вот... Кому это выгодно?

У Эркюля даже челюсть отвисла от изумления: “Как, то есть, кому?!” Он засуетился, заметался по столу с диким противным мяуканьем: — “Ма-арпл! Ма-арпл!” — даже грассируя как-то.

— Да ну... — усомнился капитан. — Чтобы старушка из подручных средств электромагнит сварганила? Пружину в патефоне катапультой римской надраконила? Сообразила, какие реактивы смешать надобно, чтобы рвануло? Нет, явный перебор.

Кот в отчаянии заметался по столу; увидел вышитую петухами салфетку на вазе с фруктами и, нахлобучив её на голову, вскинулся на задние лапы: “Ну?!”

Артем поёжился ещё раз.

Для пущей очевидности, Эркюль, в «старушечьем платке», вырвал из рук Артема ключи и, крадучись на задних лапах, стал ходить вокруг вазы.

Чесноков обомлел. Кот воровато оглядывался, прижимая тяжёлую связку к груди, замирал, прислушиваясь, и пятился задом, выходя из воображаемых комнат. Представить себе мисс Харпл, крадущуюся по пансиону с самыми злодейскими умыслами, ничего не стоило. Даже морда Эркюля преобразилась. Стала по-старушечьи любопытной и подло тщеславной.

— Допустим... — выдавил из себя Артем, сдаваясь.

Кот с облегчением шлёпнулся на задницу, схватившись левой лапой за сердце, дескать: “Не в том возрасте, чтобы цирк тебе тут устраивать...”

— Допустим, — повторил капитан. — И люк подпилила, и рога заточила...

Эркюль жизнерадостно покивал пушистой головенкой.

— А мотив? — спросил Чесноков.

Кот заметно стушевался и закатил зелёные глаза к потолку.

— Нужен мотив, — вздохнул капитан, доставая сигареты. — Конфликт интересов. Без мотива так, ерунда…

Он подкурил короткую брежневскую «Новость» и пояснил свою мысль:

— Мисс Харпл, мне кажется, могло двигать не столько желание угробить девять негритят из детективного азарта, сколько нежелание, чтобы их экспедиция не нашла то...

Он прищурился на кота сквозь дым.

— Что упорно искали здесь археологи, нефтяники, участковый, архитектор и эти, эпи... пиде... крысоловы. Не знаешь, что это может быть?

“Ты что, у кота спрашиваешь?” — с насмешливым удивлением вскинул на него глаза Эркюль.

“Вот уж где точно конфликт интересов, — хмыкнул капитан ФБР. — Сказать кому. Единственная зацепка — страстное желание кота сдать хозяйку. Не пожрать, не поспать и даже не отксериться на всех кошках чердачного ареала, а добиться правосудия! Но при этом не выдать какую-то большую военную... или сугубо кошачью тайну?.. Вот, blend-a-med!”

Он потушил в пепельнице окурок.

— “Ну, да ладно. Если это всё, что у нас есть, то не будем воротить носом. Надо колоть зверя...”

- Господи! — воскликнул вдруг Артем так, что Эркюля от неожиданности подбросило и ткнуло мордой во фрукты. — Да что это я?! С ума схожу, что ли? — Он картинно схватился за голову. — Нет! Ну, примерещится же такое? Кто мне подсказывает?! Кот мне доказывает?! Жирный тупой котяра?! Который только и умеет, что лоск под хвостом наводить, как на корабельной рынде!

Эркюль от возмущения не только вскочил на задние лапы, но и, вообще, запрокинулся на спину, как валерьянкой сражённый.

— Чтобы милая старушка, божий одуванчик, девять здоровенных негров угробила?! Ну не бред?!

Капитан склонился над Эркюлем и закричал ему прямо в изумлённую морду:

— А в интернет она что, через розетку вышла?! Распечатки цветные из мясорубки выжала, а письмо компьютерным набором выкроила из Клюкинских новостей? Как же я об этом: о письме, о принтерных распечатках не подумал? О, я идиот!

Он перевёл дух, дав Эркюлю опомниться, и уже спокойно продолжил:

— Нет. Тут, в Клюкино вашем занюханном, не то, что интернета, поди, и компьютер только у директора виноводочного, и то 386-ой с третьим «Windows». Ясный пень, это работа спецслужб. ЦРУ, МИ 6 или, там, Моссада.

Эркюль отчаянно замотал головой, но капитан сделал вид, будто больше и не смотрит в его сторону. Он наобум защёлкал компьютерной мышью, расталкивая кругляши “Picture Lines”. На мониторе замельтешили пестрые как монпансье шарики.

До сих пор ничего похожего на оргтехнику он тут не видел. И если есть таковая, то спрятана она, как самая большая драгоценность вкупе с прочими, например, с архивами тов. Крупской, откуда мисс Харпл почерпнула сведения о шкатулке с драгоценностями дома Ульяновых. Вариант? По крайней мере, пока других не предвиделось.

— Так-так-так, — деловито бормотал Чесноков. — Федерация или Империя ? Дарт Ведер или Оби-Ван? Кто из них негров-то так не любит? Может вообще... Зелёный дедушка Йодо? Чем не скинхэд? Только больной и карликовый.

Кот, слушая нарочитый бред Чеснокова, заметался вокруг лэптопа, размахивая лапами и пытаясь привлечь его внимание.

— А старуха? Старуха тут никаким боком, — как бы рассудив сам с собой, констатировал Артем, — Да и не смогла бы она. Ладно, ещё реактивы, пули и африканская муха Цеце. Это куда ни шло. Это всё, пожалуй, и у самих энтомологов отыскать можно было. А вот компьютер с принтером и модемом... У ветхозаветной старушенции? Увольте-с. Как говорил Станиславский — от дурака слышу! Дай Бог, чтоб у неё тут на чердаке ундервуд допотопный нашелся.

Эркюль взвыл. Сшибленная крышка лэптопа захлопнулась. Он стоял сразу за ней на задних лапах и отчаянно семафорил Чеснокову цветастой салфеткой.

— Ты, случаем, у Куклачева не работал? — невольно вырвалось у Артема.

Эркюль только скривился и, напялив на шею связку ключей, подбежал к краю стола. Выжидающе оглянулся.

— Значит, есть-таки компьютер? — не выдавая охотничьего азарта, резюмировал Чесноков. — Принтер, факс и спутниковая связь. Есть-таки модерновый офис ветхозаветной мисс Марпл?

Кот смущенно поморщился: “Ну, более-менее...” и, зажмурившись, рухнул со стола. Монисто ключей на его животе звякнуло.

