Зыбкая надежда

Следователь подошёл к окну и дёрнул плохо поддающуюся форточку, забранную рваной железной сеткой.
Отзвуки улицы вошли в кабинет вместе со свежим воздухом.
Деревья уже сбросили листья, и голый каштан, глядевший прямо в окно кабинета, поблёскивал мокрой корой и звучно ронял капли с веток на подоконник и немытое стекло.

«Тихая осень не удержала
листья в ладонях и плачет теперь.
Яркое солнце за лето устало,
мечется ветер, как загнанный зверь».

Владимир Стрельцов прежде не думал, что ему доведётся стать следователем: его натура звала к другому.
После университета он мог бы стать приличным преподавателем, давать частные уроки.
Пожалуй, хватило бы сил устроиться в ялтинскую газету и писать туда, получая гонорар построчно.
Но – не сложилось: революция и Гражданская война вдруг выявили у Стрельцова новые способности.
Сперва, захваченный настроением перемен, он поступил в народную милицию, а там оказалось, что его гибкий ум и умение быстро принимать решения в изменчивой ситуации, жизненно необходимы молодой Советской власти.
Опять же: «где родился – там и пригодился», - начал в Петрограде простым милиционером, а в родную Ялту вернулся уважаемым следователем.
Если так дальше пойдёт…

А ведь были времена, когда он писал стихи.
Светлая студенческая юность, которая вспоминается весенним днём в этой скучной поздней осени.
Стрельцов закурил папиросу.
Он давно привык к крепкому табаку, но по какой-то эстетской привычке, приобретённой в студенческую пору, всегда добавлял в него травку, секрет которой никому не открывал.
Прокуренный кабинет следователя часто удивлял вновьприбывшего неуловимо знакомым полевым запахом.

«Воспоминаньями мой разум болен,
где были все колосками малыми -
В поле, огромном поле,
пахнущем тёплыми травами».

На столе лежали папки: стопка повыше – не разобранная, пониже – законченные дела с резолюциями.
Папки достались ещё от прежних хозяев кабинета, - одинаковые, безличные, хранящие в картонных рубахах обыкновенные и удивительные человеческие судьбы.
Стрельцов почти докурил папиросу, когда в дверь постучали.
- Войдите, - крикнул он.
Было слышно, как в комнату вошёл арестованный и остановился. Следователь продолжал стоять лицом к окну, делая последнюю затяжку.
- Свободен! – отпустил он конвойного; дверь в кабинет хлопнула.
Стрельцов бросил окурок в форточку, повернулся и быстро подошёл к столу:
- Здравствуйте, уважаемый Валентин Григорьевич!
Перед ним стоял старик в допотопном бархатном пиджаке с каплями дождя на волосах и на лице, - видно обрызгало, пока шёл через тюремный двор.
Он удивлённо разглядывал знакомое лицо:
- Владимир?!.. Вы…здесь?.. Начальником?
Это искреннее удивление, эффект от появления позабавили:
- Кто-то должен быть нынче начальником. Присаживайтесь, пожалуйста.
Следователь сел и привычным движением открыл лежащую на столе папку:
- А вы помните, как я когда-то спрашивал ваше мнение о моих стихах?
Старик не был готов к этому вопросу, но быстро взял себя в руки и ответил сдержанно:
- Да, я помню. Вы были одним из лучших моих студентов.
Стрельцов рассматривал собеседника: профессор постарел, борода стала белой, а умные, несимметрично посаженные глаза его глядели устало.
- Вы очень плохо выглядите. Вас не били?
Профессор болезненно поднял брови:
- Нет… ещё…
- Не надо так говорить. – Следователь взял перо и макнул в настольный прибор. – У вас есть какие-нибудь просьбы?
- Нет… Нет - есть, - спохватился старик. – Меня взяли в этой рубашке, она уже насквозь пропахла тюрьмой, а я по старой буржуйской привычке менял рубашку каждый день. Машу… Марию Михайловну, мою жену, не пускают – не положено. Я прошу вас, Владимир: разрешите ей передать мне рубашку. Приятно будет умереть, по крайней мере…
В первый раз Стрельцов видел просящий взгляд профессора и подумал: «Он уже сломан».
Чтобы не терять напор, резко поменял тему:
- Валентин Григорьевич, я знаю наверное, что во время интервенции Вы писали антинародные статьи в белогвардейские газеты.
- Антибольшевицкие статьи… - откликнулся старик, подавшись вперёд.
Следователь принялся записывать.
На самом деле, он готовил вопрос, который интересовал его самого:
- Почему вы с ними, Валентин Григорьевич? Вы же – русский интеллигент.
Старик вдруг приподнял голову, как он, бывало, делал на лекции:
- Именно потому, что я – русский. Вы слышали о разнице между христианином и большевиком? Первый говорит: «Всё моё – твоё», а большевик считает: «Всё твоё – моё».
«Вот так!» - с досадой подумал Стрельцов. – «А я решил, что он у меня в руках…»
- Крепко вы нас не любите, крепко.
- Не вас, а – ваши догмы.
Слова неприятно кольнули следователя, - ему казалось, что разбитый судьбой старик быстро на всё согласится…
- Вы говорите так, словно всё ещё видите во мне студента…
- Я вижу в вас человека, который прежде писал талантливые стихи.
Ответ был неожиданным, и потому обескуражил Стрельцова.
Чтобы не показать этого, он саркастически усмехнулся:
- Я и сейчас пишу. Правда – другое.
- Я вижу… - Взгляд старика остановился на одной из верхних папок из меньшей стопки, на которой уверенным почерком было выведено «Расстрелять».
Слишком поспешно Стрельцов протянул руку и резко перевернул папку.
Это было его ошибкой: он не хотел пугать.
Он видел психологическую игру с арестованным тонкой шахматной партией и перед допросом предполагал вытащить «безвредного профессора» из тюремной ямы.
Но старик делал такие дикие ходы, что ещё в дебюте вырыл себе не просто могилу, но целый котлован.

