Время очищения

В тот промозглый апрель случались снеговые дожди, и в пятницу было бы лучше оставаться дома, что я и сделал, отпросившись вчера с работы. Но мне предстояло выползать из дома на улицу, где сейчас так противно находиться и ехать в далёкий храм, где-нибудь, в пригороде, и там будет проходить первая в моей жизни исповедь. Я решил идти в любой храм, наугад. Не в такой, куда ходит вся питерская интеллигенция или не тот, где служит всем известный и чтимый в народе духовник или проповедник, мелькающий в телевизоре, а именно такой, о котором мало, кто знает. Я так решил. Я никого там не знаю и никто там не знает меня. Нет «километровых» очередей, куда надо вставать с ночи, нет ненужного общения…
Я – это я, и у меня будет так, как нужно мне, и хватит уже мне подстраиваться под других. Господь Бог не наделил меня умом, к сожалению, зато не обидел интуицией, и мой внутренний голос ещё ни разу не подвёл меня, да только я его ни разу ещё не послушался. А теперь, вот, решил ему внять.
Было ещё позднее утро, и я собирался, не спеша. Надо взять с собой побольше денег… спрятать их на грудь, под майку… список грехов не забыть…
За окном так и льёт. Капли бьют по металлу, слышно, как ветер завывает… обычное для Питера состояние – холодно, ветрено, промозгло, а там, где нет ветра – воняет болотной гнилью. Гнилой город. Не люблю его. Если ночью иду по нему, то, обязательно, обильно пописаю в Неву. Вот такой я гад!..
Шучу. Не писаю я не в какую Неву по той простой причине, что мне физически не удобно было бы это сделать. Нет у меня такого приспособления, что бы, стоя, пописать с набережной или моста. Мне, pardon, нечем длинную струйку пускать.
Я родился девочкой. Но, когда я стал расти, то понял, что происходит что-то не то и не так. Маленький, я был странным ребёнком. Ещё в детском саду девчонки, почему-то, не принимали меня в свои девчачьи игры. С мальчишками играть интереснее, их игры мне нравились гораздо больше, но и они меня частенько гоняли. И я в одиночестве сидел, забившись в угол. Я стал предметом насмешек и издевательств от других детей, а воспитатели постоянно шпыняли и ругали глупого ребёнка. Малолетние гадёныши, повинуясь каким-то своим низменным инстинктам, затаскивали меня в туалет и насильно снимали с меня штанишки.
Из сада меня после этого забрали, и я почти год до школы провёл с бабушкой и дедом. Я жил с родителями, бабушкой, дедушкой, сестрой и братом, в отличии от меня, абсолютно нормальными людьми, на окраине Питера. Сначала наша квартира была коммунальной. Сосед был алкоголиком, лицо его вечно заплаканной жены было в шрамах, синяках и ссадинах. Скандалы с мордобоем за стеной меня пугали, и я забивался в угол. Страшно и мучительно было жить с какими-то страшными чужими людьми. Когда соседей вдруг не стало, и наша квартира, наконец-таки, перестала быть коммунальной, я несказанно обрадовался, так как больше не нужно было бояться. Впрочем, не страшно и относительно спокойно мне жилось только в квартире.
Но, как только стоило выйти во двор с самокатом, тут же кто-то нарисовывался и слышалось ненавистно-монотонное гудение в нос: «Да-а-ай поката-аться!». А если их было больше одного, что частенько и случалось, то они просто отнимали у меня самокат, спихнув меня с него на землю, а я изо всех сил сопротивлялся, но ничего не мог сделать. Они весело смеются, даже не вспотев, а я, сидя на земле, растерзанный, плачу от досады и собственного бессилия. Куда мне! Эти маленькие сволочи даже моего дедушку не боялись, дерзя ему, когда он спускался, чтобы вернуть назад то самокат, то мячик. В конце концов, они просто украли у меня самокат, как только я, решив сбегать попить, на минуту оставив его во дворе. Думал, что за это время с ним ничего не случится – ведь никого же во дворе не было! Вернулся, а уже нет моего самоката. Плакал я тихонечко, чтобы не заметили домочадцы, а то стали бы ругать меня за такую оплошность, и мне долгое время удавалось скрывать пропажу самоката от рассеянной родни. А там, было уже не до него, потому что начались проблемы.
Я пошёл в школу. В ручонке - букет, на душе - тоска. На мне белая блузка, жилетка, клетчатая шотландская юбочка, белые колготки и красные лаковые туфельки с застёжкой. В волосах - большой белый бант. Я тогда ещё не догадывался о том, что я – не девочка. Удивило то, что одноклассники, сразу, отнеслись к мне без уважения, как только я вошёл в класс. Принялись глумиться, дразнили, обижали. Шпыняли часто и жестоко, показывали языки и, проходя мимо, пинали под зад ногой, толкали, били, щипали и всячески издевались словесно и физически. Дали мне прозвище «Швабра». Стоило достать игрушку, как её отнимали с такой скоростью, что я даже не успевал заметить лица обидчика, и больше своей вещи уже нигде не видел. Особенно бесили очень болезненные, резкие и всегда неожиданные дёргания за волосы и куски пластилина в волосах, несколько раз мама выстригала из моих волос то клей, то жвачку. Неприятности с учёбой начались в первую же четверть. Учился я очень плохо. Ничего не понимал.
