Почти по Чехову. Палата N.6

(Саша Брянский. Ольхонские зарисовки.
Не для насмешки, а для памяти о людях, которым выпала нелёгкая судьба и короткая жизнь)


В последний приезд на Байкал в июне 2005 года, иду с внуками и моими братьями по Хужиру. В посёлке много солнечного света, горы и лес далеко, как говорят в авиации видимость миллион на миллион. Довольно широкие, поселковые улицы, с наезженной колеёй в песчаном грунте и разбегающимися по сторонам почерневшими от времени домами, как будто замершими в нашем, далёком, прошлом. В них ещё теплиться жизнь. Есть в посёлке и молодые семьи, которые живут на двух новых улицах, убежавших в сосновый лес и затерявшихся там. А, здесь в центре, в старом посёлке, живут старики, у которых дети разъехались по стране и там состарились. А они, доживая свой век в тишине, так же тихо перебираются на местное кладбище за посёлком на опушке леса, с открытой панорамой Байкала и убегающей вдаль цепочкой гор Приморского хребта.

Света в посёлке уже больше десяти лет нет, даже провода давно поснимали и продали на металлолом. Молодежь имеет свои миниэлктростанции, а у стариков нет денег, чтобы купить их и обслуживать. Так и живут, кто с лампой, кто со свечкой. При советской власти продавали в посёлке керосин, а при новом капитализме везти его туда дорого. Живя в Иркутске, я привозил родителям керосин из города, мог бы привезти и электростанцию, была у меня АБ-1, на один киловатт, но кто им будет возить бензин за сто километров. Так они и дожили свой век при лампе и свечах.

Идём по главной улице имени 19 партсъезда. Её, говорят, переименовали, но я на новое название не обратил внимания и не запомнил. Встречаясь со стариками, узнаёшь их сразу, для них время вроде остановилось. Какими были пятьдесят, сорок лет назад, такими и остались, только ещё больше постарели. А вот тебя одни узнают, а другим напомнишь, чей ты есть. Вот и сейчас вижу полного старика, сидящего на лавочке у дома, который прищурившись, разглядывает нашу шумную кампанию, пытаясь угадать, кто это идёт свои деревенские или чужие, отдыхающие. Поворачиваю и подхожу к нему, протягивая руку:
- Здравствуй дядя Семён!
-Здравствуй паря! Однако ты чей будешь, а то я тебя не признаю?
Я называю себя. Лицо его оживляется и он, немного замешкавшись, говорит:
- Сергей. Кретов. Ты, однако, с моим Сашкой учился?
Я подтвердил. Конечно, ему трудно нас узнать, за восемьдесят лет уже, участник войны и, если мне не изменяет память, офицер, старший лейтенант, орденоносец.

Оживившись, он стал расспрашивать меня, как живу, чем занимаюсь. Вдруг лицо его потускнело, и он спросил:
- Сашка – то мой помер, знаешь ли? И стал рассказывать о сыне. Ещё немного поговорив, мы продолжили свой путь, а он остался сидеть на лавке, глядя нам в след.
Потом, дома, я вспомнил всё, что случилось с его сыном и моим приятелем, и одноклассником.



Да, жизнь его не баловала. Ещё в начале шестидесятых, когда мы учились в начальной школе, умерла его жена, тётка Анна, оставив пятерых детей, а одного из них, Юрия, ещё совсем маленького. Старшая Людмила, Саша, Люба, Ольга и Юрий. Смерть матери, отразилась на всех детях, как в характере, так и в поведении, какая - то пришибленность, недоумение, замкнутость и боль.
Семён в то время был бригадиром на рыбалке на неводе. Один вырастил детей, двое из них, Александр и Юра, закончили институты. Людмила так и не вышла замуж, не женился и Саша, оставшись девственником.

Семён одно время сходился с хужирской медсестрой Рыковой Матрёной Дмитриевной, которая всю жизнь жила с матерью, тёткой Натальей, дружившей с моей бабушкой. Вместе с нами они жили в шестнадцатом бараке, где потом была поликлиника при советской власти, а сейчас ставшая больницей. Мать моя в конце сороковых и начале пятидесятых дружила с Матрёной и чуть не вышла замуж за её брата или родственника Рыкова. Но тут приехал мой будущий отец и увёл её буквально из - под венца.

Семён с Матреной Дмитриевной не ужились и разбежались. Матрёна была интеллигентная, красивая и статная женщина, модно одевалась, но не привыкшая к детям и, наверное, к трудностям семейной жизни.

У Семёна детей была целая орава, уже взрослеющих и со своими сложными характерами. Сам Семён тоже был не подарок. Грузный, не следящий за собой, пропахший рыбой, да и характер имел скверный, особенно когда изрядно выпьет и становится навязчивым. Некурящий, он по - пьяни закуривал сигарету, и она раскисшая висела на его нижней губе с прилипшими крошками табака.

В средине 60х в Хужире, как мор пошёл, умирали молодые, красивые и полные сил женщины и гибли мужчины, оставив детей сиротами. На моей памяти первой умерла Валентина Зуева. У неё был один взрослый сын и другой, ещё, по сути пацан, Виктор, воспитывать, которого досталось отцу Якову. Тот позже женился на рыжей и конопатой учительнице Хужирской школы, с которой они попали в местную баптистскую секту. Да простят меня земляки за фамильярность, что взрослых людей называю по имени, но я уже стал старше, чем они в то время и мне не с руки называть, чтобы не запутаться с тётями, дядями, а отчеств не знаю или не помню. Якова Зуева помню ещё общительным, весёлым и всеми уважаем человеком, но жизнь в секте наложила свой отпечаток на его последующую жизнь и он заметно изменился.


Умерла жена Сократа Антоновича Урбаханова, Прасковья Владимировна (урождённая Шигаева), оставив ему троих детей: Клару, Калерию и Керима.
Умерла Пана Маркисеева, оставив мужу Тимофею, участнику войны, троих детей: Геннадия, Георгия (детская кличка Поль Робсен) и дочь.
Умерла Галина Пономарёва, оставив мужу Сергею, двух девчонок. Супруги успели побывать в Сталинских лагерях, из которых Галина пришла с запущенным туберкулёзом. Вот он и стал причиной её смерти.
Умерла жена Мунхо Хулутова. Тому вообще досталось шестеро детей (Наташа, Пётр, Лена, Виталий, Алексей, Валентина. И ему рыбаку-бригадиру пришлось перебираться из Улан-Хушина в Хужир, чтобы школа была рядом.
При всей сложности непростой, деревенской жизни, вдали от города, мужики справились и достойно воспитали свих детей сирот, дав им образование и даже высшее.

