В НАЧАЛЕ

Алексин Георгий А.
«Это было недавно, это было давно…»
(слова из песни)
В НАЧАЛЕ БЫЛО...

Чем старше становишься, тем чаще оглядываешься на пройденный путь в неясной надежде найти там, в давно минувшем, себя в окружении значительных событий. Появляется соблазн записать воспоминания, в неясной надежде на чей-либо интерес к ним в будущем.
Недавно подумал, какие первые жизненные воспоминания мог бы я более или менее четко выразить словами. Где та, самая начальная, архивная страничка, оставшаяся нестёртой в моей голове? Что было в начале? Конечно, всем известно, что «В начале было Слово». И всё-таки…
Но прежде несколько слов (все-таки - Слово?), поясняющих нижеизложенное.
Мне чуть больше трёх с половиной лет. Мы уже около года живём во Львове. Это Западная Украина, которая совсем недавно «присоединена» к Советскому Союзу. Ситуация здесь сложная. Население весьма по-разному относится к смене власти, к новым советским порядкам. Большинство – выжидающе настороженно следит за тем, что будет дальше. Некоторые настроены дружелюбно, хотя немало и таких, кто откровенно враждебен. А кое-где в окрестностях свирепствуют различные националистические банды.
Во Львове наша семья, моя мама и я, оказались благодаря отцу. Его, опытного геолога нефтяника, в 1940-м году послали по распоряжению руководства министерства, где он тогда работал, проводить национализацию карпатских нефтяных промыслов и организовывать эксплуатацию их в новых условиях хозяйствования. Несмотря на относительно небольшие размеры, нефтяные месторождения разрабатывались здесь, в Предкарпатье Западной Украины, уже многие десятилетия.
Наша семья вселилась в казенную довольно просторную пустую квартиру, предназначенную новыми местными властями для прибывающих специалистов, получивших «назначения» на длительный срок. Постепенно семья стала обживаться в новых условиях, появилась некоторая обстановка в квартире, которая всё больше приобретала жилой вид. Жизнь, как будто начинала налаживаться…
Итак, первое воспоминание.

Первый зрительный образ в моей жизни, который мне запомнился, это паутина мелких трещин на низком несвежей побелки потолке подвала. Она, эта паутина, как живая, она каждый раз меняет свой узор, как только где-то вне подвала громыхнёт что то гулкое и тяжелое. Громыхнуло – и побежали трещинки на потолке, рисуя новый причудливый контур. Вот остановились, замерли, и новый узор уже готов. Громыхает часто, и потому рисунок из темных угловатых линий на белой известке потолка почти все время в движении. Наверное, я смотрел на этот своеобразный калейдоскоп трещин на потолке весьма зачаровано в ожидании нового гулкого раската грома где то наверху и появления очередного узора, в котором моё воображение стремилось узнать нечто знакомое.
Обстановка в подвале была напряженной. Я был с мамой, закутанный в какие то наспех схваченные одежды, лежал, прижавшись к ней на невесть откуда взявшемся матраце.
В подвале было много таких, как мы. В основном, матери с детьми, много пожилых людей. Мужчин было мало. Папы в подвале с нами не было. Никто ничего не говорил. Чувствовалось, что все ждут какого-то разъяснения того, что происходит…

Да, наверное, тогда в подвале у людей преобладало чувство недоумения, непонимания, страх был скорее от непонятности всего происходящего. Для большинства этот кошмар был как бы разовым… Кто-то, высокое начальство, скоро всё разъяснит и дело наладится.… Многие тогда участвовали в многочисленных учебных тревогах и военизированных мероприятиях. Может быть это тоже «мероприятие»…
Трудно было поверить в то, что это немецкие самолеты бомбят Львов. Хотя на тему возможной войны с Германией в те годы много говорилось. Но всё как-то отстраненно, теоретически.… И что, вот так уже началось? Война?! Наверняка, это какая то провокация. Или нет? Да нет же, это недоразумение, которое скоро будет исправлено. Так думали тогда почти все.
Конечно, я не мог размышлять на эту тему, но по напряженному состоянию окружающих меня людей, по необычности всего происходящего, во мне нарастало ощущение большой беды, я чувствовал, происходит нечто непонятное и значительное.

