Когда-то это было.

«…Но в памяти моей такая скрыта мощь,
Что возвращает образы и множит.
Шумит, не умолкая, память-дождь,
И память-снег летит и пасть не может!»

Д.Самойлов


Полвека минуло с той поры, как окончили эти старики институт.
При этом не все один и тот же: одни Харьковский горный, а другие Алчевский.
А собрались они потому, что поступали в один, и хотя проучились вместе всего год, считают себя оставшимися представителями двухсот мальчишек, потока ГИ тысяча девятьсот пятьдесят шестого года.
Собравшиеся в основном харьковчане, есть среди них и доктора наук, и заведующие кафедрами ,и даже Академики. Правда, Академики не государственной Академии, но какая разница, какие они академики или доктора. Здесь уже никто никому не завидует, никто ни на кого не надеется и ничего не просит. Если раньше не выпросили, уже поздно.
Много прошло времени, но каждый, верно, помнит какие-то события той далёкой поры.
Посетили институт, были и в институтском музее, но странно, практически никаких сведений там не оказалось о тех преподавателях, что запомнились мне.
А, впрочем, что тут странного?
Институт то уже не горный, он уже успел побывать и институтом радиоэлектроники, и институтом автоматики и телемеханики, а сейчас каким-то ещё, ввиду государственной самостоятельности - высшее учебное заведение уже другой страны. Стираются в памяти мелочи и не только, иногда из-за прошедшего времени, а иногда и по чьей-то воле.
И вот уже за столом я начал вспоминать лекции запомнившихся мне преподавателей, и даже какие-то сценки, как «битвы, в которых рубились они».
И как же велико было моё удивление, когда я в ответ услышал восклицания типа: «Откуда ты это взял?»
Нигде я ничего не брал – так было.




КОГДА ТО ЭТО БЫЛО


ХХ СЪЕЗД КПСС


Думается, что повезло тогда не только амнистированным в годы оттепели, но и нам, студентам Харьковского горного института. Самыми интересными преподавателями были вернувшиеся из мест заключения, или ранее отстранённые от преподавательской деятельности. И ректором нашего института стал тоже один из них по фамилии Емельянов. Как говорили, они все были осуждены в связи с Ленинградским делом 1948 года. Институт наш считался техническим, выверенного же направления профессии горного инженера не существует, но знать надо многое. А так как большой объём глубоко освоить невозможно, знания даются поверхностные, но разносторонние.
С появлением нового ректора в институте стал воцаряться порядок – «новая метла по-новому метет». Эта новая метла вроде никого не вымела, но и в коридорах, и в аудиториях как будто посветлело. Это или действительно было результатом каких-то нововведений, или просто показалось. Например, стало известно, что каждый день новый ректор спозаранку обходит помещения. Конечно, за один раз все помещения обойти абсолютно невозможно, однако уборщицы, переговариваясь между собой у гардероба, часто отмечали, был сегодня или не был директор в их владениях. Слышу, какая-то из них говорит другим:
-Сегодня был, и вчера был тоже.
-Ну, и что?
-Да ничего, прошел, поздоровался. Потрогал ручки, у доски постоял, кран покрутил и ушел.
-Вызывал кого-нибудь, ругался?
-Нет, нет, никого, и не ругался.
Было очевидно, что никому никак не удавалось выявить закономерность посещений директора, введя их в какой-то график. Странно, но стало что-то подкрашиваться; что-то подбеливаться, пирожки с горохом или картошкой в переменки стали продавать около лестничных проемов на каждом этаже. Но было неясно: то ли по его командам, то ли независимо. И лекции нам стали казаться более импровизированными: у каждого лектора - своя палитра. Это и раньше имело место, но стало как-то более заметным.
Политическую экономию читал нам слепой преподаватель и помнится, что на первой же лекции он сказал:
Говорят, что в нашей стране обеспечивается справедливость. Но какая же она эта справедливость, если одни едят в ресторане, а другие голодные, одни ездят в международных вагонах, а другие – на подножках товарных; одни одеты как буржуи, а, у других - драная обувь.
У всех у нас отвисли челюсти: те, кто писал лекции - перестали писать; а те, кто не писал, наверное, решили, что это они зря и нужно придумать: в какой из тетрадей можно записать такое.
-Так чем же определяется справедливость? - спрашивает он.
Случайная муха ударилась в окно, и звук от соударения её со стеклом оказался единственным во взятой лектором паузе.
-…А справедливость у нас обеспечивается тем, что все средства производства принадлежат народу!
«И не страшно лектору - подумал тогда я, - говорить такое?» Но по его улыбающемуся лицу было видно, что ему совершенно не страшно, а даже немножко весело. Правда, улыбку слепого не всегда можно отождествлять с улыбкой зрячего человека. Экзамены он принимал с ассистентом кафедры. Ассистенту все было совершенно «до лампочки», он только ставил оценки в ведомости и в зачетку, когда этому наступало время. И все время смотрел отрешенно сквозь нас и сквозь стены, верно, думая о том, что как хорошо, что уже весна, и маленькие зеленые листочки, в одночасье, изменили все вокруг и даже нас, и наше настроение, настроив всех на мажорный лад. Так он думал или нет, но, что совершенно точно - он был очень далеко.
- Пожалуйста, перелистывайте книги не спеша, не нужен излишний шелест, – говорит экзаменатор.
Это помогает ненадолго, но потом снова зашелестели отовсюду страницы.
А диалектический материализм, который нам преподавался как бы нехотя. Но странно: я до сих пор помню три основные закона философии, и хотя большие философы не признают направления, курс по которому читался нам, он подвигнул многих из нас к поиску ответов на такие вопросы, что нас уже нельзя было, даже с большой натяжкой, называть тем советским человеком, о котором писали передовицы всех газет. Я не помню фамилий преподавателей ни по политэкономии, ни диалектическому материализму, и тем более их имен и отчеств, но думаю, что их, несомненно, можно отнести к учителям чего-то полезного и нужного для человеческой жизни.
