Живоносный родник(отрывок)

Что такое кластер? – спрашивал Иван у своего давнего друга-художника, завернувшего по случаю нагрянувшей тоски в родную деревню, поправить душевное равновесие взглядом на милые сердцу места, где в каждом дереве, камне, доме узнавалась детская радость проживания на белом свете и, конечно, в общении с другом вспомнить что-то, о чём нельзя рассказывать раздельно с людьми, которые делили с тобой дни счастливой юности.
- Тебе, зачем такое знать? Чушь собачья, да и всё тут. Учёно-недоразвитые мужи, которые придумывают дурацкие слова для обозначения предметов, издавна имеющих понятные названия – это и есть кластер дешёвой интелегентщины, что всегда хочет казаться умнее, чем она есть на самом деле. Кластер – нечто взаимозаменяемое, как, например, в сапожной мастерской любой мастер может починить башмаки, сообщество компьютеров может хранить одинаковую информацию, но вот и антипример – каждый дурак, по-своему дурень, а любой из образованных тупиц одинаково глуп. Вот и получается, что образованные идиоты образуют кластер, в котором могут подменять друг друга, будто чурки в поленнице, а дураки никакого общества создать не могут потому, что мыслят по-разному, непредсказуемо.
- Ну, ты наговорил, дружище. От этих слов и свихнуться недолго. Давай-ка лучше по единой и в школу не пойдём. Так раньше умные люди говорили.
- Да, нет. В школу ходить надо, а дальше в какую сторону двигаться – понимать надобно. Заладили на всех перекрёстках, мол, всеобщее образование, а учёность дело индивидуальное, как и жизнь. Имеешь талант, можешь мыслить соответственно хомо сапиенсу – иди учись, постигай науки. Закончил школу, подался в институт, а зачем? Мама послала. Кто себя об этом спросил, зачем надо и всё тут. потому и получается так, что шмутками на базаре торгуют юристы, а жратвой – экономисты, а командует рынком Ахмет, который читает по слогам. Спрашивается, зачем потратили молодые годы на обучение наукам встали бы раньше у прилавка, может быть, сами до базаркома доросли. А так ни себе, ни людям, но дипломы хранят, показывают их тем, кто ещё удивляться не разучился. Но таких мало осталось, не угостишь, он и диплом твой смотреть не станет. Получается юрист при бумаге, а никому не нужен даже из любопытства. Тоже кластер – базарных юристов и экономистов. Экономика-то рыночная, вот они на рынке и торчат, думают, что до востребования, а оказывается навсегда. – художник выпил.
- Тебя кто-то обидел, Миша? – участливо взглянул на него Иван. На базаре, наверное, юристы товару недодали, костеришь их, на чём свет стоит? Что-то ты обидчивый стал, недоедаешь что ли? Оставайся на недельку, на наших харчах поправишься, у нас всё настоящее и картошка и самогон. Рыбалку организуем, ухи наварим и заночуем в шалаше, как в детстве.
- Неплохо бы, но суета не терпит отвлечений от пустоты своей и не дано понять, кто на Олимп взошёл, где шарлатан, где гений и глас толпы мне не перекричать. А обиды собирать и тешить себя мстительными мыслями – не для меня, хотя я человек творческий и обидеть художника легко и причин для этого пропасть, но становиться маленьким злочастным земляным червячком, ноющем от невозможности вочеловечиться, мне запрещено самим собой. Обидеть художника можно, но заманить его бездарностью нельзя и это обстоятельство вдохновляет. Пусть жизнь моя, на общий взгляд, не удалась, но я умею отличить красоту мира от показушных попыток её подмены на сутолоку слов, яркость раскрасок холста и музыкпй скороговорок под барабанную дробь. Мои сомнения развеял один из самых талантливых художников двадцатого века, который доказал, что картины не надо выписывать, трудясь день-деньской у мольберта, это приведёт к нищете, на холст надобно сбрасывать свои самые омерзительные мысленные страсти и тогда толпа будет пребывать в диком восторге от хаотичного смешения красок, уродливости предметов и человеческих лиц, зловещих квадратов и кубков без вина. Плебс будет любоваться антибожественностью твоих полотен. Вся уродливость современного мира ничто иное, как противоречие ненависти дьявола и любви Бога к нам – человекам. Дьявол, кропотливо и не спеша, заполняет наши мозги своей красотой разрушения и смерти. И для того, чтобы стать успешным на поприще искусства, надобно поворотить свои стопы вспять от божественной красоты и податься в слуги преисподней. «Вы думаете, что я – гений? А я просто старый шарлатан», - сказал однажды Пикассо толпе своих поклонников. Никто не захотел услышать слова его жуткой правды, сочли за выпендрёж гениального художника. А зачем ему было оправдываться перед ними, он сам заманил их в дебри уродливых мгновений страсти разрушения, воссозданных на полотнах, всячески опошляя красоту Божьего мира, а когда решил вернуть их разум обратно к жизни – ему не поверили и остались там, где размалёвана смерть. Толпе не нравится жизнь вечная, для этого надо верить в то, о чём не знаешь, но чувствуешь и оно есть и ты жив в этом сюжетном символе земной красы.
