Сатир и его девушки

- Опять приходил, - сказала смуглянка, и её собеседница опустила взгляд.
- Что делать будем? Как его отлучить от нас? – почти в отчаянье продолжила она, вполне понимая немой ответ пшеничной блондинки.
Девушки сидели на берегу небольшой речушки, всеми бы названной ручьём, если б не её солидная глубина «с ручками» и могучая полноводность. Берег выдвигался тут чуть не до середины потока, образуя мягкое природное кресло. Густая махровая трава цвета весенней ивы изображала стильную обивку. Нагие красавицы легкомысленно болтали стройными ножками прямо в стремнине, игнорируя серьёзность беседы видом.

Они не догадывались, что прямо под ними сидит тот, кто был главным предметом разговора. Ему не надо было скрываться. Он и так был скрыт, словно шапкой невидимкой, оставалось только не замёрзнуть. Немного потерпеть холод и неудобства стоило. Виды ему открывались расчудесные. Черноволосая как раз вытянула обе ноги вперёд и проверяла их совершенство. Оно ничуть не пострадало от забот, наоборот, выбеленное уменьшением кровообращения от прохлады и расцвеченное жемчужными капельками воды, приобрело мраморное величие.

Блондинка качала головой, якобы соображая, что делать с сатиром, а сама скрестила ножки ромбиком, в отместку нарочитой прямизне ног соседки и показала всему миру, что неудобство позы, неурочный комизм положения и всякие иные возможные сложности восприятия, лишь усиливают впечатление, когда основа его прекрасна и неповторима. Ослепший самец форели выскочил из волны и упал без чувств. Плюх, и его белое брюшко замелькало в нескольких саженях ниже по течению.
- Его бы на его место!
Словно великаны жаворонки спустились с небес и решили перепеть друг друга под звон колокольчиков идущего на водопой стада. Даже журчание ручья приглушилось, когда смеялись подруги. Наконец одна из них встала, заслонив собою солнце. Стан её растворился в оранжевых лучах, но теневой контур угольным росчерком застыл в густой голубизне вечернего небосклона. Другая харита встала на колени, черпнула в ладошку воды и брызнула на солнечный силуэт. Магия подействовала – подруга утратила непостижимость и смешно присела на корточки. Стало слышно, как волна бьёт в далёкий камень у нижнего порога, а верхний перекат забурчал, занервничал и настроил плеск на самую нижнюю ноту.

Сидеть под берегом стало невыносимо. Посиневшее тело речным дельфином скользнуло в глубине, достигло противоположного берега, оттолкнулось от него и стало возвращаться. Девушки застыли. В их позах появилось напряжение, какое являет лишь отрицательная энергия максимально сконцентрированного страха. Казалось, хрустнет ветка, упадёт в воду камень, свистнет соловей в кустах, примериваясь к первым нотам призывной увертюры, и девушки улетят в небо, растворятся в нём, как пущенные вертикально вверх стрелы, или останутся на месте, но разразятся таким визгом, который сметёт целые армии самцов с дурными намерениями. Что говорить об одном замёрзшем рыжем сатире.

И точно, сатир ярко-рыжий, ибо вылетев из воды и встав рядом с девицами, покрытый гусиной кожей, он сверкал розовым золотом тела, как петух на заре сверкает оперением. Вороное крыло причёски худенькой хариты, сорвавшейся с места, вздрогнуло, примеряясь к силе встречного ветра, и замелькало между прибрежными кустами. Огромные жёлтые глаза охотника выбирали жертву. Та, что была ближе и тратила время на испуг, была рядом, но желаннее казалась удалявшаяся. Сатир выгнул спину и тут же распрямил в прыжке. Мгновение и роскошные золотые кудри обёрнуты вокруг дерева и стянуты тугим узлом. Одна попалась, можно начать погоню за чёрным крылом.

