Усталость от жизни

Сейчас произнесу банальность, но надо же как-то начать то, что я хочу рассказать. Разводы с мужьями случаются по разным причинам. Измена мужа, его алкоголизм, наркомания, зависимости другого рода, например, различные игры, рукоприкладство или моральный садизм, просто хамское поведение, попадание его в какую-нибудь секту или экстремизм в «разрешённой» религии, это со стороны мужа, а со стороны жены всё примерно то же самое. У меня была другая причина. Ничего из перечисленного выше не стало причиной моего разрыва с некогда любимым человеком. Но моя причина ничуть не легче того, что я назвала. Главным толчком к разводу стала моя усталость от такой жизни. Нет, это не позёрство и не попытка скрыть одну из вышеперечисленных причин. Поясню, начав рассказывать с начала и по порядку.
Он был внешне очень симпатичным, несмотря на поразительную худобу, с большими синими глазами, тонкими чертами лица и бородкой Христа. Мы познакомились в запасниках музея Андрея Рублёва, где он тогда работал, а я проходила преддипломную практику. Меня даже удивила его поразительная тихость и незлобивость. Он был очень мягкий, нежный, и в то же время, эрудированный. Вымирающий вид. Интеллигент. Таких сейчас не делают, а самым молодым из оставшихся за 50-т. Матом при дамах разговаривать сейчас в порядке вещей, а эти мастодонты такого никогда не допустят, разве что, в качестве фольклора и вполголоса, недоговорив…
И вдруг – молодой человек, а такой, как будто бы из далёкого прошлого. К тому же, он был ещё и глубоко верующим человеком. Православным. Я тоже исповедую эту веру, несмотря на то, что я – чистая еврейка, из совершенно атеистической семьи, правда, я ленюсь посещать церковные службы, готовиться к причастию, постясь и читая каноны. Посты выдерживать нет сил, молиться не охота, однако, я разделяла эти убеждения, заряженная Андреем Кураевым и иже с ним. Максим, как звали виновника моих бед, молился часто, в посты не ел мясо, одни гарниры и хлеб. Но рьяным фанатиком он не был. Если обиженная мама начинала волноваться, почему не едят её курицу, он тут же принимался её поглощать, и конфликт был погашен в самом начале. Мне с ним было интересно, и я воспылала к нему «светлым советским чувством».
Однако рано же я радовалась. У меня было плохое предчувствие, и я не хотела выходить замуж по-настоящему, с росписью в ЗАГС, но Максим очень назойливо на этом настаивал. Причём, просил сделать это потихоньку, в тайне от моих родителей, чтобы потом поставить их перед свершившимся фактом, нажимая на то, что все эти свадьбы – пошлость, мещанство, и лучше сохранить деньги на свадебное путешествие или что-нибудь в этом роде. Я с этим согласилась, так как была уверена в том, что мои родители, особенно отец, его не одобрят. Быть культурным человеком очень важно, но это ещё не гарантия того, что он сможет содержать семью, быть опорой. Я и сама видела то, что паренёк вряд ли всё это потянет, но замуж, зачем-то шла. Любовь зла…
Когда мы расписались, про свадебное путешествие как-то благополучно позабыли, Максим, как его звали, перевёз к нам свои вещи, большинство из которых держал, почему-то на работе, заселился к нам, несмотря на то, что мы этого не планировали, и стал жить у нас, как в норке, из которой выползал на работу, в церковь, на культурные мероприятия и общаться со своими и моими друзьями.
К моему удивлению, он не стал знакомить меня со своей матерью, постоянно придумывая всё новые и новые отговорки. То она у него, якобы, в больнице, то где-то надолго заграницей, а по скайпу общаться не любит. Меня это тогда не очень насторожило. А зря. О причине этого поведения я узнала гораздо позже. И кучерявые волосы на моей бедной еврейской голове встали дыбом. Но было уже слишком поздно, когда я поняла, наконец-таки, в чём дело. Я всегда была крайне легкомысленна и до безобразия наивна.
Сначала меня всё устраивало, даже то, что муж мало зарабатывал. Мы жили дружно и даже весело, вместе бывали в гостях у друзей, на культурных мероприятиях, и нам не тесно было в одной комнате. Мне нравилось то, что муж со мной ласков, нежен, никогда не повысит голоса, никогда не выразит недовольство чем-либо. О моих родителях говорил только хорошее. Никогда со мной не спорил, не сердился, и его ничто не могло вывести из себя.