Или Гуревич, успевший провести только наш курс до своего ухода в другой мир, наверное, из-за здоровья, подорванного где-то на севере. Он любил повторять:
- Я не научу вас гидравлике, я научу вас работать с книгой, и если вам понадобится решить какую-нибудь задачу по гидравлике, вы возьмете книгу и сделаете это.
Какой бы материал он не читал, он снова и снова возвращался к гидравлическому удару: что такое гидравлический удар, к каким последствиям он может привести и что нужно делать, чтобы эту возможность минимизировать. Он рассказывал нам еще о том, какие методы используются в технически развитых США при решении той или иной проблемы. Об этом в то время прочитать было негде и мы слушали, затаив дыхание. Говорил он об этом с любовью, за что, наверное, и был осужден: ну какое право имеет советский человек восторгаться техническими решениями, не имеющими наш Знак Качества. А среди нас, студентов, был один, который нет-нет, да и рассмешит всех, скажет какое-нибудь словечко, которое в других устах и не обратило бы на себя внимание, но не в устах Володи Осятинского. Что-то спросит он, о чем-то расскажет, и всегда, как правило, вовремя и в точку. Или попросит что-то, чего другой не только не осмелится, но даже и мысленно не предположит. И вот, только начинает что-то рассказывать по теме Гуревич, демонстрируя решение задачи формулами или графиками, как Володя тянет руку и, после полученного разрешения говорить, произносит:
- А как эта проблема решается в Америке?
- Это, понимаете, программой не предусмотрено, -смущенно говорит преподаватель.
- А вы сверх программы,- говорит Осятинский.
- Но, мы не успеем рассмотреть программный материал, - возражает преподаватель.
- А мы самостоятельно.
- Самостоятельно? - переспрашивает преподаватель.
- Да! - кричат уже со всех сторон.
- А вы не обманете меня? - вопрошает Гуревич, раздираемый и желанием рассказать, и сомневающийся в необходимости удовлетворения этого желания. - А если не поймете?
- Но вы же сами убедили нас в том, что мы сможем решить всё, если правильно будем работать с книгой.
- Действительно, действительно, - соглашается Гуревич. И мы слушаем, что-то такое, что значительно интересней голых формул.
Экзамены у Гуревича от экзаменов по политической экономии отличаются только тем, что Гуревич принимает экзамены один, и иногда говорит кому-то из нас:
- Молодой человек! Вы напрасно берете эту книгу, ваш вопрос освещен у (он называет фамилию автора) гораздо лучше.
Он, таким образом, внедряет в советскую практику метод сдачи экзаменов в американских университетах.
- Понимаете, там экзаменуемый очень глубоко должен осветить вопрос билета, а поэтому готовится в библиотеке один, иногда в течение шести часов, а экзаменатор чаще всего ещё спросит дополнительно: « а как это делается, например, в Италии, и почему?» Готовится он абсолютно отрезанный от внешнего мира, и поэтому должен уметь очень профессионально работать с книгой и достаточно хорошо владеть предметом. Для дилетанта шесть часов – это минута. И если человек не владеет предметом, он, даже если ему рассказать, как это делается в другой стране, вряд ли сообразит сходу - почему. Ну, если, конечно, он не гений.


ЛУЗГАНОВ

Лекции я никогда не записывал. Нет, я делал попытки, но вскорости понял, что читать их потом все равно невозможно: и из-за почерка, и из-за того, что эти записи вообще не несут того смысла, который должны нести. Во время лекции, прежде всего, хочется понять смысл, а приходится выводить каракули. Моя мысль ищет сопоставлений, аналогий – так мне легче, а лектор уже весь в следующей мысли. Я часто слышу сейчас, что советское образование было самым лучшим в мире. Меня это очень удивляет: я так никогда не считал, и сейчас не считаю. Когда говорят о каких-то открытиях, которых на Россию приходится много, я соглашаюсь с этим, но совсем не в хорошем образовании ищу причину. Кто делает открытия – единицы, а образование получают все. Так же, как одни учится, чтобы получать знания, а другие – чтобы оценки, чтобы можно было повторять: у меня высшее образование. Толик Левченко, учившийся в той же группе, что и я, поступил в институт после техникума, и часто говорил мне:
- А мы это проходили в техникуме!
- Наверное, не в полном объеме? – спрашивал я.
- Да нет, в таком же - отвечал он, - мне теперь совсем не надо ничего учить.
И часто на лекциях я думал, вот хорошо бы было, если бы лекции были уже написаны; ещё лучше, чтобы ты был с ними слегка ознакомлен. Слушал бы себе лектора, делал бы пометки, разъясняющие тебе содержание материала, ведь слушатели все разные: тем непонятна одна загогулина, а этим совсем другая. Конечно, есть такие, которые пишут лекции, как стенографисты, не вникая в смысл материала, а по приходу домой уже разбирают написанное. Но спросить-то тогда уже не у кого, а вот если делать то же самое, но в обратной последовательности: разобрал материал, понаставил вопросов, а потом как бы слушаешь ответы на них. Мне кажется, так лучше; не пробовал, но думается, что в моей правоте в данном случае можно не сомневаться.
Сначала абстрактное мышление, потом опыт, а затем снова абстрактное мышление – формулирует философия процесс познания, так вот, что-то похожее и здесь.
Правда, есть такие преподаватели, у которых лекция, как интересная повесть. Слушаешь, и начинаешь мыслить образами, как будто тебе рассказывают о каких-то литературных героях, но это редкость. Такой лектор читает и, пробежав взглядом по лицам слушающих, вдруг снова возвращается к сказанному, видя, что нет, вроде не прошла мысль, нет огонька в глазах – может быть и не короткое, но замыкание. Таким был преподаватель по общей электротехнике Лузганов. Он тоже из репрессированных, говорили, что до ареста у него уже докторская была готова, считался звездой, а потом - вся жизнь под откос. Боялись его все: в аудитории, когда он замолкал - тишина: казалось, боялись даже сидеть не по стойке смирно. О нем рассказывали только страшные истории: если не понимаешь – ни за что не даст поблажки. Несколько раз его видели в ресторане: приходит один, заказывает бутылку водки, отобедает и уходит, оставив деньги на столе.