Было четыре часа воскресного утра 21 июня 1941 года. Львов, в числе нескольких других городов Советского Союза, подвергался бомбардировке. Рвались бомбы первого внезапного налета фашистской авиации на нашу страну.
Гитлеровская Германия «задействовала» пусковую кнопку своего плана «Барбаросса», плана завоевания Советского Союза.
Для гитлеровской Германии открывалась очередная страница ее экспансионистских устремлений. Вряд ли кто тогда мог предсказать с уверенностью, что это будет страница её краха, последняя страница в истории гитлеризма.
Для народов Советского Союза начиналась Великая Отечественная Война 41-45 годов, период кровавых и ужасных жертв, страшных испытаний, неимоверных усилий. Несмотря на все лихолетье предшествовавших десятилетий, отмеченных надрывным часто несправедливым трудом, бесконечным «выкорчёвыванием» то одних то других «врагов народа», всей этой «лихорадкой буден» - вопреки всему этому, армия и народ нашей страны, несмотря на огромные потери, постепенно пересилили врага. Четыре года войны закрыли гитлеровскую страницу в истории Германии, надолго оставив в сознании немецкого народа комплекс вины и моральной неполноценности, усиливаемой его политической и государственной послевоенной расчленённостью.
Для нас эта победа была настолько выстрадана, что больше напоминала ту самую «Пиррову победу». Страна лежала в развалинах, а около тридцати миллионов ее наиболее дееспособных молодых граждан – в земле. И потому, после скоротечной победной радости, обозначились первые признаки народной надорванности. Постепенно у многих появилось и стало медленно накапливаться, поначалу неясное, потаённое чувство обманутости…. Значительно позднее, в последнее десятилетие минувшего века, это чувство привело, в конечном итоге, к крушению строя, формированию новых жизненных устоев и возникновению в народе, теперь уже агрессивного понимания несбывшихся надежд. И вновь ныне - это знакомое чувство обманутости у многих и тревожной радости у немногих….
Впрочем, это уже другая тема.

Второй зрительный образ, запомнившийся мне.
Поясню только, что между первым воспоминанием, назовем его «подвал» и этим вторым, разница во времени, наверное, день или два. Не могу вспомнить, когда это происходило, возможно, второе воспоминание, назовем его «пушка», по времени предшествовало первому…. Итак.

Мы с папой и мамой стоим на небольшом возвышении, где-то недалеко от нашего дома. Вместе с нами несколько сотрудников с папиной работы, некоторые тоже с детьми и женами.
На этом возвышении стоят несколько пушек. Они зеленого цвета. Около них люди в военной форме. Все напряжены и озабочены. На лицах тревога. О чем-то все оживленно говорят. Что-то похожее на спор. Спор вялый, нет, это даже не спор, а скорее оживленный разговор об этих пушках. Да, говорят о пушках. Кто-то из военных подходит к одной из них и показывает остальным, как можно поднимать её ствол вверх, высоко к небу, поворачивать.… Как это просто и здорово. Он хвалит эту пушку, его голос постепенно становится увереннее и даже как бы радостнее…. С ним охотно соглашаются. Настроение у всех становится бодрее…. Раздаются шутки и смех….
И вот главное. Кто-то из военных о чём-то шутливо спрашивает меня. Папа подмигивает. Военный «дядя» подхватывает меня и сажает верхом на ствол этой самой пушки. Я в восторге. Ствол довольно высоко, но военный стоит подо мной таким образом, что подошвы моих ботиночек касаются его плеч. Он весело смеется: «Не упадет!». Всем тоже весело.

Или мне тогда так казалось. А может и в самом деле. Большинство наших людей тогда не воспринимали эту первую бомбежку, которая носила скорее показательно-устрашающий характер, как начало всего того, что перевернуло в следующие годы судьбы миллионов человек, и стольких - вычеркнуло из жизни… .

Следующее, третье с начала жизни воспоминание.
Многое из ниже описанного – со слов мамы, и уже трудно мне различить, что от рассказов мамы много лет спустя, а что непосредственно подсказывает мне моя память…

