Я сам

Я сам.
Когда мама отправила Ромку выносить мусор, он вроде не был против. Против маминых просьб вообще трудно устоять. Ромка вынес мусор, подмел, протер пол, набрал воды, и тут мама сказала:
-- Надо бы сорняки прополоть…. Ты как?
Ромка маму любил и отказать не смел.
-- Я смело! – сказал он. Мама улыбнулась и попросила:
-- И собери траву. И сожги.
-- Легко. Я пошел.
Ромка вообще был братом таланта. Кроткий и послушный мальчик, гроза пыли и грязи. С тех пор, как мама перестала выходить из дома, практически всю работу вне дома он выполнял сам. После войны было трудно прокормиться, особенно в пригородных участках. Всю птицу съели еще во время войны, разводить было некого. Единственного на все поселение петуха долго гоняли по улицам и в конце концов разорвали собаки, дикие и злые. Люди не осмелились опротестовать добычу. Людей осталось около десяти человек и никто не знал, есть ли где-то еще люди за пределами селенья. Очень трудно было.
Спустившись во двор, Ромка посмотрел на пустую бетонную площадку. Когда-то здесь были качели, а в том углу красовался песочный город, построенный вдвоем с братом. Теперь остались только качели, перекрученные и смятые.
За забором начинался импровизированный огород. В огороде росло невероятное количество растений и все это были сорняки. Очень редко удавалось обнаружить среди них что-то съедобное. Мама говорила, что пора бы уже им научиться есть сорняки, как коровам. Коров в селении тоже не было. Только собаки. Сорняки истреблять было некому.
Иногда соседи объединялись, когда собаки уж очень наглели, и устраивали облаву. Потом звали всех на обед. Есть собак было противно. Не есть – жалко. Очень хотелось мяса. И хлеба. И, наверное, конфет. А были только морковь, капуста, птицы, пойманные в гнездах птенцы, мыши, иногда змея, листовой салат, какая-то травка, когда совсем уж нечего, а по субботам – свекла, она хоть как-то напоминала десерт, летом -- яблоки, абрикосы, вишни – если успеешь собрать раньше голодных птиц. Ромка часто думал, а что же будет, когда ВСЯ морковь закончится. И капуста. И будет зима. Новая зима. Ту зиму они пережили, благодаря уцелевшим во всеобщем пожаре продуктовым магазинам. То, что не сгорело, было съедено. Продукты, запасенные впрок, вывешивались за окна, запихивались на чердак, жалко, что не было подполов, они бы и туда набили продуктов. Но все домики стояли на сваях из-за периодических разливов речки, из-за того, что почву выносило и наносило с каждым потопом весной и осенью. Так что лестница была иногда в семь ступенек, а иногда, помнил Ромка, в десять. Однажды лестница была в четыре. Тогда Ромка был маленький и все равно ему было высоко.
По ночам из леса приходили волки. Это потом все увидели, что они пятнистые и решили, что это все-таки собаки. А тогда думали, что это волки утащили в последний день войны два года назад годовалую глухонемую сестренку Ромки -- Надюшу. А оказалось – большие пятнистые собаки. Они же потаскали припасы с окон, чердаков и просто из магазинов. Если магазин не был ограблен людьми, то по ночам его грабили собаки. Они вымахали огромные, в полтора метра высотой, выше, чем Ромка. Видно, им сладко вначале приходилось среди развалин, трупов и разбежавшегося скота.
Ромка пошел в огород. Среди произвольно растущих сорняков он уже видел ровные рядки взошедшей капусты вперемешку с салатом. Листья были желтые, крученые, стебельки длинные, ломкие и нередко Ромка сам наедался капусты, нечаянно сломанной при попытке ликвидации сорняков.
