Умирать страшно.

Сердце бьётся на три четверти.
Всё в руке моей поместится:
Сто знакомых ветров,
Что решили повеситься,
Сто свинцовых мостов,
Что стоят полумесяцем.
Группа «Пикник».

Он неподвижно сидел за пылью припудренным письменным столом, сгорбив спину, сложившись почти пополам – бумажный, тонкий человек! - тем самым стараясь сохранить в образовавшейся дуге – грудь, живот, бёдра – ускользающее тепло. Топили в этом году прескверно, мерзкий февральский сквозняк расхаживал по квартире с той же мишурной развязностью, с какой, бывает, прогуливается по своим (недавно – чужим) покоям тиран, наконец-то дорвавшийся до власти. Хотелось забраться под одеяло – так, чтобы оно окутало абсолютно всё тело, чтобы ни один волосок не остался там, снаружи, за пределами этой мягкой ворсистой берлоги. И лежать бы целый день, засыпать, просыпаться и снова засыпать, на цыпочках обмякших пальцев ненадёжно пробираясь всё глубже в дневной, дурманящий, золотистый сон. Забыть об одноликой, всегда неприветливой, неизменно угрюмой реальности, со сжатыми губами и кулаками встречающей нежеланного гостя – пусть неохотно, но постоянно возвращающегося. Забыть о людях одинаковейших и ужаснейших – чудищах в бежевой оболочке тонких кож, с ума сводящих калейдоскопом своих всецветных радужек вечно бегающих глаз – лживых, живых. Забыть обо всём, что прежде волновало чересчур чувствительное сердце. Кто он такой? Неизвестно. Вне времени, вне мира, вне зимы.

Он содрогнулся. Какая же мука эта зима. Нескончаемые морозные дни совсем измотали его слабый, ознобом выточенный организм. Что говорить, даже в дышащее зноем лето ладони его и стопы были холодны, сейчас же он их вовсе не чувствовал. Хмурился, поглядывая на свои изящные пальцы, кожа и ногти которых приобрели фиолетовый оттенок – о, палитра мертвецов! Разломать бы эти хрупкие, хрусткие руки, брызнуть горячей кровью на пол и стены, чтобы хоть ненадолго стало жарко от страха и отвращения к самому себе, чтобы при виде неотвратимо загустевающих, пахнущих какой-то приторной отравой алых луж, вдруг пот покатился по белому, мелоподобному лбу…

Сегодня он решил покончить с собой. Эта идея посещала его и раньше, проскальзывала тонкой молнией меж отяжелевших, с багровым отливом, тёмным нектаром наливающихся мыслей. Но он всегда откладывал, отнекивался, уговаривал сам себя – подожди, чуть позже, быть может, ещё что-то изменится. Но месяцы непрерывно стаптывали календарь, ничего не менялось, ничего не происходило, никуда ничего не двигалось. Всё застыло на своих местах, как застывают дети в старой игре – хихикая и слегка покачиваясь, но из принятых дурашливых положений не выходя. Тянулась та же никчёмная жизнь, из которой хотелось сбежать, не оборачиваясь, как порой сбегали случайные люди из его промозглой квартирки, запоздало понимая, что делать им здесь, в сущности, нечего. Нет, он не испытывал мук безответной любви, не пребывал в безнадёжно-надёжной, почти обязующей к смерти ситуации, которая могла бы явиться приятно непоколебимой причиной для прощания с земным миром. Он просто существовал. И само это существование – бесцельное, бесплодное, окаймлённое чем-то беспросветным, опутанное чёрным кружевом, карминным бархатом (будто всечасно пунцовеет над головой крышка дурно обитого, кривобокого гроба) - приводило его в неописуемое отчаяние. Что он здесь делает? Зачем встаёт утром, одевается, ест, куда-то идёт, возвращается, ложится? Зачем она приходит к нему несколько раз в неделю, оставляя после на желтоватой наволочке странную роспись, подтверждение своего недавнего присутствия – светлый волосяной завиток? Они «встречались» пятый год, она уже устала делать весьма прозрачные намёки о замужестве, а он устал делать вид, что их не понимает. Всё он понимал. Что ей «уже пора», что «годы уходят», что «и он уже не мальчик». Но почему-то одна мысль о том, что эта женщина станет совсем его (угнетающая собственность!) – раздражала. Она не была той, о которой хочется заботиться, которую хочется мять, сжимать, целовать, говорить ей «любимая», «дорогая». И дело не в том, что он знает её достаточно давно, настолько долго, чтобы угасли нежнейшие из чувств. И в самые первые их встречи он не ощущал того волшебного подъёма, волнительно-щемящего трепетания, дымчато-розового наплыва набухающего умиления, присущего началу влюблённости. Не было никакой влюблённости. Он просто решил, что она нормальная женщина, ничего особенного, и он – ни аза выдающегося, поэтому им будет комфортно вместе. А она не поняла. И до сих пор не понимает, что любовь – это не то. Это не так.

Он поднялся с капризно скрипнувшего, ветхозаветного стула, и подошёл к окну. Ничего нового. На улице - всё белое. Он терпеть не мог белый цвет - пустой и бессмысленный. Совсем как его жизнь. Белая-белая жизнь.

Столько снега! Никогда ещё, ни одной зимой, он не испытывал такой ненависти к сугробам. Сейчас они напоминали ему могилы, осквернённые голубовато-грязными рытвинами редких следов. Он резко задёрнул едва не порвавшуюся от грубого движения жеманную, прозрачную, символическую шторку. Пора.

Всё готово. Специально вбит крюк, найдена верёвка, сделана петля. Шаг на стул. Шаг на стол. На минуту он задумался – не оставить ли предсмертную записку. Кому? Родителей уже нет, друзей не было и нет. Ей? А что написать? Все слова так глупы и неестественны. И вообще, полно думать. Гнать все мысли. Иначе опять внутренний голос начнёт свои с толку сбивающие уговоры. Уже проходили, знаем.

Петля на шее. Теперь осталось просто спрыгнуть со стола. Мысли, мысли… Прочь. На счёт три. Раз, два… Сейчас, не медля! Три!

Его тело дёрнулось вниз, петля мгновенно сжала шею. Он вдруг захотел дышать – обычно, привычно, как дышал всю жизнь. И понял, что ТАК уже не сможет. Несколько раз он судорожно вдохнул воздух и с ужасом понял, что не получается выдохнуть. Все мысли, которые он гнал от себя до сих пор, с дьявольской быстротой пронеслись в голове. Что холод и сугробы – не самое страшное, и что жизнь не так уж дёшево стоит, и что она могла бы стать хорошей женой, и что вдруг на самом деле это именно он ничего не понимает про любовь, а любовь есть, может быть, ещё всё может быть, только бы высвободиться, выкарабкаться… Он попытался схватить рукой петлю, ослабить её, разорвать, оттянуть... Тщетно. На смену бесполезным вдохам пришли не менее бесполезные выдохи. В глазах потемнело. Сознание покидало человека, качающегося и дёргающегося между потолком и полом, между полом и потолком, между желанием остаться и невозможностью остановиться.

***

- Мужчина повесился?
- Да, заходи, он в той комнате.
- Пойдём со мной, будешь вести протокол.
- Иду.


***

- Да... Зрелище ещё то. А это видишь? Пальцы зажаты петлёй. Похоже, передумал в последний момент.

- Передумал... Но поздно. Извини, я отойду.
- Что, поплохело?
- Да.
- Так не в первый раз у нас такое. В чём дело?
- Не в первый. Но почему-то только сейчас представил – каково это.
- Что – каково?
- Понимать, что умираешь, когда только-только захотел жить.