Глицинии

За фотографию особая благодарность Наталье Шевченко.

«Одним словом, всё, что я вам ещё хочу сказать: если у вас дома нет черепашки, заведите её!
А то всю оставшуюся жизнь вам ничего не останется, кроме как заводить свой будильник.
Поверьте мне, это очень скучно».
Игорь Резун «Торжество воды»


- Шурка! Шурк, ты куда запропастилась-то? – мать кричала ещё с крылечка, обтопывая с валенок влажный снег.
Шурке было пятнадцать. За окошком ноздрились снежными провалами весенние сугробы, блестя ночными ледяными коростами и сжимающимися в полдень, слегка подымливая на ярком солнышке. Тенькали синицы, безобразно громко чирикали воробьи. Всё оживало, требовательно утверждая собственные права на будущую жизнь. Шурка до полуночи читала книгу «за любовь», потом не могла уснуть, млея от незнакомой теплоты к бумажным героям, завидовала им, пыталась поставить себя на место заглавной героини…
Мать пришла с утренней дойки, расшумелась, дескать, порось не кормленый, куры голодные, и что это с девкой происходит непонятное, неужто влюбилась? Шурка слушала вполуха, мысленно повторяя ласковое незнакомое слово «глициния».
- Мам, а ты на море была когда-нибудь? – совсем, кажется, невпопад спросила Шурка.
- На море? Да откуда ж, - растерянно отвечала мать, выпростав тяжёлые, в синих вздувшихся венах, руки из рукавов потёртого серого ватника. – Какие моря, Шурка, и так еле-еле на вас хватает. Да и что нам море, у нас вон речка есть, купайся – не хочу.
- Нет, речка – это же совсем-совсем другое, - возразила дочь, принимаясь разбирать слабо заплетённую на ночь косу, прихваченную на кончике мятым старым кусочком бинта. – Вот ты знаешь, что такое глицинии?
- А что это? У нас такого сроду не водилось. Цветы, что ль какие?
- Глицинии… они на юге растут, там, где море. Они такие… лиловые, вот совсем лиловые, у нас таких нету. – Шурка обиженно и даже недоумённо поджала губы, стараясь изо всех сил не пустить слезу. Ещё чего не хватало! Потом насмешек не оберёшься.
-Ну и подумаешь, лиловые. Вон, колокольчики тоже лиловые, и что? Какая от них польза? Шур, давай уж вставай, что ты сегодня … размечталась-то, делов вона сколько, а ты про какие-то глинии.
- Глицинии, мам, глицинии.
Шурка вздохнула, застелила поверх ватного лоскутного одеяла голубенькое, с нарисованными узорными кружевами, покрывало, выстроила пирамиду из подушек, забросив сверху кружевной же накидкой. Постояла, любуясь, да и принялась за обыкновенную домашнюю работу. День был выходной, и дел накопилось много, успевай только поворачиваться. Но посреди обыденной круговерти, нет-нет, да и замирала на минуточку, шепча тихонько славное, гладкое, как леденец, новое слово «глициния», изредка, даже напевая его.