Ромка присел на корточки и начал механическими движениями рвать траву. Резко запахло мятой, руки покрылись сотнями зудящих точек от укусов мошкары, тут же поднявшейся из травы. Хорошо бы научиться есть насекомых – хотя бы муравьев, их очень много в доме и во дворе – подумал Ромка. Мяту Ромка отложил в сторону, траву продолжал откидывать направо, пока рядок не кончился. Тогда он повернулся и начал механически дергать траву в обратном направлении. Скоро поспеют сливы, думал он, потом абрикос, надо будет насушить, вишен бы тоже, потом, осенью, яблок…
Трава с каждым шагом становилась все выше и гуще. Ромка уже подумывал было о перерыве, и жевал травинку в попытке заглушить голод, подобравшийся незаметно, как из травы с диким криком выскочил младший брат Юрка, размахивая палкой.
-- Сколько раз тебе говорить, не бегай далеко от двери. Вот собаки придут…
Юрке было пять лет и он не боялся собак. Он не боялся маму, Ромку, соседей и грома. Он не боялся умереть с голода, не боялся потеряться, не боялся не успеть до холодов запасти еды. Он был храбрый мальчик.
-- Юрка, давай вместе, раз-два! Относи вон туда.
-- Не хочу раз-два. Хочу лисапед! – Ромка выпрямился и удивленно посмотрел на братишку. У него не было велосипеда. И у брата не было. Ни у кого в деревне не было велосипеда. Кроме почтальона.
-- Ты ходил в конец деревни? – спросил Ромка и тут же прикусил язык. Юрка догадается, что мама будет ругать Ромку за недосмотр. И правда, Юрка хитро улыбнулся и сказал:
-- Маме скажешь?
-- Глупый ребенок, я не хожу один по деревне, не захожу далеко от дома, тем более в конец деревни. Мне двенадцать, я достаю до порога, а ты еще не можешь сам залезть на дерево. Я боюсь собак, не лазаю в траву, не бегаю сломя голову! Ты дурак!! Если тебя украдут собаки? Если тебя съедят собаки? Ты думаешь, что будет?
И тут Ромку от злости повело:
--Да если бы тебя сегодня утащили собаки, было бы даже лучше! Не надо экономить капусту, не надо носить воды для тебя! И беспокоиться не надо!!! Иди куда хочешь! Я ничего маме не скажу! Ни-че-го! Я сам отведу тебя к собакам!
Как ни странно, крики возымели действие. Юрка испуганно сжался и приготовился заплакать. Никто не кричал на Юрку так озлобленно, на него вообще никто не кричал. Мать не могла выйти из дома даже днем, когда собак не было, мать долго уже болела, наверное, уже два месяца, да ей и не в чем было выйти – в халате через дыры было видно голое тело. Она все лежала в теплой надышанной духоте деревянного дома и молчала. Иногда плакала. Но чаще молчала. Ромке было жалко мать и он ей редко что рассказывал. Не говорил он и то, что приходили собаки под окно и скреблись в пол. Видно и они оголодали. Не говорил, что два дня назад видел собаку днем, возле бывшего свинарника. А если и сказал бы, то не то, что она, похоже, бешеная – мама часто говорила, что собаки бывают бешеные и у них течет слюна и они боятся воды. Но все собаки боятся воды, а когда голодные увидят беззащитного мальчика, у них тоже течет слюна. А эта собака точно была бешеная – она странно шла, боком, постоянно огрызаясь на свою тень. А еще она кидалась на стену свинарника и кусала ее. Не говорил, что братишка убегает от него. Вот и сейчас, Юрка должен был сидеть с матерью, под присмотром и прикрытием двери, но мать, наверное, уснула, и он выбрался, сам спустился и прибежал с другой стороны огорода. Юрка не боялся собак, потому что давно их не видел, и, наверное, забыл, что они опасны. И кошек Юрка никогда не видел. Здесь не было кошек. Единственного домашнего мышелова собаки загнали куда-то, и, наверное, съели, еще в войну – тогда с продуктами было легче, работали магазины и люди не ели мелкую домашнюю живность. Юрке был год с копейками и он не видел кошку.