— Что ж. Веди... Павлик Морозов, — фыркнул Чесноков, выбираясь из-за стола. «Кажется, мы сейчас увидим... — добавил он про себя. — Что там, за нарисованным очагом в каморке папы Карло...»

“Цех по производству Буратино. Обычный столярный цех... – проворчал себе в усы Эркюль неразборчиво, - Где из тебя, полено, наконец, сделают что-то полезное...”


Слово документам.

Из архива товарища Крупской

(продолжение)

НО ЕСТЬ И БОЖИЙ СУД


Москва. Горки. 21 января 1924 года

Оно, всё-таки, было. И теперь Оно не пряталось под столом, как вначале померещилось Ленину, а с непринуждённой наглостью факта громоздилось на его крышке.

Первое, что увидел Владимир Ильич, были огромные козьи копыта. Обычные, щербатые, с косматой шерстяной опушкой, какие он неоднократно наблюдал у коз в Кокушкино или в Шушенском, но теперь умопомрачительно гигантские, как если бы Ильич смотрел на них, приставив к глазу увеличительное стекло.

Многопудовой тяжестью они раскрошили в пыль солидные тома “Any scientific nonsense ”, изученные накануне, толстые папки важных бумаг и бронзовые приборы, протекшие фиолетово.

Медленно поднимая взгляд по рельефу огромной фигуры со скрещенными когтистыми лапами на груди, Владимир Ильич вынужден был задрать голову. Вскрикнул ещё раз, но на этот раз — беззвучно. Несомненно, если Это и не было сейчас человеком, то когда-то Оно им, всё же, определенно, было. Причём, человеком знакомым. Что-то неуловимое... Как если бы маску привычного, как у дворника, лица натянули на лошадиный череп.

— Фа-фа... — стал заикаться Владимир Ильич. — Фавн Дионисыч?

Чудовище согласно кивнуло и осклабило в улыбке кривые, произвольно натыканные, клыки. Знакомая козлиная бороденка под лошадиной губой встопорщилась. Смотрел Фавн Дионисович умильно. Прял острыми ушами, совсем как извозчичий мерин, и даже цвета он был подходящего — эфиопски коричневый, проще сказать, бурый.

— Ну что, пойдём? — взревел Фавн Дионисович как-то многоголосо, Иерихонскими трубами. Но полифония эта интонационно была вполне добродушной, даже с оттенками привычной секретарской угодливости.

— К-ку-куда? — нервным тиком задёргались губы Владимира Ильича.

— А то ты не знаешь... Чего кудахчешь-то? — насмешливо прищурило чудовище и без того узкие, драконьи затянутые к вискам, глаза. Лошадиная голова, змеиным движением обогнув под потолком люстру, плавно опустилась вниз на гибкой шее (причём шея вырастала по мере надобности, мгновенно). Глазки карие, глуповатые, родные как у семейного доктора, выкатились из тяжёлых век двумя смешливыми вишенками. Усмехнулись ласково, заглянули Ильичу прямо в желудок, минуя недоразвитую душу. И Ленин громко икнул.

Он знал. Он теперь “ой-ой-ой” как знал, куда, собственно говоря, “пошли”. Он так и сказал:

— Ой-ой-ой!..

Ему вдруг вспомнился рассказ няни Родионовны о добром бородатом дедушке на облаках, который жестоко проклял патриарха Адама за надгрызенное яблочко; маленький Володя тогда обещал этому страшному дедушке вовсе не есть яблок. Никаких! Ну их! Но ел уже на следующее утро — и тогда вечно пьяненькая Родионовна с доброй улыбкой рассказала Володеньке, чем чревато подобное, вроде бы детски невинное, богоотступничество. Рассказ был увлекательным. Тут были и традиционные котлы с вопящими грешниками в кроваво-смоляном бульоне, и живодёрские крючья, на которых извивались малолетние пожиратели яблок, подцепленные за ребра, и свинец, заливаемый им в глотку. Кровь, разодранная плоть, лиловые пузыри ожогов… Часто златокудрый ангелочек Володенька писался потом, едва завидев в дверях своей спаленки ласковое лицо нянюшки, обезображенное неверным отсветом свечки в сухоньком кулачке. Морщинистое такое личико с жёлтым клыком над верхней губой, с седыми космами из-под чёрного капюшона монашеского клобука, безглазое. И вот теперь…

И поздно теперь биться лбом по полу в красном углу, и рыдать покаянно.

— И хуж-же того, — прямо в лицо ему древним змием прошипел Фавн Дионисович. Смерти, — он отрицательно покачал драконьей головой с антилопьими, загнутыми назад, рогами. — Нет.

Ильич вскрикнул, хоть к этому моменту и сам уже знал наверное, что это именно так и есть: “Никакой смерти нет!”

Ни вечного сна и отдохновения в небытии под равнодушное чавканье червячков, ни даже весёленьких адских котлов и чувственных истязаний — Нет. Но… Но будет только истлевающая крышка гроба перед глазами. И ты под ней. Живой. Вне времени и пространства. Один на один с вечностью и отчаянием. И ни мгновения забытья. Сбылась мечта идиота: “Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет...”

От безысходности Владимир Ильич даже не смог ни впасть в кому, ни забиться в истерике. Отчаяние разорвалась в мозгу его сетью кровеносных сосудов. Abnutzungs sclerose.


...Вечером того же дня труп исполнителя контрреволюционных матерных частушек, надворного советника и двойника Владимира Илича Ленина, Пантелея Непечатного выбросили волкам, которых в январе 24-го развелось в Горках великое множество. Садились серые вокруг усадьбы Ильича широким племенным кругом и пели: «Вы же-ертвою пали в борьбе роковой...»


ЧЕСНОКОВ И ПОТАЙНАЯ КОМНАТА.


Клюкино

Московской области.

Пробравшись на кухню, они остановились перед громоздким буфетом, и Чесноков с сомнением посмотрел на Эркюля.

- Не время сейчас, — сказал он коту, который демонстративно сбросил с шеи связку ключей и пододвинул её задней лапой к Чеснокову.

Кот страдальчески закатил к потолку зелёные глаза, — дескать: “с кем приходится работать!” — и, боднув филёнку нижней дверцы буфета, требовательно взвыл.

— Хорошо, хорошо, — махнул рукой Артем. — Открою. Только, чур, по быстренькому. Съешь кусок колбасы, или что там от тебя прячут, и за дело. Поведёшь меня в тайник, к компьютеру. Ол райт?

— “Ri-ight!”, — передразнил его Эркюль по-английски и так пнул дверцу буфета жирным задом, что где-то на застеклённых его антресолях звякнула посуда. — “Открывай, давай...”