А ночью ей приснились необыкновенные цветы. Были они похожи сразу и на дельфиниумы, росшие возле школы, правда, там были всё больше розовые да белые, и на мальвы с их широкими красными лепестками, на львиный зев и цветной горошек. Только глицинии из Шуркиного сна все были как один, лилового цвета, ей даже снился пряный сильный запах. И она там, среди цветения была вдвоём, только лица идущего рядом рассмотреть никак не удавалась…
Мать часто хворала, подрастающему младшему брату нужно покупать одежду и обувь, денег катастрофически не хватало. Был бы жив отец, насколько легче была бы жизнь, но тут ничего не попишешь, он умер по пьяному делу, обыкновенному: замёрз в сугробе, не дойдя всего-то несколько метров до родного порога. Шурка всё чаще пропускала школу – заменяла мать на ферме, ловко управляясь с коровьими сосками. Разве ж их бросишь, Ночку и Звёздочку, Чернуху и Зорьку… А когда мать совсем слегла, Шурка встала на её место. Поднималась затемно, запаривала комбикорм поросёнку, сыпала пшено ненасытным курам, шла на утреннюю дойку, потом домашние дела как снежный ком накатывались, подминая под себя всё Шуркино время. И затерялась где-то, позабылась та книжка, где двое признавались в любви на берегу моря, и над ними распускалась лиловая глициния…
Годы шли… Мать болела, Шурка работала как каторжная. И однажды она поняла, что никогда не будет у неё солёного моря и лилового рассвета, а только влажный коровий глаз, запах сена и навоза, тонкий звенящий комариный писк тёплой молочной струйки в подойник. Она испугалась, и, наверно, с перепугу, быстро и неожиданно для себя вышла замуж. Совсем не по любви, просто её время пришло, а она уж было совсем примирилась с тем, что останется вековать старой девой. И жила обыкновенно, как все, похоронила мать, вырастила брата, и даже выучила его на зоотехника. И переехала в райцентр, к родителям мужа, освобождая для брата родительский дом, когда привёл он туда молодую жену.
И всё было хорошо, даже не случалось громких перебранок со свекрухой, учащей молодых уму-разуму, и родила она дочку и сына. Правда, ждать пришлось долгих пять лет, пять лет искоса поглядывала на неё свекровь, подозревая в бесплодии и других болячках. Вытерпела, смолчала.Муж попался смирный, руки не поднимал и пил в меру. Как сыр в масле катаешься, завидовали подруги. Шурка поддакивала, улыбалась неопределённо, и работала, работала неистово, забывая про отдых. И только иногда, на исходе марта месяца случались у неё странные ночные видения, от которых впадала в тихую задумчивость и тайком смахивала непрошенную слезинку. Несколько раз заговаривала про море, но как бросишь свою коровью группу, этих новых Зорек, Пеструх, Звёздочек? Как оставишь огород, огурцы и картошку, и траву, прущую со страшной, нечеловеческой силой? Уговаривала себя, что поедет, обязательно поедет, но потом, когда станет полегче, когда дети подрастут и будет больше денег…
А в восемнадцать дочка «принесла в подоле» девочку, маленькую, семимесячную, горластую, часто и долго болевшую. И все заботы снова свалились на Шурку, а дочь уехала искать счастья, но, видно, не нашла, и вернулась через несколько лет совершенно чужой, шибко выпивающей бабой. Шурка ругалась, билась как рыба об лёд, да всё без толку. Жалела, конечно, упрекала мужа в слепой безрассудной любви к непутёвой дочери. И только сын радовал, умница, и образование получил, и женился удачно, и дочку растил, вторую Шуркину внучку.
Шурка погрузнела, оплыла лицом и телом, маленькие шустрые глазки успевали рассмотреть всё, что её касалось и немного более того. Как всякая деревенская баба, она умела из всякой ситуации извлекать выгоду для себя. Много слушала, о семейных делах помалкивала, никогда не поддерживала разговоры про дочку, болтающуюся с неопрятными, мутными мужиками, иногда приходящую домой с покаянным видом и начинающую вроде быть жить нормальной человеческой жизнью.
Жили они теперь в городской квартире, с телефоном и горячей водой, на втором этаже трёхэтажного кирпичного дома. Каждое утро Шурка садилась на служебный автобус и ехала на комплекс, где ловко пристраивала металлические соски-стаканчикки к коровьему вымени, включала доилку в сеть. И зарабатывала неплохо, и на море можно было бы уже съездить, но… не получалось никак. Дачный домик выстроили, небольшой, да и зачем хоромы, если город близко, так, больше для короткого огородного отдыха.
Шурка любила сидеть на крылечке, чувствуя босыми, распухшими ступнями, теплоту нагретого дерева, тишину, не нарушаемую ничем. Картошка выстроилась перед нею ровными гребешками, цвела розовым и фиолетовым неярким цветом. Перед оконцами оранжевели ноготки, вызывающие, радующие глаз упрямой осанкой. Шурка щурилась на солнце, улыбалась…
Однажды, когда брат с семейством собрался на юга, попросила привезти веточку глицинии. Но оказалось, что эта самая глициния цветёт весной и в начале лета, а кто ж поедет на море, когда школа, когда море ещё не прогрелось достаточно, и жалко тратить деньги на простое гуляние по набережной. Ну и не судьба, подумала тогда Шурка.