- Молодой человек в голубой рубашке, что вы там делаете? – вдруг спрашивает Лузганов во время лекции.
Это Качкин, он в нашей группе недавно, после объединения. Раньше на курсе было восемь групп, теперь шесть, многие переведены в Алчевск: горную специальность -- поближе к шахтам. Хрущев – это реформатор, как-то кто-то сказал: если бы его не сняли, у него авто стали бы по потолку ездить.
- Я курсовую по сопромату не успеваю … , - говорит Качкин, переминаясь с ноги на ногу.
- Ну и что? – спрашивает Лузганов.
- Приходится на лекции.
- Приходится на лекции? – переспрашивает Лузганов.
- Староста заставляет присутствовать, - чуть ли не дрожащим голосом, отвечает Качкин. – я потому на лекции.
«Что это, явь или сон? – можно прочесть на лице Лузганова, - Было ли у меня такое когда-нибудь?» – может даже ущипнув себя думает, наверное, он. И смотря то на доску, то на Качкина, пытается поймать эту мысль, которая только что, несомненно, была у него.
- Садитесь! – говорит Лузганов. Неразрешимая задача: выгнать - что тогда будет делать староста? Деканат подключать? У него нет такого опыта, он всегда все вопросы решает сам.
На следующей лекции Качкин, думая, что он достаточно замаскирован спиной впереди сидящего, продолжает что- то писать.
- Молодой человек, - спрашивает опять Лузганов, - что вы там делаете опять?
- Задачку по теормеханике решаю.
- На этот раз – по теормеханике?
- Да, отвечает Качкин, - радуясь, что его понимают.
Шея Лузганова становится багровой, он достает из кармана записную книжку и спрашивает:
- Какая группа?
- Пятая, - говорит Качкин
- Ваша фамилия? – снова спрашивает Лузганов.
- Качкин! ГИ-56-5 – уточняет Качкин. И это уточнение, непроизвольно, звучит, как издевательство. Лузганов записывает что-то в мертвой тишине.
- Я понял Вас.- Жестко говорит он, - запомните, Качкин, пощады не будет. Никаких хвостовок во время экзаменационной сессии, вы поняли меня?
- Хорошо, хорошо, - говорит Качкин.
Я не боюсь Лузганова, мне его даже жаль. Он ведет у нас кружок альпинистов –так там он совсем другой человек. «Я, - говорит , - очень люблю в горы ходить! А знаете, почему? Спится там хорошо на чистом воздухе. Все спят головой от выхода, а я - к выходу: воздух, особенно по утрам, опьяняет, обязательно попробуйте»
Экзаменационная сессия началась. Больше всего дней на подготовку мы взяли на общую электротехнику и этим очень довольны. Я живу в комнате с Виктором Людвинским и Алексеем Бабаком. Мы все уставились в конспекты; нет-нет, кто-то спросит другого о чем-то, и опять тишина. Стук в двери. Качкин:
- Привет! –для нас сейчас любой посетитель - хуже кого угодно. Качкин садится. Ногу на ногу.
- Хочу пойти электротехнику сдать! Следующая же - история, а там всего три дня на подготовку.
- Как сдать? – спрашиваем.
- По хвостовке!
Хвостовка – это письменное разрешение на сдачу экзамена отдельно от группы, обычно её берут после провала, чтобы пересдать, а Качкин - на опережение.
- Ты что, хочешь подстраховаться, чтобы потом и с группой?
- Да нет, зачем? Вы что? Дайте мне кто-нибудь конспект.
- Ты что, - чуть ли не одновременно восклицаем мы, - « с глузду съехал?»
На глаза Качкина наворачиваются слезы и дрожащим голосом он журит нас:
- На десять минут жалко?
- На сколько?! – спрашиваем мы удивленно.
- На десять минут!
- На! - протягиваем мы ему все конспекты, - только, что ты за десять минут с ними сделаешь?
- А я полистаю! – отвечает Качкин, - что Вам читали, посмотрю.
«Вам читали. А вам? – думаем мы».
- Вам, - он называет какой- то раздел электротехники, - не читали?
- Нет!
- Жаль, - говорит он. – А… - он снова называет, какой-то другой раздел ?
- Нет!
- А это вам и не надо. А, это ясно, я понял.
Не прошло и пяти минут, как он начал листать конспект:
- Ну, пойду сдавать, а то еще не успею. – Он прощается с нами и уходит.
Мы удивленно смотрим друг на друга, с интересом ожидая, как будут развиваться события. Вообще, странностей у него предостаточно. Например, иду я на свидание, спешу, а Качкин по другой стороне широкой улицы гуляет с ребенком в коляске, который ещё и не говорит, и не топает. И вот Качкин кричит мне через всю улицу:
- Костик, иди посмотри какое у меня дитя, ты же его ещё не видел! Я знаю, что он легкораним, и стараюсь вести диалог, как можно мягче
- Спешу, как-нибудь в другой раз. Я же не к жене: опоздаю -- не дождется.
. Примерно через час открывается дверь - Качкин.
-Ну? – спрашиваем мы.
-Сдал!
-Сколько?
-Пятерка!
-Как?
-Ну, «отлично» поставил, а я на «отлично» и знаю. Только испугался я. Я ему о бельгийских выпрямителях стал рассказывать, а он говорит: «Я вам этого не читал!» «А что вы нам читали?» –спрашиваю. –«Ртутные!»
-А, русские, но они же неудобны, их раскачивать перед запуском нужно, махину этакую. Ну, я ему и про русские.
-И задачу решил?
-А что там решать!
Потом ребята из другой группы рассказывали. Заходит Качкин:
- Можно?
Лузганов: - «Вам что?» Качкин: «Сдать экзамен можно?» Лузганов: «Это не ваша группа!» «Я знаю», - говорит Качкин. «Ну так, что Вам?» - опять недовольно спрашивает Лузганов. «Я по хвостовке сдать хочу!»-говорит Качкин.
- По хвостовке? Но учтите, я вас ещё и с вашей группой принимать не буду!
