2.300 грустных слов о любви

Ярким лучом они рвали на куски ночь. Белые лилии. Отражая зеркалами лепестков лунный свет, они стонали от смертельного одиночества. Белые лилии. Острыми кончиками зеленых листьев они заставляли жить дальше. Белые лилии. Своей белоснежной красотой они скорбели, сгибали зрителей пополам, нагнетая страшную атмосферу незавершенности. Своим дыханием они делали свой каменный холст шелком, а мир – иным. Реальность трескалась от их немого взгляда. Они жили смертью и говорили только о ней.

* * *

Он был одинок. Нет, у него было полно друзей, 577 номеров в записной книжке мобильника, тысячи «няшных» сообщений «в контакте» от особ противоположного пола, целая коллекция затершихся и миллионы раз вымытых поцелуев на теле и 3 гигабайта фотографий кривляющихся и смеющихся, раздетых и «в парадной форме», пьяных и пьющих, прямостоящих и скрюченных, красивых и некрасивых людей на компьютере.

Его нельзя было назвать парнем модельной внешности, хотя зверской притягательности в нём хоть отбавляй. Шатен с глазами цвета тоски всегда привлекал внимание любых девушек, не смотря на молчаливый характер и распиздяйскую манеру одеваться. Сначала дьяволёнок резал сухожилия зацепивших его взгляд дамочек своей ангельской улыбкой, нет, даже не ангельской, а улыбкой брошенного, но самого доброго в мире котёнка. Наивные, мы так любим животных… Затем топил несчастных русалок в мягких объятиях океана. Они сами рвались ко дну от одного его прикосновения. Его не хотелось отпускать – он мягче любимого Тедди. Он без грязных намеков пробуждал в своих жертвах желание – так выходило само собой. Даже праведные девы оступались под его взглядом, падая навзничь с лестницы в Эдем и сдаваясь бархатной тьме его дыхания. Его впитывали в себя, крепко обхватив вокруг, будто он – это последний шанс выжить.

Он – не пикапер и не мачо, он просто такой. Он не обольщал специально, ибо даже не догадывался, что имеет все способности к этому и ноль шансов на проигрыш. Хотя иногда такая женская реакция ему очень льстила. А иногда и пользовался такой гендерной акцией.

Он обитал в своём закутке реальности. Бродил часами по улице без дела, слушал музыку. Наушники были его братьями, которые никогда не врут и знают ответы на все незаданные вопросы. Он не читал книг: не видел в них жизни, не мог разглядеть в алфавитных метаморфозах картинки бытия.

Он жил на окраине города и часто не возвращался домой на ночь. Кочевой образ жизни вошел в привычку вместе с откровенными дозами алкоголя. У него часто не хватало денег, а точнее – их никогда не хватало, а то и не было вовсе. Но желающие угостить и приютить находились всегда: милые дамочки и верные друзья всегда открывали перед милейшим бродягой дверь.

Он одновременно был сгустком негатива, консервой из вредных привычек, чемпионом по съедению девичьих душ и пределом счастья, вершиной нежности, эталоном страсти и просто чьим-то другом. Имея за душой все эти титулы, он был чужим. Он часто оставался одним в этом мире: его словно выкидывало в зазеркалье, на изнаночную сторону жизненного плаща. И тогда он уходил в себя: он рисовал.

Но это была вовсе не та живопись, о которой мы осведомлены под знаком творчества Дали, Ван Гога или Айвазовского. Это душа тайных закоулков города – граффити.

Он впадал в рисование, выливал на стены гаражей распыленной струей краски все вмятины своего Я и опустошенный удалялся с места преступления.

Однажды его поглотила бессонница. После шумной сходки на квартире какого-то русоволосого парниши он молча сидел в углу, на матрасе, и смотрел в себя. Все спали: кто-то на боку, кто-то с комфортом на софе, кто-то сидя под стенкой и обняв гитару, кто-то свернулся калачиком на кресле, нежно прижимая к себе бутылку из-под водки.