- Нет, Мишка, ты чем-то расстроен. Нечего на искусственный разум всё валить. Модернизированный интеллект – это новое, свободное мышление, в рамках дозволенного. Так везде у нас – модерн, постмодерн, экспрессионизм, романы от пошляков и шлюх, пусть смотрят, читают и захлёбываются от безумного счастья. Но в деревне такое искусство для умалишённых не проходит, здесь твёрдо знают, что навоз воняет, но без него земля скудеет и всякому растению нужны корни, чем они глубже вросли в землю-матушку, тем мощнее и красивее будет цвет и плод от того древа. Всё от корня произрастает, от гнилого – уроды, а если корня нет вовсе, так и болтается эта тварь безутешная, как дерьмо в проруби. Потому и деревню не любят умники вшивые – она деревня – это жизнь по правде, без прикрас, без золотых унитазов, но по совести. И унитаз и нужник одному делу служат, а что пахнут по-разному, так это и есть искусство нынешнее – замазывание чувств и взглядов на простую человеческую жизнь. До нас, мол, ничего не было, а после нас хоть потоп – таков девиз племени молодых уродов. Но то, что они живут на земле, об этом мало говорят, а некоторых и совсем не заметят. Ни песнь хорошую сложить не умеют, а танцы у них в дискотеке, будто толпа бесноватых в припадке колотятся. Нового в жизни человеческой ничего не бывает, всё от корня и до макушки старо, как мир. У беспамятства жить проще, в каждом дне себя младенцем чувствуешь и так до старости. Про таких и говорят – седина в бороду, бес в ребро, а как же иначе о себе оповестить, что жив ещё, только криком, как младенец, который в мир пришёл, но не знает для чего. До седины люди доживают, а в голове пустота и уже ничем её заполнить невозможно – время ушло, рост закончился, остаётся кричать, вопить, жаловаться на судьбу или ничтожно возвышаться на пороках великих людей, обнаруженных в себе.
- Ты, старик, давай-ка книгу обо всём этом напиши. Уж больно мудрость твоя доходчива к голове и проста. От земли твоя правда. Иной зануда, с экрана телевизора, битый час доказывает какую-то истину, а она не требует разбирательства на куски, но кусочками её легче уложить в голове таким порядком, что от первородства ничего не останется потому, что каждый человек, умеющий думать, доказывает своё понимание путей истины. Оттого и неразбериха, поскольку истина не требует доказательств, как и вера в небесного Отца.
- Нет, ты, конечно, прав, но писать книги не моё дело я простой крестьянин, от сохи и моя муза живёт здесь – на земле, тут она расправляет крылья и колышется над миром хлебной нивой и это мощное движение роста колоса вдохновляет меня более чем все книги, что есть на белом свете. Мне не надобно другой жизни, я не вижу себя в сюжетах городских кварталов, на морском побережье, в тропическом лесу, там нет места для моего присутствия. А здесь на родной стороне, куда ни кинь взгляд можно увидеть себя прошлого и ещё сонм любимых людей, хотя их уже не живых. Этот нож изготовил мой отец и когда я режу им хлеб, то мне кажется, что это делаю не я, а мой батя потому, что он всегда готовил хлеб к обеду. И эта память, она навсегда, без неё нельзя жить, если ты ничего не помнишь, тогда забывают и тебя. А если про тебя и твой дом забыли, зачем ты живёшь или жил на земле? На земле, понимаешь? Не витал в облаках, не придумывал себе новые имена и обличия, а имел своё лицо и видел собственное присутствие на земле – в созревании колоса, в движении воды по реке, в раннем крике петуха, встречающего рассвет, который и ты должен увидеть и запомнить каждый проблеск нового дня в синем небе, накрывшем планету людей Божьим покрывалом. Первыми встречают рассвет не люди, а множество земных тварей, что живут рядом с нами, а ещё цветы, деревья, трава. Люди разучились радоваться новому дню и потому неприятна их жизнь на земле, они утрачивают видение себя в сюжетах природы. Ты-то ещё видишь свои следы на пыльных тропах нашей деревни, родины?