— Вообще-то, — Артем потянул бронзовую ручку буфета. — Есть старая цирковая пословица: «Сытый зверь не работает».

— “Ты скажи ещё, кто не работает, тот не ест...” — фыркнул про себя кот и прошмыгнул внутрь.

Буфет был величественный, с деревенской грубой резьбой, в которой угадывались крылатые маски не то химер, не то херувимов, и Чесноков поймал себя на мысли, что забраться в его нижнюю тумбочку не составит труда даже ему, надо только встать на четвереньки. Что он и сделал.

Эркюль в трюме буфета усердно упирался боком в какие-то банки, то ли с закатанной курятиной, то ли с зародышами невинно убиенных младенцев — кто эту мисс Харпл теперь разберёт? Чесноков помог ему раздвинуть проход к задней стенке и, начиная догадываться, в чём дело, членистоногим проследовал за котом. Похоже, что каморка папы Карло где-то тут и находилась — зря он обвинил кота в гнусной корысти.

И действительно, задняя стенка буфета при приближении обратилась в дубовую дверь, которую капитан открыл, подобрав ключ на связке.

Эркюль покаянно вздохнул и исчез во тьме.

“Погодите-ка... Это что ещё за «кроличья нора »?” — удивился Артем, когда продвинулся во мраке, пахнущем уксусом и мышами, на добрые три-четыре метра. Буфет, хоть и огромный с виду, был значительно уже. Значит, где-то в простенках и перегородках бывшего барака затеряна потайная комната.

“А я и не догадался составить план”, — укорил себя Чесноков и, наступив рукой на кошачий хвост, врезался лбом во что-то деревянное и гулкое, как африканский барабан.

Эркюль придушил в себе вопль оскорбленного достоинства и, бормоча проклятия, выдернул хвост из-под ладони Артема, обхватив своё оскорбленное достоинство передними лапами.

— Пардон, мосье, — шепнул ему Чесноков, но, обиженно фыркнув, кот уже канул куда-то во тьму.

Впрочем, недалеко. Артем слышал, как где-то рядом он продолжает поносить его вполголоса и скребёт чем-то твердым по стене.

Вспыхнувший свет заставил капитана зажмуриться.

Когда он открыл глаза, то обнаружил низкий дощатый потолок с подслеповатой голой лампочкой на шнуре и золотящейся густой паутиной. Артем отступил на четвереньках от фанерной тумбочки письменного стола, в который он угодил впотьмах головой и, подумав, встал во весь рост.

На обтянутой дерматином крышке светился тропическими рыбками заставки монитор “Pentium-а II” и подмигивал зелёным многоточием подключённый модем.

Чесноков присвистнул:

— Вот, blend-a-med!

Осмотрелся. На него невидяще уставилась посмертная маска Фридриха Энгельса со слипшейся бородой; блеснуло янтарными глазами чучело не то волка, не то вервольфа с вздыбленной холкой и окурком «Примы» в оскаленных клыках; прищурился лик фараона с изголовья поставленного на попа саркофага…

В целом, комнатка напоминала запасник музея или склад на задворках аукциона. Надгробная статуя ангела парила над бронзой сплетенных китайских драконов “Инь-Янь”; огромные часы с гирями отсчитывали 1-е августа 39-го года; тут же ламповое радио времен позднего Попова лоснилось ореховой резьбой и...

Сзади громыхнуло.

Капитан, упав на колени, обернул на звук дуло своего «ТТ», вырвав его из-под свитера, — но увидел только Эркюля, защитно охватившего передними лапами голову.

Перед котом лежала половая щетка с длинной ручкой, которой он, судя по всему, и достал выключатель, когда вошли.

— Никогда не стой на одном месте... — ворчливо посоветовал ему Чесноков. — Не те времена, чтобы усы подкручивать, предаваясь дедукциям. Нынче в моде экшн. Думают мало, а вот стреляют...

“Насчёт стреляют — верно, — красноречиво ответил ему затравленный взгляд кота из-под лап. — Много. А вот насчет: мало думают — заблуждаетесь, господин капитан. Вообще, ни хрена не...”

— Ты знаешь, что мы тут ищем? — спросил его Артем.

Кот поплотнее прижал лапами уши, так что стал похож на немца, капитулировавшего под Сталинградом, в плотно завязанной ушанке.

— Понятно, — протянул Чесноков, оглядываясь в подполье, изрядно смахивающем на захламленный блиндаж, использованный для культурного мародерства. — Так ведь и я не знаю... Ты не поверишь, но это может быть даже отпечаток козьего копыта в архивах мадам Крупской, который очень многие хотели найти. Не спрашивай, зачем, честное слово, не...

Ворча так, он протиснулся туда и сюда в столпотворении артефактов, заглядывая в выдвижные ящички викторианских трюмо, под крышки сосудов и в пустоты средневековых доспехов. Добрался даже до кирпичных стен, постукивая по ним костяшками пальцев, заглянул в жалюзи вентиляционного хода, но ничего похожего на тайник пока не обнаружил. Да и трудно было надеяться найти его в этих соломоновых копях сразу.

Единственной более-менее любопытной находкой был целый сундук в хохломской росписи, доверху набитый рекламными афишами знакомого содержания:

«Православная ведьма,

потомственная бабушка Дункана Мак-Лауда,

Ордена Иезуитского Красного Знамени и Шаманского Розового Моржа...

Бабушка Пекла».

- Ага... – проворчал Артем, обнаружив, что большей частью афиши уже «бывшие в употреблении», носили на обратной стороне следы клея, кирпичной крошки, настенной копоти и побелки-покраски.

- Ага... – повторил Артем, понюхав и лизнув несколько афиш с перепачканной изнанки, - Понятно...

Эркюль повторил действия капитана, подняв одну из афиш, но что там Чеснокову стало понятно, так и не понял, посмотрел на него вопросительно.

Но капитан уже отодвинул стул со старчески-уютной подушечкой для сиденья и “разбудил” компьютер.

“Enter password” — загорелось табло на чёрном поле.

— Пароль ты, конечно, тоже не знаешь... — хмыкнул Чесноков.

Кот демонстративно отвернулся к стене.

— А вот если я тебя за хвост, — флегматично пробормотал Артем, склонившись над клавиатурой. — И начну нарушать Гаагское соглашение о гуманном обращении с военнопленными. Да об стену, да об пол… нарушать…

Он и не думал делать ничего подобного. Любил зверушек. В Академии ФБР, прежде чем приступить к вивисекции лягушек, даже отправлял перед каждой из них индейский ритуал «Прости, Маниту ради». В общем, так сказал. По привычке разговаривать сам с собой, когда сосредоточиться надо, но Эркюль вдруг запаниковал. Он стал подвывать, бегая туда и сюда вдоль кирпичной стены.