Очнувшись, он огляделся. В безмерном равнодушии он вглядывался в очертания скомканных тел, хаотически разбросанных вокруг. Никакого алкоголя в крови и в помине не осталось. Собственно, и «помина» тоже – как будто кто-то стёр все файлы с воспоминаниями за последние сутки из его сознания. Сам не того заметив, он начал кружить по комнатушке, заботливо переступая через конечности его ночных сожителей. Подобрался к окну – высоко. В его волшебных глазах оставила свой отпечаток Луна. Они горели голубым огнем. Как два больших зеркала они отражали объятия белой планеты. Казалось, что Луна вольется в них полностью и только тогда наступит истинная ночь. Вместе с лунным соком в него влилась струйка волнения. То ли страха… Задохнувшись на несколько секунд, он начал жадно хватать комки воздуха. «Я хочу рисовать…», - пронеслось в голове. Далее началось какое-то неясное мелькание кадров. Все расплывчато и слишком быстро. Он не понимал, что за шутки с ним шутит его голова. Наушники на место – спасение вроде бы найдено. Под песню Gorillaz «It's coming on» он рылся под вешалкой в поисках свежего баллона краски.

Громкий хлопок закрывшейся на код двери его ободрил. Он пошел. Смотрел вокруг: на дома, на стены, на гаражи… Ничего не привлекало. Негде. Всё не те места. Он почти взрывался от желания рисовать. Мороз. Ветер в лицо. Отчаяние. Под шапкой выступили капли безумного пота. «Вот оно!...», - пронеслось у него в голове, когда он увидел трехэтажный заброшенный дом. Он замер. И сердце замерло. Медленной походкой гордого молодого волка он пошел к дому. Сбоку была огромная пустая стена. Он достал баллон, взболтал, занес руку вверх… и не смог. Он не смог. Он потерял идею. Опустел. Он не знал, что рисовать, что ему хотелось рисовать, как рисовать. Апогей творческих побуждений прошел. Он был уничтожен. Он упал на снег, как подстреленный медведь. Через 10 минут вокруг него образовалась лужа. Пронизанный болью, он ушел расплывчатой походкой забитого щенка.

Он больше не мог спать. С небольшой периодичностью впадал в дрёму, но ненадолго. Он не ел, не выпивал, больше не ходил на «вписки». Только думал. Перед его глазами опять мелькали какие-то кадры. Всё так же быстро. Всё так же навязчиво.

Он будто исчез. Каждую ночь, словно уж, он скользил по льду в сторону того дома. Дом был черный, пустой. Из его пустых окон выливалась густая и вязкая тьма. Пахло смертью. Пахло болью. Пахло одиночеством. И лилиями. Это место его привлекало. Его несло сюда, как загулявшегося мальчишку к матери на ужин. И каждый раз он брал баллончик, взбалтывал, заносил руку… и не мог. Не рисовал. Не смел.

Так прошло 13 дней. 312 часов в наручниках и без рисования. 18,720 минут забытия.

Первые секунды четырнадцатых суток. Он лежал и смотрел в потолок. Ждал чего-то. Опять мелькают кадры. Он схватился за голову. Плохо. Хочется спать. Упал на подушку в надежде, что все-таки заснет. Морфей сжалился и принял его к себе. Ему наконец-то стало спокойно. Позже во сне опять началось мелькание кадров. Он махал руками, отгоняя их. Но картинки как назло двигались все быстрее и быстрее, подвигались все ближе и ближе к его глазам. Он ворочался в кровати, отмахивался от этого надоедливого видеоролика. И когда, казалось, нервы были готовы лопнуть как яичный желток, кадры замерли. Он увидел черные как смоль длинные прямые волосы. Увидел белую идеальную кожу. Резкий грохот стекла. Проснулся. Ветер с силой распахнул окно и вдребезги размозжил тонкую оболочку стекла. «Черт!», - галопом проскакало у него в голове. Подорвался к окну, но убирать не стал. Схватив джинсы и напялив любимую полосатую кофту, он мигом вылетел на улицу. Сердце кололо. Его кто-то звал. Его тянуло к тому пустому дому. В этот раз муза его не посетила, но и вселила надежду, что у него все выйдет. Яростно взболтав баллон, он начал рисовать. Бросался словами. Кидался на землю. Рвал одежду. Кусал губы. Перечеркивал силуэт и снова начинал рисовать. Баллон за баллоном краска исчезала. Час за часом время шло на убыль. Близилось утро, заканчивался сон, начиналась реальность.