- Не надо, не надо, - и всё то же самое, что и нам, про историю.
- Тащите билет, - вытянул билет Качкин.
- Садитесь готовиться.
Сел, проходит минуты три. Сдающих нет. У Лузганова, вообще-то, списать невозможно, но ребята говорили, что в эти три минуты он даже глазами не водил, смотрел в одну точку: на Качкина. Поднимает Качкин руку.
- Вам что, Качкин?
- Сдавать разрешите.
- Уже готовы?
- Да.
- И задачу решили?
- Угу.
- Сдавайте!
Ну, про выпрямители я уже рассказывал, а дальше: только начинает Качкин отвечать, а Лузганов: «Следующий вопрос!» Тот начинает следующий. - «Следующий!» - шея Лузганова опять стала пунцовой, но уже не от гнева. Как же он такую возможную радость пропустил, для него же понимание студентами электротехники – лучший бальзам для души! Взял зачетку, поставил оценку, и даже никаких дополнительных вопросов не задавал. Говорят, что даже как-то раскис. После этого даже списывать можно стало. Рассказывали ещё, что когда жена Качкина защищала диплом, кто-то спросил её:
- А это вы откуда взяли? – она политехнический институт заканчивала по специальности электротехника. Так она от испуга:
- Это так мой муж объяснил!
- А кто Ваш муж.
- Студент.
- Нашего института?
- Нет, горного.
- Электромеханик?
- Нет, разработчик. На горном факультете, на четвертом курсе.
- Приведите, пожалуйста, ко мне вашего мужа.
Я спрашивал у Качкина: «Ну и что?» Работу предлагали, не знаю даже…» -ответил Качкин. Когда он сдавал математику, ошарашенный преподователь спросил у него:
- А это какая группа сдает?
- ГИ-56,…
- А что вы тут делаете?
- Учусь, - смущенно ответил Качкин.
Он же не виноват, что его больше никуда не принимали.
В государственном плане это, может быть, и справедливо. Ведь почти все Качкины очень восторженно, особенно в душе, относились к западу. То ли, как и цыган, их влечет к смене мест, то ли каким-то по другим причинам, да и вряд ли кто-нибудь, при подобном отношении к себе, имел бы другие желания. Странное дело, но ни на десятилетии после окончания института, не на тридцатилетии, на мой вопрос: «А где Качкин?»- никто ничего мне сказать не мог
Ну и что, что гений? А что такое гений? В послевоенном художественном американском фильме: «Ловко устроился!» герой на вопрос:
- А кто вы такой, что вы все знаете? - говорит:
- Я гений!.
- И в чем же это проявляется? - стараясь подколоть, спрашивают его.
- Я всё время думаю.
- Да, - сказал спрашивающий, подумав, - это, действительно, убедительный довод.
И, может быть, так встретились два гения, одного из которых, изничтожил Сталинизм, другого - уже оттепель; и думается мне, что Лузганов с нетерпением ждал окончания этого экзаменационного дня, чтобы пойти выпить свою бутылку, и, может быть, мысленно поговорить с Качкиным, чтобы рассказать ему о том, чего тот ещё не знает.


ДЕКАНАТ

Я опоздал на геодезическую практику, потому что ее перенесли на неделю раньше. А я об этом не узнал, потому что жил далеко за городом, где мы с матерью снимали квартиру.
Я появился в институте даже раньше назначенного срока. Мне нужна была справка , что я стипендии не получаю. Только тогда мне выплачивается пенсия за отца. Есть правда исключение – если стипендия повышенная, то есть если ты отличник. Тогда получаешь и пенсию, и стипендию. И вот, приезжаю я за справкой и узнаю, что практика уже началась. Я - на практику. Преподаватель говорит: «Без разрешения деканата не допущу, будешь проходить во вторую очередь – осенью». А у меня на осень путевка в Закарпатье! Получается, все планы летят; это единственное лето, когда есть возможность куда-нибудь съездить, что-то посмотреть. Тем более, что путевка льготная – подарок судьбы.
Прихожу в Деканат, у нас новый декан – Подколзин, он тоже из реабилитированных.. Деканат – это как дирекция: справки, хвостовки, общежитие, декретные отпуска, словом, администрация. Стучусь в кабинет декана, в руках справка и заявление о практике.
- Да!
- Можно? – спрашиваю, приоткрыв дверь.
- Заходи! – захожу.
- Что у тебя? – спрашивает декан.
- Да вот справку подписать надо.
- Садись!
Я сажусь, подаю справку, он подписывает ее.
- А зачем тебе справка, что ты от стипендии отказываешься?
- А иначе мне пенсию не дадут.
- А вместе нельзя?
- Можно, но только для отличников, когда все пятерки.
- Ну!
- Да что вы, у меня троек полно.
- И что ничего нельзя сделать?
- Ничего.
- А может быть чуть постараться?
- Да нет, я не потяну. Это нереально.
Он смотрит в окно, потом на меня, и мне кажется, что он пытается найти возможность сделать меня отличником.
- Я и от стипендии отказываюсь, потому что боюсь схватить двойку. Тогда - ни того, ни другого.
- А это что? – спрашивает он, глядя на мое заявление, тоже подвигаемое ему на подпись.
-Да вот на, практику опоздал.
-На сколько?
-На неделю.
-А она какая?
-Двухнедельная. Я вовремя приехал, да её перенесли, - говорю , – И все ему про вторую очередь, про путевку, и про тормашки получающиеся.
Он подписал, отдает обе бумаги и говорит:
- А ты все-таки узнай, может можно что-то сделать для получения и стипендии, и пенсии одновременно.
- Да нет, ничего нельзя. Моя сестра так же училась, но у нее, правда, лучше получалось, часто и на повышенную сдавала. До свидания.
Я уже открываю двери и слышу, как он называет мою фамилию. Я поворачиваюсь к нему:
- Ну, ты ж смотри, только больше не опаздывай.
- Честное слово, не буду, - благодарно улыбаясь, говорю я.