— Ой, только не надо вот этого, — насмешливо поморщился Чесноков, подбирая известные ему даты из биографии мисс Харпл. — Начнёшь сейчас: Я же твой меньший брат. Мы с тобой одной крови...

Эркюль тяжело вскочил на стол, распластавшись на дерматине крышки, и, подбежав к клавиатуре, забарабанил лапами по ней, пытаясь загородить клавиши собой от Чеснокова.

Артем схватил его за шкирку сразу же, как задняя нога Эркюля ударила по угловатой клавише «Enter», и не без усилия приподнял. Но было поздно. На дисплей уже выскочил колонтитул:

«Надежда Константиновна воспоминания и письма».

Сразу после чего боковая стенка системного блока отвалилась и с серебристого брикета винчестера с насекомым шуршанием ссыпались пожухлые листки, исписанные аккуратным гимназическим почерком.

— М-да. В ногу с веком, — проворчал Артем. — И скажи, что материал не на жестком диске?


Слово документам.

Из архива товарища Крупской.

ЗА ЧТО?!

ЗА ДЕЛО ЛЕНИНА-СТАЛИНА!


Кремль. Кабинет Сталина. 1925 год.

Сталин повертел в руках протокол допроса.

— Плохо. Очинь плохо, товарищ Вишинский. Ви, надэюсь, понимаетэ. Что такая фигура. Как, уважаемая всеми нами, Надэжда Константиновна. Должна вийти из вашиго кабинэта. Или как шпион Антанты... Или, — Он указал на Главного Прокурора. — Или как главний обвинитель по дэлу. Гражданина Вишинского.

— А может, — Вышинский просительно подался на край стула. — Ей вообще... Ну... Не выходить?

Сталин прищурил на него рыжеватые кошачьи глаза, как бы раздумывая над предложением прокурора, и вдруг грохнул по крышке стола веснушчатым кулаком.

— Чито это ти себе думаешь?! Мясник! Чито ми позволим тэбе уничтожить. Всэми нами горячо любимую. Товарища Надэжду Константиновну?! — Он уставился на Вышинского и в его зрачках Главный Прокурор вдруг увидел знойную африканскую саванну, белые ребра антилопы в жухлой траве и рыжего льва, пометившего свои владения золотистым пунктиром.

— Близкого друга и соратника. Всэми нами горячо любимого Ильича... — запоздало окончил Иосиф Виссарионович и, пододвинув к себе листки протокола, деловито заметил: — Кстати, о соратниках... Меня заинтересовала тут. Одна личност...

Он повёл мундштуком трубки по машинописным строкам протокола.

— Гиде она? — заворчал Сталин в усы, перечитывая. — А когда Владимир Ильич сказал. Чито электрификация всэй страны. В условиях разрухи. Сучий брэд...

Сталин мельком глянул на прокурора. Тот придал лицу каталептически отсутствующее выражение.

— Сущчий брэд, — поправился Иосиф Виссарионович — И хм... А! Вот! — Мундштук трубки остановился. — Тогда Фавн Дионисович. Достал карту России. И ткнул в неё Владимира Ильича? Лбом?!

Сталин вопросительно уставился на прокурора. Тот молчал.

— Чито это ещё за блят такой? Этот Фавин Дионисович? — спросил Иосиф Виссарионович и, не дождавшись ответа, усугубил: — Почему ми о нем до сих пор. Ничэго не знаем?

— Ну отчего же, знаем, — скороговоркой забеспокоился Вышинский. — Секретарь Владимира Ильича. Один из секретарей. Совершенно неприметная личность.

Вышинский прошуршал платком по серой щетине на темени и вытер заодно взмокшую шею.

— Нэприметная? — насторожился Сталин. — Или хорошо замаскированная?

Он встал. Заложил руку за спину и, посасывая трубку, пошёл вокруг овальной, инкрустированной ампирным узором советской геральдики, столешницы.

— Не мог ли этот личност... Будучи так близок к Вождю, что дажи… лбом… ему возражал… Послужить прэступной причиной. Такой внэзапной. И неожиданной для всэх нас, кончины Ильича... После тяжелой. И продолжительной болезни? — Сталин постучал ореховой чашечкой трубки по темени задумавшегося Главного Прокурора: — А?

— Да? — откликнулся Вышинский и, спохватившись, горячечно заверил: — Мы проверим! — затараторил он. — Самым тщательным образом!

Иосиф Виссарионович удовлетворенно похлопал по тому же месту ладонью. — Провэрьте... Провэрьте. И доложите. Насколько он верен лэнинскому завету. О единстве партии. И если не очинь… А я прозорливо думаю. Что это имэнно так. То какие у него отношения с товарищэм Троцким... “Самим видающимся чэловеком в ЦК”...” Презрительно закончил Сталин цитатой из ленинского “Письма к Съезду”.


Клюкино

Московской области.

Капитан Чесноков с Эркюлем как раз перебирали находки из тайника мисс Харпл в номере Артема, когда в дверь его комнаты постучали.

— Если вас не затруднит, mister Chesnokoff , то я попросила бы вас спуститься в столовую, — раздался голос старушки, не более выразительный, чем обглоданная собачья кость. — К нам пришел полковник Тягосный — это начальник местного уголовного сыска и с ним участковый инспектор Грусь. Кстати, я посоветовала бы вам прихватить с собой пару сменного белья. Они хотят вас видеть...

— Спасибо, мисс Харпл! — после некоторого замешательства, отозвался Артем и посмотрел на хозяйского кота.

Тот соболезнующе провел себе передней лапой по горлу: “Good-bye, my love...”

— Спасибо за поддержку — сухо кивнул ему Артем.

— Прошу прощения, — снова послышалось из-за двери. — Вы не видели крошку Эркюля? Бедняжка ещё не завтракал...

“Крошка” отрицательно замахал всеми четырьмя лапами и попытался спрятаться за стеклянным графином, которого, впрочем, был вдвое шире.

— Покормите его чем-нибудь вкусным, — улыбнулся капитан, вынося Эркюля за шкирку. — Он сегодня заслужил самую толстую мышку. Сребреников так на тридцать.

— Но я ведь травлю мышей? — недоумевая, возразила мисс Харпл.

— Тем более. Я сейчас буду, — и Чесноков закрыл дверь и вернулся к лэптопу на столе.