Вскоре моих родителей вызвали на ковёр, и учительница, презрительно оглядев бедно одетых людей, сказала им: «Ваша дочь не сможет здесь учиться и усваивать материал. Она не понимает того, что говорит учитель! Ничего не хочет делать. Настоятельно рекомендуем перевести её во вспомогательную школу!»
Несчастные мать с отцом подняли всех знакомых, нашли и репетиторов, и психиатра, практикующего на дому, и такого же коррекционного педагога. Все они говорили, что я - сложный случай, но кое-что сделать можно, так как явной психической ненормальности или задержки в развитии не наблюдалось. Все деньги уходили на оплату труда этих специалистов, а дело двигалось крайне медленно.
Как и прежде, меня интересовали лакомства, игрушки, картинки в книжках, мультипликационные фильмы и только. Особенно хотелось мороженого, но мне его, если и давали, то растапливали, что бы у дитятки не заболело горлышко.
Ничего не спасло меня от перевода во вспомогательную школу, по «счастью» находящуюся неподалёку. В обычной школе оставаться было уже невозможно. Ежедневно я шёл туда, как в пыточную камеру. Издевательства злых одноклассников над «слабоумной» или «тупой» становились всё изощрённее и всё более жестокими. Поэтому, горестно повздыхав, перевели меня в школу для детей с ослабленным здоровьем. Учащиеся с синдромом Дауна были там, как у себя дома, и это было в порядке вещей. Кроме них, там учились ребята с другими отклонениями в развитии. Но там учиться было гораздо лучше, чем в предыдущей школе. Здесь я выглядел умником на фоне многих! Однако, и здесь тоже жизнь меня не щадила. Она вообще, давно уже повернулась ко мне задницей.
Когда я стал ещё старше, то заметил то, что у девочек начала формироваться грудь. У меня же она так и не выросла ни в десять, ни даже в 14 лет. Она оставалась плоской, как у мальчишки. Всё больше настораживало это и родителей. Внешне я становился всё больше похожим на юношу. Моё лицо обрело мужественность, стали укрупняться кисти рук и ступни, на шее появился небольшой выступ, почти что кадык, а голос стал довольно-таки низким. Такой голос может быть и у женщин, несколько мужеподобная внешность – тоже, но , вот, полное отсутствие груди – это как-то странно. Родители этим озаботились и встревожились. Тогда начались походы по докторам, тревоги и слёзы. Я влез в интернет, стал искать причину этого. Нашёл там гермафродита. Только среди них были такие экземпляры, у которых есть мужские половые органы и женская грудь одновременно. Но были и такие, как я. Ни того, ни другого. Как ни прискорбно это осознавать, но я оказался гермафродитом. «Оно». Но что тут сделаешь? Грудь можно сделать искусственную, что мне и предложили. На этом все обследования закончились, а я стал думать, чего же во мне, всё-таки, больше, мужского или женского, да так и не додумался не до чего, решив подождать, авось всё само образуется. Мама с бабушкой из меня старательно делали девочку, покупая мне девчачьи наряды цвета взбесившейся хрюшки, с рюшечками, кружавчиками, всякими принтами да стразиками, заставляя носить длинные золотистые кудряшки и помогать дома по хозяйству. Мне было не охота стряпать, но я любил чистоту и порядок. Мне было комфортно носить именно мужскую одежду, и я чередовал образы, являясь в одних местах девушкой, в других – парнем. Женские вещи я надевал там, где меня знали по документам. Развлекаться же я ходил так, как мне нравилось – в пацанских джинсах. Впрочем, этот пацанский прикид всё больше вытеснял девичьи наряды из моего гардероба. Я стал выглядеть юношей с длинными, белокурыми и вьющимися волосами, которые убирал в хвост, и никто из тех, кто не знал о том, что я – «девушка», не догадывался о том, что у меня в штанишках кое-чего не хватает.
Мои родители - учёные. Среди моих предков были зажиточные купцы по материнской линии, духовенство – по отцовской (вероятно, из-за этого во мне проснулась религиозность), а я, почему-то, родился не только гермафродитом, но и дураком, как ни прискорбно это осознавать и принимать.
