Хроники жизни и смерти

ХРОНИКИ ЖИЗНИ И СМЕРТИ
История первая.

Ну, вот… я остался один…
Кому теперь нужны мои стихи, глазастая яичница с квадратиками золотистого бекона, в крапинках оптимистической зелени, которую я носил нам в постель, французские булочки,
пылающие жаром печи и твой любимый кофе с медом?
Поздний завтрак влюбленных, именуемый – «обед»…
Как тянулись дни с тобой…
К вечеру забывалось утро. Оно было так давно, что его детали успевали уйти, раствориться в памяти дня.
Я начинал фразу, а ты ее продолжала так, словно ты живешь в моих мыслях, видишь их.
Две половинки одного существа. Мы слышали друг друга на расстоянии.
Жаль…

Смысл исчез, махнул крыльями, остекленел навеки, вонзился в небо пустым иероглифом
горя, разлуки… все поблекло, посыпалось, закатилось под диван бледными от старости витаминками - драже, покрылось пылью ничтожности, скудомыслия, жалких потуг прожить еще хотя бы день без тебя. Я один в этом коконе жизни, бьюсь о стекло его стен, будто рыба в банке…
Время остановилось.
Это было так: перестали тикать ходики на стене.
Не первый раз, я все время забываю подтягивать гирьки, и подойдя к часам, я сделал обычное движение, но они не затикали. Время застыло на цифре 14:45. И на электронных часах тоже высечивалось это сочетание цифр и никак не хотело меняться.
Мне стало смешно...
Это что — я умер что ли?
А, впрочем, какая разница...

Мир изменился.
Все стало сразу каким-то серым, туманным, постылым, без огня, без запахов и вкуса…
Над всем хотелось поерничать, поскалить зубы, которые я и чистить-то стал уже через раз…
Окружающее меня пространство потеряло свою ценность, насыщенность событиями, свою святость. Даже время ушло из него, а что же тогда будет вместо?
Наверное то, что я загадал: вот ту самую гадость, что мне пришла в голову.
Безумную, жестокую и справедливую, хоть и нехорошую какую-то, честное слово...
На место яркого, светлого должно было прибыть Нечто...угрюмое, безжалостное...
Пусто место – свято не бывает…

Осталось только окно и облака в нем.
Обыкновенная, вроде вещь...
Можно прожить всю жизнь и не залюбоваться ими никогда.
Больная шея, огни большого города, постоянное желание найти на асфальте оброненную кем-то купюру… все это, конечно… уважительные причины, но только не для облаков.
Им - наплевать на все отговорки: крупным, тугим, разбивающим пыль под ногами - ливнем, мгновенно делающим злого человека мокрым, а доброго – счастливым.
Но я теперь смотрю на все это другими глазами.

Через некоторое время я уже буду ползать по этой вате, кататься с пушистых
горок, смотреть на вас сверху, махать пролетающим самолетам и удаляться все выше и выше…
Оттого это, что решил я больше не жить.
Вот и гроб купил.
И мне себя почему-то жалко, когда я на него смотрю…

- Все, хватит скулить!
Я встал решительно, так что усы подпрыгнули, шагнул через гроб, но неловко как-то... нога поехала и мне пришлось балансировать, стоя на крышке как на скейтборде, и съезжая с нее. Фу, как нехорошо...То есть, хорошо, что в гробу никого нет, хотя это и мой гроб, но это тоже хорошо...Что меня там нет.

Мысли мои заплелись в тугую косичку и глаза прищурились от такой натуги...
Я просто ничего не видел перед собой через эти щелочки. Это все думы тяжкие, а ведь еще этот… забыл, как его… кто-то из великих и ужасных, говорил, что много думать вредно. Или что-то в таком духе… или это не он говорил…
Нет. Надо прогуляться, иначе я сойду с ума раньше, чем помру…

Тяжело, на ощупь, обнаружил косяк двери, толкнул - и … веселый запах — точно как из
туалета, что постороен рядом со стадионом с одной стоороны, и пивнушкой — с другой, сразу вернул меня к жизни. Родной подъезд… Родные, исписанные матами, стены…
Мысли сразу стали уходить вертикально в небо, освобождая из тисков раздумий несчастную мою черепушку, которой скоро гнить в земле, улыбаясь нехорошей улыбкой.
Фу, как гадко!...
Вот это мне совсем не нравится. Гнить. По - моему, это некрасиво.