Из мужчин, гибель первого, помню, отца Толи Владимирова. Он спускался на мотоцикле с Ходайской горы, когда лопнула демпферная пружина на рулевой колонке. Мотоцикл, чудо нашей промышленности К-126, сейчас любой мопед мощнее его, а вот человека не стало. Мы, дети, толкались среди взрослых, когда его хоронили и, ещё не понимая всей трагедии, с сочувствием смотрели на нашего товарища убитого горем.
Утонул на машине зимой Илья Черных, отец наших товарищей Барнашовых, которых в доме было полно. Он работал шофёром и вёз груз для сельпо: водка, масло и другие продукты. Машина ушла под лёд и вместе с ней Илья. Он успел выскочить из машины, но его водой закрутило в свисающий кусок брезента, которым был укрыт груз, и его уволокло на дно. Водолазы долго искали его на дне Байкала, а обнаружили, когда подняли машину с грузом. Человек погиб, а груз пошёл в магазины и покупателям, не пропадать же добру.

Погиб Василий Глызин с Алексеем, кажется Буханаевым, мужем Зины Субановой. Выпили тарасуну, ехали в темноте на мотоцикле и сбились с дороги, что не мудрено. На Ольхоне столько наезженных дорог вдоль и поперёк, что разобраться можно только, когда светло. Самому пришлось это испытать.
Они же поехав по другой дороге, вышли на скалы и улетели вниз. Покалеченные они всю ночь пролежали на льду Байкала. Утром по ледовой дороге, идущей вдоль берега, ехали на санях местные буряты, но по какой – то причине, не подъехали и не оказали помощь, хотя они ещё были живы. Остались молодые жёны с детьми.

Вместе с женой утонул Глеб Власов. Вы, наверное, помните первые алюминиевые лодки – казанки. Для них волна полметра, уже гибель да они и переворачивались легко и мгновенно. Остались дети, на попечении родственников.

Основная причина гибели мужиков – это море и водка. Всех труднее на острове жилось женщинам. Довоенный и военный голод, лишения, роды и воспитание детей, сказывались на них, а ещё больше, тяжёлая работа, на равнее с мужиками, в море на рыбалке, да и на берегу не легче. Ворочали бочки и ящики с рыбой, соль, лёд, сырость и в придачу резиновые сапоги. Омуль рыба капризная и не выносит долго хранения. Раньше солили её в деревянных чанах, а позже в бетонных ямах таким способом:
-Укладывается колотый лёд, слой рыбы, соль и так дальше в том же порядке. Рыба томлёная в тузлуке и холоде имеет свой, ни с чем несравнимый вкус, но холод и сырость гробит людей. Жизнь островитян сложная – до райцентра сто километров, а областной город далёко, почти четыреста километров. Не было своевременной, квалифицированной медицинской помощи, особенно женщинам. Больница была большая и надо отдать должное таланту местных врачей, их старанию постичь многое, чтобы оказать помощь жителям острова. Но этого естественно мало.

Один из местных жителей, Буинов Борис Бужигеевич, окончив мединститут приехал работать на Ольхон, а позже, постигая медицинскую науку, если мне не изменяет память, стал даже нейрохирургом, работал в Бурятии и в клинике Иркутского мединститута. Наш остров не лишён талантов. Окончив школу, поступали в институты, техникумы и строили светлое будущее человечества и не их вина, что фокус не удался.

Рассказывая об одной семье или одном человеке, не уйти от подробностей, потому, что живём среди людей, учимся, работаем.

Саша Брянский выделялся среди нас, нет ни ростом. Высоких парней у нас было полкласса. Физически развит, хорошо знал предметы: математику, физику, химию, легко решал задачи. Он был с нами, но в тоже время вроде рядом. Любил спорт, но просто, как мы собак гонять, он не мог, не дружил с девчонками, хотя прекрасно танцевал вальс и танго. Помогая семье, зимой рано утром бегал на Байкал на рыбалку, а потом, бывало, засыпал на уроке, а с ним вместе Гоша Маркисеев. После школы мы все разъехались по стране, кто куда. Не встречался я с ним двенадцать лет, даже, когда приезжал домой в отпуск.

В январе 1982 года я был переведён по службе из Хабаровска в свой родной город Иркутск, из Железнодорожных войск в Дальнюю авиацию, при этом сильно потеряв в окладе, ушли надбавки за отдалённость. В августе этого же года поменял свою квартиру в Хабаровске на квартиру в Иркутске. Соседей ещё никого не знал, и в сентябре или октябре, возвращаясь с работы, увидел, как открылась дверь квартиры на втором этаже, и вышел молодой мужик, лицо которого мне показалось знакомым. Я знал, что там жила одинокая старушка баба Лина, вдова бывшего военного. Фу ты:
-Саня, Брянский, ты ли это?
- Я. Здорово Сергей, я тебя тоже узнал, хотя столько лет не виделись. Ты, что здесь делаешь?
- Да живу я здесь, поменял Хабаровскую квартиру, а ты?
- А я в гости приехал, здесь живёт сестра моей бабушки, вот у неё и останавливаюсь.

Он спешил в город по делам, и я пригласил его к себе вечером, посидеть, поболтать, вспомнить прошлое, поговорить о настоящем.
За прошедшие двенадцать лет он не сильно изменился: возмужал, стал кряжистым, а лицо то же, ещё в юности испорченное юношескими угрями, они у него сильно воспалялись.

Вечером он, как он и обещал, зашёл ко мне, и мы неплохо посидели, благо до Горбачёвской перестройки было далеко и водку можно было спокойно купить в магазине.

Саня закончил Иркутский политех и по распределению был направлен инженером в конструкторское бюро Уралмаша, где в то время генеральным директором объединения работал будущий предсовмина СССР Рыжков Николай Иванович.

