Неопубликованное интервью

- Я был зачат во время солнечного затмения в Токийском борделе. Вы позволите?
- Конечно. Если хотите, курите мои.
- Спасибо. Тогда моей матери было пятнадцать лет. До сих пор не ведаю, что она делала в Японии. Я знаю, о чем вы подумали, но для меня самого это остается загадкой. Все эти рассказы об отце мерзавце и тому подобное... Неужели я должен гордиться тем, что родился на какой-то свалке и уже совершенно в другой стране? И должен-ли я верить во все это?
- Вам тридцать восемь?
- Загибая пальцы и исходя из того, что я знаю - да. Хотя, у меня есть паспорт и... это для меня очень важное обстоятельство. Мытье витрин магазинов и работа грузчиком на второй работе... Знаете, я успокаиваю себя тем, что многие по сравнению со мной вообще не имеют никаких документов, ни дома, ни доходов, живут в каких-то разваливающихся сараях и...
- Многие из них неизлечимо больны.
- Да. Взять хотя бы того, что все время лежит на углу у аптеки. Вы его видели?
- Каждый день вижу.
- Сколько ему осталось? Одному Богу известно.
- А ваша мать?
- Моя мама... Вы, наверное слышали про Зидана?
- Конечно. Порядочный выродок.
- Он, конечно, полное омерзение, но где-то глубоко внутри я ему благодарен. Понимаете, все эти рабочие места, вакансии для тех, кто вообще ничего не умеет делать в этой жизни, не смотря на их заниженный статус, хотя, для кого-то это единственный или даже последний шанс не умереть с голоду... Да, это спасение... Но для моей матери уже давно все сложилось так, как есть. Быть проституткой...
- Простите, я не хотел...
- Ничего. Я не люблю этого слова. Ведь я не должен стыдиться того, что она...
- Нет.
- Вы знаете, она у меня королева. Ей уже пятьдесят четыре, а она еще все такая же, как я ее помню тогда, в Берлине.

- И что же Зидан?
- Да, Зидан. Он хоть и неуравновешенный псих, возможно и убийца, думаю, это не секрет для таких, как мы с вами. И наверное, это не свойственно для сутенера..., я имею в виду, проявлять какую либо жалость или снисхождение...
- Он, по сути работорговец. Торгует людьми.
- Не совсем так. Он держит полулегальный притон.
- Я перебил?
- Нет. Он, как бы это нелепо ни звучало, уважает мою мать. Не то, чтобы он делает ей какие-то поблажки, но на многое закрывает глаза. Понимаете, там есть свои жесткие правила, нарушив которые, можно не просто потерять работу, но и потом долго жалеть об этом.
- Вы имеете в виду...
- Помните, как он головой ударил в нос одного журналиста? Вы видели тот выпуск новостей?
- Весь город видел.
- Да все, что угодно. Я слышал, многие женщины там ходят с разбитыми лицами и переломанными конечностями.
- Вас это не пугает?
- Уже нет. В смысле, это конечно... трудно подобрать слова... думаю, что слово "чудовищно" здесь было бы мало уместно. Но когда вы видите свою мать счастливой, а в последнее время это, к счастью, происходит все чаще... Знаете, я уже наверное за свою жизнь столько натерпелся, что к чему-то шокирующему уже отношусь... скорее, разучился как либо относиться. Она рассказывала, что когда я был совсем ребенком, мы очень часто ночевали по дешевым гостиницам. Мужчин у нее было много. То один, то другой. Не в смысле клиенты, а те, которые могли бы стать потенциальными спутниками или, не приведи Господь, моими отчимами. Я их и сейчас помню. Даже их лица помню. Смутно... Тогда я не понимал всю эту тяжелую жизнь женщины с ребенком на руках, у которой не было ничего. Совершенно ничего, кроме меня... маленького, но меня. Все эти попытки с кем-то жить и что-то делать... Это не для нее. Но как ни странно, сейчас, пройдя через все это, она счастлива. По-своему счастлива. Вы понимаете?
- Кто-то сказал, что счастье, это когда вы в настоящем времени.
- Да, проблемы есть и сейчас, но это ничто по сравнению с пережитым. Когда мне было лет шесть, мать исчезла на два года, хотя, сказала, что уезжает на месяц. Это было предательство. Это я понял, когда увидел ее вновь. Она приехала из Франции с каким-то мужчиной, который больше походил на прихвостня, нежели на любящего или хотя бы заботящегося человека.