Дыхание тугими волнами отдаётся в ушах, мелькают предметы, трава и песчаные косы сливаются в сплошную мерцающую ленту. Стволы деревьев превращаются в прозрачную стену, ребристую от лучей низкого солнца. Ещё чуть и оно скроется в своё логово. Тяжёлые прыжки сатира всё ближе, каждый отдаётся сотрясением почвы, она колеблется и стремится подбросить вверх, старается сбить невыносимый ритм движения ударами по пяткам. И вот он, наконец, сбит. Вороное крыло покачивается и одновременно с последним лучом солнца падает на землю. Чернь разбросанных по траве локонов наливается кровавым блеском.

Он стоит перед ней на коленях и гладит добычу, проводит косматыми пальцами по вздымающейся груди, прикрывает ладонью припухлые губы. Её страх проникает в него и будит неутолённую страсть, его кожа опять становится матовой и уже не излучает отражённый свет, она темнеет вместе с пейзажем, поглощает неприкаянные тени леса и дарит застывшим в них дриадам иллюзорный покой.

«Кому досталась моя красота, моё совершенство. В чём я провинилась перед Богами. Какая неведомая, злая сила родила и отправила гулять по свету этого наглого атлета. Его мысли так просты и постижимы, что великая грусть вступает в сознание, рушит благие помыслы, насильно заставляет понять слабость добра и истинного обоюдного наслаждения».

В старом давно высохшем русле работал трактор. Его «п-фы и пыф-пыф» раздавались будто бы в двух шагах, а на самом деле скорыми пробежками покрывали довольно большое расстояние. Пыхтение повторяло все изгибы оврага и добиралось до крутой излучины, украшенной белым камнем и такой же белой пылью. Посередине старицы оставался небольшой водоём с сине-зелёной водой, очень чистой и вкусной. Трактор работал долго. Иногда слышался скрежет его членов и посвист сжатого поршнями воздуха щелями прорвавшегося на свободу. Здесь добывали камень для какой-то вечной стройки. Наконец мотор несколько раз звонко стукнул напоследок и затих.

Из кабины жаркого чудовища выпрыгнул парень в клетчатой ковбойке, сбросил на горячие крылья машины рукавицы и вытащил из кармана простое курево. Голубой терпкий дымок, смешанный с запахом едкой солярки поплыл между берегами. Желанная сигарета быстро закончилась, парень закурил новую и медленно пошёл вверх по речной дороге. Скорость его передвижения, уменьшенная прогулочным темпом шагов, была много меньше звуковой, и он не скоро добрался до прозрачного аквамаринового водоёма.

Он снял тяжёлые жёлтые ботинки, сбросил носки, давно свободные от укрывания больших пальцев и, улёгшись на живот, принялся жадно пить, смешно вытягивая трубочкой полные губы. Раза два он чуть не захлебнулся от удовольствия, но отфыркался, подражая покинутой технике, и опять припал к воде. Так он поступал до тех пор, пока в пустом животе не забурчало, не забулькало, и фигура не надулась тугим бурдюком.

Солнце садилось за бугры, высившиеся позади небольшой рощи и уже начало прощально подмаргивать сквозь деревья. Паренёк расположился на голом уступе бывшего берега и достал из кармана краюху хлеба, завёрнутую в платок. Хватило угощения на пару укусов. Делать было совершенно нечего, но ехать домой почему-то не хотелось. Голова парня потянулась к земле и умастилась на белом, мягком камне, пока спасшегося от добытчика. Первый сон сморил накрепко, но его быстро сменил второй, третий и парень заворочался, начал вздыхать во сне и натёр себе ухо жёсткой, отнюдь не пуховой подушкой.

Усевшись на докучливый камень-подушку, парень протёр кулаком глаза и заметил, что времени прошло не больше часа. Солнце уже спряталось за холмы, но несколько сместилось и теперь светило последними лучами прямо вдоль сухого дна. Кто-то охнул совсем рядом. Первая мысль была о тракторе – не заводит ли кто его со злым умыслом, но злоумышленников в этих местах не водилось. Правда, времена теперь такие, что всё возможно. Всё же звук был не похож на тракторный, пусть изданный начальной, ещё неуверенной работой мотора.