Дом, где мы живём, аварийный, сырой, и в нём страшно находиться. Ото всех отверстий, коих не мало, дует или страшно скрипит, шуршит или завывает. Его давно уже собирались снести, но обнаружилась его историческая ценность, и расселение, почему-то, было приостановлено, а там грянули 90-е, и было уже не до того. Из окна виднелось какое-то серое бетонное здание, очень похожее на крематорий. Трубы торчали из его крыши, а из них поднимались дымы. У нас, обычно, была плохая погода, а небо всегда серое, даже в ясные, солнечные дни. Глядя на растущие вокруг этих мрачных строений, ели, я вспоминал стишки: «И стояли у ворот скрюченные ёлки…» Причудливая конфигурация этих деревьев удивляла. Я не мог понять, что это с ними. Вечерами бродяги или подростки жгли там костры, слышались выкрики матом да женский визг, и, время, от времени, там находили труп какого-нибудь животного или даже… человека(!). Промозглый ветер, судя по всему, жил здесь постоянно, от чего на балкон выходить не хотелось, да и боязно – вдруг обрушится, дом-то аварийный. Подъезд наш был замусорен окурками и шелухой от семечек, исписан, повторяющимся в разных вариантах, словом, обозначающем тот орган, который у меня отсутствовал. Множество изображений этого же органа было повсюду. На полу валялись бутылки, шприцы… лампочки были вывернуты, плафоны разбиты, от чего вечерами и ночами в подъезде была страшная, непроглядная тьма…
Мы давно уже привыкли к шуму железной дороги, что давно уже их не замечаем. Вокруг нашего насквозь прогнившего четырёхэтажного дома, похожего на барак, находились, в основном, гаражи какой-то городской техники, а далее – сначала ещё оставались сельские избы, а потом началась многолетняя стройка. Местные дети успели вырасти, родить своих детей, а стойка всё работала. Мой одноклассник из специальной школы охранял этот объект и признавался в том, что сам не знает, что охраняет. Поговаривали о том, что это секретное НИИ, где испытывают новое оружие или вакцину.
Пока мама и бабушка пытались воспитать меня девушкой, решить проблему с моей отсутствующей грудью и почти не работавшими мозгами, отец и дед всё время работали. Отец - так вообще, почти что жил на работе, весь в своих научных опытах, и мама приносила ему туда еду и свежие рубашки. Он был патологически рассеян, неряшлив и с очень большими странностями. Однако, все знакомые твердят о его немыслимой одарённости. И что же тогда, хоть часть его одарённости не передалась мне?.. Лишь только его странности, рассеянность и аутичность достались мне сполна. «Спасибо» ему за это большое! И за то «спасибо» вам, родители мои дорогие, что заделали и произвели меня на свет каким-то уродом, непонятно, какого пола.
И вот, несмотря на то, что репетиторы не смогли ничего вдолбить в мою красивую головку, один из них сделал-таки меня счастливым. К тому времени я уже понимал то, что я такая же девушка, как и юноша, и был в курсе своего редкого полового статуса.
Это значительное событие произошло жарким летним вечером. Именно тогда я позволил себя совратить одному из моих многочисленных репетиторов, к которому на занятия я ездил сразу после школы. И об этом я ещё ни разу не пожалел. Напротив. Я вспоминаю эту свою первую в жизни близость, как одно из самых ярких событий жизни. Более того, эта связь сделала меня счастливым. Моё тело на всю жизнь запомнило его прикосновения, я, также, помню божественно-прекрасный запах от него, и его волосы пахли потрясающе-дивно. Я не забыл его красивое лицо, проникновенный голос…
Я был его любовником два года, до тех пор, пока не закончил эту чёртову «школу для дебилов». Отгремел выпускной бал, где я жался к стеночке в белом платье с накладным бюстом под ним, стесняясь своих больших ступней и мускулистых рук. Весь бал я простоял, а когда ребята пошли кататься на катере, меня «забыли», и я пошёл домой, где смыл макияж, стянул волосы в конский хвост, переоделся в пацанский прикид и отправился бродить вдоль Финского залива, предавшись чёрной меланхолии. К тому времени с последнего свидания с возлюбленным прошёл почти что месяц, и я не понимал того, почему он мне до сих пор не позвонил. Квартира, на которой проходили наши «уроки» оказалась не его, а съёмной, и когда я туда пришёл, оказалось, что жилец съехал, а на какой адрес – новые обитатели жилища не знали. И я помню, как потемнело у меня в глазах от ужаса и горя.
Устроить меня на работу матери помогли знакомые, определив младшим ассистентом на киностудию, и родители вздохнули спокойно. Я стал «мальчиком на побегушках» в группе режиссёра Гарипова. Этот «катаклизм» с адаптацией немного отвлёк меня от ожиданий прекратившихся SMS-сообщений, которыми ранее любимый вызывал меня на свидания. Голова моя не выдерживала перемен в жизни, работа, которая оказалась не пределом моих мечтаний, особенно, зарплата, меня не вполне устраивала, и я стал метаться. То я хотел имплантировать протезы в грудь и выйти замуж, чтобы не работать, то вдруг захотел быть настоящим, полноценным парнем, несмотря на то, что это было невозможно. Хотел даже попробовать сходить в армию, но для меня это было несбыточной мечтой. Даже если бы меня, «девушку», туда и взяли, но лишь в случае способностей, а у меня башка не варит совершенно. Мне просто вежливо отказали, посмотрев аттестат «школы для дураков».