А потом стало Шурке не до моря… Зарезали в пьяной очередной компании дочку, попал с инсультом в больницу муж. За что же мне это наказание, шептала Шурка по ночам, не в силах уснуть и глядя на мелькающие светлые полосы от проезжавших машин. Почему так сложилась жизнь, где я не доглядела, не досмотрела – мучалась безответными вопросами. А утром привычно ехала на работу, варила жиденькие кашки, замачивала в молоке белый хлеб для мужа и привыкала к его невнятной речи, неловким судорожным движениям. И однажды, придя домой, вынула его из петли, и простила ему эту невозможность привыкнуть к своей безнадёжной неполноценности. И баловала, баловала внучку, последний свой кусочек счастья…
Сколько ей исполнилось, она уже не вспоминала. Одолевали хворобы, по утрам просыпалась по привычке, рано, подходила к окошку, разглядывала новых, подросших ребят и девчонок, спешащих по своим, уже давно взрослым делам, узнавала детей, народившихся за долгие годы. Менялись лица, а ей всё казалось, что жизнь ещё не начиналась, и многое не случилось. Море видела по телевизору, ничего особенного, вода как вода, только очень-очень-очень много, вот и всё…
…Был месяц март. До поздней ночи вслушивалась Шурка в приглушённые смешки и разговоры возле подъезда. Внучка, Светочка… Не спала, растирала ноющие ноги, вставала несколько раз, выходила на кухню, пила воду и смотрела на улицу, на половинку луны, похожую на откусанный блинчик. В полуоткрытую форточку тянуло мокрым снегом, дымом, горечью просыпающихся почек. Возле деревьев темнели круги вытаявшей земли, сугробы рябили мелкими крапинками запёкшейся за зиму пыли. Пахло весной и позабытой юностью, тою самой юностью, в которой шуршали страницы наивной книжки, где двое целовались под шум волны, и на прекрасные лица падала тень лиловой глицинии.
Шурка весь день разбирала шкафы, полочки, ёмкости под диванами и креслами, словно торопилась успеть сделать самое важное, что нечаянно позабыла, а теперь вот вспомнила и испугалась, что времени осталось так мало. На свет божий извлекалось немало потерянных когда-то предметов, и она вспоминала, сколько было криков и как много времени истрачено на поиски, газетные кипы возвышались давешними ночными сугробами, рассыпались, текли пёстрой рекою. В коридоре выстроились пузатые узлы ненужного хлама, выпиравшие кое-где старыми изношенными подошвами, углами ненужных учебников, кукольными пластмассовыми ногами, уродливыми, несоразмерными человеческим пропорциям. Запах тлена и старости гулял по квартире.
И посреди этого развала сидела Шурка и жадно, насколько позволяло прохудившееся зрение, читала пожелтевшую тонкую книжицу, осторожно переворачивая ломкие странички…
- Ба, ты что это, генеральную уборку затеяла или переезжать куда собралась? – Удивленная внучка стояла в дверях и оглядывала приключившуюся разруху.
Бабушка внучку не слышала, она медленно ползла взглядом по страничке, шевелила губами. Полная рука дрожала, отчего книжка казалась живой, пытающейся вывернуться из плена, зажить собственною жизнью, где нет бедкого запаха лекарств и старческой шелушащейся кожи, а только слабенько заплетённая на ночь косичка, перехваченная на кончике обрывком бинта, и ласковые тонкие пальцы, оглаживающие ровные буквочные строчки.
- Бабушка, да что с тобой? – Девочка даже притопнула ножкою и решительно отобрала книжицу. – Чем это ты, интересно мне знать, занимаешься? И по какому поводу аврал в квартире?
