Оно

У Ивана Кузьмича, ни с того ни с сего, перехватило дух и гаденько засосало под ложечкой. Кузьмич плюхнулся в кресло и затих, прислушиваясь к своим пульсациям и обменам. Обмены шли ускоренным порядком, производя шумовые волны в ушах и увлажняя лоб капельками пота. От обменов не отставали и пульсации, что вдруг стали частыми и гулкими, будто стучался Кузьмич из себя самого наружу. Однако снаружи ему никто не открывал, и он продолжал колотить… Так прошла минута, а то и две, после чего бурлящее возбуждение в нём улеглось… и его отпустило…

Поёрзав в кресле, Иван Кузьмич вновь замер, прислушиваясь к своему внутреннему миру. Найдя, что в мире утвердилось благостное спокойствие, он глубоко вздохнул и, прошептав кому-то: «Чёрт бы тебя побрал!» - взял со стола недочитанную книгу. Взял, да тут же и отложил, вдруг задавшись невесть откуда свалившимся на него вопросом: «А собственно кто это – Оно? Как его звать-величать? И почему это самое Оно имеет над ним, над Кузьмичом, такую власть?»

Чтобы лучше разобраться в озадачившей его загадке, Иван Кузьмич решил по примеру Платона искать истину в диалоге, пусть и с самим собой.
- Ну, во-первых, почему это - Оно, а не Он или Она?
И откашлявшись, сам же басовито ответил,
- Да потому что ни Он и ни Она - «перехватило дух, засосало под ложечкой и отпустило…» А именно Оно! Оно, ё-моё - средний род. Средний, а не какой-нибудь разнополый…

Тут Кузьмич замолчал и стал щупать на груди то место, где должна быть та самая ложечка, под которой Оно засосало. Никакой ложечки там не было, а был дых, куда обычно норовят «съездить» кулаком вспыльчивые спорщики. В конце концов, плюнув на поиски смутно определяемого, Иван Кузьмич повелел себе не отвлекаться на следствия, а сконцентрироваться на выявлении причины и имени той внутренней и вовсе недружественной силы, что он и определил, как Оно.

В том, что Оно точно существует, Кузьмич убедился после двухминутных раздумий. Доказательством тому для него послужило то, что народ врать не будет – раз, что народ - он не дурак, чтобы путать рода и всякие другие падежи – два, и три, – что творец своего языка, он на то и творец, и ему видней! Разделавшись с доказательством существования, Иван Кузьмич вплотную взялся за идентификацию и наречение живущей в нём сущности. Он заложил руки за спину и, ходя из угла в угол, твердил, глядя себе под ноги: «Оно… Оно… Оно…» Однако ничего путного из этого не вышло, так как в голову лезла всякая чепуха – от ёмкой народной рифмы, до рифм менее культовых, но достаточно навязчивых, таких как «вино, кино и домино».

Кое-как отвязавшись от поэтических образов, Кузьмич углубился в перечисление прозаических персонажей среднего рода. Тут наружу вылезло и «чудище поганое», и даже «лихо одноглазое». Но ни то, ни другое, по твёрдому убеждению Кузьмича, никакого отношения к его мучениям не имело. Видя, что попытки его тщетны, Иван Кузьмич здраво рассудил, что утро вечера мудренее, тем более что за окном был вовсе уже и не вечер. Позволив себе лечебные граммы коньяку, дабы перебить послевкусие неудачи, Кузьмич ещё немного поломал голову, махнул рукой и пошёл спать.

Ночью же ему приснился престранный сон. Будто стоит он среди чистого поля... В поле ни огонька, ни светляка… Темень… И вдруг лунища… И волк воет… А он, Кузьмич, будто бы весь на нервах – трепещет на ветру с раскинутыми в сторону руками… И страх…
Проснулся Иван Кузьмич в одно мгновение. Одним резким порывом сел на кровати, хватая ртом воздух. И вновь ощущая в себе возбуждение обменов и пульсаций, схватился за бухающее сердце. Так он и сидел, сгорбившись, глядя в тёмную стену. А в нём сосало, саднило, ёкало и ухало - Оно… ПУГАЛО…