Когда развернулось строительство Байкало-Амурской магистрали, поехал по комсомольской путёвке строить новый город Северо-Байкальск, как никак, а родина, до дома рукой подать. Дома бывал часто, а потом и совсем вернулся на Ольхон. Брат Юра и сестры жили своими семьями, а отец жил бобылём, поэтому места в доме, да ещё зимовье, им хватало. Работать никуда не пошёл, а стал работать на себя, как сейчас говорят, занялся предпринимательством или выражаясь советским языком, браконьерничал.

Браконьерство особой прибыли не даёт, сегодня густо, а завтра пусто. Жизнь на грани фола. Рыбалка летом только ночью, вода холодная, ветер, шторма, рыбнадзор, то сети снимут или украдут, то мотор утопишь. Стоимость одного омуля на месте в Хужире раньше была 30 копеек, потом 5о копеек. Легче барыжничать: приехал, купил, перепродал по рублю или 1.50 копеек. Осенью сети ставят днём до самого Нового года. Представьте себя на лодке в осенне-штормовом море. Зимой ещё сложнее. Сколько людей прибрал Байкал – батюшка: одних смогли, хоть в землю захоронить, а других и искать не знают где.

К тридцати годам Саня ещё и женщины не знал. Неустроенность в жизни, сексуальная неудовлетворённость при большой физической силе, тяжёлый, самоуверенный характер стали отрицательно сказываться на нём. Он ещё больше замкнулся в себе, переругался со всеми Хужирскими браконьерами и стал рыбачить один:
- Я лучше их знаю где, когда и как нужно ловить омуль!
Вот такое у него стало жизненное кредо. А одиночка на Байкале это гибель. Байкал не прощает самоуверенности и ошибок.

Рядом с ним, в доме Танковича, жила симпатичная акушерка местной больницы Аня, весёлая, общительная, участница местной художественной самодеятельности, воспитывающая одна сына. Саня нравился ей, и она предлагала ему:
-Возьми меня замуж.
И на мой вопрос чего же он теряется, Саня отвечал:
-Зачем она мне, ею уже кто-то пользовался, а я на ней женюсь.
Он бежал за теми, кто ему нравился, от тех, кому нравился он.

Я немного знал Анну. В 1980 году в очередной мой приезд в отпуск у меня прыгнуло давление за 200, всего скорчило и глаза чуть не вылезли из орбит. Прибежала соседка медсестра Зинаида Ивановна Каплина, поставила мне укол. Если бы не она, то меня бы уже давно на свете не было. Дай Бог ей здоровья и долгие летА! Когда мне стало полегче, она уже поздно вечером направила меня в местную больницу. Положили меня в коридоре, поскольку мест не было, и вот эта Аня всю ночь от меня не отходила, мерила давление. Она недавно приехала в Хужир, и это было её первоё самостоятельное дежурство. Только у меня закрывались веки, как она хватала меня за руку и говорила:
- Не закрывай глаза, я боюсь, вдруг умрёшь.
И столько страха было в её голосе, что трудно передать.


В очередной приезд в Иркутск Саня попросил помочь ему. Перед въездом в Иркутск-2 у железной дороги стояли какие-то торговые базы, на одной из которых продавалась по сниженной цене лодка «Казанка 5М». Мы нашли и склад и лодку. Эта лодка в сравнении с Казанкой первого выпуска казалась катером. По какой уж причине снизили цену, я не помню, но видимо незначительные, типа ободрана краска и царапины на корпусе. Нашли кладовщика, договорились, получили накладные и оплатили. Потом Саня нашёл хужирских водителей, возвращавшихся домой порожними после сдачи груза в Иркутске, лодку загрузили на одну из машин и увезли на Байкал.

Я со своей армейской бесцеремонностью и бестактностью раза два пытался устроить Санину судьбу. Была у меня одна знакомая разбитная девица Лариса, которая имела недалеко от меня однокомнатную квартиру и воспитывала трёхлетнего сына, страшного матершинника. В очередной Санин приезд в город я устроил у себя небольшую гулянку, пригласив его и эту Лариску, с которой предварительно переговорил:
- Лариска, у тебя всё равно пока нет никого, сделай мужиком моего приятеля, чего тебе стоит. Можно подумать, что мальчики каждый день на дороге валяются, попробуй. Она долго виляла, но, в конце концов, со смехом согласилась. Пообещал ей коньяк поставить.
Собрались у меня, неплохо посидели, а когда Лариска собралась идти домой, то попросил Саню проводить её, толкнув его в бок при этом и шепнув:
- Давай Сань, не теряйся, где наше не пропадало.
От выпитой водки он немного повеселел и не так мрачно уже смотрел на мир. Они ушли. На следующий день встречаю Саню:
-Ну как?
Он замялся, а потом ответил, что Лариска его прогнала.
Вот же зараза какая, убивать таких надо, ведь договор дороже денег. Встречаю эту красотку:
- Лариска! Мы, как с тобой договаривались?
- А чо он такой чокнутый? Дошли до моего подъезда, он спрашивает: «Можно я к тебе зайду, ты не бойся, я тебе ничего не сделаю». На хрена он мне такой нужен, я и прогнала его.
- Сволочь ты Лариска, тебе разницы нет с кем спать, а для мужика это может вопрос жизни и смерти.
- Ну, ладно, давай ещё раз попробуем.
-Ага, сейчас, я для тебя ресторан открою. Да и Сашка уже уехал.

Летом 1983 года я приехал на Ольхон, срочно нужна была рыба, и пошёл к Сане домой. Он был дома и уже выспался после ночной рыбалки. Потрепались о том, о сём и договорились ночью поставить сети. Вечером он заехал за мной на мотоцикле с коляской, и мы поехали в Шебеты. Там долго сидели на берегу, слушали шум прибоя, крики чаек и, молча, смотрели на волны, разбивающиеся о скалы мыса. Наконец Саня изрёк, что здесь, сегодня, удачи не будет и нужно ехать обратно, заметаем сети возле Хужира. Какой разговор поехали.

