Глава двадцать пятая

В нашем совместном сосуществовании не было ничего необычного, мы жили простой, ничем не выдающейся и не выделяющей нас из общей людской массы жизнью – учились в институте, по вечерам гуляли по проспектам и паркам или ходили в кино, по выходным оттягивались с друзьями в баре, посещали концерты или спектакли заезжих гастролирующих звезд, а иногда выбирались куда-нибудь за город, если позволяли средства и погода. Мы оба не работали – потому, что нам повезло с родителями, в смысле их финансовой состоятельности и одинаково благосклонного взгляда на наш брак. Лешины родители оплачивали его обучение, мои – мое, также вскладчину финансировались все наши насущные потребности. Мы, конечно же, не наглели, а просто были благодарны своим семьям за такое беззаботное существование.
Я понимаю мотивы своих отца и матери – они, натерпевшись лиха от моей предыдущей разрушительной любви и живого еще в памяти форс-мажорного вояжа за тридевять земель, а также «потери ребенка» (как корректно это именовалось) и последующего загула длиною в год, были несказанно рады найти наконец опору и отраду для своей непутевой дочери в Лешкином лице, и готовы были на все, лишь бы это хрупкое равновесие (в которое они тоже сначала верили с трудом) сохранялось как можно дольше. Ну а Лешины родители, в лучших традициях славянского патриархата, просто считали, что муж обязан быть главой и добытчиком в семье, ну и обеспечивали этот незыблемый с их точки зрения постулат по мере сил и возможностей.
Каждое лето мы ездили на море – наше родное, Черное, до которого почти что рукой подать. Мы оба офигительно, до умопомрачения любили море, и если случалось задержаться в душном городе немного дольше обычного, мы буквально изнемогали от застарелой годовалой тоски по живительным волнам, солнцу, раскаленному песку и считали дни и часы до отъезда. Уезжали надолго, хотя бы на месяц, и то время всегда было прекрасным, удивительно растянутым на бесконечные, ничем незаменяемые восторги – большие, малые, глупейшие, понятные только нам двоим. В первые же дни поджаривались чуть не до хрустящей корочки и ходили красные, облупленные, булькающие от удовольствия с утра до вечера и просто тихо блаженствующие. И все без исключения прохожие замечали нас, выделяли из толпы, оглядывались – настолько светлыми, одухотворенными были наши безобразно обгоревшие мордочки.
Мы любили притащиться на берег ни свет ни заря, когда еще серо-розово, почти ночь, и звезды все еще там, в светлеющей мути, и прохладно до гусиной кожи, сесть у самой кромки воды – так, чтобы набегающие волны едва-едва облизывали босые ступни – я подтягивала коленки к груди, а Лёлик садился сзади, обхватывал меня своими длинными ногами и руками, словно заключая в импровизированный ракушечный домик, и тихонько раскачивался в такт волнам, нашептывая ласково мне на ухо: «Чух-чух… чух-чух… чух-чух…» Нетрудно догадаться, что происходило потом… А еще мы любили заниматься любовью в ночном море, в распаренной раскаленным днем воде, ловя лунную дорожку тенями своих неправдоподобно белых в таком свете тел, и прелюдией служил все тот же счет набегающих на берег волн, вслепую, по их льнущему к нам нарастающему шуму и отступающему вдаль шороху мелкой гальки и песка… Загорев до черноты, довольные и набравшиеся сил пережить время до следующего сеанса талассотерапии, мы возвращались домой.
У нас появились собственные традиции – например, встреча Нового года, в самую полночь, непременно в лесу, у настоящей живой елки; или дни рождения – только вдвоем (все остальные праздники – в больших шумных веселых компаниях, а дни рождения – всегда только вдвоем, чтобы ни одной живой души рядом); или осознанные жертвенные голодовки во время сессий и запойные недельные вечеринки после, когда Лёлик ежедневно баловал всех собравшихся друзей невероятными вкусностями собственного приготовления (он готовил так, что пальчики оближешь, а вот я искусству кулинарии за жизнь так никогда и не научилась); или традиционные совместные просмотры интересных нам футбольных матчей или бокса с участием братьев Кличко, под пиво, и всегда тоже непременно только вдвоем; да много чего еще…
Мы обзавелись «нашими» фильмами, «нашей» музыкой, «нашими» книгами (я молчу уже о традиционных тогда еще бумажных фотоальбомах, а также о всяческих дурацких, дорогих нам приятными ощущениями, памятных безделушках). У нас были теперь не только общие воспоминания, но и общие чувства и взгляды, общие огорчения и приятности, одним словом – по-настоящему общая, одна на двоих, жизнь. Никогда и ни с кем – ни до, ни после – я не чувствовала такого полного, всеобъемлющего, головокружительного единения. Мы стали больше, чем парой, между нами было что-то даже большее, чем любовь, по крайней мере нам так казалось, мы словно служили живым олицетворением известной притчи о двух разделенных половинках одной души – причем половинках, нашедших друг друга. Как будто мы срослись в одно целое, превратившись в какое-то мифическое существо о двух головах и энном количестве конечностей, но с одним общим обнаженно чувствительным сердцем – большое, громогласное, до умиления трогательное и свободное от предрассудков, притягательное, ласково-нежное и отчаянно, оглушительно счастливое.
За эти пять лет мы оба успели окончить наш общий ВУЗ, я – раньше, Лешка – годом позже. Я уже трудилась экономистом в одной крупной развивающейся фирме, а мой муж только-только устроился по собеседованию менеджером пищевой торговой сети. Он сдал на права, ему выдали корпоративную машину и телефон, и он был в диком восторге от себя и открывающихся перспектив. Мы неплохо зарабатывали, сделали в нашем уютном малогабаритном гнездышке приличный ремонт, и единственное, что омрачало наше существование – это безуспешные попытки завести наследника. Конечно, больше этот факт удручал Лёлика, потому что я, в своем трусливом малодушии, ни разу так и не сказала ему, что детей иметь никогда не смогу. Я не переживала, я уже смирилась с этим. А вот Лёлик не понимал, почему, несмотря на все наши усилия и очевидное отсутствие контрацепции, я никак не могу забеременеть. Его это злило, он нервничал и выходил из себя. А я, панически боясь потерять то, что у меня есть, и будучи запредельно, бессовестно счастлива со своим мужем (представьте, и такое бывает) все тянула резину с признанием и каждый день проволочки все больше затягивал меня в пучину мучительных сомнений и ощущения неотвратимо надвигающейся катастрофы. А потом – по закону жанра – катастрофа все-таки произошла. Но она стала гораздо разрушительней, чем я могла себе когда-либо вообразить…

