МЫ ИДЕМ НА ДЕЛО

МЫ ИДЕМ НА ДЕЛО

Сегодня эта жирная скотина поднялась ни свет, ни заря. Хряк. Мой отец.
- Пашкет! Вставай, нечисть. Сегодня мы идем на дело.
Пинком под зад. Вода из ковшика сегодня не полилась. Потому что я вскочил раньше.
Сорвалось веселье.
- Что?
- Идем сегодня.
- И что?
- Давай заначку.
- Нет у меня никакой заначки.
- Ты не ври мне. Пензию мы не всю истратили.
- Не всю? А кто вырвал кубышку? А? Забыл, как ты ее вырвал из рук у меня?
- Я?
- А кто - Пушкин, что ли?
- Не помню.
- Еще бы. Так нажрался потом…еще б ты помнил.
- Сынок, ты меня не обманываешь?
- Катись ты, папа…
- Хорошо. Сегодня идем. Надо одолжить.
- Я опять?
- Меня заметят!
- А меня посадят!
- Но ты же воин света…джедайское отродье…а? И ты – что, слабо? не сможешь?
- Знаешь, на что надавить…
- Иди, иди…собирайся…

Улица грязная, рыжая какая-то слякоть, трубу что ли прорвало... еще и снег идет. Следы сразу превращаются в чавкающее болото.
- Махмуд! Дождись…
Махмуд кивает. Он скупает краденое, подонок. У нас, честных воров. Он знает, что мы сегодня идем. Он понял. Воняет рынок, и торговка рыбой воняет мусоропроводом.
Вот карманчик ее, близко.
- Почем окунь?
- Это камбала.
- Это??
- А шо?...
- А я думал – окунь…
Рука у нее там, в кармане. Это плохо.
- А вот и бритоголовые…
- Где?
- Да вон же, у ворот, сейчас начнется.
- Да где ты их видищь?
- Воон! Руку протяните прямо.
- Ну?
- Вот я вам ее разверну немного. Видите теперь?
- Ёпсель…надо сматываться…Ванька! Иди, постой за меня! Тут опять эти…

Тихо. Спокойно. Не бежать. Калитка. Тротуар. Сейчас она заорет. Вот. Орет.
Пашкет сделал несколько шагов с ускорением, вписался в толпу и пошел уже спокойно.
Как визжит!...

Отец сказал. Отдадим ей. Потом. Возможно даже – на том свете, если не успеем на этом.
Как это вкусно – соевая колбаса!
Появилась лапша, пиво, бутылочка осетинского счастья, карта района…
Скатерть-самобранка.
Пошел, украл, застелил и ешь-пей.

- Открываем совещание.
- За успех.
- Да. За удачу Робин Гуда.
- Жирных возьмем сонными.
- Точно!
- А ты заметил? Они все время жрут.
Это папаша сказал, захлебываясь горячей лапшой.
- Жрут. В каждом окне. Только и делают. 3-4 раза в день. И больше даже.
- Ага, потом их лечат.В поликлинике. От ожирения. Ты понял? Какой наклад государству?
Олигарх столько не стырит у народа, как эти…объедалы эти…и у каждого — полис, заметь...
- Давай еще за успех!
- За дело! Мафия бессмертна.
Опрокинули, закусили. Хорошо. Стало намного лучше.
- Значь, так. На подъезд – не более 50 секунд.
- Есть, команданте!
- Выше третьего – не забегать.
- Яволь, майн фюрер!
- Вот карта, все номера стоят, со стрелками. Тебе все понятно?
- Как божий день.
- Я на стреме, как всегда, с сумкой. Понятно, да?
- Обижаешь, пахан.
- И я тебя прошу, сынок. Грязные лампочки не бери. Махмуд за них ничего не даст.
- Да я всегда только чистые вывинчиваю.
- Ой не ври.
- Да, пап!
- Ой, не ври мне!
- Ну, ладно, ладно…подумаешь одна на сто.
- Так вот, и одной - не надо. Время только терять. Понимаешь? Заскочил, вывинтил,
сдал на базу. Ферштейн?
- Эйнштейн, папа. Вы у меня никакой не ферштейн, а самый что ни на есть гений воровского дела.
- То-то, лабух. Учись у отца.

Сон перед выходом на большую дорогу. Чтобы руки не дрожали.
Это традиция уже. Нельзя нарушать. Удачи не будет.

Будильник подпрыгнул. Кот орет. Кот ненавидит будильник.
Сумерки. Сумерки богов. Сумерки жирных. Время крутить лампочки.

