Дети войны - 18. Старовер Павел

Павел
Он запомнился мне человеком тихим, скромным настолько, что когда проявляли интерес к его персоне, он тушевался и конфузился. Роста он был невеликого, под 160 см, зато кряжистый, плечистый. Лысина, огромная, как Тихий океан на глобусе, опускалась к развесистым ушам и соседствовала с кудрявой шевелюрой. Лицо его было столь типично для славянина, что он воспринимался как один из многих подобных в толпе. А вот глаза у него были замечательные: под редкими рыжеватыми бровями они синели двумя озерцами печали. Казалось, что они, однажды, переполнились слезами скорби и страдания, да так и не излились. Помните, как бандит Радуев в Буденновске кричал плачущей заложнице: "Не плачь, а то убью!". Вот после таких издевательств на лицах людей и в глазах страдальцев застывало НЕКОЕ НЕРАЗРУШАЕМОЕ, ЗНАКОВОЕ ВЫРАЖЕНИЕ. Голос у Павла был плавный, с хрипотцой, и просвистом из-за отсутствия многих зубов. Нрава он кроткого, про таких говорят: "Мухи не обидит - праведник!", в обращении деликатно-вежливый, как приучали в семьях староверов. Он был неробкого десятка и это зиждалось на неколебимой вере, убеждениях, не подлежащих логике и анализу. Есть русские, которые любят и верят искренне, беззаветно потому, что иначе, вполсилы, вполчувства - не могут. Это не от промыва мозгов, от приказа или влияния комиссаров. Это здорово описал Лесков в повести "Левша". Так вот по теперешнему моему разумению этот мужик был по духовной сути выразителем русского национального характера. Староверы пуще глаза берегли религиозные книги, служившие целым поколениям в роду источниками грамоты для детей, Священным Писанием, читаемым по завещанным предками правилам в будни и праздники. Благодаря этому, живущие в глухомани староверы говорили по книжному, кондовым, русским, языком.
В рассказах Павла о довоенной жизни было много познавательного, мудрого, воспринятого из опыта прародителей. Были этюды о жизни пчел, окультуренных (на пасеках) и диких, обитающих в дуплах. Древние славяне занимались бортничеством и деревья, в дуплах которых жили пчелы, ценились, как богатство зверем, птицей, рыбой и мехом. Запомнилось из услышанного, как защищали диких пчел от сластен-медведей. Любопытно, что нечто подобное происходило с Виннипухом в детской сказке. Медведь по запаху и полету пчел горазд "вычислить" место нахождения меда. После обнаружения кладезя с медом ничто не остановит его от воровства и разбоя. Зная повадки медведя бортники успешно применяли надежную защиту. Она срабатывала, когда косолапый подбирался к дуплу. Само-собой, пчелы жалили мародера - он это переносил терпеливо, но когда ему мешали продвигаться ветки или сучья - он их обламывал или откидывал в сторону. Защитой от медведя служило увесистое бревно, которое подвешивали на веревке так, чтобы оно мешало ему продвигаться к дуплу по кратчайшему расстоянию. Мишка отталкивал бревно прочь, а оно ударяло его. Чем сильнее медведь злился и отталкивал бревно, тем больнее оно его било. Заканчивалось это тем, что после ошеломляющего удара по голове или по лапам разбойник слетал на землю. Бывалые люди баяли, что медведь после этого охал, как человек, и недужил, даже страдал "медвежьей болезнью".
Когда кулаков выселяли в тайгу они и без оружия охотились даже на медведей. Храбрецы перенимали старые приемы охотников-медвежатников. Одни ходили на зверя с ножом и с лубком. Лубок - кора, снятая с молодой липы. Ее наматывали на левую руку и, с ножом в правой руке, выходили навстречу зверю. Медведь атакует человека, когда его поднимают из берлоги, стоя на задних лапах. При сближении наступал момент, когда охотник делал выпад в сторону медведя и в ревущую пасть втыкал, аж в глотку, руку, обернутую лубком, а ножом бил в сердце. Лубок защищал руку от зубов, а от кулака в глотке зверь задыхался. Удар ножом в сердце итожил схватку.