Опять наступила полная тишина. Она была не такой, какая бывает дома, под периной, куда не попадает ни один звук, но чувствуется узкое пространство, где звуки находят свою гибель, а тут… Для звуков был полный простор. Достаточно двинуть босой ногой и слышно как шуршат ручейки белой пыли, пользующиеся случаем немного побегать. Можно затихнуть, задержать дыхание, и услышишь, как присвистнет первая вечерняя птичка, а потом долго будет вместе с тобой слушать, как летит её посвист, будто неоперённая невидимая стрела летит, да так близко уже, что невольно прикроешь тело рукой, защищаясь от внутренней, тронутой посвистом боли. Но и это - тишина, не что-то иное. Её не спутать с человеческим вздохом.

Паренёк встал, провёл босой ногой по камню, подивился на форму. Саркофаг. Мумия – вот что пришло ему в голову.
- Или Буратино! – парень засмеялся.
- Каменный Буратино! – парень поковырял белую ноздреватую поверхность ногтем.
- Неразговорчивый ты, однако!
Тракторист поднатужился и поставил камень на «ноги». Мумия стояла неровно, приходилось её поддерживать за талию, тяжесть ощущалась немалая. Вдруг каменная фигура приобрела мягкость, она гнулась как пластилиновая, но так лишь казалось, просто встав вертикально, она углубилась в песчаную почву.
- Да куда же ты! – приходилось удерживать мумию сильнее, даже обнимать её, чтобы статуя не рухнула.
Когда-то такая игра неминуемо закончится – камень много сильней человека, во всяком случае, более вынослив. Так и есть! Мумия перевесила паренька, и оба полетели вниз со склона, хорошо, что человек оказался сверху, а то бы беды не миновать. Раздался треск. Вдоль белой фигуры образовалась трещина, а когда ещё чуть ошалевший от усилий и последовавшего за ними полёта паренёк, вскочил на ноги, белый кокон раскрылся, будто разомлевшая от насыщения тиной раковина решила распахнуть створки. Нутро раковины обнажило нежно-телесный перламутр.

Если бы не открытая неожиданно красота, то пришёл бы к трактористу невероятный испуг, обращающий в бегство немедленно, но этого не случилось. Парень стоял и смотрел на совершенство гнутых линий, мягко охвативших округлые поверхности, и понимал, что не оно действует по-настоящему на разум, а прямо противоположное. Волнение вызывало чувство, не пришедшее извне, не прилетевшее стрелой, а пронзавшее существо изнутри, уже жившее в нём со времён создания. Никакое яблоко, никакой змей не могли его родить – чувство было первобытным, древнейшим, но веков для него не существовало. Оно было всегда и могло жить независимо от его носителей.
- Эрот, - тихо произнесли губы перламутровой хариты.
- Она жива, живая! И рот живой!
Тракторист бросился к девушке в раковине, приподнял её голову, вгляделся в огромные аквамариновые глаза, широко распахнутые, ничуть не боящиеся неуверенного света, более отражённого белыми стенами старицы от бледно освещённого неба, чем рождаемого остатками прямого солнечного. Юноша стоял перед харитой на коленях, гладил над нею воздух, не дотрагиваясь, лишь повторяя чарующие телесные контуры, словно счастливый ваятель, понимающий, что исправлять в работе ничего нельзя.

До трактора парень нёс хариту на руках и сбил свои босые ноги в кровь. Забытые ботинки остались у водоёма. Белый камень лишь с виду был мягким, а на дне оврага валялся ещё и острый щебень, и коварно-круглые окатыши с острыми пластинками по краям и всё это богатство лежало криво и косо и не ожидало, что кроме исчезнувшего потока кто-то опять испытает эту дорогу. Однако парень не замечал ран. Он использовал каждую возможность отвлечься от трудностей пути и посмотреть на добычу. Она смирилась или была очень слаба, но сопротивления не было, наоборот, девушка доверчиво прижималась к потной и грязной рубахе, по-ковбойски никчёмно-яркой, не предназначенной для мазутного труда. Тракторист заметил, что волосы девушки стянуты тугим узлом, из которого сыплются на землю остатки какой-то деревянной трухи, превратившейся в жёлтую пыль.