Два грузовика, так называемые полуторки, пылят по проселочной дороге. Кузова обоих забиты женщинами с детьми.
Организация, где работал тогда во Львове отец, выделила для семей своих сотрудников эти две полуторки для срочной эвакуации на восток, в тыл. Большинство сотрудников организации жили в одном довольно большом доме.
Машины подогнали к подъезду, и началась эвакуация. Об эвакуации уже несколько дней шли тихие разговоры, но, когда, наконец, она началась, никто не был к ней готов. Все неожиданно. Наверное, не было Команды. Не было ясности, что вообще происходит вокруг. Ждали каких то директив. А когда, наконец-то дождались, то обнаружилось, что немецкие танки уже на окраинах города.
И счет сразу пошел на минуты. Женщины быстро собирают детей. Взять с собой можно только самое для них необходимое. Необходимое – это то, что на них может быть надето. И ещё - небольшой узелок, в котором документы, детское питание, и нечто, что в страшной спешке попадется под руку. Конечно, труднее тем, у кого дети совсем маленькие или грудные. Руки заняты, как подхватишь узелок….
Помню, мы все мечемся. Папы и мамы с детьми и вещами вокруг машин. Двое военных что то громко говорят, они потом поедут в кабине машин, водитель и сопровождающий.
Папы только провожают нас с мамами. Для пап места нет, они будут эвакуироваться пешком, или кто как сможет, пробираться на восток. Кому как повезет. Для многих это последние минуты, когда они видят жен и детей. Но в этой спешке не до прочувствованных слов. Около бортов машин растет гора вещей, которые должны быть оставлены…. Женщины с сожалением смотрят на вещи, которые нажиты с таким трудом, все-все теперь бросалось на произвол судьбы, как скоро стало очевидно, навсегда.
Забегая вперед скажу, квартиры, с ещё не остывшим теплом прежних жильцов, через несколько часов займут немецкие офицеры. Они будут в них жить долгих почти четыре года. Всё будет разворовано и потеряно безвозвратно.
Но сейчас об этом не думают. Сейчас, главное спасти детей и самим благополучно выбраться из города. Как ни странно, всё происходит почти в полном молчании. Даже дети не кричат и не плачут. Редкие озабоченные слова взрослых, заплаканные женские лица….
Деятельный белобрысый военный, явно недавно мобилизованный, который будет показывать шоферу маршрут, забирается в кузов и принимает в руки детей, которых ему передают снизу. Он их «складывает» вдоль борта. Потом забираются в кузов женщины. У двоих большие животы, они беременны. Быстро все рассаживаются на дощатом полу полуторки. Кто-то сообразил, пока грузились, сбегать в дом, пробежаться по квартирам за одеялами, чтобы постелить на пол, укрыться. Поспешные объятия, напутствия друг другу, и вот уже мужчины остаются около подъезда тоскливой группой и молча смотрят вслед медленно удаляющимся со двора двум натужно тарахтящим полуторкам.
Общая договоренность – встреча на железнодорожной станции города N, (пишу N, так как не смог узнать настоящее название города), что примерно в ста, или немного дальше, километрах от Львова. Там обитатели этих полуторок должны будут на следующий день погрузиться в небольшой эшелон, предназначенный для эвакуации преимущественно женщин и детей семей сотрудников различных организаций Львовщины.

Итак, помню хорошо, две полуторки уже выехали за пределы города и пылят, тяжело гудя моторами, по проселочной дороге. В кузове очень тряско и жестко на досках пола. Тонкое одеяло, на котором мы с мамой полулежим, мало что улучшает в этом отношении. Мы около заднего борта. Мама одной рукой придерживается за борт, чтобы на ухабах нас не отбрасывало куда-нибудь в сторону, а другой рукой прижимает меня к себе. В кузове тесно, практически все сидят или полулежат, касаясь друг друга.
Мы с мамой – в первой машине. Вторая полуторка на некотором отдалении, едет за нами. В кузове тихо. Дети не плачут, женщины не разговаривают. Ни у кого нет на разговоры ни сил, ни желания. Иногда из окна кабинки машины высовывается голова белобрысого военного парня. Он бодро кричит « Как там у вас!?» Все молчат. Голова скрывается в окошке. Что он может сказать этим женщинам. За показной грубоватостью иногда кажется, что он чувствует себя виноватым. Он военный человек. Наверное, он понимает, что если случится нечто «не предусмотренное», вряд ли сможет по настоящему защитить женщин и детей, которых ему доверили доставить в целости и сохранности до пункта назначения.
Хорошо запомнил налет немецкой авиации. Их было несколько, мама потом рассказывала, но этот я помню очень отчетливо. Была уже середина дня. Мы тряслись практически без остановок уже часа три…. И вдруг надсадный гул приближающихся самолетов. Потом мама скажет, что их было два. Они шли на низкой высоте, и их задача была, как потом выяснилось, расстреливать из автоматических пушек все живое, что движется. Это были «охотники за людьми».
Наши машины сразу стали резко тормозить.
Да, я не сказал, наш сопровождающий военный, когда мы только-только отъехали от дома, но пап уже не было видно и слышно, высунулся из окна кабины и прокричал. «Если будет налет самолетов. Сразу стоп машины. Быстро все из кузова. Отбегаем, сколько успеем от машины. Падаем на землю. Детей под себя. Руки на голову - закрыть затылки. Лежать неподвижно». Так что женщины знали что делать. Должны были знать…