Пролетело лето, снова занятия, и я захожу в деканат к заместителю декана. Его фамилия Зиновьев,и мне почему-то кажется, что это тот самый Зиновьев, который был в начале Советской власти, может быть потому, что это мой враг. Он ведает общежитиями, общежитие дают не всем, а хочется, конечно, всем. Не дают: очень обеспеченным и местным, мне не дают как местному.
- Вы местный! – говорит Зиновьев.
- Какой же я местный, если я с матерью снимаю квартиру за городом, и чтобы мне добраться до института необходимо минимум два часа.
- Вы не один добираетесь электричкой.
- Но я не имею возможности снять в городе квартиру!
- Но вы же кончали городскую школу.
- Да, я кончал одну из городских школ из-за того, что не владею украинским, мы переехали сюда, когда я перешел в девятый класс.
- Два года вы учились в городской школе, могли? Значит, можете учиться в институте, как местный.
- С таким же успехом можно утверждать, что я - москвич – так как я родился в Москве!
Мы говорим с ним на повышенных тонах, я его ненавижу совсем не меньше, чем он ненавидит меня. Но у меня есть причина для ненависти, а за что он так ненавидит меня?
- Вы пропускаете лекции.
- Потому и пропускаю.
- Это не оправдание, вы плохо учитесь.
- Поэтому и учусь хуже, чем мог бы. Дайте общежитие, и, может быть, я буду учиться лучше!
- Общежитие на этот раз я вам не дам!
- А когда, после окончания института?
- Только к концу семестра.
Назначенное время пришло, я уже в списках на получение общежития. Но Зиновьев, ежедневно, самолично устраивает переклички на лекциях: то утром, то в середине лекции, то в конце – я всегда на месте. Но в один из дней не пришла электричка, на которой я добираюсь до города, какая-то авария, и я опоздал на первую пару, врываюсь:
- Была перекличка?
- Была, тебя Зиновьев вычеркнул из списка.
Я в деканат - действительно, вычеркнул.
- Электричка не пришла, я могу принести вам справку! - кричу я Зиновьеву, даже не зная, удастся ли мне это сделать.
- Мне не надо никаких справок, меня это не интересует. Вы обязаны быть на лекции.
- Я пойду к декану! - продолжаю кричать я.
- Идите! А я скажу, что вы прогульщик! - кричит в ответ Зиновьев.
Я дергаю дверь кабинета декана, и врываюсь без стука:
- Так вы, что, не дадите мне общежития? - срывающимся голосом, почти кричу я.
Подколзин отрывает взгляд от бумаг, и, посмотрев на меня, сразу спрашивает:
- А ты человека убивал?
- Человека? - Недоуменно переспрашиваю я. – Нет.
- Тогда дадим.
В кабинет быстро заходит Зиновьев:
- Вы знаете, он опаздывает на лекции, он их прогуливает, он еле успевает, - говорит он.
Лицо Подколзина меняется, взгляд становится пронизывающим и злым. Он опирается ладонями на стол, будто готовясь к прыжку, и, чуть ли не срываясь на крик, говорит Зиновьеву:
- Я вас не вызывал, выйдите вон, я занят.
Зиновьев, пятясь, скрывается за дверью. Подколзин снова становится самим собой, и тихо говорит:
- Иди, мы дадим тебе общежитие.
В поселке, где мы с матерью снимаем квартиру, флигелек со своим братом снимает мой приятель-однокурсник, Иванысь. Я есть в списках на получение общежития, а его нет, я даже не понимаю почему; его, по моему мнению, тоже нельзя считать обеспеченным.
- Теперь общежитие мне не светит, - говорит он, не найдя себя в списке.
- Подожди , - говорю ему я, - я сейчас зайду на комиссию.
- Что тебе? – спрашивает у вернувшегося меня Подколзин.
- Понимаете, мне дали общежитие, а Иванысю – нет, а мы живем оба в одном и том же поселке и оба на квартирах.
Подколзин, по-моему, даже с любопытством смотрит на меня и спрашивает:
- А ты подождешь ещё две недели?
- Конечно, полтора года жду!
- Хорошо, через две недели получите вместе.
Через неделю секретарь деканата, по-моему, Нина Сергеевна, пришла в аудиторию и сказала: «Вы с Иванысем зайдите за ордерами на общежитие.»
Прошел год, Подколзин стал заведующим кафедры разработки, и заместитель декана уже тоже другой. Я уже не получаю пенсию – стипендия стала ощутимо больше её. И в этом семестре Зиновьев читает нам общую геологию. Это про различные геологические периоды: динозавры, моллюски, разломы, плиты – для меня ад кромешный. Все это не поддается никакой логике и поэтому мною не запоминается. А если не сдам – жить совсем не на что. Я учу, но понимаю, что всего не учтёшь; мелочей – бесконечное множество, и по-моему, все ненужные. Для кого-то, думаю, может быть, это песня, но только не для меня. На первом курсе нам преподавали минералогию; пирит, халькопирит, арсенопирит - это все, что я запомнил из курса. А нужно было большое количество минералов распознавать по внешнему виду, для того, чтобы сдать зачет. Мой приятель того периода Саша Сорокин распознавал их на ощупь, отвернувшись, или с закрытыми глазами, а я - ни в какую. Он смотрел на меня совсем безнадежно – пропащий малый. И вот, идем мы с ним как-то по городу, гуляем, и стал я стихи читать: Есенина, Пушкина, Лермонтова, Симонова, Светлова – любимые свои стихи; смотрю на Сашу, а он какой-то не такой стал, как будто у него зубы болят.
- Что с тобой? – спрашиваю.
- Сколько ж ты лет это учил? - говорит он. – Мучился, наверно?
- Мучился? - переспрашиваю я. – Да я и не учил их вовсе, они сами заучились.
Он так, по моему, и не поверил мне, все думал: вот на что человек способен, чтобы прихвастнуть. Ну, что касается геологии, интересно рассматривать отображение листа папоротника на куске антрацита, но связи между каким-то червячком и листиком мною не прослеживается: почему эти листики в мезозое, а эти - нет. Верно, я не художник, чтобы стать геологом.
Сдаю Зиновьеву общую геологию:
- Покажите то! Покажите это!