- Не бойтесь, - послышался его голос. – Я верю, что вы сделали это не нарочно.
Вы тут спросили, не был ли я избит. До вчерашнего дня я сидел в уездной тюрьме.
Нас было несколько в камере, и народ менялся быстро.
Уездный следователь товарищ Пряднюк любил объяснять заключенным, что он делает, - возможно, он считал свою миссию наставнической. (Профессор глянул на Стрельцова из-под бровей).
Так вот: он одевал кожаные перчатки, и объяснял, что это необходимо, чтобы кожа на костяшках пальцев не повреждалась во время допроса.
Нет, меня не били: у меня не было сообщников, и мои тайны никому не интересны.
Соседей водили на допрос ночью, - чтобы все слышали крики и не могли спать.
В уездной тюрьме я почти не спал: днём не давали, а ночные крики не располагают ко сну…
Я забывался на мгновения, и снова возвращался в этот мир, чтобы жить, как в тумане – бездумно.
Наплевав на жизнь, потому что сил на сострадание не осталось: хотелось только спать и не слышать криков.

Да, этот оригинал-следователь первым делом сажал человека за стол рядом с листами предыдущего допроса.
Они были в пятнах крови, а он указывал на листки и приговаривал: «Твой благоразумный предшественник во всём сознался, и теперь с чистой совестью сидит в камере».
И тыкал в пятна крови пальцем в перчатке.
После первого допроса я понял, что выбрал правильный путь. Гибельный, но честный.
А ваша городская тюрьма теперь мне кажется крымским курортом. – Старик широко улыбнулся, но его глаза смотрели на следователя, не смеясь.

Стрельцов понял, что его первоначальные планы обратились в прах и расспрашивал уже для проформы, пытаясь вернуть инициативу в свои руки.
- А ваш сын, Николай Сардаров, служил в Добровольческой армии и не так давно эмигрировал вместе с врангелевцами.
- Да, эмигрировал, - вздохнул профессор. – А был ли у него выбор?
- Выбор есть всегда, - решительно сказал Стрельцов.
- Вы знаете: он служил в госпитале в чине вольноопределяющегося.
Многим кажется, что госпиталь – тихое место в военное время.
Тем, кто не знает, что с каждым новым эшелоном приходят новые боль, крик и грязь.
Он помогал сёстрам переворачивать на операционном столе толстых, - такие не редкость, как оказалось.
Он командовал санитарам, когда нужно было увезти мертвеца из палаты.
Он следил за тем, чтобы из операционной быстро убирали ампутированные конечности.
Ему приходилось заходить в палаты больных испанкой и тифом.
Дышал заразными запахами немытых и гниющих тел.
Видел, как люди сходили с ума от боли и безнадёжности положения.
Наш с Марией Михайловной домашний Николенька…