На столе аппликацией были раскиданы исписанные листы и побуревшие от старости фотографии. Вот обессиленный В.И. Ленин в кресле с выпавшим из пальцев пером, и взъерошенный субчик с козлиной бородкой и угодливой улыбочкой настырно тычет ему какие-то бумаги на подпись. Вот дама с наружностью Айседоры Дункан под ручку с подтянутым офицером НКВД. Мина у чекиста такая зловеще-невинная, как у вооруженного идиота...

— М-да...

Манера его учреждения вуалировать истинную цель задания целями иными, не столько отвлекающими, сколько отвлеченными, давно уже не удивляла и не сбивала с толку опытного капитана ФБР. Так что о гастролях Клавдии Шульженко в подмосковном Клюкино он забыл сразу же, как вышел из кабинета Василия Чапаевича.

Теперь же стало окончательно ясно, что подлинным смыслом расследования являются личные архивы Крупской Н.К., к которым, как выясняется, нездоровое любопытство проявляет отнюдь не только ФБР, но и «Роснефть», «Росгжель», «Российское археологическое общество» и даже архаический «Центральный штаб пионерского движения». Пожалуй, все, кому не лень, кроме Сенегальских антропологов. Им, может, и тоже не лень, но они тут что-то другое искали. Все прочие жаждали архивов, сданных Артему - сказать кому! — собственным котом новой хозяйки барака для политэмигрантов.

Однако, положа руку на сердце, в архивах Надежды Константиновны, найденных мисс Харпл среди вещей покойной мадемуазель де Жавю, оказалось столько скучной чепухи... вроде описания интимных игр соратников: «А тепей, товарищ Наденька, ты будешь гимназисткой-народоволкой, а я цепным псом самодейжавия! Р-й-й!» — Что, только вычленив информацию, претендующую на пафос государственной секретности и в ней уже расставив приоритеты, можно было догадаться, что именно интересует анонимную Родину-мать в лице начальника капитана Чеснокова.

Прежде всего, это была, конечно, тёмная и загадочная фигура секретаря и, как выясняется, по совместительству тайного советника Вождя, некоего Фавна Дионисовича Святотатцева, найденного им на Красной площади во время общеизвестного субботника.

Хотя, вполне в духе ФБР был бы и поиск таинственного эликсира невидимости, будто бы изобретённого Гербертом Уэллсом по просьбе Владимира Ильича и высланного ему в Горки для организации побега Вождя русского пролетариата от него же. Вроде как должны где-то оставаться костюмчик, ботинки и кепочка, пропитанные «Invisible Men oil». Вот только где теперь искать то фиговое дерево, на котором они сохли, пока не стали вовсе невидимыми?

Не менее интригующими казались и сведения о шкатулке или табакерке (?) с драгоценностями правящего дома Лениных и даже с якобы заключенным в ней имперским духом России.

Ко второму Артем отнесся с известным скепсисом: «Каким там духом? Ладно бы ещё, с мистической силой джедая Йодо, да пребудет с нами та сила...», а то с духом, которого у всякого тракториста полный баян!

А вот первое наводило на мысль, что не иначе как по заданию мисс Харпл её жирный Эркюль разыгрывал тут сцену сыновнего предательства. Поди, надеется, старая интриганка, что, устремившись за сокровищами, Артем и её наведёт на след ленинского письменного бюро. В котором жутковатая уточка, а в ней зайчик со страшными глазками-пуговками... и прочая пищевая цепь, вплоть до шкатулки-табакерки с яйцами Фаберже.

«Впрочем, поискать табакерку с сокровищами дома Ульяновых может, и следовало бы», — резюмировал Артем.

Там более, что недвусмысленную Ариаднову нить: «Где искать?» старуха сама подбросила Чеснокову, рассказав странную историю о девочке-практикантке из музея Ленина и чудовище.

«Что ж, пора и отчитаться...» набрал Артем адрес электронной почты FBI @ MAIL.RU.


Вашингтон.

Станция московского метрополитена «President-avenue»

Резиденция Федеративного Бюро Расследований.

Оперативный Отдел.

“Полковник Брежнев распрямился в густых папоротниках вьетнамских джунглей и безмолвно, двумя пальцами, указал в сторону блокпоста американских “зелёных беретов”. Натянул глубже каску, обмотанную маскировочной сетью, и тряхнул бронежилетом, надетым на выпуклый голый живот. Амуниция не издала ни звука. Всё было ладно пригнано самим маршалом Гречко, только чуток дзилинькнули золотые геройские звёзды.

Леонид Ильич удовлетворенно прочистил горло — “Кхм!” — Но, всё-таки, потуже затянул брезентовый “лифчик” с магазинами для АКС-а и гранатами. Хлёстко лязгнул автоматный затвор.

— Догогие товаищи, — обратился Леонид Ильич к замершим в кустах десантникам саратовской дивизии ВДВ им. Гастелло, — Коммунистиська патия Совеського, кхгм! Союза... Весь Совеський наод и погессивное человесесьво. Ешительно осуждают импеилисиську агессию амеиканських импеиалистов потив, кхгм!... Свободоюбигого наода Пхеньяна... Нет... — Он, поправил очки, всмотрелся в бумажку, прилепленную к каске присевшего перед ним адъютанта, и старательно промычал: — ...Вьетнама!

Поднял голову и обвел кусты сонным черепашьим взглядом.

— А шо тут, кхгм?.. Никого нету?

Кусты разразились бурными аплодисментами, переходящими в овации и нарастающий вой мин. На блокпосте захлопали минометы...”

— А, чёрт! — выругался начальник оперативного отдела ФБР полковник Анькин, не сумев вовремя вывести «догогого Леонида Ильича» из-под минометного обстрела.

“Золотые звёзды «Героя...» разлетелись во все стороны вместе с зелёными лохмотьями папоротника, и одна из них прилипла к груди старого флегматичного бабуина. Обезьян почесал живот. Есть почтовое сообщение! — возникла надпись посреди его красного обвислого живота”.

— А, чёрт! — выругался полковник вторично и «вышел» из игры.


“Татьяна Онегину”

Совершенно секретно –

побежали буквы почтового сообщения, -

“Я к вам пишу — чего же боле?

Что я могу еще сказать?

Теперь, я знаю, в вашей воле

Меня презреньем наказать.

Но вы, к моей несчастной доле

Хоть каплю жалости храня...