Передо мной геологическая карта, где-то помню границы выхода данного геологического периода вполне четко, где-то, как в тумане, может быть, что-то называю неверно. Зиновьев всем видом показывает, что он недоволен ответом. Пытка продолжается. Наконец, Зиновьев берет ручку, и придвигает ведомость; оценка в ведомости совсем не обязательно сулит победу: в ведомость ставят и двойки, вот если в зачетку! Зиновьев в ведомости, в графе против моей фамилии пишет: уд, но не с самого начала графы, а с середины, затем задумывается, как будто измеряет глубину моих знаний, и передвигает ручку в начало графы – и так несколько раз. Он не смотрит на меня, но знает, что я неотрывно слежу за его действиями, как бы говоря мне: «Ну что, щенок, утопить тебя или помиловать?» Он продолжает писать окончание, потом снова возвращается к началу, медленно берет мою зачетку и раскрывает ее. После написания первой буквы, я понимаю, что экзамен сдан, но уже не испытываю ни радости, ни разочарования. Я молча беру зачетку и выхожу из аудитории. Ну и вид, наверно, у меня!
- Да не расстраивайся ты, пересдашь! – слышу я, кто-то берет из моих рук зачетку. – Так ты же сдал!
- Сдал. – говорю я еле слышно.
- Ну. так что же ты, идем в парк, выпьем пива. – Ребятам известны мои взаимоотношения с Зиновьевым. И мы все идем в парк, я плетусь в хвосте.
«Боже мой, - думаю я, вспоминая все это уже сейчас. – Это же было возвращение в городской парк из парка Юрского периода».
А с Подколзиным я виделся еще два раза. Он подписывал мой дипломный проект перед защитой и был председателем комиссии на защите.
Я в самом конце очереди на подпись. Он замечает меня, и, вдруг, говорит мне:
- Принеси, пожалуйста, чернильницу, тебе ближе.
За время дипломирования меня ни разу не вызывали на кафедру, хотя я все время, по степени готовности диплома, был в самом хвосте. Я, стремглав, бросаюсь в соседний кабинет, и возвратившись с чернильницей, ставлю её на стол
- Ну, давай заодно и подпишу! У тебя все в порядке? - спрашивает Подколзин.
- Да, вроде! – отвечаю я.
Рецензент на мой диплом написал, что я вообще не владею материалом, что я перепутал названия систем разработки, и поэтому, требуется корректировка.
Я у доски, докладываю вполне нормально, и даже бойко, вполне достаточно владею материалом. Конечно, завалить можно каждого, но кому это надо?
- Ну, что там за рецензия? – традиционно спрашивает Подколзин. Секретарь комиссии зачитывает рецензию.
- Ну что же вы так? - спрашивает меня Подколзин, по-моему уже стараясь найти какой-то спасательный круг.
- Нам так читали, - говорю я.
- А кто вам читал? – спрашивает Подколзин.
- Доцент Браславский.- Браславский тоже член комиссии.
- Понимаете, - говорит он,- столбовая система разработки характеризуется не только предварительным проведением оконтуривающих выработок, но и направлением выемки угольного массива. От направления выемки – многое зависит. Рецензент не признал этого, но это вопрос спорный.
- Спорный! – удовлетворенно говорит Подколзин,- нужно увеличить количество рецензентов.
- Да, это было бы неплохо, - говорит Браславский
- Ну, мы поздравляем вас с защитой, говорит Подколзин, по-моему, даже улыбаясь мне глазами.
- Спасибо! – отвечаю я.
Я один только раз сказал Подколзину: «Спасибо!» И не знаю, почему это так. А сколько раз следует говорить «Спасибо!», именно таким людям, бескорыстно помогавшим нам, что мы часто считаем само собой разумеющимся.















ГАБАЙ

Может сложиться впечатление, что среди преподавателей, не бывших репрессированными, не было интересных людей. Конечно, их что-то отличало. Однако!
В наклонную аудиторию, самую большую в институте, зашел человек очень малого роста. Его появление, может, именно по этой причине, а может и по какой-то другой, студентами совершенно проигнорировано: кто-то продолжает разговаривать, кто-то читать, кто-то играть в балду, лишь бросив взгляд на маленького человечка, сказавшего:
- Какие вы все большие!
Маленький человечек подошел к доске, занимающей большую часть стены, взял абсолютно сухую тряпку, и, не смочив ее, стал вытирать доску. Потом повернулся и стал рассматривать эту самую тряпку с повышенным интересом, быть может, заметив в ней что-то необычное. Это привлекло некоторое дополнительное внимание студентов, наверное, уже считающих себя великанами. Маленький человечек, в продолжение своих наблюдений, стал делать из тряпки что-то вроде мяча, не произнося при этом ни единого слова. Потом легко, как бы пробуя импровизированный мяч на упругость, бросил его на дальний край длинного стола, расположенного вдоль всей доски. Пыль мелового периода поднялась над столом, привлекая ещё дополнительное внимание к маленькому человечку. Маленький человечек снова взял тряпку и стал вновь вылепливать из нее мяч, с большим усилием, Потом с большей силой послал мяч в угол стола - меловой период захватил большее пространство. В аудитории стало заметно тише, лишь кое-кто еще не стал наблюдателем; но вот все стихло, можно даже сказать, что наступила кромешная тишина. Такая тишина бывает так редко, что мне до сих пор кажется, что она и не может продолжаться долго.
- Вот, - сказал маленький человечек, - можно начинать лекцию, запишите, пожалуйста, название первой темы.
И, как мне теперь вспоминается, эта тишина, которая, конечно, стала рабочей, установилась на целых два семестра. Я не записывал лекций, но всегда старался не потерять нить рассуждений преподавателя, понять методику выводов и доказательств, не следя детально за математическими преобразованиями. Они известны еще со школы, и все эти подстановки, замены, приводящие к новым формализованным выражениям, были для меня всегда понятны. Я, вообще, люблю математику, и мне или Леньке Заславскому, ещё в десятом классе, преподаватель по математике частенько говорил:
- Вам, господа профессора, на моём уроке все можно!