Ромке стало жаль братика, но он продолжал хмуриться, чтобы дать понять, что урок не закончен. Он решил посердиться еще немного, чтоб Юрка запомнил и боялся. Конечно, он не верит, что Ромка может вот так взять и отвести своего брата на съедение собакам, но боится, уже боится Ромки.
-- Иди и собирай траву, -- строго сказал он. Но Юрка смотрел не на него, а на что-то за его спиной. Ромка судорожно обернулся и увидел за своей спиной ту самую бешеную собаку. Она нетвердо стояла на ногах, но смотрела именно на Ромку, косо смотрела и прикидывала, наверное, как скоро она его укусит. У нее, наверное, потребность такая – кусать все, что ни попадя. Ромка дернулся было взять палку, выпавшую у Юрки из рук, но подумал, что пока он дотянется, пока возьмет, собака, наверное, уже схватит Юрку или его самого. Ромка на секунду смалодушничал и подумал, что если бросить собаке Юрку, то действительно, никто ничего не теряет. Если же собака загрызет его, то будет совсем плохо, мама наверняка умрет, ведь Юрка не сможет кормить маму как он. Никто помогать не будет, всем остальным тоже тяжело – вон, дядя Егор на днях съел умершего на ветке от старости воробья и теперь думает, как бы еще поймать… Ромка хотел было схватить Юрку и прикрыться, но тот юлой вывернулся и скрылся в высокой траве, не страшась неизвестности. Юрка был очень храбрый мальчик. Ромка подумал, что такого предательства он от брата не ожидал, и вообще, все равно его собаки загрызут, раз он такой бесстрашный.
-- Беги, Юрка, беги! – и пошел на собаку, размахивая руками.
Юрка послушно зашуршал травой, собака, похоже, не обратила на него внимания, она только подходила все ближе, а потом кинулась в лицо Ромке. Ромка увернулся, но отскочить не успел. Собака упала, лежа повернулась, схватила его за икру и стала трясти, наверное, пытаясь оторвать. У собаки почти не было зубов, она не могла отгрызть ногу, но, кажется, прокусила -- кровь уже бежала по лодыжке. Почувствовав вкус крови, собака затрясла ногу сильнее, Ромка пытался разжать пасть, но только ободрал мозоль на руке. Тогда он стал бить упавшую собаку кулаком в лоб, от страха почти ничего не чувствуя, не думая, не понимая, все тем же механическим однообразным движением. Собака ворчала и мяла во рту худую ногу, не в силах встать. Она уже не открывала глаз, не пыталась встать, не трясла, только вяло двигала тупо сжатыми челюстями.
Ромка тянулся к оброненной палке и думал, что не найдет, ведь всегда так бывает – то, что позарез нужно никогда недоступно. Вот и на войне и после войны нужнее всего папа, или, на худой конец, какая-нибудь другая помощь, но папу убили на войне, где тоже, ему что-то было нужно, этого не было, и он умер, а сейчас бы мог выручить. И война – тоже. Кому-то что-то было надо. А почему надо? А потому что не было. И началась война. И мы проиграли. Ведь если бы мы выиграли, все было бы по-другому, и не было бы голода, и люди бы ходили в гости друг к другу. И мясо было бы. И мама здорова. А помощь не придет – в мире больше никого нет. Только мама, он, Юрка и с десяток нищих людей на грани вымирания – дядя Егор, бывший почтальон Семен, живущий так далеко, что наверное, уже помер, баба Валя, Лешка-хохол, сын Любани, муж Любани – седой тридцатишестилетний Андрей, тракторист, чудом вернувшийся с войны, сама Любаня, ну, кто еще? Сашка-музыкант, без одной руки, тетка Ася со своим грузином Гогой, но те совсем далеко живут. А, может, уже и не живут... Ни у кого больше нет большого огорода, так, палисадник, никто не ищет съедобную траву. И если кто-то зовет к себе на ужин из собаки всех соседей, то всего лишь боится, что когда совсем нечего будет есть, то его в отместку за зажиточность и как самого упитанного съедят первым новые каннибалы села Пеньковское, что под Ленинградом. Или, что еще проще, он боялся отравиться, и подло и мстительно делился со всеми, чтоб не одному помирать. И та и другая версии высказывались соседями на последней облаве, когда задрали трех собак и наелись все десятеро, и еще осталось.