Я шел по улице и медленно, с удовольствием, тупел, освобождаясь от мыслей, переживаний, очищая свою голову от спутавшихся в ком сентенций, жалоб самому себе и недовольства всем человечеством. И косичка распрямлялась и распрямлялась, а время все было 14:45 и 14:45 и никак иначе!
Дедушка в тюбетейке шел мне навстречу и улыбался.
Какой колоритный дед!
- Не подскажите, который час?
- Без пятнадцати три... - ответил старикан, вынув из кармана часы-луковицу, открывая ногтем крышку с давно заевшей пружиной.
- От нарокома? - спросил я наугад.
- Да! От Ежова! - гордо ответил дедушка.

Ах, какое выбралось из туч солнышко, как же славно оно грело, предвещая лето, зелень, кусты сирени, оживающие под окном и плющ, который покроет всю стену нашего дома…
И дети кричат и спорят, все в своих играх, одетые по-летнему. Все живет, дышит…

И вот оно будет дышать и дальше, а я -нет...
Я не буду.
Какая-то неправильная мысль вошла мне в голову и я уставился на нее как на залетевшую в комнату осу. Что за малодушие? Все решено. Все обдумано. А ну пошла вон!
И я прогнал эту назойливую, трусливую мысль, которая улетучилась мгновенно, стоило только на нее замахнуться.

А не выпить ли мне кофе напоследок?
Вот именно – напоследок, чего-то этакого… финального сотворить?
Чем-то отметить уход из жизни…
Последняя чашка кофе.
Это хорошая идея.

Кафе - через улицу, там, где ветла на пригорке.
Кафе называется "Ветла", там отличный коньяк и кофе.
Мы омечали там выпускной...и Леночка мне строила глазки.
Строила-строила, да потом вышла замуж за араба и укатила в свой гарем.
Я ей говорил: - Ленка, дура! Там жарко, там снега нет! Помнишь как мы лепили снежную бабу — с грудями, в платочке, помнишь? Никогда ты ее больше не слепишь! Никогда!
И мы плакали с ней навзрыд. Вот тут, в этом же кафе, вон за тем столиком, его видно через стекло, и угол у столика немножко отломан. И судьба у нас с Ленкой тоже какая-то переломаная вышла...

Я иду туда, как в преисподнюю - оттого, что чувство такое, будто не надо мне
туда идти. Кто-то шепчет мне: не ходи, не ходи… А я пойду, пойду…
Я очень упрямая материя, раз решил, значит – все. Выпью кофе и пойду, сдохну.

И вот снова, в который раз, дойдя до двери кафе, я чувствую невероятное.
Если с одной стороны ветер несет запах роз, а с другой - запах семечек, из которых делают масло, а с третьего края идет вонь жареной селедки – суммарным запахом всегда будет запах носков. Он суммируется всегда как раз у дверей кафе, и я инстинктивно задерживаюсь на пороге, не в силах понять то, как же это все происходит. Это просто китайская кухня какая-то, там тоже все по отдельности вкусно пахнет, а вместе… лучше бы не нюхать. Разумеется, я о настоящей кухне, которая существует не для тех, кто ест быстро и как попало.

Вот и люди в кафе, я их уже хорошо вижу. Занято всего несколько столиков.
И это, поразительно, все сплошь старушки…такие нарядные…сегодня день старушек?
Или это намек на мою молодость, стремительно превращаемую в старость непреклонными обстоятельствами, за которой последует немедленная и многозначительная смерть?
Ну, как бы там ни было, а…
Да, решено, здесь я и попрощаюсь со своей неудавшейся жизнью.
Сто коньяка и кофе...
Время?
14:45...
И тут тоже 14:45...
Как будто все сговорились.
Да какая мне-то разница, а?
Да никакой!