Хаживали на медведя и с шапкой. Удалец-охотник выходил на зверя, поднимал его на задние лапы и сближался. В какой-то миг охотник срывал шапку с головы и бросал в морду медведю. Готовый к обороне и атаке, он, инстинктивно, хватал шапку передними лапами. Охотник, ухватив нож двумя руками, в падении вонзал нож в медведя и распластывал ему брюхо так, что вываливались внутренности.
Вот теперь и думаешь6 как Черномырдин охотился или нынешние нувориши. Если ружье - обязательно двустволка, а лучше автомат, да еще егерь с рогатиной, да телохранители с арсеналом и выпивкой. Это не охота - потеха убийц, осуждаемая уже во многих странах. Убить медведя в единоборстве на Руси всегда считалось почетным - в этом проявлялись ловкость, смелость, сила и удаль. Медвежатниками даже в роду не все становились, а хлеборобам это было непривычно. Они одолевали медведей и хитростью - ловили медведей петлями, как сурков, например. На медвежьей тропе ставили петлю и закрепляли трос или проволоку за толстое дерево. Хозяин тайги входил петлю одной или двумя лапами и, задев петлю, рвался вперед и затягивал ее еще сильнее, пока не задыхался. Случалось, что он выворачивал деревья, к которым крепилась петля или петля рвалась. Тогда придумали шарнирный крепеж петли к дереву, так что трос не перекручивался и не рвался, а вот дерево подрубали так, чтобы медведь мог его сломать и, как якорь, тащить сквозь чащобу до смертного часа.
Делали и так - наклоняли березу и на вершине помещали мясо или иную приманку. Наклоняли над первой березой вторую. К ней крепили петлю так, чтобы медведь при подходе к приманке заступил в петлю и дернулся. Вторая береза распрямлялась и затягивала смертельную петлю. Рассказывал Павел и о том, как лоси переплывают реку, как проваливаются в болоте6 и как их оттуда вытаскиваю люди. Главное в этих рассказах - понимание поведения диких животных и человеческое отношение к ним: без нужды - не убивать, в беде - помогать, когда надо и тому время - охотиться, убивать столько, сколько требуется - не более.
Был случай, когда Павел испытал животный страх. Заспорили подростки кто из них самый смелый. Чтобы это доказать он вызвался в летнюю ночь пойти на кладбище и принести горсть земли со свежей могилы. Назвался груздем - полезай в кузов. Вот ватага парней отправилась к старой кузнице в самую полночь, когда нечистая сила охальничает. Дальше ему предстояло идти одному - его возвращения будут ждать. Смелости ему было не занимать, а все же жутковато.
Вот и сельское кладбище. Перелезает канаву, идет к свежей могиле. Над ней время от времени-то ли светляки, то ли еще что вспыхивает. Что бы это такое? Ведь чего только не говорили. Вот уж и могила и над ней как бы языки пламени. Шаг вперед - огонь отдалился на шаг. Еще шаг вперед - огонь отошел на шаг. Жуть! Шаг назад - огонь на шаг приблизился. И тут все тормоза, подавляющие страх, сорвались и он в беспамятстве, напрямую, через могилы, падая и налетая на надгробья, рванулся к канаве. Не помня себя6 бежал к кузнице. Видом своим он перепугал своих товарищей, и они вместе помчались к ближайшим домам. С той поры в волосах появилась седина, да и волосы пучками выпадали. Позже нашел он умного человека, который все разобъяснил. Оказывается, при разложении трупа образуются соединения белого фосфора в газообразной форме. Восходящие воздушные потоки выносят их из могилы и они, окисляясь, образуют холодное свечение. Ночь была теплая, безветренная. Когда он делал шаг вперед или назад, то происходило возмущение воздуха, и он перемещался. Вместе с ним перемещалось это холодное пламя...