Г-н Гарипов снимал совсем бесталанные, скучные фильмы, и в упор меня не замечал. И вот, я начал приносить домой зарплату, большую часть которой был обязан отдавать матери на хозяйство. Репетиторов оплачивать больше не было нужно. «Дочка» сама приносила в дом деньги. За мной, всё же, продолжали, не вполне мне доверяя, послеживать, боясь того, что потеряю эту работу, всячески застращав, что бы я изо всех сил держался за это рабочее место и вёл себя там тихо, слушался режиссёра и других. Поэтому приходилось стараться. Я был на подхвате у всей группы, был и курьером, и подай-принеси, бегал за сигаретами, крепкими напитками, пивом. Работа эта не была скучной, но я здорово уставал с непривычки.
Дни шли за днями. А мой любимый не давал о себе знать. Телефон не отвечал. Так этот человек навсегда ушёл из моей жизни. Понимая то, что связь эта была преступлением, хотя бы с точки зрения закона о несовершеннолетних, я страшно тосковал по этому человеку и постоянно ждал звонка. Почти два года находился в тоске, постоянном поиске и в ожидании, но моя первая в жизни любовь, как в воду канула. Молясь на телефон, пытался его разыскать, но не знал, где можно его найти, так как не знал даже его фамилию, не говоря уж о дате рождения, а по обыкновенным русским имени и отчеству никакая справочная не даст информации. Я обшарил весь интернет, но никто похожий не был зарегистрирован ни в одной из социальных сетей, как ни просматривал несчётное количество питерских, а потом и из других городов, репетиторов с такими же именем и отчеством. Я ходил на работу, как сомнамбула, плохо ел, почти не спал, ставил ночью свечу на подоконник, но всё было безрезультатно. Этого человека я потерял. Мне было так плохо, что меня стали водить по докторам и пичкать лекарствами, от чего я стал вялым, апатичным да сонным.
И вот, мне стукнуло 20-ть лет. У меня была мысль стать мужчиной, и я уже понимал то, что полноценным мужчиной мне никогда не стать даже в том случае, если мне сделают пластическую операцию на половых органах. Однако, деньги на эту операцию стал откладывать и собираясь менять паспорт. Однако я медлил и взвешивал: стоит ли делать это, так как понимал то, что мои любовные предпочтения, всё же, мужчины, хотя девушки мне, вроде бы, нравились тоже. И я, стоя на распутье, начал всё чаще молиться Богу, выжидая, вдруг решение придёт само собой. Думая быть мужчиной, я не хотел быть извращенцем, и подумывал сблизиться с девушкой, но из этого ничего не выходило. Никто не хотел завязывать со мной знакомство.
И вот, месяц назад, я на дискотеке познакомился с миленькой, большеглазой девушкой со вздёрнутым носиком, которая прекрасно двигалась под музыку. Впервые за два года я был весел и мне хотелось летать. Мы обменялись телефонами, пару раз сходили вместе в кино, кафе, и вот, когда я ей звоню, подходит кто-то и насморочным голосом сообщает, что Тани нет, и она сама перезвонит. Полгода жду звонка, но мой телефон молчит. А жизнь, между тем, идёт.
Каждый будний день, по резкому звонку будильника, я встаю, как правило, затемно, и, совершив привычный утренний ритуал, надеваю футболку и джинсы с многочисленными карманами в самых неожиданных местах, расчёсываю свои девчачьи кудряшки над помойным ведром на кухне, включив чайник, разбиваю яйца на сковородку. Глазунья у меня хорошо и быстро получается, так как не на что другое времени не было. Сидя за столом, завтракаю, тоскливо глядя в телевизор, где идеально выглядящие, улыбчивые мужчина и женщина, ведут какую-то жизнеутверждающую передачу бодрыми голосами. Позавтракав и напившись кофе, курю в окно, потом, помыв посуду, делаю бутерброды и заливаю чай в термос, надеваю свитер с орнаментом в виде каких-то невнятных ромбиков.
В моём рюкзачке - книга Харуки Мураками «К югу от границы, на запад от солнца», читать в дороге. Кроме книги, в моём необъятном рюкзаке ещё и зонт, и солнцезащитные очки, ключи от квартиры, пачка сигарет, зажигалка, термос и, так называемый, «харчик». В кожаном «ксивнике» (такая сумочка-кармашек, висящая, обычно, на шее, как медаль, атрибут хиппи конца 80-х) лежал единый билет на проезд в транспорте, и всегда было мало денег, даже в дни зарплаты. Зарплату я клал в другой, ирокий, тонкий матерчатый ксивник, висящий под одеждой, на моей плоской юношеской груди, у сердца, и отдавал большую часть матери на хозяйство, а остальное прятал, чтобы откладывать, а потом тратить на своё маленькое счастье...