Трактор стоял целый и невредимый там, где оставили. Вряд ли он что-то возразит, при виде голой хариты, но надо позаботиться и о людских приличиях.
- Примерь вот это, - парень скинул свою рубашку.
Девушке очень шла ковбойка, ткань даже чуть прикрывала бёдра – нестрогий, но консервативный деревенский этикет был почти соблюдён. Сама же незнакомка после путешествия на руках тракториста выглядела очень веселой и о правилах не переживала. Она спокойно открывала потаённую прелесть, ничуть не стесняясь, кокетливо осматривала полы своей новой одежды, изображала одеянием колокольчик, а собою его язычок, но морщила носик от масляного запаха и сверкала глазищами, словно стреляла.
- Мой спаситель, куда мы держим путь? Я могу идти сама!
- Идти, надеюсь, не придётся. Мы поедем.
- О, Афродита! Это колесница! Но, где буйволы? или ты позовёшь на помощь знакомых кентавров?
- Нет. Эта штука самоходная.
Девица пошла вокруг трактора. Ей было любопытно. В какую же сторону эта штука ездит, да ещё сама. Сомнения в способностях машины развеялись скоро. Трактор ехал, но немного медленно, будто тракторист опасался доставить дополнительные неудобства пассажирке, в тесной кабинке их и так предостаточно.
- О, ты овладел хелонидой!

«Хелонида», пыхтя и вздрагивая передними короткими ножками, спустя некоторое время, добралась до деревеньки. Ночь радовалась своей краткой, но постоянно возвратной власти. Лунный свет лежал на соломенных и шиферных крышах, рисуя строения снежными перекатами или нарочито выделяя на полотне леса, неба или другого подходящего эпатажной художнице фона, чёткими линиями. Иногда под трактор ложилась глубокая тень и, казалось, что он плывёт, покачиваясь как корабль на волнах, что вызывало неописуемый восторг у хариты.

Тракторист не уставал восхищаться спутницей. Она то трещала без умолку, то затихала в каком-то возвышенном восторге, то отстранялась, словно решала собраться с важными мыслями, а то, будто соскучившись по дарению ласки, начинала гладить водителя по руке, дежурившей на дрожащем рычаге. Непрерывно что-то с девушкою происходило, ветер перемен такой особе ничуть не страшен. Она - косой парус, только и ждущий очередного порыва и маневра, готовый подчиниться прихоти капитана и рукам исполнительных матросов.

Но так казалось, как только этот сияющий клочок жизни поймает в воображаемый подол упругую силу слуг Эола, так сразу покажет свой непреклонный характер. Хозяин черепахи заранее решил подчиниться, не теряя, однако, своего лица: как ни крутись, ни вертись, а трактор водить ты не можешь, не можешь и многого другого, каждому своё, - думал осчастливленный находкой и разом поглупевший паренёк. Болтовня соседки не прошла даром, хоть и бедными, но какими-то полезными сведениями пара обменялась, ведь приходилось не только слушать, но и отвечать на неожиданные вопросы.

- Нет. Родителей давно нет в живых. А вот бабушка есть и живёт недалеко, через день ходит меня проверять.
- А любимая у тебя есть?
- Я любимый, а она нет.
- Значит, девушка всё же есть!
- Есть. – После тяжкого вздоха ответил тракторист.
Вздыхать особенно нечего по такому житейскому явлению как девушка. Есть она и есть. Нет повода беспокоиться, но каждый решает для себя сам и находится на своём месте, не на дядином, поэтому всякие возможны варианты. У парня вариант был не лучший. Знал он свою воздыхательницу с детства, а выбрала в женихи она его, и, не спрашивая согласия.

Конопатая бестия, вступив в возраст невесты, уже не давала прохода ни днём, ни ночью. Её острый, немного вздёрнутый носик просовывался всюду и знал буквально всё о Ванечке, так она его звала и никак иначе, что, естественно, не всегда бывало приятно солидному деревенскому парню. Понятно, почему сейчас Ванечка больше побаивался Гегемоны, так звали подружку, чем родной бабки, которая похождения внука приветствовала, считая, что они более приличны до женитьбы, чем гордое одиночество. И ей ли, когда-то первой красавице на деревне, было не знать, как любовные игры полезны для отдаления ревматизма, гипертонии и профилактики будущих психических травм, неизбежных в тяжёлой брачной работе.