И я был почти уверен, что на экзаменах мы с Габаем найдем общий язык и поймем друг друга. Тем более, что я достаточно легко брал производные и даже иногда объяснял услышанное на лекции кому-нибудь. Беда была в том, что Габай не только читал нам лекции, но и вел практические занятия. Как-то он вызвал меня к доске, а я стушевался, и после этого отношение ко мне Габая стало точно таким, как отношение дирижёра к уборщице, которая убирает до репетиции. «Ничего!» – все же думал я,- «наша возьмет».
У каждого своя методика подготовки к экзаменам. Я, перед тем как зайти в аудиторию на экзамены, обязательно просматривал все формулы, как бы напоминая их себе. Это успокаивало и вселяло уверенность в своих знаниях. Это то же самое, примерно, что и декламировать стихотворение: главное - начало. А ведь все формулы, как и строки стихотворения, находятся в строгой зависимости, ощутив которую, в принципе, достаточно знать «первую» формулу, или, лучше, главную.
И вот, хожу я по коридору, ем пирожок с повидлом, а около аудитории ажиотаж: кому следующему идти. Я подхожу из любопытства. Наш староста говорит мне:
- Знаешь, Габай сказал, что без подготовки оценка на балл выше, иди, ты же легко берешь производные.
- Нет-нет , - от неожиданности сказал я.
- Да иди, на балл же выше! - и меня втолкнули в аудиторию.
Выйти сразу, это значит вернуться: плохая примета. Я в нерешительности стою у дверей.
- А Вам что? – спрашивает Габай.
- Я без подготовки… – нерешительно говорю я.
- Двойка не в счет, - замечает Габай, совершенно не выражая радости от моего появления: еще чего, двоечники попрут за баллом!
- Я понимаю, - отвечаю я.
- Ну что же, возьмите эту производную, - и он протягивает мне листок с заданием.
Я беру листок, и рассматривая его, понимаю, что все формулы, и нужные, и ненужные для взятия этой производной, улетучились из головы. Я сажусь, как мне кажется, почти как на скамью подсудимых. Что делать? «О, господи!» – думаю я, - да неужели же я не вспомню ни одной формулы». - «Помню! – отвечаю я сам себе. – Производная от степени». И записав эту формулу, начинаю выводить из неё те, которые нужны для решения задачи. Первая, вторая… Рядом Габай:
- Что вы делаете?
- Вывожу формулу, выскочила нужная из головы.
- Да что же это такое, их надо знать! – говорит Габай.
Мне казалось, моя попытка должна заслужить одобрение, а оно наоборот.
- Идите отвечать, - говорит Габай, -и если хоть на один вопрос не ответите - двойка.
Я ответил на все – и он поставил мне тройку. Я проклинал и старосту, и себя, и Габая. Мне даже учиться после этого стало менее интересно, ведь для каждого из нас аплодисменты – вещь желанная. Тем более, это же математика! Если не математика, то что же еще поможет мне хоть как-то стать заметным.
Был в нашей группе Паша Хорунжий. Все точные науки он щелкал, как семечки, особенно математику. Габай, принимая у него экзамены, даже спросил:
-А почему вы поступили на горный факультет, у вас другое призвание?
Он, действительно, был очень талантлив, может быть даже, гениален, хотя меня раздражала в нем излишняя агрессивность. Я в то время где-то прочел, что если взорвать все запасы ядерного оружия одновременно, то земля либо расколется, либо сойдет с орбиты. Это почему-то вызвало у него неистовый протест.
- Абсолютная глупость! – сказал он, - этого не мог сказать ученый, это абсолютная глупость.
Мне так не казалось, и я постарался объяснить свою позицию.
- Я найду эту статью, - сказал я.
Но это привело его еще в большее негодование.
- Ты все придумал, ты придумал все! - говорил он.
Он на первом курсе снимал квартиру и я как-то был у него в гостях. Мальчик из очень обеспеченной семьи: отец – главврач какой-то психиатрической колонии; у него и прекрасный фотоаппарат, и модная одежда, и даже воздушная винтовка.
- Зачем она тебе тут? – спросил я; окна комнаты выходят на центральную улицу города.
- А я стреляю по проводам.
- А если увидят? – спросил я.
- Не увидят, я открываю форточку, и из глубины комнаты.
Я посмотрел на него совершенно другими глазами. Не знаю, может быть, эти его привычки были и не катастрофическими, но беда в том, что он умел очень неплохо играть в преферанс. И это было замечено не только любителями, но и профессионалами. Среди студентов был один такой – Слава Борисов. Он взял Пашу в напарники, и они днями и ночами сражались за карточными столами. Пашу совсем перестали интересовать лекции по математике, и, тем более, по каким–то другим наукам. Перед экзаменами по математике за второй семестр Паша взял чей-то конспект, но видимо, этого оказалось недостаточно, чтобы быть на высоте.
- Ну что? – спросил я его после экзамена.
- Пятерка, - ответил он смущенно. Габай сказал: «За прежние заслуги!»
С Пашей явно что-то происходило, он все больше замыкается в себе, его уже ничего не интересует, кроме карт. Жил он тогда в другом общежитии. И вот мы узнаем, что Пашу положили в психоневрологическую клинику. К нам в комнату зашёл его отец, расспрашивал о Паше, о его поведении. Я узнал тогда, что его девушка из их родного поселка, покончила с собой, и от этого Паша очень страдал. Я даже думал, что, может быть, это и явилось главной причиной его болезни. Но сейчас думаю, что основная причина в том, что эти дети воспитывались в постоянном окружении душевнобольных, что греха таить, такого окружения не выдерживают даже многие взрослые врачи. Детская психика не способна отключать постоянные раздражители – она, верно, начинает им подчиняться.
- Наблюдая за Пашей, - рассказывает нам его отец, - я стал замечать, что он плюет часто.