- Батя!
- А?
- Проснись.
- Да я не сплю. Думаю.
- Я тоже тут подумал.
- О чем?
- У меня заявление, отец.
- Какое еще заявление? Куда, мля?!
Пахан аж подскочил.
- Да никуда. Тебе заявление. Я больше на 30-ти процентах не работаю.
- Ах ты…
Аж задохнулся родитель.
- Сынок…ты не прав.
- А ты прав, да? Одна только нещадная эксплуатация, а платишь - как малому... Половину. Все. Баста.
- Так на мне же семейные расходы.
- Какие, в зад, расходы!? Ты что мне тут лапшу вешаешь, а? Ты что, коммуналку платишь? Ну, ты, папа и индюк!
- Я индюк? Да у меня, может, женщина есть!
- У тебя!
- Да.
- Врешь. И это не семейные расходы. Это другая статья.
- Сынок. Никогда при мне не говори это слово.
- Половина.
- Нет.
- Тогда одалживать будешь сам.
- Это жестоко.
- Жестоко: эксплуатировать детей.
- Нет.
- Да.
- Ладно. Со следующего раза.
- С этого.
- Нет.
- С этого, или пойдешь крутить сам.
- Ладно... Ты вырос, сынок. Хорошо. Половина, так половина.

* * *
Вышли. Похожи на коробейников. Две сумки. Начинаем по схеме.

Ноги сами бегут, руки винтят. Спорится дело. Жирные, их называют «жильцы»,
(ну, что за слово такое для них выдумали? Будто, если человеки не в подъезде живут,
а на природе – так это уже и не жильцы на этом свете, мертвяки, да?) даже не замечают ничего, пропускают, ждут у дверей, чтобы дверь не закрылась. Да и худые они, какие-то
бывают. Маскируются...Но нас не обманешь.Худобой не разжалобишь.
- Спасибо! Благодарю вас.

Сумка полнится. Махмуд ждет. Он допоздна сегодня. Сегодня мы придем за своим.
«Жильцы» медленно погружаются во тьму. Казна богатеет.

Ноги гудят, руки ломит. Работа. Осталось 2-3 подъезда пройти, чтобы заполнить вторую сумку.
- Пашкет! Иди покурим.
- Нет. Надо доделать.
- Ну, хрен с тобой. А я курну.
Замерз батяня... груши-то околачивать. Холодное это дело: быть на стреме.

- Ой, бабушка, стойте! Не закрывайте дверь!
Старушка остановилась и глянула. Пропустила в подъезд. А что за глаза у нее…
Необыкновенные какие-то. Будто светятся. Будто видят насквозь.
Пашкет оторопел и встал.

Бабуся медленно пошла по ступенькам на второй этаж.
Пашкет стоял и глядел на лампочку. Чистая.
Бабуся стала у двере й и роется в кармане. Ключ ищет.
Тут с Пашкетом случилось нечто автоматическое. Он протянул руку и вывернул лампочку.

- Ой! - Сказала в темноте старушка. – Это ты, что ли, свет выключил?
- Я не выключил. Я вывернул.
- А зачем?
- Ворую. Продаю потом. Жить-то надо.
- А…
Старушка замолчала, обдумывая его слова.

- Так ты, вот что…ты вверни мне обратно-то, а то, ведь, я ключ не воткну в дверь никак.

Пашкет ввернул.
От яркого света пошли ослепительные блики и старушка все никак не могла попасть ключом в скважину.
Пашкет поднялся наверх, взял из ее руки ключ, вставил и повернул два раза.
Дверь открылась.

- Вот. Готово. Проходите.
- Спасибо.
- А вы меня не боитесь?
- Нет.
- А… это…вы сколько раз в день едите?
- Да когда как…что за вопрос у тебя…то один раз поем, а то два. Больше не тянет.
- Значит, вы – много не имеете?
- Имущества-то? Денег? Да, где уж…
- Тогда мне вас бояться нечего.

Старушка улыбнулась, и Пашкет понял, что она не очень-то уяснила себе его слова.

- ...Потому что вы же меня понимаете… правда?
- Да…
Бабуся, кажется, хорошо делала вид, что не боится, и вот только на этих словах она вдруг
уяснила, что Пашкет не придуряется, говорит как есть, и что жизнь его заставляет воровать, а не злоба. Что он – просто, мальчик, подросток, только худо ему в жизни.

- Заходи…
Она открыла перед ним дверь.
- Я?
- Ну да, ты. И я – тоже.

Они зашли в прихожую, и оказалась, что у старушки тут находится... маленькая... церковь.
Так старушка устроила свое жилище. У нее был алтарь и иконы. Оплывшие и еще новые, нетронутые свечи стояли в подсвечниках, и пахло как-то необычно.
Она подошла к алтарю и чиркнула спичкой.