* * *

Она обладала самой красивой и самой грустной в мире улыбкой. Её черные волосы ниспадали на женственно слезливые плечи. В голубой лагуне её глаз средь бела дня осколками июльской ночи покоилась Луна. Тонкий стан её тела обдавал холодком газиков шампанского вина. Она губила ароматом страстной Арабики и топила в сахарных снегах Аляски.

Она зачитывалась манифестами и творениями модернистов, рассуждала о протесте футуристов и сочувствовала кризису «бубабистов». Она любила разную музыку: выбор зависел от настроения. Любила одиноко порхать под Элвиса, кричать вместе с Queen, прыгать под The Subways, истерить под The Rasmus, выть вместе с А. Приходько, лежать в конвульсиях дабстепа, скакать в коликах драма и романтичничать с Квестами. Ах, да, и дарить розы вместе с Дианой Арбениной. Это была её любимая песня.

Она всегда мечтала рисовать. Но никогда не ходила в художку и не умела. Считала, что ей не дано. Зато могла писать и всегда писала. Писала обо всем. Миллионы страниц были исцарапаны её гелиевой ручкой. Миллионы страниц были вырваны вон из её дневников и брошены гулять по ветру или левитировать на речных просторах.

Она была глубоким человеком. И сложным. Одним словом – интраверт. Никто не знал обо всех загадках и достоинствах её внутреннего мира. Водолеи – сложные и переменчивые как настроение алкоголика.

Сначала она жила спокойно и размеренно, периодически выливая горькие вопли и сладкие возгласы в свой дневник, заливая серым или розовым светом свой маленький, но уютный внутренний мирок.

Но, чем дальше, тем хуже становилось. Она страдала, страстно выкидывая слезы на февральский мороз. Она страдала от одиночества. Много друзей и в то же время ни одного. Много приятного и одновременно ничего. Один позитив и в тот же момент ни одного. Есть доверие к людям и параллельно – нет. Богатая жизнь внутреннего мира и в ту же секунду глобальный взрыв, расслоение оного на тонкие безжизненные и пустые полосы. Она часто бежала по ступенькам вверх, отпирала засов на двери, ведущей на крышу, врывалась туда, забиралась на край парапета и кричала. Этот крик одиночества любви летел вдаль, над крышами городских домишек и особняков, над лужами и реками, вперёд, в заокеанские долины царства небесного. Её слушали все, но никто не слышал. Она не чувствовала себя нужной. Она не чувствовала себя с кем-то. Кто-то был далёк либо занят, либо попросту гулял и не думал о её существовании.

Он часто снился ей. Всегда в одно и то же время – после полуночи, в первые мгновенья нового дня. Она не с кем не пыталась строить отношения – знала, что Он – это её судьба, её вечная любовь, её жизнь. Спросите, как можно любить незнакомого человека? Можно. Она даже с ним говорила однажды во сне. Её свели с ума его глаза – они бездонны и топят в своих слезах независимости. Она в них тонула, хотя четко не видела очертаний его лица, ведь он был живой и абсолютно реальный. Четко представить можно только покойников.

Она верила, что где-то на другой стороне планеты, а может быть, за стенкой соседней квартиры или где-то на другом берегу реки, пересекающей её город, живет Он. Она любила его целую вечность – с тех пор, как однажды пересеклась с ним в компании. Вечность была, возможно, не длинной, но в плане чувств казалась бесконечностью, перевернутой восьмеркой, гипнозом для сердца и приговором для души. Она мучилась изо дня в день, максимум секунд в сутки думая о нём. Сначала всё было не так запущенно. Но со временем болезнь прогрессировала, ибо лечебных средств не предпринималось. Их и в принципе не существовало.