Он обвел нас взглядом, и сказал:
- Это очень плохой признак, очень! И решил я проконсультироваться со специалистами. Я тоже врач психиатр, но лечебной практикой не занимаюсь, мы уже за пределами лечебного процесса. Решил показать сына своим бывшим сокурсникам. Договорился с Пашей, конечно, и с врачами. Приехал, остановился в гостинице, приходит Паша, как договаривались. - «Ты паспорт взял?» - спрашиваю я. –«Нет!» –говорит Паша. – «Пойди возьми, - говорю я, - мало ли что?» -Пошёл. Жду я его полчаса, час, полтора часа – нет; пошел за ним в общежитие. А с ним уже совсем что-то неладное – психоз настоящий. Оказалось, приходит он за паспортом, а его сосед по комнате умер: незадолго перед этим с Пашей самогонку, привезенную из деревни, пил - и уже мертв. Паша, видно, решил, что отравился, что и его ждет та же участь. Пришлось скорую вызывать, и Пашу госпитализировали. Получается, что опоздал я, – говорит отец Паши. Он говорит совершенно спокойно, но потому, что он так подробно всё рассказывает, нам понятно, что нет предела его горю.
А оказалось, что сосед Паши просто задохнулся. После дороги и самогона он заснул, и его, верно, стошнило. И корочка от апельсина, которым он закусывал, перекрыла дыхательное горло.
За второй семестр Габай мне тоже поставил тройку, хотя отвечал я вполне прилично; наверно тоже – «за старые заслуги».
Попал я как-то в ресторан с девушкой, причём, совершенно непроизвольно: она пришла на свидание после лекций и мне пришла в голову совсем неплохая идея - поужинать с ней вместе. Я думал забежать в какое-нибудь кафе и что-то, по-студенчески, пожевать, и абсолютно не располагал ни желанием, ни возможностями тратить на ужин третью часть стипендии. Свидание у нас было первое, что еще больше накалило обстановку, когда мы попали в новый, недавно открывшийся в нашем городе, ресторан. Был понедельник, а я, по неопытности, предполагал, что по понедельникам рестораны полупусты. Мне казалось, что как-то я наблюдал такое. Но каково же было мое удивление, когда передо мной оказался зал, наполненный и публикой, и музыкой и обильным дымом сигарет. Конечно, можно было сказать, что я немного астматик, и удалиться в поисках каких-нибудь беляшей, но я обреченно оказался за столиком со своей молодой, но уж наверное, более ресторанной, спутницей. За столом кроме нас еще пара, видимо, муж с женой, ужин которых был уже в полном разгаре. Стол был заставлен и выпивками, и закусками, и они оба были, как говорится, уже «подшофе». Спутница моя, не зная, конечно, моего материального положения, а может быть, даже и не желая этого знать, уже предвкушала и аромат вина, и кусочек какой-нибудь отбивной. Я же напряженно перелистывал меню, понимая, что влип. Но деваться было уже некуда и главной задачей становилось решение проблемы: а как бы хватило.
Я заказал немного вина, какие-то салатики и что-то второе. Моя спутница, опустошив бокал, закурила, испачкав сигарету губной помадой. Сосед сказал:
- Ваша дама не умеет курить!
- Учимся, - парировал я.
Но это не скрасило неприязни и раздражения нашего соседа. От него прямо сквозило пренебрежением и ко мне, и к моей спутнице. Я не помню что, точно, но что-то я ответил ему, наподобие того, что получение рекомендаций не входит в меню. Его спутница явно была, в крайнем случае, внешне, на моей стороне, и она стала мягко журить своего спутника, указывая на нашу молодость. Это, может быть, и не дало разгореться скандалу, в намечающемся уже направлении. И вдруг сосед спросил:
- А ты, наверное, учишься?
- Да, я студент.
- А, какой институт?
- Горный, - ответил я.
И тут его как подменили. Он стал чуть ли не извиняться, предлагать выпить, и, по-моему, даже оплатить нашу трапезу. Но у меня остались силы только на то, чтобы огрызаться, что, обычно, свойственно молодым.
- Да ты не сердись, - сказал он, - на меня. Тебя тоже ждет не- легкая жизнь, какой-нибудь поселок, Тьму-таракань.
- А я и не люблю свою профессию, и совсем не собираюсь жить ни в какой тьму тараканьи, – ответил я.
Но даже это не рассердило его.
- Я три года пашу, как папа Карло, но зато потом, полгода мне почти принадлежит мир.
- Чтобы потом опять ждать три года? – спросил я.
- А что? – ответил он. – Даже там в эти три года тоже бывает прекрасно. – Он посмотрел на свою спутницу, как бы желая прочесть подтверждение в ее взгляде.
- Ты знаешь, - продолжил он, - живет, например, человек в каком-то подъезде, а перед подъездом громадная лужа, и через эту лужу дощечка проложена, шаткая такая. И человек каждый раз, когда ему предстоит проходить по этой дощечке, особенно в лаковых штиблетах, содрогается от мысли, что он может оступиться. А ты возьми, и прямо по этой луже – знаешь, это гораздо более разумно: лучше один раз замочить ноги в лакированных башмаках, но, зато всю оставшеюся жизнь не содрогаться неведомо от чего.
Почему я вспомнил эти его слова? Потому, что именно это и отличало одних преподавателей нашего института от других. Вторые, не репрессированные, так и не замочили ног, но их постоянно преследовал страх: а вдруг это произойдет. Габай, правда, сделал такой шаг не по дощечке, шаг, который оказался последним - он повесился. Какой великолепный преподаватель! – подумал я, когда узнал об этом. Скольким еще студентам он мог бы привить любовь и понимание математики, которую он преподавал, как хороший певец поёт прекрасную любимую песню.


Вяземский, автор и ведущий передачи «Умники и умницы», как-то сказал: «Меня воспитала полоска света под дверью, ведущей в кабинет отца».
Каждого что-то воспитывает.
Я знаю теперь, что.
То, что вспоминаешь и вспоминаешь потом, то, что, вдруг, всплывает в памяти, то шумя, как дождь, то совершенно неслышно, и непонятно почему, возникает и уводит в давно ушедшее время.
Но, пока так происходит, можно предполагать, что время тоже может возвращаться, а, может быть оно никуда и не уходит?