Окутанная, как и всё вокруг, лунным светом показалась избушка Вани. Обрамлённая кустами шиповника, бузины и сирени, ещё не сбросившей окончательно свои высохшие цветочные пирамидки, мелкими плакучими берёзками, выглядевшими почти кустарником, и другой неухоженной растительностью, она выглядело очень мило. Харита так и сказала:
- Ой, как мило! – Но особенно ей понравилась избушка, когда Ваня зажёг в зале свет, оставив сени с распахнутой дверью тёмными, подлунными.
Две осветительные природы смешались, перепутались, и невозможно стало отличать, где начинается могучая золотая лунная корона, а где закончился робкий отсвет слабой электрической лампочки.
- Сестрица Феба сегодня впрягла в колесницу белых коров, смотри, как сверкают их рожки! А корона на ней сегодня золотая – подарок циклопов; ох, как сердился папаша, когда они бросили ковать его молнии, и ему нечем было попугать троянцев. – Харита улыбалась воспоминаниям, а Ваня удивлялся и пугался одновременно: ну и чокнутая девица ему свалилась на трактор сегодня… Своей рыжей Гегемоны будто не хватало!

Ночь покатилась в хлопотах. Ваня думал: куда уложить гостью, чем её накормить и напоить, какую музыку ей включить, отловив в радиоволнах, (телевизор давно не работал, а чинить его не для чего) и вообще, чем её занять, чтобы не скучала. Харита его хлопот не замечала. Она даже в дом не входила, только мелькнула по комнатам белым облачком и за дверь, на траву – бродить по росе. Сияющая, подсвеченная словно изнутри, она ходила кругами по двору, рассматривала Ванин огород, её заинтересовали посадки, но полезного нашла немного, больше сорняков, которые, злобно трепыхаясь колючками, мгновенно увяли под её взглядом, однако и несколько сладких ягод она нашла и с удовольствием съела.

Ваня украдкой выглядывал в окошко. Он никак не мог понять, скучно его Аглае или нет? Гадал он зря, девушка не скучала, но и на его земле присутствовала условно. Ваня не мог чётко объяснить почему, но всё время ему казалось, что видит он нечто волшебное, некое видение, образ. Только теплота рук, которую он уже ощутил, блеск её живых глаз, мягкий тембр голоса и полное внутреннее спокойствие её натуры, убеждали его в реальности происходящего. Нельзя не верить в жизнь живого человека. И главное, желание, которое возбуждалось её присутствием, было очень знакомым, хотя и непривычно трепетным.

Она вошла и протянула к нему руки, ладонями вверх, быстро повернула их вниз и так протянула навстречу. Ваня мгновенно позабыл все свои приготовления. Напрасно свистел на плите чайник, напрасно сох нарезанный хлеб и оплывало, набираясь жёлтой слезой свежее масло, напрасно призывно блестела на столе варёная картошка, испуская крахмальный аромат и блистая сахарным серебром.

Он вдруг ощутил невероятный прилив сил, которые не тревожат обещанием будущей работы, выжимающей сок из членов, а уносят ввысь, ввергая в восходящий поток, давая уверенность в свершениях без видимых усилий, определяясь одним лишь желанием всесильного духа. Уже не требовалось верить в чудо, не нужно было ожидать волшебника или феи – достаточно лишь помыслить, размечтаться и найти решение любой задачи и испытать при этом несказанное удовлетворение от красоты исполненного дела.

Бестия едва дождалась утра. Всю ночь она ворочалась, сомневалась: идти или не идти. Конечно, поздно вечером она видела трактор, который покачивая огнями, крадучись прополз на околицу, будто подвыпивший муженёк решил от греха переночевать на сеновале. Бестия отлично знала, что Ванечка не любит, когда его тревожат после тяжёлой работы, можно нарваться на полный отлуп, но так было любопытно: какой он сегодня вернулся и каким с виду?