- Не только вижу, ощущаю кожей и в картинах моих всё та же память проглядывает – под высокими каменными мостами видна наша река, за чужеродными тропическими деревьями видится опушка молодых из елей и даже в портретах чужих людей видны черты красивых крестьянских лиц. Говорят, мол, можно начать новую жизнь или жить по-новому, но это чушь собачья, не бывает ничего нового без прошлых реалий. Прошлая жизнь полна событиями, которые живут в нас памятью добра и зла, радости и горя, а будущее просчитать невозможно, его нет, оно придёт в сознание, но уже в прошедшем времени и сделать что-то сейчас, чтобы лицезреть будущее – невозможно, как и попасть живым в прошлое. Память связывает нас с нашей жизнью, не даёт нам зависнуть между прошлым и будущим, стать совершенно одинокими на всём белом свете, ибо беспамятство и есть самое страшное Божье наказание, которое не оставляет надежды на радость в некой жизни, что лишена воспоминаний. Слушай, Иван, а как Надюша поживает?
- Наконец-то. Я ждал этого вопроса и то, что ты задал его как бы между прочим, не делает тебе чести. Ты и приехал, чтобы её повидать, а не ко мне в гости. Вернее, в гости – в мой дом, а на свидание с ней. Что, утомили городские красавицы, старая любовь в путь позвала? Похвально! Здесь она, в клубе работает, петь детишек учит, танцевать. Красавица по-прежнему, но никого к себе не допускает, тебя всё ещё любит. Я понял это, когда в клуб зашёл, в её кабинет, а там, на стене картина висит, в аккурат над столом. Там роща берёзовая нарисована, а из-за стволов деревьев глаза девичьи выглядывают, и в этом взгляде надежда, то есть глаза этой самой Надежды, что тебя до сей поры любит. Промолчал я тогда, но понял – твоя картина, не стал спрашивать, где взяла, только подумал: «Это ж надо так светло свою любовь хранить». А написал ты картину своей любви, которую сам и угробил.
- Так получилось. Сам понимаешь, ну какой с меня муж, даже дома своего нет, живу в мастерской, заработок от случая к случаю, но больше нищим бываю потому, как в долг живу, а кредиты принять отдавать. Помещение, где работаю и живу, выкупил, но тоже долг остался небольшой, в любое время могут выгнать на улицу, когда клиент появится серьёзней меня. И тут ничего не поделаешь, по-другому жить не могу, не умею и женщинам этакое моё пребывание на белом свете нравится лишь в начале знакомства, а потто приходит разочарование во всех моих, словах и творчестве тоже. Но то, что ты сейчас рассказал про Надю, меня вдохновило не на творчество – просто захотелось жить. Эту картину я продал вынужденно, но мои слова не оправдание, а понимание того, что мой поступок достиг цели, хотя неосознанно, но верно. Цели не моей, но она вернула мне веру, как ни странно – в себя.
- Мишка, мне кажется, что ты разучился объяснять свои поступки простыми, понятными словами. Что заставляет тебя говорить округло, будто все углы нужно срезать потому, что об них приходится стучаться головой. Ты скажи так, чтобы стало понятно – зачем сюда приехал? Давно не бывал, а тут явился, как снег на голову, на ту, которая об углы ушиблась.
- Что-то не пишется, Иван, депрессия ломает меня по частям, не спрашивая никого и не советуясь.