Ах, да – выбор… Вот как он сделал выбор.
Однажды Коля шёл по госпитальному коридору, и ему навстречу выбежала сестра милосердия – вся растрёпанная, в изорванном форменном переднике, без косынки.
Она крикнула:
- Николай Валентинович! Моряки в провизорской насилуют Веру с Любой. Я сбежала!..
Сын носил с собой «бульдог», хотя в госпитале можно было не ходить «по форме».
Но ему «нравилось обладание оружием», как он говорил, это и помогло.
Уже на бегу он сообразил, что перед провизорской надо приостановиться, чтобы стук сапог не выдал его.
Он взвёл курок и переложил револьвер в карман халата.

Судя по всему, Коля успел вовремя.
Посреди провизорской стоял большой стальной стол; прямо на нём сидел молодчик с наганом в руке и пулемётной лентой через плечо.
Когда дверь открылась, он прикуривал папиросу от спиртовки.
Рядом с ним стояли склянки со спиртом, некоторые – уже опорожнённые.
Тут же было свалено оружие остальных бандитов: винтовка, пистолет, офицерские кортики и даже – гранаты.
В дальнем углу комнаты два разбойника затыкали руками рот лежащим на полу медсёстрам в растерзанной одежде.
Возле них стоял матрос в тельняшке, которого Николай определил, как главного.
Он выговаривал сёстрам:
- Дуры! Будете орать – на лицо сяду.
А был он мясистый, со свиными глазками, тяжёлый.

Николай громко произнёс:
- Прекратить немедленно! Вы находитесь в госпитале!..
Коренастый посмотрел на него с интересом, а сидящий на столе наставил наган прямо ему в живот.
Крепыш в тельняшке захихикал и сказал с издёвкой:
- В госпитале?!.. А мы с братвой думали - в синагоге! – он сильно гыкал по южнорусски.
Матросы заржали.
- У нас таперь – свобода прав, мадам! Революцьонные массы имеют желание и законное право отдохнуть опосля трудов праведных. Барышни – не против.– Бандиты захохотали.
- Поэтому заткнись, твоё благородие, и подожди очередь за дверью, не то Семён поможет твоей барской милости примерить деревянный бушлат. Фасончик – в девять граммов! - И он обернулся к приятелям, смеясь своим шуткам.
Семён захрюкал так, что наган запрыгал в его руке.

Николай быстро шагнул вправо, чтобы уйти от нагана, и прямо из-под полы халата принялся стрелять в Семёна.
Тот ещё успел пальнуть, но пуля ушла в косяк. Коля не остановился, пока не выпустил весь барабан.
Матросы были так ошеломлены, что даже не попытались схватить оружие.
Сын рассказывал, что сам не понимал, что делает: он схватил одну из склянок со спиртом и швырнул в стену.
Она хлопнула, и бандиты отпрянули от брызнувших осколков.
А Коля поднял над головой горящую спиртовку и закричал:
- Стоять! Всех спалю заживо, сволочи!.. – и принялся швырять оставшиеся склянки в стены и полки со стеклом.

Разбойники могли бы сообразить, что он не станет поджигать спирт, но напор был так стремителен, что, бросив барышень, они выскочили в соседнюю комнату и прогрохотали по коридору, пугая встречных кровью на изрезанных осколками лицах.
В тот же день начальник госпиталя полковник Вольский доложил об инциденте коменданту.
В ответ он услышал, что уже поступило заявление о нападении «недобитой контры» в госпитале, куда «революционные матросы» привели своего раненого товарища.
Сыну пришлось перевестись в другой город, чтобы избежать самосуда.
Марии Михайловне мы ничего не сказали: перевели – и перевели… Вот так судьба сделала выбор за нашего Николеньку.
Профессор взглянул в глаза Стрельцову:
- А вы, Владимир, как бы поступили?.. Впрочем, - не отвечайте: у каждого свой путь.