Накачали резиновую лодку и спустили её на воду, загрузив ванну с сетями. Сети заметали вдоль берега от Шаманки до Богатыря, привязав лодку к ним, и бросили якорь. Ветер стих, и волнение на воде успокоилось. Тишина. Слышно иногда, как в посёлке проедет машина, или протрещит мотоцикл, прокричат петухи - посёлок спит. Косяк омуля идёт в берег, по самой поверхности воды собирая корм, как летающий упавший на воду, так и плавающий. Слышно, как рыба пускает пузыри, открывая рот, и это сливаясь в один звук, напоминает шипение. Слева и справа нависают тени скал исполинов Бурхана и Богатыря, жутко, красиво и величественно.
Часа через три подтянули погон к берегу и выбрали сети вместе с рыбой. Неплохой улов, разделили 500 штук на двоих, плюс здоровые эмоции.

Утром рыбу посолили и упаковали в заводские ящики, чтобы было удобно перевозить. Саня тоже собрался в город, решаем на чём ехать. Узнаём, что утром следующего дня в Бурдугуз, что рядом с Иркутском идёт катер ПТС «Ворошилов». Поехали на пирс, нашли капитана и договорились с ним о совместной поездке, место для двух человек найдётся. Но с катером нам обломилось, узнаём, что под головку двигателя сочится вода и сколько времени займёт ремонт неизвестно. Ждать нам не с руки, поэтому едем в аэропорт. Будет два рейса самолёта, но на первый рейс есть только одно свободное место.
Я лечу первым рейсом без груза и встречаю Саню с грузом на машине. Так и сделали. Ещё говорят, что хреново было при советской власти, по 10-12 самолётов АН-2 летало в день на остров в 60-70е годы.
Позже мы узнали, что двигатель на катере сделали быстро, и он в тот же день вышел в рейс. Когда «Ворошилов», пройдя Ольхонские ворота, вышел в Большое море, там был приличный шторм. Впереди них шёл научный катер «Академик Шакальский» и они стали свидетелями, как из воды поднялся смерч и своим вихрем поднял «Шакальского» и, опрокинув палубой вниз, погрузил его в пучину Байкала. Погибли все 17 человек находившиеся на борту академика, в том числе и иностранцы. Наши земляки отделались только испугом.

Одиночество и неустроенность в жизни Саню угнетают, и он ударяется в философию и психологию. Покупает книги, брошюры по профилю, читает, осмысливает и вдруг заявляет, что будет поступать на философский факультет Ленинградского института. Я его убеждаю, что это ему и на хрен не нужно, но он упёрся и начинает готовиться к вступительным экзаменам. С сёстрами и братом он контачит не охотно и приезжая в Иркутск, не всегда бывает у своей сестры Любы, живущей в частном доме, недалеко от аэропорта, то есть сторонится всех.

Живёт аскетично, получая прибыль, на себя деньги особо не тратит, ходит в одном и том же: куртка типа «Аляска» с подкладом из искусственного меха, свитер, рубашка, джинсы и грубые, крепкие кожаные ботинки. Питается так же скромно, приехав в город, домой деликатесов не ищет, и не везёт.
В конце лета неожиданно появляется у меня с интригующим видом:
-Я, наверное, скоро женюсь.
- ???
-Вот еду в Москву, знакомиться с родителями девушки и сделаю ей предложение.
- Когда это ты успел завести девушку?
- Неделю назад познакомился с ней на танцах в Хужире, я раза три-четыре с ней танцевал.
- Ну и, что у вас уже любовь, и вы обо всём договорились?
- Да нет, она об этом не знает.
- Как, так не бывает?
- Вот сейчас поеду и обо всём договорюсь.
- Она, что тебе адрес свой оставила?
- Да нет, в разговорах она сказала, где живёт под Москвой.
- Ну, ты Сань даёшь, хотя бы письмо сначала написал.
- Да у меня же точного адреса нет, а приеду там сам и найду.

Мои уговоры и убеждения на него не подействовали, он не знает правил приличия, этики.
- Лечу и точка!

Через несколько дней возвращается небритый, хмурый, и подавленный, в свитере, джинсах и ботинках с большой дорожной сумкой.

Нашёл её, подняв все справочные Москвы и Московской области, не знаю, что это ему стоило.
Подмосковный город Н., многоэтажный дом, Саня находит квартиру и звонит в дверь. Открыла её мама и отпрянула: стоит здоровый мужик дикого вида, обросший за эти дни щетиной. Саня ей говорит, мол, не пугайтесь, я хочу видеть вашу дочь, и называет её по имени. Мать ответила, что её дома нет, она гуляет с подругами, на что Саня бесцеремонно с душевной простотой заявляет:
- Ничего, я подожду.
И проходит в квартиру.
Не знаю, какой ужас мать испытала, пока дожидались прихода дочери, ведь это было задолго до мобильных телефонов.
Когда девушка пришла домой она была в шоке от Саниного вида и совершенно не узнала его.
Саня объяснил ей кто он такой и откуда приехал, напомнив ей, что они станцевали несколько танцев в Хужире, на острове Ольхон.
Она ему:
-Однако это не даёт повода для дальнейшего знакомства и тем более сватовства. Я вам ничего не говорила и не обещала, да у меня и парень есть, которого я люблю. Так, что прошу покинуть квартиру, и забудьте меня навсегда.
Саня больше ничего не рассказал, но я думаю, они, видя, что его не переубедить пообещали вызвать милицию. Вот так закончилось Санино сватовство.

У Сани дома не ладятся отношения с отцом. Я уже говорил, что Семён Брянский изрядно выпив, становился нудным и вредным. Лез с разговорами, короче становился противным. Вот отец у сына два раза и выпросил. Первый раз Семён нарвался на сыновний кулак, неожиданно, как для себя, так и для Сани. Я уж и не помню, с чего всё началось, но он врезал кулаком отцу в лоб и тот весом 120-130 килограмм, пролетел комнату метров в пять и, минуя дверь, оказался на кухне. Сашка, психанув, уехал из дома, и долго сидел на берегу Байкала, размышляя о своей жизни.
Скоро последовал и второй случай. Пьяный Семён, забыв осторожность, опять начал скрестись к сыну и тот, совершенно трезвый, опять не задумываясь, ударил отца, попав ему в висок. Семён, хрюкнув, свалился Сане под ноги, обливаясь кровью. Сашка очухался и испугался, думая, что убил отца, но тот, фронтовик, оказался живучим и намного пережил сына.