В тесной прихожей я, поверх надевал высокие кирзовые берцы, прозванные мной «говнодавами», потом - чёрную вязаную шапочку, паковался в куртку на «меху чебурашки». Надев рюкзак, выходил, запирал дверь и спускался по лестнице к выходу из заплёванного подъезда, исписанного матерными словами, в ржавых подтёках и с запахом кошек. Ветер, промозглый и холодный, начинал задувать, я надевал капюшон и понуро тащился к станции. Там я, в ожидании электрички, стоял и курил, все вокруг тоже курили. Потом, побросав бычки на землю, и мы заходили в подошедший поезд. В вагоне было тепло, но, почему-то, казалось, что как-то сыро. Пахло от пассажиров чесноком, перегаром, табаком и зубной пастой. Читая книгу или смотря в окно, я ехал до вокзала и, выйдя, вдоль Обводного канала шёл до работы, куря в хмурой задумчивости. После работы я с абсолютно чистой совестью позволял себе развлечься, так как долг перед семьёй выполнил. Стал ходить на работу, зарабатывал… что ещё? Ходил по театрам, но гораздо чаще – в кино. Поздним вечером, в своей маленькой комнатке засыпал под тихий звук и мерцание телевизора.
Я был симпатичным, даже красивым, как мне, по крайней мере, казалось, но на меня совсем не обращали внимания ни девушки, ни молодые люди. В гости никого позвать не получалось, так как жил я не один, и домочадцы лезли во все дела. К тому же я стеснялся нашего старого дома и столь же старой квартиры, заваленной лишними вещами родителей. Какие-то повсюду статуэтки, вазочки и прочее. В нашей чокнутой семейке ничего не выбрасывалось. У деда была коллекция игрушечных машинок, так как он однажды обмолвился о том, что ему нравятся автомобили советского периода, тогда друзья, такие же, как и он, интеллигенты, принялись одаривать дедушку игрушечными авто. Эти крошечные автомобильчики заполонили все полочки, тумбочки и шкафчики, выкатывались с жужжанием из самых неожиданных мест и до ужаса мне надоели. Я жил в небольшой комнате с младшим братом, а когда он ушёл в армию, уже один, с пустой кроватью, оставшейся от него, его столом и шкафом, на котором громоздились книжные полки. На его столе пылился старый компьютер, поскрипывающий во время работы. Он достался ему от меня, после того, как я купил себе ноутбук. Я давно погрузился в мир социальных сетей.
На стене висела странная картина. Было совершенно непонятно то, что на ней было изображено. Несмотря на это, картина манила и завораживала, и, слушая «Рюмка водкина столе…» Григория Лепсверидзе, которую считал народным гимном России, я подолгу пристально в неё всматривался.
На кухне мать скандалила с бабушкой. Она была недовольна тем, что ей всё время приходится убирать за полуслепыми стариками, бросающими мусор мимо ведра и повсюду оставляющими крошки. Я винил семью в том, что не создали мне условия для общения со сверстниками, но, всё же, не мог не понимать того, что другие чувствуют моё от них отличие, да к тому же, видят мою глупость, очевидность которой становилась всё явственнее с годами и мне самому, как это ни прискорбно.
Думая об этом, тоскливо смотрю в окно, а там - темно, слякоть. Зло поглядев ещё раз на телефон, который хотелось разбить о стену, сунул его в карман джинсов, застегнул на кнопку, и пошёл на кухню, где задумчиво пил кофе с молоком и ел горячие бутерброды, пялясь в пыльный экран телевизора.
В квартире никого, кроме меня, не было. Сестра, выйдя замуж, поселилась у мужа, брат служит в армии. Родители прямо с работы собирались ехать за город, в деревню, не заезжая домой. Я тоже собрался уйти, как только вернутся с рынка дед с бабкой. И дело даже не в том, что докучливые старики надоели мне до зубовного скрежета. Хотелось побыть только наедине с собой, а разговаривать ни с кем вообще не было никакого желания. О том, что сейчас старики бредут по непогоде с тяжёлыми сумками, думать не хотелось, как и вообще о старости и немощи, и был рад тому, что можно смотреть то, что хочу, по телевизору да курить без свидетелей…
Оторвавшись от воспоминаний, подумал, в каком виде мне идти в церковь. Нацепить длинную юбку и платок или одеться в любимые джинсы. Собрав лоб в гармошку, я подумал какое-то время и решил одеться по-мужски.
Всё же, я был верующим человеком. Да, я был растлён, но веровал и боялся Бога. Боялся попасть в ад, хотел в Рай. Может быть, это кому-то покажется смешным, но это - правда, и вот такой я есть.
Я, естественно, не сказал никому из друзей, которые у меня, всё же, были, про свою первую связь, несмотря на то, что безумно хотелось выговориться, и с этим какое-то время жил. Ночами иногда плакал, уткнув лицо в подушку, из-за того, что считал себя не достойным находиться среди порядочных людей. Но продолжать умалчивать этот грех я, искренне верующий человек, уже не мог, и тогда решил исповедаться.
Я был крещён случайно. Знакомые попросили моего деда помочь им отвезти младенца в храм, находящийся в какой-то глуши, чтобы его окрестить. Маленького меня взяли с собой и заодно крестили вместе с тем младенцем. Так я стал крещённым.