- Ой, Светочка, прости, не услышала. А это… да я решила барахло старое разобрать, а то давненько мы не трогали наши запасы, а сегодня вот втемяшилось. И сама не знаю, с чего бы…
- Что за гадость ты читаешь-то? Ба, это откуда у тебя, я вот не знаю такой книги, да и вообще не припомню, когда ты в последний раз читала что-то, кроме газет.
- Ну да, ну да… как тебе помнить-то, я её читала, когда мне столько же годков было, как тебе сейчас. А ты тоже почитай, полезная книжка-то.
- Ага, сейчас прямо так и разбежалась. Старьё какое-то, - внучка недовольно фыркнула, но книжку в руки взяла, - Ладно, не сердись, посмотрю как-нибудь.
С грехом пополам убрали они получившееся разорение. А Шура всё никак не могла выветрить чуждый, незнакомо-острый запах, осевший на пальцах, принюхивалась как собака, взявшая след.
- Ба, слушай, а ты видела эту самую глицинию, ну, настоящую? – На следующее утро невыспавшаяся Светка приступила к расспросам.
- Нет, деточка, - грустно ответила Шура. – Надо весной к морю, а кто весной-то ездил, я вот и не припомню такого. Всё больше летом, в самое пекло.
- Слушай, а давай мы тебе путёвку возьмём, и ты съездишь, а? – загорелась внучка. – Вот возьмёшь да и съездишь! И потом, не в сезон-то дешевле выйдет, а, бабушка?
А Шура лишь отрицательно качала головой и думала про себя, что всё так слишком… поздно. И жизнь кончается и ничего-то она в ней хорошего не видела, только работа и опять работа и снова работа. А кроме работы что? Муж? Да ведь и не любила она его, так, привычка одна, все замуж пошли, а она что же, хуже всех? Может, оттого несчастливо дочкина судьба сложилась, из-за её, Шуркиной нелюбови-то… Девчонки, они это чувствуют гораздо сильнее, вот дочка и искала свою, настоящую любовь, да, видать, не нашла.
Ночью за окном разгулялся ветер, тоненько посвистывал в оконные щели, ветви стучали друг о друга, схлёстывались ветвями, заплетались в тугой узел, роняли старые, оставшиеся с осени, случайные листочки. Небо затянуло низкими облаками, где-то вдалеке блеснула молния, и глухо прорычал несильный далёкий гром. Батюшки мои, да ведь это же гроза! Шура неловко сползла с кровати, раздвинула штору. Небо осветилось нежным лиловым блеском только на одно мгновение, и вновь наступила тьма. Шура стояла долго, пока погода не успокоилась. Застучал мягкий дробный дождик, как множество босых детских ножек затопотили по деревянному помосту летней сцены в городском парке.
Она долго не могла заснуть, слушая звуки и движение за стенами дома. Медленно и неохотно успокаивалось заколотившееся заполошенно сердце, выталкивающее из себя сгустки боли, жаркой волной перекатывающейся по онемевшему телу.
Ей снился месяц март и море, шумно выталкивающее синюю волну на берег. Солнце, жаркое, кусающее за нос, прыгающее на волнах жёлтыми бликами. Толстый, весь в узлах, похожих на вздувшиеся вены на руках матери, ствол и ниспадающие с него тонкие нити с нанизанными на них нежными лиловыми цветами, как бусы. Глициния… Словно идёт цветной дождик, и она, Шурка, пятнадцати лет от роду, поднимает вверх тонкие руки, а лиловые, сиреневые, розовые кисти гладят пальцы, лезут в распущенные волосы. Шурка купается в этом лиловом цветочном дожде, вбирает в себя нежный запах, а там, с той стороны лилового моря стоит тот, незнакомый, о ком всегда мечтала, и протягивает ей влажную тяжёлую ветку. Цветок ладно устраивается в ладони, щекочет, и Шурка счастливо смеётся…
… Её такой и нашла утром проснувшаяся внучка: с улыбкой на удивительно помолодевшем лице и с лиловой гроздью невесть откуда взявшейся свежесрезанной глицинии в застывшей ладони…