Вызывала лёгкое раздражение лишь его тяга к собирательству. Нет, не коллекционированию чего-либо, а именно - собирательству. То есть, он норовил притащить в квартиру, найденные на улице или помойке старые игрушки, например, или, допустим, велосипедный звонок, жестяную коробочку из-под сигарет, треснувшую вазу или старую лампу...
Мы никуда не ходили, не ездили почти, разве что, на его тусовки иногда выбирались. До этого очень тощий, муж стал стремительно полнеть. Цитируя, кажется, Бекбедэра, он, шутя, говорил: «От счастья толстеют». Он отрастил пузо и вскоре стал храпеть. Он много читал, на работе, правда, ленился, и его научный руководитель на него жаловалась. Предпочитал муж либо читать дома, либо ходить в церковь, где, почему-то не стоял лицом к алтарю, как все прихожане, а сидел на полу возле радиатора и задумчиво, с детским любопытством разглядывал священнослужителей и молящихся граждан. С одним из священников он находился в приятельских отношениях, ходил за ним, как хвостик, а тот милостиво позволял ему с собой дружить, и Максим постоянно затаскивал его к нам домой. Мои родители были всегда, мягко говоря, не склонны к религиозности, несмотря на то, что верят в вечный разум, а бабушка – вообще воинственная атеистка, поэтому появление в квартире инородного (весьма увесистого) тела в виде батюшки было явно неуместным. Батюшка величаво вплывал в квартиру, а мой супруг суетился вокруг него. Отец Павел любил хорошенько пригубить водочки и основательно закусить, а про бабушкино безбожие говорил: «Беда! В её возрасте пора подумать о душе. Не порядок. С этим надо что-то делать…» И сделал. Прежде всего, он постучался и вошёл к бабушке в комнату. Это было всё, как я подумала тогда. Я зажмурилась, как будто он шагнул в клетку к львице, и ждала того момента, когда батюшка вылетит оттуда весь оборванный и чем-то облитый, как товарищ Саахов, с цветком за ухом. Однако этого всё не происходило, и я засомневалась, жив ли батюшка или от него уже остались крест да сапожки. Но он был жив, цел, здоров и долго мирно беседовал с бабушкой. Это повторилось ещё и ещё. Бабушке с постоянным дефицитом общения льстило то, что с ней подолгу общаются, она подружилась с батюшкой, раскрыла перед ним душу, показала коллекцию фигурок кошек, семейный альбом с фотографиями маленькой меня на горшке или в ванночке, рассказала о своей жизни и, в конце концов, стала прихожанкой его храма. Жизнь ползла, «как змея в траве, пока мы водим хоровод у фонтана…».
А Максим всё полнел и много читал, сидя в уголке. Он любил сидеть на полу возле радиатора, подстелив под себя, подобранный на помойке, кусок пенопласта, а сверху него клал какую-то дурно пахнущую ветошь. Кресла и диваны он презирал, называя их «слонами и бегемотами». Ему не мешали мои аудиокниги и музыка, он ни разу не попросил меня сделать потише или переключить. Кроме того, Максим ещё и писал стихи, какие принято называть «белыми». Вот пример его мини-пьесы в стихах, под названием «Он и она»:
«Он:
Снег выпал ранний и быстро таял
Ещё не время ему лежать…
К визиту дамы готовлюсь долго,
Явленья дамы я страстно жду…
Большая дама, и грудь большая!
Как море баба, как океан!..
Но нет, я думал, я много думал
Всё колебался, а осень вся…
прошла… ошибся я в предпочтеньях.
Нет. Мне нужна не она, а та…
И понял я, что это – ты!
Субтильная, почти безгруда,
Любовь моя, ты - ангел мой,
Ты только мне нужна, твои глаза творца…
Из глаз твоих палит мятежная душа…
Она:
Ночь черна, снег падал в море… как долго не писала! Творить хочу!..
В океане глубокого сна
Драгоценная плещет рыба,
Но желаний моих не исполнит она,
Потому что я невод не покупала
И его в океан не бросала
И её никогда не ловила…
Короче, мне – фиг!…
На брегу крутом возвышается холм,
Ну, а в нём, над моей могилой,
Пещера, где живёт отшельник,
Молящий о моей душе
Всевидящего Бога…

Тишина в моей квартире
На обед уху сварила
и картошки напекла,
фрикаделек накидала,
хлеб порезанный купила,
чтоб не мучиться самой
Я сегодня «на хозяйстве»,
«по хозяйству», «я – хозяйка»!