И теперь, будучи двадцатилетним, решил впервые в жизни исповедоваться. Итак, не дожидаясь возвращения стариков, оделся и вышел на промозглую улицу. Куда я поеду, ещё не знал.
На углу нашей и соседней улиц, около светофора, стоит небольшого роста, женщина лет шестидесяти в очень странной шляпе-клумбе. Раньше на ней было повешено спереди и сзади по щиту с надписью: «Магазин цветов 10 роз – 70 рублей. Она стояла там лет десять, если не больше, зимой и летом. Причём, тогда, когда был сильный мороз, она пританцовывала, и так, уже не молодая, дама танцевала целый день, с утра до позднего вечера ежедневно(!), это какое же надо иметь здоровье! Но она всё это выдерживала на протяжении многих лет. Эта странная зазывала любила общаться с людьми, стоящими на светофоре. Подсказывала людям дорогу, давала советы. При этом громко скандировала: «Приходите за цветами! Цветы из Голландии! Не дорого! Купите букетик своей невесте или супруге!» и так далее.
К постоянному нахождению на перекрёстке этой живой рекламы давно уже привыкли аборигены. С ней здоровались мамочки с колясками, собачники, пенсионеры… Без неё перекрёсток был бы пустоват. Шляпа-клумба была заметна издалека. Меня всегда интересовало, как она обедает и ходит в туалет, подгузник, что ли, на ней… потом понял, что она ходит в бесплатный туалет на станции и там же, либо на лавочке, либо в какой-то забегаловке, быстро перекусывает.
Но однажды (это было года два тому назад) глядим, а её нет. Я тогда подумал: «В туалете, наверно, или обедает на лавочке…» Потом гляжу: нет её опять и опять. Потом понял, в чём дело. Они себе другую рекламу решили придумать. Вместо пенсионерки на специальном трёхколёсном велосипеде раскатывает парень, похожий на узбека или казаха. Щиты с рекламой магазина цветов с текстом, что был на щитах дамы - сэнгвича, были домиком поставлены на этот велосипед. Парень молчал, не с кем не общался, просто ездил по улице туда-сюда. Поездил какое-то время и исчез или просто перестал мне попадаться - я и видел-то его всего два раза.
И вот, эта дама вдруг снова появилась. Она была всё в той же шляпе, но уже без щитов. Вела себя всё так же. Потом выяснилось, что эту даму уволили с работы, наняв того парня с велосипедом. Но, скорее всего, магазин этот прогорел и, наконец, закрылся. А наша уличная «знакомая» либо уже была со странностями, и болезнь прогрессировала, либо после потери заработка, подспорья к пенсии, повредилась рассудком. Итак, неизвестно, из-за этого или ещё раньше у неё поехала крыша. Так или иначе, эта дама в шляпе в виде клумбы продолжала выходить на перекрёсток сама. Она стоит там, а прохожие смотрят на неё с любопытством. Кто-то вступает в разговор, спрашивает дорогу. Мне она советовала что-то по коммунальным платежам, я уж не помню, что. Маргинал маргиналу друг. Оба мы аутсайдеры, психи. Я – так называемый, «придурок», а, точнее - «придурошная», «чокнутая» или как там ещё… она - городская сумасшедшая. По своему обыкновению, несчастная женщина, бесплатная реклама давно закрывшегося магазина, вращаясь вокруг себя, приплясывает, что-то скандирует, выкрикивает, жестикулирует, а лицо у неё раскраснелось от ветра и холода… она улыбается… и я улыбаюсь ей.
На вокзале купил билет до станции, название которой мне понравилось по звучанию, и сел в подъехавшую электричку. Сначала стоял на одной ноге в нечеловеческой давке, но чем дальше поезд отъезжал от Питера, тем больше пустел. Я сел сначала с краю, потом пересел к окну, куда смотрел почти без мыслей, и ехал часа полтора, пока не прибыл, наконец, на какую-то станцию, за которой был виден населённый пункт. Выйдя в каком-то грязном городишке, побрёл наугад под моросящим дождиком, пока не нашёл церквушку. Посмотрел расписание служб на столбе у калитки. Увидев, что исповедь будет лишь завтра, стал искать ночлег, заодно оглядывая городок. Заходя в местные забегаловки, прошлялся до вечера. Гостиница находилась недалеко от центра города. Сняв номер, я сходил в столовую, затем, приняв душ, лёг спать, помолился Богу, повторяя: «Господь! Прости меня…» и забылся сном. В седьмом часу я проснулся и встал под душ. Большое зеркало раздражало. Я в последнее время не любил смотреть на своё юношеское тело без причиндалов. Одевшись, пошел глотнуть горячего кофе в столовую. У меня в запасе был целый день.