Если пришёл грязный, значит работа шла с починкой всяких там железных штучек и камня добыто мало, а если чистый, просто пыльный, то успех ему сопутствовал и завтра (сегодня) поедут за камнем грузовики – один или два. Это очень важно знать! Если поедет один грузовик, то можно увязаться за Ванечкой и болтать с ним в промежутках погрузки, радуясь тому как он злится на неё, а вот если поедут два… Тогда он может не только злиться, но и обидеться не на шутку, ведь работы будет много, а болтает она ни от чего независимо и отвлекать большая мастерица.

«Почему же я отвлекаю…», - думала Гегемона. «Совсем нет! Неужели так это трудно: покрепче прижать, можно и в ближайших кустиках, погладить вдоль спины, проверить как велик её упругий и выпуклый орешник, как уже ко всему готовы её потаённые складочки, тайна лишь нежеланному и неумелому, а любимому – завсегда!», - бестия даже застонала, жаль Ванечка не слышит, а то не выдержал бы.

Гегемона встретила рассвет во всеоружии. Она нацепила старинную шляпку (и у меня есть винтаж), украсила её мелкими розами (знай наших), повязала вокруг воротничка турецкой блузки газовый ярко-зелёный шарфик неизвестного происхождения, тщательно сравнила себя с картинкой календаря (девушку с персиками она игнорировала, остановившись на «более французском» портрете рыженькой красотки Ренуара), потом ввиду утренней прохлады и для завершения образа, набросила на плечи бабкин плисовый шушун – вот теперь посмотрим, дойдёт ли дело до грузовиков!

И вот, покачивая бёдрами, Гегемона проникает в небрежно прихлопнутую калитку, напевает под нос и припускает вокруг дома, зная заветное, всегда чуть приоткрытое окно маленькой спаленки Ванечки… И что же она видит! Её хитренькие, зелёные глазки, напруженные интересом, мгновенно тухнут и тут же опять вспыхивают гневом и глубочайшей досадой. Пуховая перина волнами ниспадает с широкой кровати, подушки разбросаны, будто не для голов предназначены, а булыжники в овраге, руки Ванечки распахнуты так широко, словно он слетел с сенного воза, а на его плече… Ужас! На его плече покоится женская головка, да такая… очаровательная, что и гнев не спасает от радости видеть совершенство, от той радости, которая возникает прямо перед неукротимой завистью – надо же знать образец, чему стоит завидовать и чего опасаться как огня! И всё же, как хороши! Оба! Обнажённый Ванечка настоящий атлет, вылитый спартанец, так вытянулся, что и пальцы на ногах кажутся морковками, а выше… Да это настоящий гигант, пусть и спящий как лев, как Марс, как… Чёрт знает что это «как»! В самых своих расфуфыренных мечтах, в самых невероятных – почему же нет – грёзах, не могло причудиться такое богатство у милого Вани!

Гегемона собрала волю в кулачок. Он сжался и уже не отпустит её гулять по свету. В этом чудесном кулачке месть, её величество. Гегемона скользнула призрачной тенью с подоконника, она не издала ни одного звука, хотя они так и рвались из пересохшего, сдавленного спазмой горла, она знала, что ей делать. Вытащить из сарая канистру. Обежать вокруг дома, набросить на дверь щеколду. Окно… открыто окно! Ничего, солому рядом она запалит сразу, с этого места, которое перед ней так провинилось, она и начнёт своё дело. Теперь проверить остальные пути отхода.

Гегемона сидела у калитки и смотрела, как полыхает изба. Пожар дело минутное. А если огню чуть помочь, так и вовсе мгновенное. Из деревни спешили люди. Даже издалека Гегемона узнавала всех по фигурам, называла по именам – да их совсем немного было, имён. Первая, как ни стара была, ковыляла Ванина бабка Ефросинья, а за нею все остальные.

Всё это определилось в уме Гегемоны как суета, расплылось и размылось. Всё существо её покинуло этот мир и ушло внутрь себя, и увидела она там, в далёкой, сине-зелёной аквамариновой глубине черноволосую девушку по имени Карпо, которая сидела на белом камне и горько плакала, призывая исчезнувшую подругу Аглаю, потерянную навеки, а рядом стоял рыжий мохнатый двуногий зверь и старался боднуть красавицу рыжим рогом полумесяцем в набухший его плодом живот.