Саня поняв, что жизнь с отцом до добра не доведёт, решил искать себе жильё. Тут подвернулся случай: продавался домик с хозяйственными постройками по улице Пушкина за три тысячи совзхнаками. У него таких денег не было, и он стал лихорадочно искать у кого занять. Я уже говорил, что он переругался со всеми у кого водились деньги, поэтому ему было трудно это сделать. Но подвернулся счастливый случай, ему деньги заняла мать нашего погибшего друга и одноклассника Виталия Орлова, тётя Надя. Виталий был у неё единственный сын, и она осталась одна одинёшенька, жила скромно, получала пенсию. Вот она и дала Сане денег на покупку дома. Домик небольшой. Хотя все необходимые постройки для деревни были. В доме кровать, стол, стулья вот и всё убранство, ни какого уюта. Обстановка не располагающая к моральному отдыху, а больше угнетающая психику. Обстановка, как на картине «Меньшиков в Берёзове».

Браконьерство не приносит прибыли, а одни убытки и трату нервов и здоровья. Началась осень, а с ней непогода и частые шторма. В это время омуль ловится на глубине, что требует большой физической закалки. В один из дней Саня заметал сети в направлении Онгурёна и, собираясь в обратный путь, стал заводить моторы, у него на лодке стояли два «Вихря». Выходя в море, он торопился и плохо закрепил один из моторов, не зацепив на моторе страховку, поэтому едва он дёрнул за ручку стартера, как двигатель сорвался с кормы и ушёл на дно Байкала. Запуск второго двигателя не увенчался успехом, и он потерял много времени. Море штормило, и волны разбиваясь о борт лодки, обдавали Саню ледяными брызгами, меховой комбинезон на нём, давно уже промок. Подняв мотор, ему пришлось сесть за вёсла, и грести восемнадцать километров по штормовому морю. Осенние дни короткие и смеркается рано, а в северо-западной части Ольхона уже и тогда деревеньки на ладан дышали, и редкие огни на берегу с моря было не видать. Бог его миловал, и он добрался до берега, содрав мясо на ладонях о вёсла до самых костей.

Той же осенью, в конце ноября, я приехал с приятелем на машине в Хужир за рыбой. Выписал и оплатил в рыбзаводе копчёную горбушу, а за омулем поехал к Сане. В те годы добыча омуля государственному лову была ограничена и, чтобы завод не простаивал, туда завозили с материка для переработки (соления, копчения) сельдь, скумбрию, ставриду и горбушу. На Ольхон в замороженном виде, обратно готовой продукцией.

Заехав к Сане, и не застав его дома, поехал к его отцу Семёну, узнать, где он. Узнав, что все браконьеры ставят сети, выходя в море из Буругера, поехал туда. Раньше с ним не договорился, поэтому, не взяв рыбу из лодки, мог остаться и без неё, проехав в общей сложности около 800 километров зря

Дело было к вечеру, смеркалось, когда мы подъехали к берегу. Забереги уже взялись, и ледяной покров был метров сто-сто пятьдесят от берега. На берегу стояли машины, мотоциклы, суетился народ. Очередная лодка подходит к кромке льда, встречающие ловят причальную верёвку и подтягивают лодку на лёд. Снимают моторы, вытаскивают рыбу, сети, а лодку тащат к берегу. Нахожу знакомых мне мужиков и узнаю, где Брянский. Говорят, что он последний из ушедших в море и скоро должен подойти. Занимаясь каждый своим делом, они не спешат уехать, курят, пьют кто чай, кто водку, так как промокли и замёрзли.
- А вот и Брянский подходит, кричат мне мужики.

Мы видим, как лодка, вернее не лодка, а чёрточка и чёрная точка над ней – голова в шапке, то исчезают, то появляются на гребне волны, далеко за ледовым припаем. Вот они остановились, и их стало сносить влево за скалистый мыс. Мужики стоят, смотрят, громко обсуждая случившееся, но не торопятся тащить к воде лодки и моторы им не хочется сразу обратно в ледяное море, им ещё нужно отойти, успокоиться после дневной болтанки среди волн.
Минут через десять - пятнадцать из-за мыса появляется лодка и, как бы нехотя, двигается к кромке льда. Все опять засуетились, принимая чалку и вытягивая лодку на лёд. Помогли и мы с товарищем. Уже на берегу здороваюсь с Саней, и обсуждаем случившееся. Опять у него заглохли моторы и волны понесли его на скалы, пришлось на вёслах пройти мыс, а там уже заводить моторы. Вот с таким риском они рыбачат всегда.

Мы купили рыбы, сколько нам было нужно и, попрощавшись, уехали в Хужир, а оттуда в Иркутск, и тоже не без приключений. Я уже писал об этом в рассказе «Как водит на Ольхоне».

Через три месяца, в феврале, я пригласил Саню на свою свадьбу, сказав при этом:
-Смотри, я уже второй раз женюсь, а ты ещё ни разу. Давай догоняй, там и невесту тебе подберём. Опять же пытаюсь устроить его судьбу. За столом посадил его рядом с молодухой, она работала вместе с женой на релейном заводе, Ниной Никитенко. Среднего роста, меньше тридцати лет, миловидная, с достоинством за вырезом платья, не меньше шестого размера. Саня с ней познакомился и стал за столом за ней ухаживать. Я уж думал, что дело сладится, но не тут-то было.

У Нины была не хорошая фишка, как выпьет, вспоминать свою первую любовь, от которой у неё рос сын, и горевать, как она любит того парня, хотя он уже был женат на другой и, что она его никогда не забудет. Вот и в этот раз её понесло, напрочь убив у Сани желание, продолжить с ней знакомство. На этом и закончились мои попытки женить Саню.

Но зато мой двоюродный брат Сергей Березовский на моей свадьбе нашёл себе подругу, ставшую потом его женой.

Новая женитьба выбила меня из привычного образа жизни, семья стала требовать больше внимания. Брянский Саша, приезжая в Иркутск, бывал у меня, иногда ночевал, потому, что сестра его бабушки, баба Лина, уехала к родственникам на Запад, поменяв квартиру.