Утро было противно-пасмурным, дождик моросил, не переставая. Я задумчиво пил дрянной кофе, глядя на унылый пейзаж за окном. Выйдя из гостиницы, снова осмотрел убогий городок, больше похожий на люмпенский посёлок, местный краеведческий музей с обычными для подобного заведения, прялками, горшками, деревянными ложками, черепками и так далее, портретами, кисти местных недоученных художников и манекенами с костюмами, проеденными молью. Я шатался по залам со скрипучими полами. Ко мне подошла служительница, удивлённая интересом столь юного человека к их нищенскому музею, и стала вдохновенно рассказывать единственному посетителю про то, как каждый из экспонатов попал в музей. Что-то откопали мальчишки, что-то принёс кто-то из местных, что-то было куплено на барахолке за бесценок и так далее. Наконец, решил оставить человека в покое и пошёл, куда глаза глядят. Забрёл на какую-то свалку, где справил нужду на корточках, очередной раз завидуя полноценным мужчинам из-за удобства их аппарата, и пошёл вдоль маленькой речки. Потом вернулся в центр города и читал афиши на местном доме культуры. «Вечер поэзии… Вечер гитарной музыки, кинофильм какой-то…, дискотека… вечер для тех, кому за тридцать…» и зашёл в клуб. Там солдаты красили стены и выносили носилки с мусором в контейнер на дворе. Я сидел в холле, пока какие-то женщины в деловых костюмах меня не спросили, кого я здесь жду, нашёлся с ответом и ответил: «Мне нужно в библиотеку». Мне показали направление, и я пошёл по гулкому коридору, пока не упёрся в обшарпанную дверь с надписью «Библиотека. Читальный зал. Компьютерный класс».
Библиотекарша в пуховом платке дремала, низко опустив голову, пока я рассматривал книги на полках. Она так и не проснулась, когда, найдя старую, зачитанную книгу, уселся на продавленный диванчик и прочёл её. Это были те самые рассказы, которые нам читала актриса, приехавшая в нашу школу тогда, когда я учился в классе третьем. Советский период тогда уже заканчивался, так как это было уже при позднем Горбачёве, но подобные мероприятия ещё были, а нас успели принять в октябрята. В пионеры, вот, уже не успели. Нам всем очень нравилось то, как талантливо работала эта чтица, хоть и содержание весьма сомнительное, как теперь это понимаю. Но мы тогда восприняли это, как очередное, редкое по тем временам, развлечение, и слушали её с большим интересом и вниманием. Когда же она в конце рассказа, медленно поклонилась нам, мы поняли, что она больше не будет читать, забыв захлопать, недовольно загомонили: «Ну-у-у! Ещё! Ну пожалуйста! Ещё!» Я не заметил того, что по моим щекам текут слёзы. Я плакал, вспомнив детство в школе для дураков, когда был чист, ещё не совращён и рисовал в альбоме иллюстрации к сказкам своего сочинения. Так и не разбудив библиотекаршу, я положил книгу на полку и, выйдя на площадь, зашёл в забегаловку. Пил гадкий кофе, глядя в одну точку. За окном было слякотно, вороны клевали на площади труп раздавленной кошки, вытягивая из него длинные кишки. А когда проезжал старенький дребезжащий автобус или грузовик, они вспархивали, а потом вновь слетались к трупу и клевали его яростно, пугливо поднимая и поворачивая во все стороны клювастые головки. То тут, то там валялся или брёл, шатаясь, чуть не падая, пьяный мужик. Иногда - тощая бабёнка с красным, распухшим лицом и с болтающейся тощей авоськой. Потом опять прогулялся по городу, снова заходил в местные магазинчики, потолкался на рынке. Затем подошёл к храму, обошёл его вокруг, осмотрел погост. Церковь была обветшалая, облупленная, в подтёках ржавчины. Нищета прихода бросалась в глаза. Я присел на лавочку у одной из могил. Захоронение было старинное, напоминало склеп. Спрятавшись за склепом, наблюдал за тем, как к церкви стали подходить люди, среди которых заметил невзрачного худого священника лет 60-ти с реденькой бородкой, иссиня-красным носом и в надвинутой на самые глаза скуфейке. Он, слегка пошатываясь, не твёрдо брёл от калитки к паперти и рассеянно слушал, обступивших его, нескольких пожилых женщин. Кроме них был ещё пожилой, колченогий и одноглазый мужичонка, мышкой заскочивший в церковь. Зазвонил единственный колокол, и я понял, что этот мужичок был звонарём. Согнувшись и чуть боком, я вошёл, скрипя половыми досками, в неожиданно тёплое, помещение церкви. Теперь, в храме были всё те же и спустившийся с колокольни звонарь (он был не только звонарь, но и регент, и певчий), а ещё – аккуратненькая старушка в белом платочке, торгующая на свечном ящике. Регент встал на клирос и стал петь дуэтом с одной из старых женщин. Голоса у них оказались, неожиданно-сильными, совсем профессиональными. Я встал в самом тёмном углу и опустил голову.