Оркестранты прилипли как мухи к потолку к своим электрическим гитарам и долбят
одну и ту же, неизвестную науке ноту: то ли "ля", то ли "си"...
И оно им очень запало ее долбить и удивляться...

Делаю мелкие глотки попеременно и ловлю жизнь полным парусом...
Наслаждаюсь мгновениями, летящими со скоростью света.
Коньяк – как жизнь. Он на нее похож. Чем же? Чем это он на нее похож? А…Он кончается.
Быстро как кончается коньяк, я еще кофе не допил.
Чем еще он похож на жизнь? А, ну да…тем, что он кончается очень быстро…Я бы даже сказал – внезапно.

- Будьте любезны! Еще пятьдесят.

14:45 по прежнему.
- Будьте добры? Эти часы не отстатют?
-Нет, - отвечает бармен. - У меня тоже без пятнадцати.
- Ммда?... странно...

Странно, странно все это...
Эти типы на коллайдере точно нас до добра не доведут. Такого Эйнштена всем заделют...
Да, впрочем, какое мне-то дело?...

Пятьдесят.
Эта цифра сейчас важнее других.
И вот мне ее несут.

Боже, какие милые люди вокруг, почему я никогда этого не замечал?
Так был занят собой, что не обращал внимания на то, как они трогательно
выглядят. На них можно смотреть часами, любоваться их жестами, умилятся их мимике и выражениям глаз.
Как светится в них жизнь, будто у каждого внутри что-то генерирует это теплое мерцание.
И они, как светляки собираются здесь вместе и греют друг друга этим светом, не жалея
его, и - не сокрушаясь, что не хватит самому.
Старушки…они любезные старушки…они не кичливые и не просят взвесить пирожные,
их не интересует – почему пирожные так малы и такие сухие, отчего они усохли…
Старушки пьют вино, шампанское…странные какие старушенции…да что за день такой сегодня? День моей смерти…но причем тут эти бабусечки, такие милые…
Они будут жить…
Вот, наверное, в чем дело…

А я?
А что – я?
А я опять кофе не допил… А коньяк опять кончился…
Это удивительно – как он так быстро кончается, будто кто-то из-за соседнего стола тянет его через длинную соломинку, когда я отворачиваюсь.
Ну, что… пятьдесят… или сто?

…О, Боже мой! Нет, это просто анекдот! Я буквально валюсь от смеха под столик!
Это ж надо, до чего глупое создание – человек! Он экономит перед смертью!
Да на кой ляд мне там эти бумажки с «цыфирьками»?! Что я там на них куплю??
Кому они там нужны?! Фо-на-ре-ю я сам с себя!

- Братец! Милый человек! Неси-ка, любезный друг мой, бутылочку армянского,
настоящего «Арарата» и салатик мясной! И сардельку с шоколадом! И апельсин.
И я прошу тебя, не сочти за труд, посыпь меня немножко конфетти, вот тут сверху.
Такова моя последняя воля.

Я пью за жизнь. А за смерть – что пить, каков тут резон, она сама придет.

И тут, ровно в 14:45, открывается дверь, заходит девица, вся в коже, вся в красном, в такой мини-юбочке и с таким декольте, что мои глаза перестают воспринимать голос разума и начинают самостоятельные движения, шныряя то вверх, то вниз.

Девица берет "кровавую Мери" и идет, вибрируя телом, как пружиной - прямиком ко мне.
Дождавшись, когда я, наконец, перестану на нее пялится и подвинусь, она улыбается, глядит на меня сквозь столь плотные черные очки, что кажется, будто у нее нет глаз, но есть какие-то футуристические сканеры и они меня просвечивают насквозь.

Тут до меня, наконец, доходит!!!
Я в ужасе начинаю трезветь, сучу ножками и очень глупо улыбаюсь.
Девица тоже понимает мое запоздалое озарение, придвигается поближе и мило шепчет
на ушко:
- Ну, что - бегать за тобой будем, по всему городу?

Мне очень стало неловко, так что глаза сейчас, чувствую, упадут на пол...
Я говорю: - Я… Я - это… Я передумал... У меня… это… вот что… изменились планы.