Пашкет обомлел.
Лики святых, Богородица и сам Христос смотрели на него строго. Так ясно, так легко от этих взглядов вдруг стало ему, что почему-то захотелось пойти и ввернуть обратно все лампочки.
- Ага... я тебе, дураку, вверну! а жить на что?
Сказал ему тут же голос обеспокоенного разума.

Но Пашкет его не слышал.
Странная радость переполняла его. Хотелось тут жить, около этих икон, так веяло от них
спокойствием, заступничеством и умиротворением.
Он разглядывал их, старинные, в золоченых рамах, настоящие реликвии.
Его внимание остановилось на Богородице, и он увидел внизу, справа «1803».
- Такая старая?
Он показал старушке на икону.
Старушка кивнула.

- Я тебе подарю другую. Эта – семейная ценность.

Пашкет все глядел и глядел в глаза Богородице.
Всего один раз был он в церкви, и тогда именно эти взоры его и смутили. Пашкет тогда убежал на улицу, не выдержал. Слишком глубоко внутрь они смотрели. Будто все видели
насквозь. А ведь натворил он в своей жизни много такого, что не очень-то красило его юную душу.
И не хотелось потому, чтобы кто-то в нее так пристально и строго смотрел.

И вот...
Это оказалось просто — смотреть им в глаза , когда рядом нет никого, только вот эта добрая старушка... И от простоты этой, от того, что ум расслабился, будто в улыбке расплылся - в радостной атмосфере старушкиной прихожей — он, не думая и не колеблясь, сказал:

- Надо же…как красиво…а вы мне подарите - эту?
Он показал на небольшую, но очень красивую иконку - позади всех. Взял ее.
Она оказалась очень тяжелой. Такой, что рука даже чуть провалилась вниз, когда он слишком легко стронул ее с места.
Золото…

Старушка кашлянула нервно и сказала: - Нет.

И тогда с Пашкетом приключилась истерика.
С ним такое бывало иногда, ведь родители пили, и бивали его, и орали, все было.
Оттого и психика его иногда выдавала такие фортеля, что он и сам не ведал – что с ним происходит.
Глаза его опустились вниз и Пашкет, не помня себя, заговорил быстро-быстро:

- Ага раз значит как себе так золото да старину а как чужому так на тебе боже что нам не гоже хороши жирняки мало мы вам лампочек повыкручивали надо еще вас самих выкрутить с этой жизни насобирали себе по помойкам вот пойду да и возьму с собой эту золотую и ту еще старую тоже возьму а тебя прихлопну старую ведьму да папаша мой поможет мне он тут рядом и ножик у него есть и мешок на голову…

Пашкет продолжал свой нескончаемый речитатив, не видя ни себя, не старушки, а только плывя в тяжелом облаке недуга, раскачиваясь и не поднимая глаз.

Облако это стало большим и тяжким, оно накрыло собой и старушку.
Губы ее затряслись в страхе, глаза открылись широко.
Желание обернуться к икнонам за спасением, за помошью — мелькнуло и прошло.
Жестокий, властный голос приказал ей спасаться, не терять ни мгновения...
Какие там иконы!
Это не сейчас...
Это потом.
Сейчас надо действовать.
Бог далеко, а смерть рядом.
Тихо.
Спокойно.
Он сильнее.
Поэтому мгновение решит — жить дальше или нет.
Вон бугай какой...

Старушка протянула руку за молотком, лежащем около ящичка с домашним
инструментом, который давно хотела отсюда убрать, да на счастье свое — не успела, и, замерев, встала позади него.

И вдруг все кончилось…
Отпустила Пашкета напасть, бесы его устали и ушли на перекур.
Глаза посветлели, с лица уже сходила угрюмость, злоба покидала его.
Пашкет очнулся, хотел привстать и улыбнуться старушке.
Он резко повернулся к ней и понял по ее лицу, что с ним опять что-то было, что надо объяснить, извиниться...Такая вот, хреновина...Что поделаешь?...

Удар молотком пришелся ровно в сочление височных костей, в самое слабое место, легко раздробил их и выплеснул наружу мозг. Пашкет упал.

Он жил еще несколько секунд.
В глазах уже стелилась сплошная тьма, но звуки еще жили в нем, долетая откуда-то
издалека, будто из другого мира.
Он слышал, как стрекочет телефон на стене - это старушка набирала номер, а еще - глухой голос отца в подъезде:

Пашка! Ты где там? Павлуша...