Бумажка с написанными на ней грехами лежала в кармане, и я её нервно ощупывал. Народ, не спеша, прибывал в храм. Старух стало примерно вдвое больше, чем раньше. Пришла совсем юная беременная женщина, почти девочка. Купила свечку, и старушка указала ей на икону, перед которой она эту свечку поставила, неумело перекрестившись. Потом появилось четыре женщины, которым на вид было больше сорока лет. Забрёл пьяный мужик, завалился в углу на пол и там захрапел. Вошли двое мальчишек, встали у дверей и перешёптывались. Одна из прихожанок, обернувшись к ним, приложила палец к губам и сказала: «Тсс!» Больше в церкви прихожан не было. Служба прошла довольно-таки быстро, гораздо быстрее, чем в питерских храмах. Я простоял её, глубоко задумавшись.
Когда служба закончилась, я подошёл к исповеди. У меня темнело в глазах, я трясся от ужаса. Одеревенелой рукой я протянул священнику свою бумажку, сложенную вдвое. Внутри неё была спрятана не хилая купюра. Без скуфейки у батюшки обнаружилась обширная лысина вся в пигментных пятнах и каких-то родинках. Он надел очки с треснувшим стёклом, перемотанные синей изоляционной лентой и с резинкой «от трусов», привязанной к дужкам и завязанной грязноватым бантиком на затылке. Купюру он проворно спрятал в карман и углубился в чтение. В кромешной тишине, нарушаемой лишь храпом пьяницы и шёпотом женщин, я стоял, закрыв глаза, как маленький. По обдавшему меня запаху перегара, я понял, что процесс чтения окончен. Открыл глаза. Поп смотрел на меня пристально, и взгляд его выражал откровенное любопытство. Он, вероятно, всю жизнь, прожив в этом захолустье, ни разу не видел парня, родившегося без мужских половых органов, и всё детство проходившего в одежде девочки. Глаза попа под криво сидящими на носу очками, были мутными. Не найдясь, что сказать, кроме слов: «Дай, Бог, тебе сил, чадо», отпустил грехи и благословил меня завтра причащаться.
Я вышел из церкви и пошёл в гостиницу. Зайдя в свой номер, почувствовал то, как сильно устал, сон сморил меня, и я даже не стал пытаться читать канон. Я знаю про то, как надо вести себя в церкви, исповедоваться и готовиться к причастию, из интернета. Очень дотошно изучил это, прослушав видео-интервью со священниками, дьяконами, монахами, прочитав специальную литературу, вошёл на форум для православных верующих, задавал там вопросы, читая ответы. Знакомиться с верующими в реальности, ни с кем это, своё личное дело, делить я не хотел.
Утром пришёл в церковь, где было больше народу, чем вчера, и пожилые женщины, которых было большинство, надели светлые, цветастые платки и нарядную одежду. Служил всё тот же священник. Видно было, что трезвый, поэтому он был, явно, не в духе. Служил он, хмуро и был отрешён. Голос у него был хриплый, и казалось, что он на последнем издыхании и вот-вот упадёт в изнеможении. Однако, когда я причастился, а служба закончилась, настроение у священника вдруг резко улучшилось, он даже стал улыбаться прихожанам, которые прикладывались к кресту. Он улыбнулся и мне, а я увидел, что его глаза обрели небольшой блеск. Выйдя из церкви, я подумал об этом человеке: как он прожил свою жизнь, что чувствовал, о чём мечтал…
Придя на станцию, запрыгнул в закрывающиеся двери уже тронувшейся электрички, и плюхнулся на деревянную лавку. Всю дорогу то дремал, то смотрел в окно, чувствуя себя почти счастливым. Какое-то облегчение и даже освобождение я тогда ощутил, в моей душе был праздник, потому что у меня внутри была частица тела Христова и капля Его крови, а это значило то, что отныне жил во мне, жалком гермафродите и дураке, обиженном жизнью уроде… кусочек Бога!..
И слёзы навернулись на мои глаза. Я думал и молился о том, что бы Божья благодать меня отныне не оставляла.
На своей станции вышел из вагона и, нехотя, пошёл домой. Тихонько проскользнул в комнату, чтоб избежать расспросов. Я не хотел говорить старикам, где был, а лгать о том, что был в гостях, было не охота. Как можно дольше мне хотелось оставаться чистым, а не осквернять себя ложью.
Таких поездок отныне проделал уже несколько. Я привык туда ездить. Узнал о том, что того пьющего батюшку, которого я «прикормил», звали отцом Георгием, узнал расписание его служб, исповедей, а также, график движения поездов. Он уже привык ко мне и моему щедрому пожертвованию. Он совсем не журил меня за грехи, а смиренно давал наставления, если они приходили ему в голову, и приговаривал: «Дай, Бог, сил!» Так появился у меня тайный духовник.
На обратном пути я, как обычно, либо дремал, либо читал, либо смотрел в окно электропоезда, который вёз меня домой, в обычную жизнь. У меня много разных тайн. От одних скрываю то, что я не девушка, от других – то, что я не парень. И вот, у меня появилась ещё одна тайна. Это – мои поездки в какое-то захолустье, где находится моя церковь, и никто не знает о том, где я иногда бываю и что я там делаю. Это мой секрет, и я никогда и никому об этом так и не рассказал.