«Похозяка», «бигудяка»,
Футболка, тапки, погляди!
Тупоовата, бесновата,
Правда, нет большой груди.
Отсутствуют и бигуди…
Нет и фартука, но, есть
Треники и ноль любви!..
Не мешайте мне творить!
Он:
Беда…
Тьма кромешная, туман
Снег идёт опять,
Непогода, шорох шин.
Я сижу один.
Всех ты на хер послала,
От себя нас прогнала,
Ты снаружи-то «пришиблость»,
В шапке, прямо, как колпак,
Надоело притворяться недалёкой и тупой,
И творишь нетленки в стол,
Говоришь внутри ты - гений,
Это так, моя любовь,
Ты прекрасна, ты - мой ангел!
Вот, Ты видишь? Знаю всё!
О тебе…
Она:
Чёрен дым кошкоголовый,
Метр за метром, дюйм за дюймом,
Тихий шаг… Большие волны…
Синий морок, тихий сон…
Он:
Слышу крик твой: «Прочь, не надо!..
Не смотрите на меня!
Не дышите на меня!
Я умру… меня оставьте…
Не ходи за мной… эй! Прочь!»

Тише, тише, ты не бойся,
Все ушли, а я с тобой
На асфальте солнца луч…
Эти стихи Максим посвятил мне и подарил на годовщину нашей свадьбы. Я была тронута. Очень приятно, когда тебе посвящают стихи и пишут письма. Я получила от него много самых настоящих писем, написанных на бумаге и присланных по почте, например, когда мы с ребёнком летом жили в деревне. И я храню эти письма до сих пор и не хочу выбрасывать. Максим ел много, но всё, что ему давали, никогда не капризничал. Зарабатывал он, по-прежнему, плохо. Несмотря на это грустное обстоятельство, я родила-таки, ребёнка. Случайно она у меня получилась, ошиблась, когда предохранялась, а аборты я, понятное дело, не делаю. Жили мы не богато, хотя и не очень тяжело. Помогали родители. Они работают и неплохо зарабатывают, а моя бабушка, ещё в силах, взяла на себя заботу о младенце. Максим, несмотря на то, что обожал малышку, стал проявлять всё больше странностей. Работал он и раньше-то неважно, а теперь и вовсе стал откровенно халтурить да отлынивать от работы. Его, в конце концов, и выгнали из реставрационных мастерских при музее Андрея Рублёва, и он стал трудиться в центре Грабаря, откуда тоже вскоре был уволен. Это было неприятно, но я решила ему ничего не говорить, понимая то, что с ним что-то происходит неладное. Я списывала это на стресс в связи с неготовностью становиться отцом. Постаралась, как умею, окружить его заботой, но он стал молчалив, а если разговаривал, то сам с собой, а смысла его речей я не понимала, как ни прислушивалась. Разобрать что-либо и уловить смысл не получалось.
Муж мой почти совсем перестал зарабатывать, а всё больше пропадал либо в церкви, либо на каких-то тусовках, где болтались люди старше пятидесяти, бывшие хиппи. Среди них были музыканты, поэты и художники. Кроме того, он дружил с ныне покойной художницей Натой Конышевой и под её влиянием начал малевать чудовищные картины, которые никто не покупал, и в союз художников его так и не приняли. С этой Натой Конышевой на пару они ходили или куда-то ездили на зарисовки, постоянно чиркая что-то на бумаге, а при этом лазили ещё и по помойкам и… собирали. Вот оно, его «собирательство».
