Мировой критик

На работе случился очередной завал. Голикову не удавалось даже вырваться на минутку покурить, не говоря уж об обеде.
-Василий, на тебе ещё договор! - сказал пожилой мужчина с интеллигентной русской фамилией Хомяков, его непосредственный начальник.
-К какому числу?.. - простонал Голиков.
-Завтра чтоб было.
-Но тут же 50 страниц перевести!..
-Ну с Митькой поделись, я-то что, мне прислали, я англиский на следущий день после окончания школы забыл, а ты переводчик. Завтра заверить надо.
-П...ц! - тихо, но с чувством произнес Василий.
Голиков трудился в небольшой конторе переводчиком. Переводил договора, распоряжения, паспорта... Так как контора была юридической, а юристы в английском языке оказались не сильны, то им понадобился хотя бы один нормальный дипломированный переводчик, ведь толку от привлекаемых обычно к переводам помощников юристов, в основном студентов, было мало. Таким переводчиком и стал Голиков.
Работа не была для него сложной, но иногда её не было вовсе, а иногда наваливалась куча, как сейчас. Стоял сентябрь, большинство клиентов как раз вернулось из отпусков, и ему приходилось засиживаться допоздна. Это было тяжело и муторно, Голиков приходил домой раздражённым, орал на жену, один раз даже дал подзатыльник сыну-третьекласснику за двойку. Жена, хотя ей тоже было нелегко, относилась к подобному поведению супруга спокойно, думая, что это к нему пришёл кризис среднего возраста (сама она была пятью годами моложе него и имела полное право о таких вещах пока что не задумываться). Голиков и сам понимал, что часто ведёт себя неправильно, глупо, но ничего поделать с собой не мог.
На самом деле у него была ещё одна, более внутренняя причина такого поведения. Но он никому о ней не говорил, просто потому что сам не мог её для себя сформулировать. В общем и целом её можно было бы охарактеризовать так: жизнь проходит мимо. Вероятно, жена была права - такие мысли нередки для 35летних мужчин со средними успехами в жизни, но зато с большими амбициями и богатым воображением, при этом достаточно интеллигентных.
Пика своего грустного, горького раздражения по причине вышеназванных дум Голиков достигал в метро по пути домой. Это было фактически единственное место, где он мог побыть в одиночестве и подумать. Дома были жена и сын, на работе он сидел в одном кабинете с ещё несколькими сотрудниками, которые почти всегда ходили с ним вместе на обед и на перекуры. А тут его никто не трогал, не задавал вопросов, и всё это на протяжении почти что часа. Он иногда радовался, что работа находится далеко от дома: можно было подумать, попытаться "перемолоть" в себе случившееся за день, понакручивать себя, а потом успокоиться.
Стоя или сидя в метро, он мрачно думал о том, что на нём висит куча одновременно необходимых и бессмысленных дел, что он полностью в них растворился, окончательно деградирует, не видя ничего кроме работы и дома... Что он не помнит - кто он? Что он? Зачем? Он, Голиков, крутится как белка в колесе, вечно в плену нелепых бытовых мелочей, бумаг, словарей, склок... А чего ему хочется на самом деле, он даже не знает и не может знать, ему некогда об этом думать, он не способен даже обозначить себе приоритеты и цели, а вместо этого плывёт по течению...
Тут обычно объявляли его станцию, бунтарский пафос иссякал, мысль замедлялась, и он судорожно начинал вспоминать, не забыл ли он чего купить, хватит ли до завтра сигарет - не брать же у жены её тонкие, успеет ли он завтра перевести документ или надо требовать кого-нибудь в подмогу. Усталый, голодный и замученный, он приходил домой, ужинал, проверял у сына уроки, делал ещё какие-то мелкие дела, которые занимали почему-то много времени и ложился. Спал он неровно, тревожно, иногда постанывал, чем будил жену.
-Может, тебе взять отпуск? - спросила как-то она.
-Да ты что, сейчас не отпустят, самая работа...
Хотя Голиков подумал, что жена была права. Просто взять отпуск, уехать на дачу, благо дом тёплый, бродить по лесу и думать. Вот что надо. Тогда он остановится, ну хоть на неделю, перестанет суетиться, бежать куда-то и поймёт, куда и почему так быстро уходит жизнь, и что в ней на самом деле нужно, а что нет.
Хомяков даже и слышать не хотел об отпуске.
-Ты что?! Как мы тут без тебя будем?! Нет уж, имей совесть. Сходишь в ноябре.
-Но я не дотерплю до ноября!..
-Нежный какой. А я что, не работаю по-твоему?
Так заканчивался любой разговор на эту тему. Голиков думал даже уволиться, но, вспомнив, что обещал жене в предстоящем году начать ремонт, понял, что не сможет.
Нервозность его возрастала с каждым днем. С домашними он почти не разговарривал, по выходным бесцельно бродил в одиночестве по местноу парку. Но это не помогало. Слишком много было людей вокруг, слишком близкими казались все дела.