Палка оказалась совсем рядом – Ромка на ней лежал. Ромка покрепче взял палку в руки и со всей силы приготовился бить, как вдруг, собака сама выпустила его ногу изо рта и стихла.
-- Издохла, что ли? – Ромка потрогал собаку кончиком ноги, обутой во взрослый ботинок тридцать девятого размера. Собака не двигалась. Мало того, она еще и не дышала. Ромка подтянул измочаленную ногу и сел. Нога была изжевана, вся в крови и ничего не чувствовала. Кровь текла по ноге вяло и медлительно, будто вода, когда напора нет и она идет самотеком, пока вся не выйдет. Больно не было, был страх, что он умрет, и удивление, что он остался в живых. Собака-то бешеная, все равно умрет. Больницы нет, как до войны, когда с царапиной бежали в санизбу в центре деревни, как во время войны, когда полковые врачи проходящей через деревню армии проводили принудительную вакцинацию против столбняка, дифтерии и туберкулеза. Теперь врачей нет, нет уколов, и мама скоро умрет, потому что никто не вылечил ее от испуга, когда собаки утащили Надюшку, а теперь она точно умрет, когда ее главный помощник и кормилец погиб, один на один геройски сражаясь с взбесившейся собакой.
Ромка решил не идти домой, чтоб не подвергать опасности маму и Юрку, если только тот добежал, и его не съели другие собаки. Он сел и стал горестно плакать. Ему было обидно, что он еще ничего-то не видел, а уже умирает. Ну откуда ему было знать, что больше ничего и нет, а он строил планы, как пойдет опять учиться, как поедет в большой город Ленинград, как у него будет куча друзей, а не только Лешка-хохол, и все они будут весело проводить время… Пока он был жив, ему казалось, что все еще может измениться, что еще чуть-чуть и ворвутся в деревню под названием Пеньковское легионы и полки, громыхающие цивилизацией, что увидит все то, о чем он слышал от мамы, и все то, что уже успел забыть, как снова будет здорова мама, как вернется неведомым образом папа и они родят ему еще много-много сестренок, вместо погибшей в зубах собак Надюшки. Правда, когда Надюшка была жива, он ее почему-то не особенно любил. Пришлось отдать ей все игрушки – два деревянных кубика, самолетик, мяч и резинового гуся. А она была бы хорошая, наверное, ведь не все девочки бывают плохие. Она бы любила его, обнимала бы, гуляла бы с ним, когда все кончится. А теперь ее нет, и он, Ромка, знает, кто виноват. Он-то знает, что когда понял, что мама теперь больше любит Надюшку, то с обиды в душе пожелал, чтоб ее утащили собаки. Так и случилось. А теперь было немного обидно. Она была совсем маленькая, крошечная, только-только вставшая на ноги, и гуляли они тогда у дома, мать была в огороде, дергала морковь. Собаки подошли незаметно с двух сторон, пятнистые, страшные, зарычали. Ромка бросил Надюшку, с которой, вместо того, чтоб скакать с Лешкой по деревенской дороге, проклиная все на свете, топтался во дворе, и побежал в дом. Забравшись на лестницу, он с тяжело бьющимся сердцем наблюдал, как собаки подошли к Надюшке, которая совсем не боялась, только шаталась, махала руками, все еще нерешительно стоя на месте. Потом собака с большим облезлым хвостом перекусила пополам Надюшку и унесла в лес. За ней ушли другие собаки, оглядываясь, словно прицеливаясь: «Вот этого мальчика, бросившего сестру, мы унесем следующий раз».