Мисс Харпл войти желает в долю”

— Помилуй Бог! Что за фигня? — изумленно прошептал полковник, снимая очки. С минуту он тупо смотрел на дисплей монитора, на котором всплывали все новые и новые строчки общеизвестной поэмы, и, наконец, со склеротическим прозрением, воскликнул: — А! Чесноков!

Полковник защёлкал по клавиатуре, вывел опции дешифровки и указал курсором — «Пушкин»:

“Кроме того, в архивах Крупской

мною обнаружены фотографии

объекта Fе-Dи (Фавна Дионисовича), а также

Франсуазы Антоновны де Жавю,

бывшей хранительницы архива,

и ее любовника комиссара II-го ранга НКВД

некоего Брута Тайногадского.

Не исключено, что он может

располагать сведениями о дальнейшей судьбе объекта.

Чекисты, как подсказывает опыт,

просто так, из ниоткуда, не берутся,

даже в качестве родственников...

Относительно табакерки Ульяновых есть предположение,

которое следовало бы проверить.

Не находится ли письменный стол В.И. Ленина

в одноименном музее (Ленина)?

Ничем иным нельзя объяснить,

отчего такая дотошная грымза как Мисс Харпл

до сих пор не смогла до него добраться, о чем...


Сначала я молчать хотела;

Поверьте: моего стыда

Вы б не узнали никогда...”

— Кто, beep! тут лазил без меня, — выругался полковник и принялся выискивать мышью затерявшееся окно дешифратора.



Мысль о том, что ни Франсуаза Антоновна, ни её наследница мисс Харпл...

Чесноков даже поёжился, представив себе наиболее вероятную картину наследования: мисс Харпл трясёт хрипящую на смертном одре Франсуазу: “Что?! Что ещё ты там бормочешь про царские бриллианты, старая ведьма?!”...

— Что ни одна, ни другая старые девы не добрались до заветного тайника в письменном бюро Ленина, пришла в голову Артему ещё там, в буфете. То есть, в потайной кладовке мисс Харпл, где ничего похожего на самодельное «бюро» саратовского умельца не обнаружилось. Зато нашелся кованый сундук, забитый рекламными афишками: «Православная ведьма, правнучка Калиостро, магистр...» Теми самыми афишками, на которые старушка ссылалась, рассказывая как к ней, случайно якобы, попала сотрудница «Центрального Музея Ленина» молодая студентка Настасья Лешая.

“Отнюдь не случайно!”, - догадался Артем, - “Не случайно!”. Старая бестия Харпл ее заманила. Проведя тщательную экспертизу, то есть, лизнув и понюхав, капитан Чесноков безошибочно определил по содержанию CO2 в граните Тверской, лабрадоре со станции «Красные ворота» и на витринном стекле Метрополя - расклеивала мисс Харпл афиши только там, где они могли попасться девчонке на глаза: по дороге на работу. Ну, может быть еще в вагоне метро, судя по негативной ауре…

А уж, зачем старухе-то сама Настасья понадобилась? И того проще - бюро в музее! Где ж ему такому еще быть, если сам Ильич, за ним сидючи, Герасимову позировал - голову подпирал: “А этак я о футуристической поэзии Маяковского думаю”. “И что думаете?” “Говно! Редкой невразумительности говно! «Ба-арбань, барабан! Ба-арбей! » - кто, спрашивается, такое выговорит?!”...

В общем, то ли какой-то дотошный краевед докопался в интендантских архивах Кремля, что, пропутешествовав с Ильичом по всем Европам, раритет этот осел в Клюкинском Доме Пионеров, то ли сами пионеры, с песнями и плясками, задарили его музею в честь, скажем, столетия со дня рождения его исконного обладателя. Мало ли. Но факт остается фактом…

Раз пресловутую табакерку, в нём спрятанную, мисс Харпл по-прежнему ищет. Значит... «Не сумела... — констатировал Чесноков. — Не сумела верная подруга Надежды Константиновны, Франсуаза Антоновна, сыграть правильно “Полет шмеля”. Слуха музыкального не хватило или навыка, а наобум натыкать не получилось. Паганини всё-таки, — не “Собачий вальс”. Не открылся, в общем, замок...

Мисс Харпл же, в свою очередь, могла и вовсе не застать ленинский бюро в местном Доме Пионеров, — прикинул Артем. — Оставайся он там, давно уже б просочилась канализацией или через дымоход, прорубила бы путь себе топором, ничтоже сумняшися. И сквозь череп сторожа тоже, если б понадобилось. А вот пробраться в охраняемый милицией центральный музей Ленина оказалось не по зубам даже ее въедливой вставной челюсти.

За дверью раздалось раздраженное клацание упомянутой челюсти и выразительное покашливание, капитан спохватился: “Ждут же!”

— Я осмелюсь напомнить, мистер Чеснокофф, — осуждающе заскрипела за дверью мисс Харпл.

— Уже иду! — вскочил Артем с кресла. — Я как раз... закончил бриться.

Он метнулся к трюмо за одеколоном.

КРЕПКИЙ ОРЕШЕК

Клюкино

Московской области.

Инспектор Грусь, сопровождавший начальника местного УГРО, полковника Тягосного, крайне удивился, войдя на веранду мисс Харпл и никого там не обнаружив. Практически, никого. На дачных плетёных креслах восседали только: сама мисс Харпл, со своим жирным, удивительно усатым котом Эркюлем; её дворник — древний красноносый китаец Мао Ильич (мелкий, как и положено добропорядочному китайцу), и его жена, молодая, но столь же красноносая, кухарка Майя Ильинична (контрастно крупная и дородная, как и положено «женщине русских селений»). И... никого больше.

Лейтенант Грусь переглянулся с полковником.

Тот был ничуть не в меньшем замешательстве. Дело в том, что никто из присутствующих никогда не подозревался мисс Харпл в совершенных ею, pardone! ... в её доме, преступлениях. В убийствах, по крайней мере, точно. Мисс Харпл тщательно и долго подбирала персонал для своего пансиона и теперь не поддавалась соблазну спровадить кого-либо из них на виселицу. Всё-таки, Мао Ильич был, к примеру, очень удобно слеп для криминальных тайн. Нередко можно было видеть, как он увлечённо подметает городскую площадь, не заметив, что давно уже вышел со двора, где начал мести песочную дорожку. Майя Первухина, напротив, обладала всеми шестью чувствами в достатке, но никогда не могла суммировать полученных ими сведений. Проще говоря, была клинической дурой и уверенно чувствовала себя только на кухне. Прочий же мир пугал её до потери дара речи. Вот и сейчас, сидит как ошпаренная, глаза — два будильника — ждут звонка, чтоб убежать к спасительному буфету с наливочкой.