Потом его долго не было, и я узнал, что он, возвращаясь ночью с рыбалки на мотоцикле, дреманул или его повело, как нас на Ольхоне ноябрьским вечером. Не заметив, что он ушёл с нужного направления, выехал на скалы и улетел вниз вместе с мотоциклом и всем, что было в коляске: сети, рыба, резиновая лодка. Упал на камни внизу скалы, а сверху ещё мотоцикл. Но опять ему повезло: отделался ушибами, но повредил позвоночник и лежал в гипсе, как в коконе. Мать моя написала о происшествии, но не знала, куда и в какую больницу его увезли.

Саня появился у меня через несколько месяцев. Выручил его крепкий организм и физическая закалка. В юности и в институте он занимался спортом, а находясь в больнице, выписал себе нужные журналы, достал книги и занялся оздоровительной гимнастикой, лёжа в кровати, хотя врачи ему это запрещали. Потом стал просить, чтобы его выписали, мол, я и сам знаю, что мне делать. Его предупредили, что в случае самовольного ухода из больницы, ВТЭК не назначит ему пенсии по инвалидности, но он сделал по-своему, ушёл, сняв гипсовый корсет. Несмотря на боли во всём теле и позвоночнике в частности, составляет себе оздоровительную программу и усиленно занимается.

В Иркутске снимает трёх комнатную квартиру, со всей обстановкой, у нас в Юбилейном, через три дома от меня. В политехе, где он учился, договаривается о посещении спортивного зала для тренировок, и ему разрешают. В его программу входят: мостик 700 раз, на который у него уходит полтора часа; крутить солнце на перекладине 120 раз, опять снимает мясо на ладонях до костей; бег по пересечённой местности от Юбилейного в сторону Грудинино и обратно 35-36 километров и это каждый день при любой погоде. Он похудел, скулы заострились, а он и слушать ничего не хочет о щадящем режиме. Я уже и не помню всех его упражнений, но он занимается дополнительно и у себя в квартире.

Прожив так несколько месяцев, возвращается в Хужир, видимо деньги заканчиваются, но он об этом не говорит. Да я бы ему уже не помог, в семье родился третий ребёнок, и жена не работала, сидела в декретном отпуске.
Саня живёт в Хужире, по возможности ставит сети, продаёт рыбу, не знаю, как он рассчитывается за долг - деньги взятые на покупку дома. Спрашивать неудобно.

У него новая напасть, я замечаю, что он начинает заговариваться, задумывается среди разговора, отвечает невпопад. Опять ведёт разговоры о поездке в Ленинград для поступления на философский факультет. Собирается и едет, переночевав у меня, купив на поезд билет. Недели через две возвращается, сказав, что не поступил. Позже рассказал, что в день отъезда он приехал на вокзал в Иркутске. Ожидая поезд, пошёл по подземному переходу на перрон, где будет производиться посадка. Вижу, говорит, идёт девушка мне навстречу, а лицо вроде мне знакомое. Когда она прошла, я вспомнил её, она дочь Новожилова, генерального директора авиационного объединения строящего самолёты Илы. Я поставил чемодан на землю и побежал за ней, но она уже затерялась в толпе. Сколько не искал, но так и не нашёл. Вернулся, забрал чемодан и пошёл к поезду. Это надо же, в Иркутске, на вокзале не украли одиноко стоящий чемодан.

Спрашиваю его, откуда он знает Новожилова и что она его дочь. Он не поясняет, но горячась, отвечает:
-Да, да это его дочь, я знаю!
Я слушаю и смотрю на Саню, что с ним творится, помочь ему ведь не смогу и мне становится не по себе.

Чем больше проходит времени, тем больше болезнь в нём прогрессирует – он заговаривается, у него появились навязчивые мысли и идеи.
Ни с того, ни с сего он вдруг начинает обвинять евреев в причастности к своему падению на мотоцикле со скалы. Да у нас на острове всего один еврей - Игорь Юницкий. Когда-то приехал в командировку для работы водителем на почтовой машине, присылаемой из Иркутска. Побывал несколько раз, видимо понравилось, и он переехал жить в Хужир. Работал на машине, потом в рыбной инспекции.

Но Саня уверенно во всём винит евреев:
-Это они выложили на дороге знаки, которые вывели меня на скалы и в голову мне посылали сигналы.
Я его стараюсь переубедить, чтобы он не выдумывал, но он начинает говорить скороговоркой, повторяя одно по одному, а глаза его лихорадочно блестят.

Другая больная тема у него появилась в обвинении своих родных. Он вдруг пришёл к выводу, что является прямым потомком Михаила Васильевича Фрунзе.

До революции Фрунзе отбывал ссылку в селе Манзурка, под Качугом. А когда его гнали по этапу, то он заночевал в селе Оёк, в доме его бабушки, и та согрешила с ним. От этого, мол, греха родилась Санина мать Анна, а бабушка и мать скрывали от него. То, что это не укладывается по времени ссылки Фрунзе и рождение его матери, его воспалённый мозг не воспринимал.

Прослужив в армии уже достаточно времени, я сообразил, что не нужно быть внешним раздражителем для него. Перестал с ним спорить и переубеждать, а спокойно его выслушивал. В этом случае и он ведёт себя спокойно, но закончив рассказывать, он через некоторое время опять возвращается к тем же темам.

В начале лета Саня поймал и продал рыбу приезжим горожанам, которых задержал пост рыбной инспекции, дежуривший возле моста через реку Анга, в районе села Еланцы. При составлении протокола присутствовала милиция, потребовавшая назвать продавца рыбы и его домашний адрес, что те с успехом и сделали. Милиция не поленилась проехать почти сто километров, и явились к Сане с обыском. Рыбы, сетей в доме не нашли, но Саня признался в ловле и продаже. На него завели уголовное дело, а он приехал в Иркутск.