Ромку охватило странная немота во всем теле. Он подумал, что умирает, но не знает точно, когда умрет. Остается только лежать и ничего не предпринимать, надеясь, что Юрка тоже не добежал и не расскажет маме его, Ромкин, позор.
А мама ничего не сказала Ромке, когда он рассказал ей, что Надюшку, любимую и долгожданную, унесли волки. Тогда они, кажется, впервые вышли днем из леса на открытое пространство. Мама просто заплакала. «А что ты?»-- спросила она. «А меня они не тронули», сказал Ромка.
А еще вспомнились солдаты, которые во время войны стояли ротой у них в свинарнике. Отец еще смеялся – самое место нашлось. В свинарнике было восемь отделений, каждое высотой с Ромку. На них солдаты настелили досок, потом одеял, отобранных тут же, на месте, у населения. Всей деревней ходили потом за ними, в тщетных попытках вернуть добро. Солдаты сожгли месячный запас дров, нарубленных отцом, съели припасы, собранные по крохам матерью по магазинам на случай голода. Ромка заходил в стойбище, как говорил отец, и смотрел на солдат. Они лежали и внизу, постелив на сухой холодный бетон и на корявые доски и бревна одеяла бабы Вали, ватник Гоги, отцову старую куртку… С нижнего яруса поднимался дым, постоянно курившие солдаты гулко кашляли, дым, едкий и противный, проникал сквозь настеленные одеяла на верхний ярус, и казалось, что одеяла дымятся сами по себе, дым проходил сквозь них, ничуть не застревая, не меняя курса. Все помещение было прокурено, кисло пахло потом и телесной грязью. Ромка стоял и удивлялся, как это они здесь дышат, а потом замечал, что и сам не особо затрудняется. Солдаты грубо шутили, матерились, бросались окурками, грозя подпалить друг другу бороды. Отцу не нравилось, что солдаты стоят именно у них, он просто не знал, что когда рота вошла в село, первый, кого они встретили, был сам Ромка. И Ромка сказал им, на вопрос «У кого в деревне самые вкусные пироги?» «У моей мамы!», хотя мать никогда пирогов не пекла, просто от гордости за самую лучшую маму. Определялась самая зажиточная семья, чьи дети знали, что такое пироги. Ромка не знал, но сразу понял, что это критерий.
Солдаты постояли недолго. Как только кончились продукты у всей деревни, рота снялась и в один час умчалась вдаль. Стояли не только у них, стояли у всех, и даже на улице. Почему стояли, Ромка так и не понял. Все они лежали, ели, пили, но никак не стояли. Под конец отец разозлился и сказал им, что они больше ни крошки не получат, потому что они объели деревню, как мышь – сыр. Что наверное, они скрываются, потому что вся армия как армия – воюет и воюет, а эти обормоты стоят уже неделю и только продукты переводят. Что война будет проиграна именно из-за них… Много чего говорил отец, много чего слышал Ромка и беззастенчиво делился всем с закадычным другом Лешкой, который все так же честно рассказывал интересующимся, которыми оказывались все время почему-то сержанты и отставшие от жизни и от полка врачи, не соблюдавшие врачебную тайну. После этого отец бывал бит, а когда рота наконец-то снялась с насиженного места, они зачем-то прихватили с собой последнюю свинью и отца. Бежавший с фронта Андрей, ставший почему-то абсолютно седым, сказал, что столкнулся с ними, что отца убили еще под Ленинградом, в пригороде; не довезли отца до большого города, где он бы стал Настоящим военным. Отец не любил военных. И войну не любил.
Войну вообще никто в деревне не любил. И Гоги, прятавшийся вместе с отцом во время всеобщих сборов на войну в землянке, выкопанной им по случаю – копали картошку, и Сашка, который, однако, пошел, а потом вернулся без руки, и теперь, наверняка бедствует. И Любаня не любила, еле Лешку-дурака сберегла -- хотел по неопытности бежать с солдатами, уж очень хотелось научиться курить папиросы.