- Вот как?! - изумилась она, - А я тебе что - девушка по вызову? То он решил, то он передумал! Ты лучше вон туда посмотри!

Я обернулся и увидел огромного детину с огромным пистолетом в руках.
Немыслимого просто калибра, мортира, скажем так, а не пистолет…
Он пустил слюну с угла рта и, сидя спиной ко всем, а лицом - ко мне одному, стал
вертеть в руках свою пушку, то приставляя ее к своему лбу, то целя в мой...
И мне очень не порнавилась эта его рулетка.
А за стеклом кафе стояли на улице два террориста и нервно курили, и что-то раскидывали на пальцах, обмотанные все каким-то скотчем, веревками, скрепками и подшипниками...
И лица у них очень целеустремленные…

Девица вынула из сумочки бинокль и дала его мне.
- Воооон там! - Она показала на чердак дома, метрах в сорока от кафе.

Там тоже кто-то курил.
Я присмотрелся и увидел снайпера, глядящего на меня через прицел.
Я помахал ему рукой, и он мне - тоже.

Тогда девица хлопнула "мэри", облизалась и сказала: "Без глупастёв".
Поднялась и, качая бедром, подошла к оркестрантам.
Завидев этакое диво, те даже перестали долбить свою междуноту.

- Чего желает мадам?
- Мадам желает забрать свою косу.

Оркестранты обернулись туда-сюда и увидали изящную косу, какой косят человеческие жизни. Она была со стразами, с мигающими лампочками, и кажется, одной известной фирмы, производителя прохладительных напитков, чей логотип явственно и неспроста переливался на солнышке...

Оркестранты остолбенели.
Тогда она сама прошла между ними, взяла косу в руку, перекинула сумочку через плечо и сказала: - Я не к вам. Я - вот: к нему.
И указала на меня.

- Сыграйте ему… Элиса Купера, а я пошла.

Музыканты радостно задергались и стали играть "Welcome To My Nightmare".
В дверях она, то ли хотела послать мне прощальный поцелуй, то ли ручкой сделать:
эффектно развернулась на ходу… и тут у нее каблук угодил в щель, и девица на полном форсаже, матерясь, вылетела в дверь, прямо на асфальт.

Детина от неожиданности засадил себе пулю в лоб и рухнул в лужу крови и мозгов на стол.

Террористы, услышав гром выстрела, решили, что это взорвались они сами -
дернулись, подпрыгнули и упали на асфальт. И тут же распластались перед бородатым дядькой, шедшим им навстречу. Они причитали, били поклоны, обращая к изумленному
бородачу слова молитвы.
Шарики, спички и пистоны с петардами валились с их карманов.

Девица, охая, встала, вынула из сумочки плащ с капюшоном, накинула его и улетела
на косе, как на метле - в четыре стороны сразу.

Оставался снайпер.
Я глянул на часы — 14:45, взял забытый бинокль и стал рассматривать на чердак. Там дым стоял столбом. Видимо, он курил и, когда началось представление - отшвырнул окурок прямо на солому. Половина его правого бока обгорела дырами. Но ему было не до бока.
У него – красивая, навороченная, винтовочка в чемоданчике и он никак не мог ее бросить и убежать. Он скакал по горящей соломе и все свинчивал, свинчивал свою бесподобную винтовочку, с зарубками на прикладе.
Упаковывал ее предельно аккуратно в свой пижонский чемоданчик, несмотря на возгорающуюся одежду. Я и в кино никогда не видал такого меркантильного киллера.

Уже подходя к дому, я встретился с ним лоб в лоб, когда он выбегал мне навстречу из подъезда.
- Привет! - сказал я ему, испуганному, закопченному, прижимающему палец к губам и делающему страшные глаза, чтобы я его не сдавал.

Было - с чего ему беспокоится.
Соседи уже бежали тушить чердак.
Вломили бы от души, если б знали - кто поджег.
На голове бы ему винтовочку любимую разломали вместе с чемоданчиком.

Снайпер кое-как завел свой раздолбанный мокик и уехал, тарахтя.