А потом снова была работа, нескончаемые документы и телефонные звонки, бытовые проблемы... И он опять по пути домой был в обиде на весь свет, хотя сам, кажется, не понимал, почему именно.
Напротив сидели или стояли такие же уставшие, измученные лица. Голиков думал, глядя на них:
-Вот та девица, что сидит с краю - её глаза абсолютно пусты, как будто бы ей всё безразлично, как будто бы она ни о чём никогда не задумывается, а просто совершает какие-то механические действия, ест, ходит на работу, встречается с кем-то, сплетничает с подружками... А ведь ей всего на вид лет 20, не больше. И она уже не живёт, а существует. А вон тот мужчина моего возраста? Его интересует что-нибудь, кроме отчётов, которые он проверяет даже в метро?.. Что будет, если отобрать их у него, у подростков - плееры, у женщин - журналы, отправить всех в отпуска или на каникулы, просто предоставить самим себе? Как они будут жить без всего этого, что они станут делать и о чём думать, если такая пустота в глазах?!
Наш герой вообще любил патетику. А уж на такие темы без надрыва и вовсе рассуждать не мог, особенно если рассуждал мысленно. Как, наверно, все люди он боялся, что его не примут и не поймут, что жена отмахнётся, а оставшиеся в небольшом количестве друзья попытаются обратить всё в шутку чтобы просто не погружаться в лишний пессимизм. Поэтому лучшим собеседником для Голикова был он сам, внутри себя он мог бушевать сколько угодно, не боясь осуждения, безразличия или насмешек.
И, что немаловажно, критиковать пассажиров в метро, сотрудников, да хоть весь мир он мог постоянно, благо причин было море. Но предложить нечто конструктивное, сказать наконец, как же всё-таки нужно жить, чтобы жизнь не становилась пустым быстро проходящим существованием, он не мог. Он даже не мог сформулировать, как бы стоило изменить его, Голикова, жизнь, чтобы стало хотя бы чуть-чуть легче. Хотя чужие проблемы, промахи и просчёты, казалось, видел насквозь.
(Это видится комичным и иногда жалким, но разве не бывает время от времени Голиковым каждый из нас? Разница лишь в том, что он был таким постоянно и это его, может быть, даже возвеличивало в собственных глазах: сладко порой бывает страдать от громко звучащих, но имеющих весьма размытое и неточное содержание вещей вроде недостатка справедливости или равенства, бессмысленности жизни, гибельности красоты).
К середине октября его всё так замучило, что он пошёл к начальнику и сказал, что тут же уволится, если ему не дадут хотя бы неделю отпуска. Хомяков сначала покрутил пальцем у виска, но потом по брызжущей слюне и дребезжащему голосу Василия поняв, что всё довольно серьёзно, и вправду дал ему неделю.

Мутная сырая электричка медленно тащила Голикова в сторону родного Рассудова. Почему-то никакого облегчения пока не чувствовалось, напротив было раздражение - на неопрятных бабок, торговцев, выкрикивающих визгливыми голосами названия жёлтых газет, размалёванных подмосковных девах... За грязными стёклами прыгала маленькими домиками Рооссия, Русь, не присягнувшая пока "европейскости", но всё молитвеннее с каждым годом глядящая в экраны телевизоров.
Но Голиков не думал, подобно многим, о наших контрастах. У него даже не защемило в сердце от этих бревенчатых патриархально-советских построек, что происходит почти неизбежно, как только человек небесчувственный и небезразличный видит их.
Вот и Рассудово, вот и садовое товарищество "Дачка". Нигдене было ни души, улицы развезло, отсыревший замок никак не хотел поддаваться ему. В доме стоял обычный запах нежили, который появляется, если никто не приезжает недели три.
"Красота!" - подумал Голиков. И это была вся мысль. В чём именно заключалась красота, он не стал для себя формулировать.
Он приготовил поесть, сварил кофе, покурил. Отправился бродить сначала по улицам, потом в поле.
Слоняясь по улицам, Голиков автоматически отмечал про себя, кто что из владельцев участков себе перестроил, а в поле почему-то стал вспоминать студента Митю, который должен был делать переводы во время его отпуска. "Ничего этот дурак нормально не сделает, потом мне же это отошлют обратно и придётся дорабатывать!" - со злостью подумал он.
Мысли более отстранённого и, пафосно выражаясь, возвышенного характера наподобие тех, из-за которых он, собственно, и взял отпуск, в голову не шли. Нагулявшись, Голиков подремал, приготовил ужин, включил телевизор и до ночи смотрел то детектив, то новости, то какое-то шоу, где обсуждали проблему сексуального образования.
На следующий день повторилось то же самое. И на третий, и...
К концу недели он был рад предстоящему выходу на работу - так ему стало скучно. Голиков не знал, как ещё можно убить время.