Непонятно. Непонятно было обоим карательным органам — где же тот или те, кого им предстоит арестовывать? Ведь, вне всяких сомнений, в переднике мисс Харпл уже собраны все необходимые факты и комментарии. Так было “и вчера и третьего дня...” Так что, к чему вся эта суета и симуляция следствия? “Имя, сестра!.. ”— как говорил их средневековый коллега. -“Only name!” , да и по домам, чего там.

Милиционеры вопросительно уставились на мисс Харпл, но она загадочно поджала свой угловатый англосаксонский подбородок и сделала вид, что не более, чем “милая старушка, несколько старомодная и совершенно невозмутимая... сволочь”. Даже клубок разноцветных ниток со спицами теребила в руках, будто бы смыслит чего в вязанье.

— Тьфу ты! — беззвучно сплюнул полковник Тягосный, вытирая лысину под фуражкой. — “Опять за своё старая ведьма: «Вы, может быть, и не сочтете нужным выслушать глупую старуху...» До чего же любит поизгаляться над «тупым детективом», надменная дрянь! Как будто здесь кто-то грыжу рвёт, чтобы докопаться до истины.”

Грузный полковник обернулся на участкового со спитой рожей ипохондрика, явно уже заскучавшего и недоуменно взиравшего на стол, сервированный (совершенно, совершенно невозможно для Клюкина) единственно самоваром.

“Я же говорю, — нашёл он в однозначном выражении лица участкового подтверждение своим мыслям. — Кому оно надо?! Кому оно нужно?! Сейчас пойдём и спишем твоих чёрных пупсиков. Мол, “угорели в бане”... по пьяни и непривычности. Кто не поверит? Клюкино же! А ты, вон, коту своему рассказывай, какая ты умная...”

Но вместо этого он рявкнул участковому:

— Приступайте!

Решил отыграть баранов до конца. Глядишь, старуха расшевелится. Бросит выкобениваться.

Инспектор Грусь механически козырнул полковнику, ткнув себя пальцами в тулью помятой фуражки и, после минутного замешательства, заковылял к дворнику Мао.

Ильич сиял как китайский фарфор, до тех пор, пока не поднял к свекольно-красному носу свою пухлую ручку, уже схваченную браслетом наручников. В другом кольце наручников он унюхал волосатый мосластый кулак участкового и пискнул:

— Ньяхуа?

Пунктирные черточки глаз его от удивления превратились в горошинки чёрного перца. Мисс Харпл шумно вздохнула и выразительно закатила глаза к потолку.

— Понял! — охотно согласился участковый и, сняв с китайца «браслеты», повернулся к поварихе.

Ни страх, ни изумление к её наружности ничего не прибавили. Сидит как удавленная. Только рот раскрылся, когда престарелый лейтенант приковал её к подлокотнику плетёного кресла.

Мисс Харпл, бросив вязание, пожала плечами: “Я, конечно, не обольщалась на ваш счёт, но...”

Инспектор втянул щёки и озадаченно обернулся к полковнику. Потом оба, с сомнением, воззрились на мисс Харпл: “Что? Явка с повинной?”

Старушка возмущенно фыркнула: “Ещё чего!”

— А-а! — первым догадался участковый инспектор, и, крадучись, прогремел кирзовыми сапогами к её креслу.

Как бы испрашивая взглядом дозволения Мисс Харпл, он осмотрел громоздкого Эркюля и, не найдя более подходящего места, замкнул кольцо наручников на шее злокозненного кота.

— O, my God! — членораздельно простонала старушка.

— О, mommy! — взвыл Эркюль и бросился на грудь мисс Харпл, как олицетворение сыновней преданности.

— Он сейчас придёт, — не выдержала, наконец, тронутая его животной искренностью, старая леди, — Мой постоялец. Господин Чеснокофф.

“Слышал, дубина!” — метнул Эркюль зелёные молнии глаз в участкового, обернувшись через плечо, и продолжил душить в объятиях индюшачью шею старушки.

— А-а! — теперь хором, будто перекликаясь, протянули менты и стали умащиваться в креслах.

— Он, кстати, военный и может быть вооружен, — процедила мисс Харпл, недовольная срывом предвкушавшегося спектакля.

“Может, вызвать опергруппу?” — засомневался участковый, прощупывая кобуру с видом человека, вспоминающего день рождения Нельсона Манделы...

— А вот и я! — бодро заявил капитан Чесноков, появляясь на сцене.

“А-а, Гастингс?! — радостно мявкнул Эркюль. — А тут без вас было весело...”

— Вы, может быть, и не сочтёте нужным выслушать глупую болтовню никчемной старухи, — наконец, начала с привычной преамбулы мисс Харпл, демонстративно принимаясь за вязание, в котором явно понимала не больше Эркюля. — Но я надеюсь, что мне удастся оказать некоторую услугу следствию. Если, конечно, господин полковник не сочтёт меня слишком назойливой, а господин инспектор соблаговолит не дышать в мою сторону… э… рассолом.

Полковник и лейтенант рефлекторно зевнули, а Эркюль так и вовсе завалился спать, сунув голову под плед на коленях старушки.

— Я начну издалека, — предупредила мисс Харпл и все расположились поудобнее, каждый стараясь умоститься так, чтобы старушка не видела закрытых глаз и отвисших челюстей.

— Авраам родил Исаака; Исаак родил Иакова; Иаков родил Иуду и, как известно, Иуда родил Фареса и Зару от Фамари...


За забором пансиона, увитым порыжевшим плющом, лихо взвизгнули тормоза одной машины, потом другой, третьей. Мисс Харпл прервалась и недоуменно подняла голову от вязания.

Захлопали дверцы, послышались отрывистые команды, топот тяжёлых подошв и характерное лязганье затворов. Артем увидел за витражными стеклами веранды, как юркие фигурки в чёрной униформе стали появляться на деревянном фризе забора, а также под ним, из оранжевых зарослей, и сквозь проломы только что вышибленных, досок. Нарастающие треск и грохот говорили о массированной атаке. И вдруг всё замерло.

Чесноков обнаружил себя в простенке между широкими окнами веранды с тульским “кобальтом” в руке и оглянулся. Рыхлая туша полковника бугрилась за решеткой опрокинутого набок, плетеного кресла. Поверх этой хлипкой баррикады он выставил табельный “макаров”. Лицо его было парадоксально белым и будто оплывшим — словно бы тесто избили.

— Что? Не ваши? — шёпотом подтвердил свою догадку капитан.