И вот он налет. Наша машина резко тормозит. Клубы догоняющей нас пыли заволакивают машины и людей.
Все в панике бросились покидать кузов. Но легко сказать покидать кузов…. Высокие борта не сразу сообразили открыть. Несчастные женщины в клубах пыли неумело переваливались через борта и больно падали вместе с детьми на землю. А здесь ещё и придорожная канава, отделяющая проезжую часть дороги от поля. Быстро, кто как мог, ковыляли, прихрамывая в сторону поля - дети в руках, тех, что постарше волокут за руки, они не успевают сами, не держаться на ногах.
По обеим сторонам дороги в том месте, где остановились машины, расстилалось большое пшеничное поле. Стебли золотого цвета уже стояли высокие, середина лета была. Урожай, как потом рассказывали, ждали богатым…
Мы с мамой удачно спрыгнули из кузова на землю. Я тогда не подкачал, как никак, а 3 года и девять месяцев. Ну не грудной же, по крайней мере, как некоторые другие в машине… Спрыгнув, мы безоглядно бросились вглубь поля пшеницы. Послышались пулеметные очереди, гулкие разрывы бомб.
Вот, мы бежим изо всех сил в страхе подальше от машины. Но почему кто-то там кричит нам сзади. Кричит требовательно и резко. Что он там кричит? Мама оборачивается, чтобы посмотреть. Это тот самый наш сопровождающий машину военный, молодой парень.
К слову сказать, он сразу на всех произвел какое-то двойственное впечатление. Поначалу, даже скорее неблагоприятное. Говорил он грубовато и отрывисто. Однако действовал решительно и рекомендации его, а по-существу приказы, всегда оказывались на поверку правильными. Он грубо вмешивался при сборах, давал советы, что брать, а что оставить…. Бесцеремонно проверял, что взято с собой. Не найдя у одной женщины бутылочки с водой для грудного ребенка грубо отправил плачущую женщину обратно в квартиру за водой. Однако, позаботился, чтобы ей досталось место в кузове около кабины, где меньше трясло.
И вот теперь он гнался за нами что-то отчаянно крича и жестикулируя. Маме показалось, это она потом рассказывала, ей показалось, что он кричал нам, чтобы мы бежали быстрее. Что еще могли мы подумать…. И мы бежали в этом пшеничном поле еще быстрее, как могли, не разбирая дороги…
Мы слышали приближающийся рев моторов совсем низко летящего немецкого самолета. Вот пулеметная очередь скосила рядом с нами полосу пшеницы. Ясно, он нацелился на нас! Господи быстрее убежать! И тут нас, наконец, догнал этот военный, он в прыжке кинулся на нас, сбил с ног, почти подмял под себя. И тут до нас дошло, наконец: он все время кричал нам «Ложись!!». Он кричал «Ложись!!!». Мы не поняли его. Он кричал «Ложись! Ложись!».
Бегущие люди – отличная мишень для этих пилотов, охотников на людей. Он кричал «Ложись!», а мы бежали еще быстрее.... Он понял, что сейчас произойдет, если мы немедленно не рухнем в высокую пшеницу и неподвижно затаимся. Он видел маневр самолета. Как он, наверное, досадовал на нас, на наше непонимание ситуации! Это же было очевидно, надо было прятаться в пшенице, а не бежать сломя голову, подхлёстывая охотничий азарт пилота... Да, мы не поняли….
В последнем усилии он наконец то догнал нас и сбил с ног, чтобы мы перестали быть мишенью для пилота. Он свалился сам, почти закрыв нас с мамой. Мы все замерли, пережидая атаку. Самолет еще некоторое время покружил над полем. Наконец пилоту видимо надоела эта «забава», и он улетел.
Мы медленно приходим в себя. Мама приподнимается, осторожно высвобождая ноги из под военного, который почему то продолжает неподвижно лежать.
«Спасибо», тихо говорит мама « я забыла, что надо падать на землю и лежать неподвижно, когда налет самолетов, я испугалась и побежала». Она смотрит вокруг.
Я тоже прихожу в себя.
Над колосьями пшеницы, ближе, дальше от нас, поднимаются фигуры женщин, медленно бредут к чудом уцелевшей машине. Их явно меньше, чем перед налетом. До нашего слуха доносятся стоны, протяжные рыдания…. Пахнет гарью и ещё чем-то непонятным и неприятным…
Мама снова обратилась к по-прежнему лежащему без движения военному: «Скажите, надо возвращаться к машине?».
Военный был мертв. Спасая нас с мамой, он не смог сохранить собственную жизнь. Пилот самолёта не промахнулся…

Мама впоследствии пыталась узнать его имя и фамилию. Кто он был и откуда, так и не удалось выяснить.
Потом, много лет спустя, мы многое узнали про эту войну. Сколько их безымянных, самоотверженных, тогда летом 41-го полегло в таких вот не скошенных пшеничных полях…. Кого-то помнят, многие забыты, большинство так и осталось безвестными.