Обострение началось с первых дней февраля и длилось тринадцать дней. В ночь с тринадцатого на четырнадцатое февраля она обезумела. Она билась в агонии, всюду видела его лицо. Казалось, она всю жизнь ждала его, а он так и не пришел. Каждую ночь её подушка выслушивала поток риторических вопросов и впитывала литры слёз. Каждую ночь потолок всматривался в её прокаженные конвульсии. Она жила и умирала одновременно.

Она ждала Дня Святого Валентина. Сделала своими руками ему «валентинку»: вырезала из алого бархата сердце, приклеила перламутровый бисер, поставила сладкие отпечатки губ помадой цвета страсти, надушила картон романтичным ароматом парфюма, поселила на её поверхности всю свою нежность и начертила отраженье своих чувств курсивом на её страницах.

Четырнадцатого февраля она покинула этот мир. Её звали обычным именем – Лена, но в ней жила необычная Ленор. Это был последний кровавый вальс её сердца. Она станцевала его на замерзшем льду паркета, на крыше сгоревшего дома, неподалеку от её жилища, раскидывая руки в стороны, словно только что раскрывшаяся лилия. Полетела в след за одиноким вороном. Вниз так вниз, ну и что, хуже не будет. Умерла от Него, в последний момент осознав, что никогда больше его не встретит, что никогда не понравится ему, что никогда не забудет его. «Валентинку» она оставила на парапете, дабы ветер самостоятельно позаботился о её доставке.

* * *

Он проснулся в горячей, словно сковородка, кровати, весь мокрый от страха и непонятной незавершенности. С трудом навел резкость зрения. Моментально вскочил, схватил серо-зеленую «капюшонку» - ему казалось, что нужно надеть именно её, напялил не высохшие с ночи джинсы и выскочил на улицу. Ракетой летел к сгоревшему дому. Всё. Добежал. Онемел. Опять схватило сердце. Закололо как никогда. Согнуло пополам. Заплакал. В первый раз в жизни. Уселся на снег и с дрожью смотрел на дом, на стену, и страдал, опустив голову на колени. Потом слёзы закончились. Он замерз. Словно в трансе, он двинулся к стене, подобрал забытый ночью баллон краски и начал рисовать. Он отчаянно пшикал краской на стену. Три часа он трудился. И наконец стало легче. Наконец-то из него вышло наружу то, что так долго не давало покоя. Она. Голубоглазая хрупкая брюнетка с лебединой талией и грустной улыбкой. Обессиленный, упал в снег.

Не было сил анализировать то, что жило в нем весь февраль. Пролежав час трупом на морозной корке земли, он резко встал и начал внимательно вглядываться в свою Галатею. Да, он когда-то её видел. На очередной вечеринке. Она была чьей-то знакомой. И всё, собственно, что он знал.

Вдруг его взгляд упал на что-то красное, что валялось немного левее стены. Оно резало глаз. Он медленно подошел к тому месту и увидел открытку. « Должно быть, «валентинка»… Кто-то потерял…», - подумал он. Подняв открытку, он жадно начал читать старательно выведенные курсивом строчки. Дочитав до конца и увидев посвящение, он закричал. Как так? Почему? Как так могло случиться? Как можно любить незнакомого человека? Почему он не догадался? Почему не заметил? Зачем всё так жестоко вышло?

Месяц он пролежал в кровати. Месяц молчал.

Её могилу он нашел сразу. С гранитного памятника на него смотрела та сама голубоглазая брюнетка и как всегда грустно улыбалась. Тихо выкрикивая обрывки фраз, он подошел к памятнику и начал рисовать.

К следующему утру на обратной стороне памятника красовались белоснежные цветы. Такие как любила Она.

Они разминулись всего на несколько часов. Пока она лежала с другой стороны дома, он рисовал её портрет на противоположной стене.

Померк весь мир, в гробу кумир, любимая Ленор!

Пускай вершат над ней обряд – поют за упокой! –

О самой царственной скорбят – о юности такой –

Вдвойне умершей гимн творят – умершей молодой. Эдгар Аллан По