Следователь почти ничего не записал из этого рассказа.
У него вдруг проснулось человеческое любопытство:
- Скажите, Валентин Григорьевич: почему вы не уехали вместе с сыном?
Старик помрачнел:
- Маша… Мария Михайловна… Её свалил тиф. Она очень коротко постриглась, - профессор коснулся пальцами своей сквозящей шевелюры. – Я не мог её бросить. А сын должен был уехать. Когда Коля прощался, она была в бреду и никого не узнавала. Николенька сказал мне: «Папа, передай маме, что мы вернёмся».
Стрельцов удивлённо поднял брови:
- Ну, это – вряд ли!
- Вам смешно это слышать, - откликнулся старик, - но в минуту прощания он дал нам с Машей зыбкую надежду.
Вы считаете, Владимир, что этого мало?.. – Валентин Григорьевич странно взглянул на Стрельцова, и тому показалось, что старик смотрит на него, как на сына.

Стало зябко.
Следователь встал, сделал быстрые шаги к окну и громко хлопнул форточкой.
Сидевший на подоконнике голубь громко порскнул и улетел.
Задетая им ветка каштана зацепилась за оконную сетку и подёргала её, словно пытаясь сорвать.
Внезапно пришло простое и ясное решение: разговор нужно закончить.
«Чей же это допрос?» - усмехнулся про себя следователь.

Он вернулся за стол и сказал:
- Вернёмся, всё же, к нашим баранам.
Профессор по-детски улыбнулся:
- Давайте вернёмся ко мне…
- Вы знаете, Валентин Григорьевич, что положение ваше – аховое?
Старик посерьёзнел:
- Я знаю, что меня расстреляют.
Стрельцов говорил размеренно, убеждённым тоном:
- Советская власть не такая кровожадная, как вы изображали в своих статьях. Давайте надеяться на лучшее: я постараюсь вам помочь по старой памяти.
Профессор недоверчиво на него посмотрел:
- Для этого я должен покаяться в содеянном?
Пришлось положить перо в прибор и добавить с нажимом:
- Разве я похож на инквизитора? Покаяния не требуется, - я и так похлопочу. Надеюсь, что вы это оцените. А сейчас я вынужден с вами попрощаться: меня ждёт писанина. До свидания, Валентин Григорьевич!
Следователь встал и протянул собеседнику руку.
Поражённый профессор вскочил со стула и горячо пожал руку бывшему студенту:
- Спасибо вам, Владимир. Вы – честный человек.
Следователь улыбнулся:
- Пока – не за что. Конвой! – крикнул он звонко.
Уже в самых дверях старик неожиданно обернулся и повторил:
- Спасибо! Если даже не выйдет – разрешите свежую рубашку… - в его морщинистых глазах сверкнула надежда.
Конвойный зло прикрикнул на арестованного, и дверь закрылась.


Страшно хотелось курить.
Чувствуя себя глупым гимназистом, Стрельцов не посмел закурить в присутствии профессора.
Он достал из коробки папиросу, сунул в рот и чиркнул о сапог серной спичкой: удобно, но – воняет необыкновенно.
Только после первой затяжки встал, чтобы открыть форточку, медленно выдыхая крепкий, пахучий дым через нос.

Южные сумерки упали на город внезапно.
Вечер проглотил очертания домов, затих, обдавая сыростью и запахом умирающих листьев.
Даже ялтинское море поплёскивало слабо и равнодушно.

«Кап!..- ветка стряхивает каплю,
пофыркивает кошка сзади.
Я ноябрю опять оставлю
стихи на замершей веранде».

Следователь сел за стол, просмотрел и аккуратно сложил листки в папку.
После некоторого раздумья завязал тесёмки и что-то быстро написал на обложке.
Звякнула трубка телефонного аппарата:
- Копылов? Это я.
Сардаров Валентин Григорьевич, бывший профессор.
Представляешь: я учился у него в университете?!.. Да…
Сегодня ночью, вместе с остальными. Документы пришлю.
Ладно, мне некогда: ещё писать и писать.


Человек в кожаной куртке сидел за столом следовательского кабинета и писал.
Лампа под зелёным абажуром давала усталый свет.
В эту осеннюю ночь ветер покинул Ялту.
Старый каштан за окном стоял не шелохнувшись.
Казалось, что он вслушивается в шорох пера по бумаге.