Когда в армии перед строем приказали выйти плотникам и строителям - он сделал шаг вперед и стал сапером, да недолго пришлось повоевать. Под Харьковом, будь оно неладно, попали в окружение, а потом - плен. Ох и натерпелся он и хватил лиха! С Украины попал в Польшу, потом в Германию и везде проволока, собаки, тачка и кайло, автоматчики, баланда, клетушки в бараках, плацы и копы. Голод, изнурительный труд, медленная смерть одних и смерть на колючей проволоке отчаявшихся. То ли Божественное провидение споспешествовало ему, то ли могучее здоровье и молодость - он держался и помогал другим. Он четыре раза бежал из плена и четыре раза его ловили. Каждый раз побои, чернота бесчувствия и бессознанки. И происходили чудеса. После второго побега его так обработали, что все тело распухло и его отволокли в мертвецкую. Врач, добрая душа, списал его в расход, наградив другой фамилией. По теплу, мочи нет, как ему стало тошно, как потянуло на свободу. Решил бежать в одиночку - так легче скрыться, да и грешно людей на рискованное дело подбивать. Все примечал, запоминал - ждал удобный момент. Когда конвоир отлучился покурить, Павел заполз под бревна и затаился. Построили пленных - его нет. Тревога! Срочно всех погнали в лагерь и объявили поиск. Он три дня никуда не уходил, да голод не тетка. Пошел к железной дороге. По пути таился от каждой встречи. Ел то, что попадало под руку. Вот и станция, тут-то его попутали. Допросили - он уже понимал по немецки, позвонили в лагерь. Приехал тот самый конвойный, от которого он сбежал. Принял он Павла под расписку и повел.
Павел:
В лесочке руки связал, требует встать на колени. Только я встал - прикладом по голове хвать. Пал я на землю - в глазах черно, а он прикладом, прикладом хлесь, хлесь по плечам и по спине. Отвел он душеньку, да, видно, дошло, что отвечать придется - война-то уже иначе шла. Стал он, поганец, меня в сознание приводить. Подтащил к ручью, стал на голову лить воду, да только я - неможаху. Так он, гаденыш, потащил меня всяко - волоком, подхватом, а я и ноги-то не могу переставлять. В лагере бросили меня на плацу, вишь ли на устрашение, а на ночь дали место в бараке. Мне бы и умереть надо - так нет же, очухался, а добрые люди перевязали, поделились едой и подлечили. Разве не диво, что без лекарств и хотя бы какой-то еды, опухоль спала, дыхание восстановилось, перестал харкать кровью. Дай Бог не знать Вам солоноватого привкуса крови, которая наполняет рот. Кажется, что задремлешь да и захлебнешься насмерть. А дело-то для немца кукишом складывалось - американцы бомбят, а наши напирают с востока. Мы как бы между двумя огнями случились, да разве уж этим нас можно было напугать? Однажды немцы засуетились - загрузили грузовики, жгли бумаги, видно следы заметали. Приказали всем быть в бараках - за ослушание расстрел. Канонада накатывалась и теплилась надежда: "Освободят!", черный страх свое - "Загубят..." И тысячи людей в лагере находились между жизнью и смертью, надеждой и отчаянием, порождающим тупое равнодушие. Все это разрешилось ревом моторов - появились американцы. Слов не понять. Форма чудная, не нашенская, но жестами поясняют - свобода, немцам капут! Остались мы в лагере, но теперь появились врачи, мы получили еду и поверили, что жизнь продолжается. Появились агитаторы поехать жить в Канаду или Австралию - только чего я там не видел. Предупреждали, ну прямо как в воду смотрели, о СМЕРШе и лагерях в Сибири. Ошиблись не шибко - пришлось покормить комаров и гнус в тундре. Вот тебе и Родина-мать! Да я и до сих пор неблагонадежный. Особист уж как изгалялся надо мной: "Раскалывайся, паразит! Мог бы придумать что-то похлеще. Мы за побег к стенке ставим, а ты, герой, четыре побега и жив, божий одуванчик! Вот бумага, карандаш, - пиши все, как было!"
Уж как ни старались, а Бог миловал, не оговорил себя, выпустили...