- Всё это от безделья, Миша, депрессия, хандра, сплин. Как ни назови, но незаполненная пустота проводимого времени вызывает отвращение от жизни и не только у окружающих вас людей, но и у самого бездельника. Хандру называют уделом творческих людей, но настоящим художникам и поэтам некогда заниматься показным отчуждением от жизни, впадать в прострацию, они прикованы к работе, как рабы к вёслам на галере потому, что творчество - это смысл их жизни, а не путь к славе и деньгам.
- Значит, я бездельник и сам в этом виноват, наверное, занимаюсь не своим делом?
- О тебе я не говорил, а мнение своё составил по книгам некоторых писателей, их высокопарным словам, брошенным в толпу поклонников, которые и читать-то часто не умеют. В смысле понимать прочитанное, замысел автора, придумать продолжение сюжетной линии. Я, конечно, крестьянин, но между временем занятий земными делами прочёл немало хороших книг и собрал приличную библиотеку и в этом есть отдохновение моей души. А тебе скажу, что только за одну картину, увиденную мной в кабинете у Надежды, звание художника принадлежит тебе по праву Божьей милости.
- Обнадёжил. Я тут тебе, как бы назвать этот порядок приношения – дружеский презент, но не люблю этого вычурного слова и не дар данайцев, а что-то между подарком и желанием отметиться на малой родине, чем-то остаться здесь, может, мелким дыханием души. Как ты рассказал, что одно мгновение присутствия моего скромного таланта в нашем селе уже есть, но это другая картина и, может быть, это полотно приживётся в твоём доме, он мне тоже не чужой.
- А я всё думаю, что за короб ты с собой притащил, может писать что-то собираешься на деревенском присутствии. Подарки я люблю, особливо те, которые по некоторым мерка выгоды никакой в дом не несут, а только душе отдохновение. Разворачивай, не стесняйся, от друга приму даже портрет собственного уродства. Ведь художник всё может – в его силах увековечить тебя красавцем или на чёрта похожим. Но, думаю, на этой картине, что ты привёз, меня нет. Скорее всего, когда она писалась, художник дума не о людях, а о Боге, точнее – о божественной красоте мира. Я угадал, раскрывай красоту!
- Ты провидец, Иван, но не совсем. Помоги мне, да так, чтобы оторвав первый же клочок бумаги, начинать лицезреть ту часть картины, с которой она начиналась, а, может, уже заканчивалась. Давай, начнём коллективное извлечение шедевра из тьмы неизвестности.
С угла из-под, из-под куска оторванной бумаги, показалась золоченая рама, а с полотна вырвался свет осеннего неба, низкого и замечательного прозрачной синевой, а далее пошли сюжеты верхушек елей, никогда не меняющих свой цвет, потом сам хвойный лес, размешанный невысокими берёзками. Основой всей картины была река зелёная вода, которой усыпалась жёлтыми листьями и потому не ощущалось течения ни воды, ни времени и лодка, окружённая осенней багряной красой, тоже стояла недвижимо, будто ожидая каких-то событий, которые должны были возникнуть из всепроникающего света, падающего с небес прямо в тишину увядающей природы. Два весла торчали в уключинах, на дне лежала рыболовная снасть. Где-то должны были находиться и сами рыбаки. А они уже сидели за столом и, приставив картину к стене, о чем-то молчали, глядя в осень, которая казалась до боли знакомой и родной по узнаванию её местопребывания.
- Ну, угодил, - наконец промолвил Иван, растягивая слова. – Это же наша река и лодка тоже наша. А мы-то где?
- Мы уже вышли из неё, ушли в другую жизнь и я не решился портить замечательный сюжет нашими взрослыми фигурами. Они туда просто не вписываются, особенно я. Пробовал вставить, но не получилось. Но существует память и воображение, так что тут всё есть и река и лодка и мы в ней, а ещё лес и небо. Ты это видишь, Иван?
- Не только вижу, но и слышу, как ты, озирая окрестности, твердишь: «Красиво, красиво-то как!, - и опять замираешь, забыв махать вёслами. Ты уже тогда был художником, Мишка. Ладно, давай укладываться, слишком много впечатлений и слов для одного дня. Сердце может не выдержать такого прилива памяти. Завтра на рыбалку, - заключил разговор хозяин.