В тот день Лёлик сильно задерживался на работе. Я уже была дома и нетерпеливо названивала ему в офис, а он каждый раз извиняющимся тоном уговаривал меня: «Львенок, ну чуть-чуть совсем осталось… я уже доделываю последний отчет…» Или: «Ну все, все, ну не злись, царапка моя, уже через пять минут выезжаю…» И еще полчаса в том же духе. На мой последний звонок никто не ответил, и я успокоилась, решив, что муж наконец отправился домой. В то время мобильных телефонов в повсеместном употреблении простых украинских смертных еще не было, и позвонить с тем, чтобы уточнить местоположение любимого, я не могла. Поэтому оставалось только ждать.
Однако ни через час, необходимый на путь домой, ни через еще полчаса, с лихвой накинутых мною в виду жуткого декабрьского гололеда, Лёлик так и не появился. Признаться, я жутко растерялась, потому что это был первый раз в нашей совместной истории, когда супруг подобным образом давал мне повод для беспокойства. Не зная, что и думать, спустя три часа ожидания я металась по пятидесяти квадратным метрам нашего уютного жизненного пространства, как зверь в клетке, и уже собиралась обзванивать милиции и больницы (друзья и родственники предусмотрительно были обзвонены ранее), как услышала клацанье отпирающегося дверного замка.

2011

© Copyright: Ксана Етон