Я ему говорю:
-Ты зачем так сделал? Сетей, рыбы дома нет, мог бы сказать, что это с зимней рыбалки на удочку и все вопросы бы отпали. Мало кто из Хужирских зимой не бормашит.(Рыбачить на зимнюю удочку. Прикормка для рыбы бормаш, или гаммарус, рачок бокоплав)
Но его понесло опять, как всегда: он знает лучше, что делать.
Начитавшись умных книг, он начинает голодовку. Живёт в Иркутске, тренируется в спортзале и голодает, пьёт только воду. Семнадцать дней голодовки, он сильно похудел, лицо заострилось, а газа лихорадочно блестят. Собирается и едет домой в Хужир.
Получаю письмо от своей матери, где она пишет, что Саню по приезду арестовали и отправили в Иркутское СИЗО. Так, не отойдя от голодовки, он попал на скудный паёк следственного изолятора, где продержали три месяца. После освобождения он заехал ко мне. В СИЗО его видимо обследовали и, поняв, что у него с головой не всё в порядке, уголовное дело закрыли, а его выпустили на свободу.

Болезнь у него прогрессировала. Получаю позже от матери письмо, что Саню забрали и увезли куда-то в дурдом. В Хужире он, встав на крыльцо конторы сельпо, читал лекции по философии, с большим чемоданом ходил к скале Бурхан (Шаманка) за водой, которая так быстро вытекала из него, что он не успевал подняться наверх, по перешейку горы, пытался бить себя топором.

Не помню, сколько прошло времени, как вдруг получаю письмо. Почерк не знакомый, читаю обратный адрес  :Сосновый Бор, Брянский Александр. Не мудрено, что почерк не узнал, мы никогда не переписывались, а кто узнает почерк своего школьного товарища, через много лет. Сосновый Бор это не далеко от Иркутска, тридцать пять километров по Качугскому тракту.

В письме Саня пишет о себе и просит приехать забрать его из больницы. Курс лечения закончился, а одного его не отпускают, к своим родным обращаться не хочет.

Просьба есть просьба, нужно выполнять. Дождался субботы, чтобы не мешало службе, и поехал в Сосновый Бор. Выпишут или нет, не знаю, но на всякий случай жена собрала пакет домашней стряпни и сигарет. Саня не курит, но в больнице, как и в тюрьме, много людей, к которым никто не ходит, и идти туда с пустыми руками грех.

Там я никогда, слава Богу, не бывал, но в тех окрестностях собирали грибы, садили на полях картошку. Перед большой и в старину богатой деревней Жердовкой, от основной дороги влево уходит незаметный отворот. Поднявшись на пригорок, попадаешь в сосновый бор, среди сосен видны строения за высоким и глухим деревянным забором, а рядом домики частных владений, работников сего заведения.

Чтобы исключить возможные вопросы я поехал в военной форме, тогда её ещё уважали. В проходной мне выписали пропуск и подсказали, куда мне идти. На территории штук десять – двенадцать длинных деревянных корпусов. Если судить по армейским казармам на сто-сто пятьдесят человек личного состава, то здесь одновременно содержится не менее 1000 или 800 страдальцев.

Здания, когда-то выкрашенные, облупились, дорожки обрамлённые кирпичом, посыпаны мраморной крошкой. Нахожу нужное мне здание и нажимаю кнопку звонка на двери. В застеклённом окошечке двери появляются глаза и нос, меня внимательно разглядывают, потом открывают дверь. Передо мной стоят два мордоворота в рубашках с короткими рукавами и дебильными рожами, похожими на обитателей таких заведений. Да так оно и было, обслуживающий персонал набирался из тех, кто там побывал, вроде вылечился и остался там работать, а жить уже за забором. Нормальный человек не вынесет созерцания тех больных и процедур, которые к ним применяли.

Выслушали меня, кто мне нужен и крикнули, вызывая Брянского, куда-то в глубину здания, а мне предложили пройти в Красный уголок или Ленинскую комнату и там подождать.
В помещении мрачно, солнечный свет из-за крон деревьев почти не попадает, по коридору скользят какие-то тени людей, поглядывающие на меня. Комнаты – спальни стоят без дверей, видны кровати, тумбочки, стулья. Проходя мимо одной двери, вижу ещё одного мордоворота – дебила. Он стоит в дверях и наблюдает за подобием людей сидящих в комнате на лавках по периметру. Их пичкают лекарствами, название которых я уже забыл, они подавляют волю человека, лишают его возможности думать. Ему скажут жрать – он будет жрать, пока не лопнет или не кончится еда, или не поступит команда остановиться. Заведя в эту комнату им дали команду сесть и молчать. Они сели и сидят в тех позах, в которых их застала команда замолчать: одни с растопыренными руками, другие с открытым ртом. И так они будут сидеть, замерев до следующей команды. Все они коротко, вернее на «лысо» неаккуратно подстрижены, с торчащими пучками волос. В комнате нет окна, а под потолком горит тусклая, засиженная мухами лампочка.

Охранник, заметив мой интерес, предложил пройти не задерживаясь. В чужой монастырь со своим уставом не ходят и я, промолчав, зашёл в указанную мне дверь. Меня сопровождает запах грязных тел, хлорки, лекарств и тот неистребимый запах наших больниц и может быть ещё горя, и страданий.

В Красном уголке стенные панели выкрашены серой краской, выщербленный пол, несколько столов, стулья. На столе лежат подшивки газет. За одним из столов сидит мужичок неопределённого возраста, небритый, с короткой, но аккуратной стрижкой. Перед ним на столе лежит лист ватмана формата А4 и фотография молодой девушки, которую он копирует карандашом на бумагу. Услышав шаги, он поднял голову, поздоровался и предложил сесть на любой удобный стул. Беру стул и ставлю его так, чтобы видеть дверь, сидеть спиной к двери в таком заведении не слишком и приятно.

В проеме двери появляется Саша Брянский, исхудавший, кожа на лице натянута, глаза провалились, вид испуганный, выжидательный, в вылинявшей больничной пижаме. Он даже, когда вышел из СИЗО смотрелся приличней.
Мы здороваемся, я передаю ему пакет с гостинцами и сигаретами. В дверь заглядывают один за одним несколько человек и, обращаясь к Сане, протягивают руки:
-Угости пожалуйста, чем - нибудь!
Саня на глазах звереет машет на них руками и кричит:
- А ну пошли отсюда! – и прижимает пакет к себе, как драгоценность.
Потом успокаиваясь, объясняет мне;
-Шакальё, лезут ко всем и всё тащат.
Смотрю на него и думаю:
-Сколько же ему пришлось пережить и что его ждёт впереди.