Вспомнилось, как в первую после войны весну, Ромка с Юркой бегали на поле около леса и валялись в траве, душистой и веселой. Нашли землянику возле границы леса, наелись, тогда еще не было таких затруднений с едой. Вспомнил, как здорово было играть и кричать на все поле – все равно, что кричать. Нырять в траву. Загорать на солнышке, первом, теплом.
Юрка, тоже, неплохой мальчик. Иногда помогает по дому. Траву носит, кушает, тоже, мало. Наверное, с ним было бы потом интересно, когда вырастет. А в этом году ему будет уже целых шесть лет. Он светлый мальчик, кудрявый, в больших штанах, в старых отцовских кроссовках и свитере. Ему море по колено. Он еще ничего не знает и потому ничего не жалеет…
И вдруг Ромка вспомнил, что хотел сделать сегодня вечером. Не так давно он нашел в траве логово собак, и в нем трех пушистых щенков. А сегодня он хотел взять одного. Только не знал, чем его кормить. Ну да ладно, помечтать тоже приятно. Как собака вырастет и будет охранять его и его семью от других собак. Таким образом, он отомстит собакам за Надюшку. А теперь все пропало. Такие пушистые собачки...
И мама – красивая, молодая, такая больная, уже давно не встает надолго, и из дома не выходит. И ест совсем мало, наверное, потому что невкусно. Ромке было жалко и маму, и папу, и Юрку. Даже мертвую Надюшку было жалко, и себя тоже.
Ромке хотелось бы, чтоб все были живы. Чтоб все были рядом, чтоб было спокойно. До слез было жалко себя. И Юрку перепугавшегося было жалко. Ромка заплакал, бессильно склонив голову на траву. Как я их всех люблю, думал он. Я бы все отдал им. А теперь я никого больше не увижу. И еще он подумал, что не прикрыться Юркой хотел, а обнять, ведь он такой маленький и глупый. И Надюшку не потому бросил, что хотел от нее избавится, или сам испугался, а ею прикрылся. Просто он верил, что ей-то, такой светлой и красивой, ничего не будет. Все они светлые и красивые с мамой вместе, он один в отца – темный и угловатый.
Ромка горько плакал, уткнувшись в траву, пока не заснул. На закате его разбудил чей-то крик. Кто-то тряс его за плечи.
-- Вставай! Вставай!! Мальчик! Вставай! Ты что, спишь? Мальчик? Тебе плохо?!
-- Мне? Я… -- Ромка открыл глаза. – Я бешеный… не трогайте меня.
Перед ним стоял человек в белом халате поверх ватника и держал его за плечо. Он весело улыбался.
-- Ты что? Как так?
-- Меня … покусала бешеная собака… Я дрался…
-- Покусала, говоришь? Собака? Эта вот?
-- Вы откуда? Вы не наш…
-- Доктор я, из города. И до вас добрались! Теперь все будет нормально. Лекарств привезли, хлеба тоже. Говядины… Сильно покусала?
-- Вот, нога…
Доктор добродушно засмеялся и сказал:
-- Вот эта вот нога? Вот эта вот собака?
Ромка посмотрел на собаку и опешил: собака была ужасно дряхлая, абсолютно беззубая, вся ободранная. Нога была целая, кровь засохшая была и на морде собаки. Это кровил последний, только недавно вывалившийся зуб дикой, умирающей от старости, а, возможно, и от голода, собаки.
-- Ну, ты брат, удивил. Еще никто не мог замучить собаку насмерть. Ты что? Всех собак от пятого колена прививали от бешенства и от чумки еще до войны. Тех, кого не поймали -- расстреляли. И вообще, бешенство было ликвидировано уже давно. Штаммы стали неактивные, неопасные. Понимаешь? Давай, я помогу тебе встать.
-- Не надо. Я сам.