— Смеешься? — бабьим плачущим голосом отозвался Тягосный. — У меня, когда опергруппа на захват идёт, полдеревни с вилами и гармошками провожает. А это…

“И то правда, — подумал Артем, щурясь на прорезь прицела. — Никак не затрапезный РУБОП. Бэтмены прям какие-то...”

Вдруг, искристо взрываясь на полу, зазвенел сброшенный графин. Все вздрогнули, Майя пискнула, полковник нервно дёрнул курок. Грохнул выстрел.

— Не стреляйте! — вдруг возопил с пола участковый инспектор. Оказывается, это он потянул со стола белую кружевную скатерть.

— Мы сдаёмся! Их бин капут! — добавил он почему-то на немецком, и вскочил с капитулянтским флагом скатерти в руках. — Don’t shoot!

“Полиглот хренов...” — успел подумать Чесноков, прежде чем разразился шквал порохового треска, методично набивая его уши ватой глухоты. Звонко захрустели стекла, затрещали рамы, повсюду, с тюканьем топора, пули стали втыкаться в дерево.

Артем упал на пол и увидел уже из-под рук, накрывших голову, как тряпичной куклой трясут пули несчастного «полиглота», отталкивают к задней стене. На скатерти будто кто-то невидимый принялся давить спелые вишни.

Ничего подходящего по этому поводу, вроде кинематографического: “O, shit!” капитан Чесноков подумать не успел. Не до того было. Просто пережидал, пока перестанут сыпаться сверху осколки стекол, щепки оконных рам и прочая труха. Наконец всё стихло и, будто отпущенный с помочей, пожилой лейтенант Грусь... или что там от него осталось — Артем не стал присматриваться, — рухнул ничком на домотканые дорожки.

Дворник Мао и кухарка Майя оставались в креслах — определил Чесноков по ногам, видимым из-под стола. Причём слепой Мао, скорее всего, жив, потому как продолжает беззаботно болтать своими курносыми китайскими шлепанцами. Он что? Ещё и глухой в придачу?

— Господин капитан! С вами говорит капитан Федеральной Службы Безопасности Завистников, — электрически неживым голосом заговорил во дворе мегафон.

— Рад познакомиться, — проворчал Артем прежде, чем успел удивиться персональному обращению.

— У нас есть санкция прокурора на ваш арест в связи с подозрением в убийстве Ива Жака Кусто, Жана д’Арка, Поля Жарме и прочих. Всего девять штук…

“Можно подумать, — хмыкнул Чесноков. — Пока у них тут целые археологические экспедиции геологоразведки пропадали, им было чхать, а как я появился...”

Он привстал на колено, осторожно выглянул за обрез рамы.

— “Значит, кто я такой на самом деле, — они не знают. Иначе бы побаивались, следили бы издали”

Черные фигурки вприсядку перебегали по захламленному двору из укрытия в укрытие.

“Или придуряются? — заподозрил неладное Чесноков. — ФСБ, спецназ, три машины... Не слишком ли много помпы для задержания по подозрению в массовом убийстве негров? У нас так, вроде, не принято. Пока докажут, что убийство, пока что негры... А тут...”

— Задержание будет проведено в лучших традициях МВД, то есть, самым грубым и бесцеремонным образом, — подтвердил его догадку капитан Завистников. — поэтому мы готовы к тому, что вы окажете сопротивление!

— Ка-акая беспардонная провокация! — иронически возмутился Чесноков вполголоса. — Да им, ведь, я думаю, и пофиг, кто я такой? Просто шлёпнуть надо, чтобы отобрать, чего я нарыл тут. Не-ет. Я так не играю.

Он щелчком перевел “тульский” на одиночные и свободной рукой нырнул в карман брюк. В ладони капитана оказался сотовый телефон весьма внушительного размера. Несложной гаммой запиликали сигналы набора.

— Евгения Онегина мне. Срочно! Кто-кто? Татьяна!


Вашингтон.

Станция московского метрополитена «Kapitalijsky hill»

Резиденция Федеративного Бюро Расследований.

Оперативный Отдел.


Василий Чапаевич, не отнимая от уха трубки радиотелефона, продолжал совершенствовать свое мастерство владения шашкой:

— Да, Тёма, есть осложнения? Хорошо, что не особенные...

На столе перед полковником, сверху толстой подшивки «Красной звезды», лежал пухлый малосольный огурчик, покрытый мурашками смертельного испуга. Василий Чапаевич примерялся к нему острием шашки.

— ФээСБэшниками назвались? Капитан Завистников? Что-то знакомое. Где-то я уже слышал эту фамилию...

Полковник Анькин сделал саблей замысловатое “па” из какой-то самурайской хореографии, вроде «Будокана» и, присев в коленях, погрозил огурчику шашкой.

— Хийя-а-а!.. Не, не х... Я, говорю, слышал где-то! — поправился он в телефонную трубку. — Да, конечно... Вряд ли это ФээСБэ. Ну, да ничего. Разберёмся. Ну-ка, погоди...

Он медленно отвел руку с шашкой за спину и вдруг сделал молниеносный мах на выдохе: — “be-eep!!!”

Блеснула сталь. Шашка зачастила по газете, как шинкующий нож повара. Крепкий зелёный огурчик развалился на полупрозрачные кружки. Василий Чапаевич удовлетворенно крякнул и продолжил:

— Ничего-ничего. Правильно, что позвонил. Мало ли, что занят. Вы ж мне как эти... мелкие такие… как дети.

Он подошёл к столу, присмотрелся и горделиво подкрутил усы — надо же?! Даже верхняя газета осталась целой, ни пореза, ни царапинки!

— Много их там?.. — спросил он Чеснокова, возвращаясь к своему креслу. — Ого! Ну, ничего. Не дрейфь!..

Полковник, полюбовавшись шашкой, бросил её в ножны и провалился в кресло под портретом Семена Михалыча. — Минут пять продержишься? А десять? А?.. Понял-понял. Не шуми. Через десять минут будем.

Василий Чапаевич положил руку на эфес шашки и сурово добавил: — Если надо, так я и сам...

Однако, выслушав Чеснокова, с готовностью обмяк, выпустив милитаристический пар, и потянулся под кресло за бутылью “Wite Horse.”

— Ну, как знаешь... Не надо, так не надо. Всё, Тёма, жди. Мне ещё распоряжения отдать надо. Так что, извини, некогда. Жена как? Развёлся, что ли? Умерла? Ну, прости, не... А, ещё не женился? (полковник знал, что такая мелочная и необязательная забота о личном личного состава и создаёт репутацию отца-командира…) Ну, будь! Давай, держись... Слушай, а где ты вообще?