Всех убитых вынесли на обочину дороги в надежде, что военные части потом, когда будут двигаться по этой дороге, заберут трупы. Время не ждало нас. Оставшиеся в живых погрузились в кузов и машины двинулись дальше.

Дальше большой провал в моей памяти.
Мы ехали долго. Еще несколько раз были налеты. Эти налеты я не помню. Наверное, новизна ситуации притупилась…
Помню еще только один эпизод из этой поездки.
Мы по-прежнему у заднего борта. Большую часть пути я в каком то забытьи. Иногда открываю глаза и смотрю на вторую машину, которая ползет за нами. Потом опять впадаю в голодное тупое беспамятство.
И вот опять гул самолета. Он на низкой высоте проносится быстро и неожиданно. Машины даже не успевают остановиться. Раздаются бомбовые взрывы слева, справа от машин. Все заволакивает дымом. Один взрыв особенно раскатистый. Самолет как появился неожиданно, так и исчез. Весь налет занял минут пять.
Это, конечно, все потом мама рассказывала.
Наша машина продолжает стоять и после того, как самолет улетел, что несколько странно. Недолго стоим. Шофер выскакивает из кабины. Куда то бежит, что-то крича. Проходит немного времени, и мы трясемся в кузове дальше.
Я просыпаюсь, открываю глаза, по привычке смотрю, где там вторая машина. И не вижу ее. Спрашиваю у мамы, где машина. Мамин голос дрожит: «Нет больше второй машины. В нее только что попала бомба. Никто не остался в живых».
А в ней было столько наших хороших знакомых, ведь мы все друг друга близко знали.
Чтобы завершить этот эпизод - тот железнодорожный состав на станции города N, на который мы должны были погрузиться для отправки дальше на восток, сразу после завершения погрузки и начала движения, был разбомблен немецкой авиацией и полностью сгорел прямо на станции.
Отцы и мужья, провожавшие наши машины во Львове, в большинстве своем добирались до этой станции, как правило «пешим ходом». Население окружающих сел неоднозначно, часто враждебно, относилось к людям из Советской России, и потому заходить в дома было опасно. Те, кто всё-таки с опозданием к назначенному сроку добирался до этой станции, чтобы что-либо выяснить о семье, или, хотя бы убедиться, что эвакуационный эшелон благополучно ушел на Восток, узнавали печальную новость о налете немецкой авиации и о том, что эшелон после погрузки пассажиров, был полностью разбомблен и сгорел.
Вокруг на станции царила полная неразбериха, паника… Никто ничего толком не мог сказать, уточнить.… Немногие оставшиеся сотрудники станции в отчаянной спешке носились туда-сюда, выполняя чьи-то распоряжения, указания…
Готовилась полная эвакуация всего персонала железнодорожной стации и уничтожения всей инфраструктуры этого железнодорожного узла.
Никто ничего не мог толком сказать о судьбе пассажиров. Наспех составленные эвакуационные списки либо затерялись, либо сгорели. Побродив по опустевшей станции, пытаясь что-либо разузнать подробнее о происшедшем, мужчины с отчаянной безнадежностью осознавали, что все мы погибли в этом поезде от взрывов и огня.
Большинство мужчин, побродив по станции, вынуждены были двигаться дальше по маршрутам, уготованным им - кому директивным указанием, кому собственным разумением… .
Мой отец, узнав о судьбе этого поезда, был уверен, что мы погибли.
Кто же мог предположить, что наша полуторка опоздает к отправлению этого злосчастного поезда почти на трое суток.
Забегая вперед скажу, что только через месяц мытарств по дорогам вздыбленной войной страны, которая шла за нами по пятам, всё время догоняя, мы с мамой, наконец-то добрались до Москвы, где у нас была маленькая комната в общей коммунальной квартире. И, когда казалось, что мы, наконец-то в безопасности, я на полгода полностью лишился речи, совершенно не мог говорить. Потом заговорил, но с тяжелым заиканием, которое доставило мне потом много разных проблем, и, позднее, в школе, да и после, тоже…
Так вот, возвращаясь к библейскому стереотипу, прихожу к крамольному выводу, что «в Начале…» не всегда и не у всех было Слово.