Таскали они с помоек всякую дрянь. Остатки карбюратора, свечи от трактора, какие-то бутылки, пробки, третьесортные книги, битые статуэтки, старые детские игрушки…
Вот этого-то вынести без критики я уже не смогла. С этим-то я и начала бороться. Брезгливость моя победила стремление сохранить мир в семье. И уже тогда я здорово устала от жизни в такой семье, с таким странным главой. Квартира стремительно заполнялась помойным мусором, который я не успевала выбрасывать, а муж всё глубже погружался в пучину безумия. Стал каким-то, очень уж тихим, флегматичным, задумчивым, бубнил что-то себе под нос, пугал ребёнка, да и меня тоже. Он по-прежнему много, но очень неряшливо ел, перестал следить за собой, умываться, причёсываться, засыпал на унитазе или в ванне, в мыльной пене. Начал вставать по ночам и куда-то надолго уходить. Однажды, когда у меня была бессонница, я, дождавшись, когда дверь за ним закроется, быстро оделась по-пацански, во всё чёрное, закрыв лицо чёрной маской, и выскочила вслед за ним. Он понуро брёл по улице, время от времени останавливаясь у очередной помойки, иногда что-нибудь оттуда прихватывая. При этом он что-то приговаривал. Он долго бродил по дворам, затем вышел на проспект и пошёл прямо по его середине, не боясь редких автомобилей. Он их не замечал, а они его объезжали, отчаянно гудя и мигая фарами. Иногда водители громко матерились. А Максим всё шёл. Мигали жёлтые огни светофоров, а он всё шёл и шёл, всё так же медленно и понуро. Карманы его пальто оттопырились из-за лежащих там каких-то помойных мелочей, которые он успел подобрать. И вдруг он сбросил его с плеч, и пальто упало мне под ноги. Я его подняла и вдруг увидела то, что это не его грязный пыльник, а дорогое пальто моего отца, сшитое известной фирмой. И теперь его карманы набиты чем-то ужасным. Я максимально близко подошла к Максиму и теперь шла совсем рядом, но он не замечал меня, ничего не видя вокруг. При этом он что-то монотонно напевал себе под нос. Прислушавшись, я различила какой-то дикий набор слов: «Лимонарь-пиявка, коламбия турбодаун, колумбарий правый, Ленин жив, слава труду, мир, труд, май, первомай, маёвка, пиявка-лимонарь, блин, колбасина, дрын, крошка Вилливинки в розовых ботинках, маленькая тварь…», из его рта протянулась нитка слюны, и в ней поблёскивали огни ночной улицы. Мы дошли до перекрёстка, и муж встал в центр его. Расстегнул штаны и стал мочиться долго и обильно, а после этого, стоя над своей лужей, в которой сверкали отражения фонарей, раскинул руки, как распятый, поднял голову к небу и отчаянно громко заорал: «А-а-а-а!!!!!» Я чуть не оглохла от этого вопля, а Максим всё выводил и выводил бесконечные рулады своей лужёной глоткой, пока не подъехал автомобиль полицейского патруля и не забрал его, несмотря на мои просьбы и протесты.
Это было всё. Домой я, вернулась одна. По дороге вытряхнула в урну из карманов отцовского пальто просроченный йогурт, катушку с нитками, дверной замок, умершие батарейки, трупик воробушка и прочий мусор с гримасой омерзения, сводящей судорогой мне лицо.
Максима положили в психиатрическую больницу, он там очень долго находился, и мы с ним развелись. Вот так бывает. Я не знала, почему он сошёл с ума. Вероятнее всего, это наследственность. Моя свекровь, как выяснилось потом, была совершенно сумасшедшей, и жить с ней Максиму было невыносимо, так как в квартире творилось нечто чудовищное, там была настоящая помойка, по которой летали голуби и бродили дворовые коты. Его старшая сестра тоже болела шизофренией и не вылезала из психиатрических больниц. И вот, что ужасно! Об этом я узнала потом, когда уже родилась моя девочка, и с её рождением появились первые заметные странности у мужа. И если бы я только знала об этом! Но он-то от меня всё это скрыл! Я тогда испытала реальный кошмар. Боялась того, что и моя дочь тоже заболеет. А вылечить шизофрению – дело нереальное. Похоже, это пожизненно, что весьма прискорбно. С мужем пришлось попрощаться навсегда, так как он был уже совсем неадекватен. Простить ему то, что он скрыл от меня своё фамильное заболевание, я не могла, да и устала я от жизни с психически больным человеком. Жить так не просто трудно, а физически невозможно.
И отныне в моём сердце навсегда поселилась тревога за дочь. Я постоянно изучаю эту тему. Записываю Верочкины сны, таскаю ребёнка по специалистам, надеясь купировать в самом зачатке унаследованную от её отца, шизофрению, но девочка растёт умненькая, общительная, очень добрая, совсем не похожая на своего папашу, а доктора в один голос твердят: «Успокойтесь, Ваша дочь абсолютно здорова!» Эх, хорошо бы! Да я каждый день об этом Бога молю. Я теперь уже не ленюсь молиться. Лишь бы не случилось того, самого страшного, потому что, «если Господь захочет наказать человека, он лишит его разума». Ну вот, начала с банальности, закончила избитой фразой… в общем, всё. Устала я от всего этого. Просто раздавлена всем этим. И всё. Конец.