Саня рассказывает о себе, о порядках здесь и между делом, угостив сидящего рядом художника, быстро ест сам. Мне не повезло, сегодня главврач уехал с утра в Иркутск, а когда вернётся неизвестно. Ладно, время есть подождём.
В беседу вступает наш сосед художник, он здесь старожил. В психушку попал лет двадцать назад, ещё живя в Амурской области. Он тогда недавно женился, родился ребёнок, работал. Загуляв с друзьями, совершил какой-то противоправный поступок, за что попал под следствие. Соседи по камере имеющие опыт, научили кандидата на нары, как отмазаться от тюремной баланды. Он симулирует довольно успешно помешательство и попадает в психбольницу в городе Благовещенске.
В больнице, если поставлен диагноз, начинают лечить согласно науке. Но, так, как он знает, что не болен, то начинает возмущаться и увиливать от процедур. На законные требования лечащего врача он в ответ посылает его на предмет, которым делают ребятишек и любят женщин. Разъяренный врач даёт команду медбратьям и те надевают на смутьяна смирительную рубашку, и привязывают к больничной койке, после чего вводят болезненное лекарство ему в пипиську, куда он послал доктора.
Он говорит, что пожалел, что он не сумасшедший. От дикой боли его крутило и выворачивало, если бы не ремни, которыми он был привязан к койке, то он бы эту койку закрутил в спираль. Он кричал, но крики никто не слышал, их глушили изолированные стены. Так начались его мытарства. Малейшее сопротивление администрации и опять привяжут к койке, плюс укол. Никакой управы не найдёшь.

Только отойдешь от лекарств и сможешь переслать не через почту весточку домой, чтобы тебя забрали, и надеешься на свободу. Приедут родные и просят выписать такого-то, потому, что он здоров. Пока идёт беседа с врачом, пациенту делают укол: у того перекашивается лицо, текут слюни и нарушается координация движений и таким показывают его родным спрашивая:
-Вы будете такого забирать?
Естественно, родственники, взглянув на не имеющего нормального облика человека, отказываются и уезжают до следующего раза.
Художник говорит, что уже давно бы отсидел свой срок, какой бы ему тогда дали и был бы на свободе, но увы.

Кто-то подсказал художнику, что в Благовещенске есть депутат, писатель, который поможет решить его проблему с возвращением в человеческую среду. Фамилию писателя я уже забыл, но когда-то читал его книгу-трилогию «Восток-запад» о Великой Отечественной войне 1941-1945 годов, о единстве фронта и тыла.
Художник пишет письмо депутату и просит, нанести визит в психушку неожиданно, не сказав истинной цели. Писатель оказался порядочным человеком и сделал всё так, как просил художник. В больнице он неожиданно попросил провести его к автору письма, застав его в полном здравии. Администрация спорить не стала с депутатом и писателем, пообещав выдать своего пациента его родным.

После отъезда писателя они тайно переводят вредного пациента в психбольницу в Сосновый Бор под Иркутском, заметая следы.
Семья художника переехала в деревню возле города Братск, чтобы быть ближе к своему незадачливому мужу и отцу.
Учтя прошлый опыт в психушке Амурской области, и поняв, что плетью обуха не перешибёшь, художник смирился и не вступал в конфликт с администрацией. За хорошее поведение его время от времени выпускают из психушки домой к жене и дочери. Но проведя двадцать лет в психушках, нервы у художника сдают, и он вступает в конфликт с кем- нибудь в своей деревне, после чего его опять отправляют в Сосновый Бор. Там он свой человек и его не лечат, как раньше. Просто выполняет обязанности художника, малюя плакаты к праздникам и хозяйственные работы в больнице. Дочь за время его заточения в психушках выросла, вышла замуж и ждала уже ребёнка. Это её портрет он так тщательно копировал на бумагу.

За время нашей беседы в окно, закрытое решёткой, заглядывали какие-то особы, вроде женского рода, в больничной одежде и жеманно приглашали художника прогуляться в лес, обещающе хихикая при этом.
Он от них отмахивался, перенося свиданку на следующий раз.

Главврача мы так и не дождались, он позвонил в больницу и сказал, что его сегодня не будет, поэтому мне пришлось ни с чем возвращаться в Иркутск. Прощаясь с Саней, договорились, что он напишет мне, когда конкретно решит с врачами о дне выписки. Саня успокоился и вполголоса сказал, что в отделении его теперь трогать не будут, потому, что видели, что к нему приходил военный и будут побаиваться.
С тяжёлым сердцем я покинул это безрадостное заведение, стремясь к свободе и солнечному свету.

Через несколько дней Саня сам появился у меня дома, его отпустили одного. В это время, как раз вышло постановление ЦК КПСС и Совмина СССР о психбольницах и больных. Был закат горбачёвского правления и в этом постановлении делался упор на послабление режима в психбольницах и лечебницах. Пациентов больниц, которые не несут угрозу обществу не ограничивать в свободе передвижения, дать им самим возможность обращаться в свои больницы в случае необходимости. Вот под это постановление Саня и попал.
Побыв в городе и завершив свои дела, он уехал в Хужир. Но на этом его эпопея не закончилась, он стал постоянным клиентом психбольницы. В печати появлялись материалы, в которых говорилось, что половое воздержание усугубляет течение психических заболеваний. Если бы он нашёл свою половину, то ничего бы не случилось, как знать.

Следы Санины потерялись, он не писал, но от матери я знал, что его увозят в больницы, а куда даже отец не знает. Искать его времени не было, на глазах начал разваливаться могучий Советский Союз и его вооружённые силы, в которых я служил. Менялось всё жизненное пространство и человеческие ценности. Нужно было самому устраиваться в новой жизни и сохранить свою семью. На этом фоне и дошёл до меня слух, что Саня умер в больнице и где-то похоронен. Если не везёт человеку, то не везёт с детства.

Года три-четыре назад умер и его отец Семён Брянский, фронтовик и офицер, прожив больше восьмидесяти лет. Царствие им небесное!

Сергей Кретов
Баден-Баден, 19 июня 2011 года