А я залез в свою конуру и уже не глядя на часы, нашел топорик и порубал гроб на дрова.
Зажег камин и стал ждать чуда.
Потом, спохватившись — занавесил ходики полотенцем, вытащил батарейку из часов и выкинул ее в окно. Телевизора у меня нет. Берегу психику.
Все...

Дровишки весело горели, двор затихал, загорались звезды...
Ночное небо…
Оно все больше раскрывало свою бездну, обнимая и укрывая своим одеялом.
Кипящий котел событий: рождений и апокалипсисов чужих миров, бесконечного
вращения, рождающего энергии и поля, борьбу темной и светлой материй, удары гравитационных волн о берега звездных морей…
Это все снова принадлежало мне.

Я ждал чуда...

Не мог уснуть, его не дождавшись.
Дрова догорели, опустилась темнота...
А я думал о жизни, пил воду из-под крана, и мне было плохо от выпитого.
Ведь, по идее - «чудес не бывает»…

Я не знаю – чья эта идея, кто ее автор, но повторяют ее все как попугаи в цирке.
Даже некоторые дети, освоив циничное произношение и наглый взгляд, уже ходят по дворам как носители и разносчики этой неизвестно чьей идеи. И взрослые циники произносят ее регулярно, как «отче наш», чтобы не выглядеть дураками.
Они панически боятся выглядеть дураками. Настолько панически боятся выглядеть, что их даже и не беспокоит тот факт, что они уже давно ими являются.
Соответствие имиджу так заботит всех, что его смешные носители не замечают, как превратились в сам этот свой картонный имидж – то есть, вранье о себе самом, вот что, по сути, значит это слово…

А старушки были милые…Они не спроста там были, эти старушечки…
Они как голуби мира берегли меня и старательно делали вид, что совершенно ничего не заметили…
Милые бабушки-голубки...

И где же мое чудо?
Оно все не идет, хотя должно уже быть.
Я ведь жив. Разве это не чудо?...Нет…Этого мало. Сегодня будет, кажется, нечто большее...

Я придремал немного, совсем чуть-чуть и мне приснилось это самое... чудо.
Я его просил произойти. А оно мне строило рожицы и никак не происходило.
Тогда я стал за ним бегать и упрашивать, а оно смеялось и мотало головой, трясло заячьими ушами и никак, никак не происходило. Тогда я разозлился – уже как следует, или сделал вид…
И сказал: - Ах так! Раз ты себя ведешь по-свински! Так можешь тогда и не происходить! Все. Я обижен на тебя…

…И оно произошло!
Мне приснились часы!
Без пяти двенадцать, мне приснилось, что ты позвонила мне!
Сама!

Я встрепенулся, схватил трубку, а ты сказала: "Завтра я возвращаюсь к тебе. Навсегда".
И это был не сон!

Оказывается, вовсе не надо умирать для того, чтобы летать под потолком!
Я летал! Кружился вокруг лампочки, кувыркался, шмякался об стенки, купался
в бокале с водопроводной водой, которой я снимал свое похмелье.

Как все ясно и просто, как банально! Хэппи-энд! Ну, дайте же хоть одному живому, не выдуманному человеку ощутить – что это такое!
Как это бывает – когда все хорошо кончается…
Дайте…

И я устал летать, петь и скакать, подошел и открыл окно – чтобы подышать прохладным, густым и тягучим воздухом ночи.
Оранжевое пятнышко скакнуло зайчиком по стеклу.
Я стал смотреть – где оно, но оно пропало куда-то.

Внезапно я забеспокоился и глянул себе на грудь, туда, где билось сердце, заставляя кожу вибрировать в такт толчкам крови.
Там я увидел идеально круглое, яркое рубиновое пятно.
- Как же это?

Больше мне подумать ничего не пришлось.
Пуля вошла в грудь, прямо в сердце, вышла со спины, срикошетила об стенку и плюхнулась в бокал.
Клубящаяся красная краска стала рисовать в бокале багровые облака.
В свете электричества они, то увеличивались, то редели, а то вырастали вновь,
выписывая мельчайшими мазками завораживающую картину финала человеческой жизни.
Моей жизни.