- С кем же вы жили все это время?
- Можно воды?
- Конечно, я налью вам.
- Я жил два года с Моникой и Ларой. Это были друзья одного из маминых ухажеров. Ухажер мне казался таким старым уже, лет восьмидесяти или того больше. Он играл роли в каком-то театре. Но на самом деле ничего серьезного. Я его принимал за большого актера и все время спрашивал, знает-ли он Патрика Деваэра? А он мне так хитро всегда врал, подмигивал и говорил, что они с ним такие закадычные друзья, что не разлей вода. Тогда мне очень нравился Патрик Деваэр. Просто кумиром был моим. Помните его первые роли? Маленьким сопляком я старался ему во всем подражать. "Лучший способ маршировки"... "Вальсирующие"... моей матери он тоже нравится.
- А Моника...
- Это парень, а Лара - его подружка. На самом деле его зовут Моник. Это в тусовке все его называют Моникой. Лет по двадцать им тогда было. Веселая парочка. Они мне нравились. Такие жизнерадостные, с зелеными ногтями, с косичками и веревочками в голове... Веселые... У меня от них просто рябило в глазах. Я тогда и напился первый раз в жизни.
- Вы сказали, что почувствовали предательство со стороны своей матери...
- В тот день мне исполнилось восемь лет. Хотя...сейчас я каждый раз себя спрашиваю: А мой-ли это день рождения? Лара и Моник в тот день поздравляли меня. Торт, слабое шампанское и, в общем... какая-то безделушка была в качестве подарка. И в самый разгар так называемого торжества в дом ворвалась женщина, которую я не узнал. Она была одета, как бы вам это сказать... как эпатажная артистка что-ли или как обезумевшая от праздного образа жизни королева карнавала. Она просто вломилась в дверь, спотыкаясь на пороге и мне показалось, что она от кого-то убегает. Вид у нее был такой... искрящийся и руки... руки были почему-то мокрые, словно она, перед тем, как войти, вынула их из воды. Но когда за ней вошел мужчина с горстью пластиковых вешалок под мышкой и открытой бутылкой игристого вина... Я не сразу ее узнал. Она метнулась в мою сторону, чуть не сбив на своем пути стол и, к моему изумлению, заключила меня в объятия. Исслюнявила накрашенным ртом все мое лицо... заплакала. Она рыдала и смеялась одновременно. Или так мне показалось.
- А мужчина?
- Его звали Адольф. Он запомнился мне своей бархатной подкладкой пальто, которое имел привычку все время носить наизнанку. Он был не так молод, но его лицо, ежедневно лоснящееся от кремов... он постоянно мазал себе чем-то лицо. И оно мне напоминало... Знаете, такой трафарет. По нему можно было бы рисовать остальные лица. Оно было красиво. Даже, скорее, такое, похожее на античное изваяние. Моя мать его ласково называла Бородавкой.
В конце осени мы все сели в самолет, который унес нас к черту на кулички в Ле-Сабль-д`Олон. Там мы поселились в доме у каких-то людей. Трехэтажный, старый, деревянный дом. Знаете, такие раньше строили в небольших городах. Эти люди поселили нас на втором этаже, а сами занимали первый и третий. То была в моих глазах очень странная семья. Они, буквально оккупировали нас сверху и снизу. Помню, когда мы - мать, я и Бородавка возвращались домой с очередной прогулки, Бородавка, сморщив в отвращении и измученной улыбке лицо, всегда произносил: "Опять мы возвращаемся в этот бутерброд". В той семье я насчитал целых восемь человек, но кто и кем друг другу приходился, я так и не понял. Помню двух старых, похожих на зомби дедов... очень старых. Они постоянно, круглые сутки и как мне тогда казалось, совершенно бесцельно бродили по дому. То один, то другой. Я на них натыкался везде. Они смотрели на меня и молчали, как будто вообще говорить не умели. Я ни разу не слышал, чтобы они друг с другом разговаривали. И где бы я их не встречал, они все время что-то несли в руках. То ведро, то какую-нибудь посуду, то еще что-то. Такие, понимаете, контуженные фантомы послевоенных лет. Я сейчас не смеюсь над ними, но сама картина была до боли комична. Потом две женщины, эдакие прачки. Я их так называл, когда мы с мамой обсуждали их наедине. Они все время носили грязные, серого цвета передники, которые, я подозревал, когда-то были белыми. Эти две тетки бесконечно цепляли друг друга грязными словами. Случайно или возможно, закономерно, я всегда становился свидетелем их ругани. Для меня было странным и совершенно непонятным их поведение. Эти взрослые люди меня не трогали, но я всегда вздрагивал от неожиданно произнесенного, пусть даже шепотом бранного слова или еще какой подобной гадости, если обстановка к этому не располагала. Понимаете?
- Вы хотите сказать, что когда окружение умиротворяет вас, и вдруг...
- Ну да. Пусть даже это окружение сумасшедших людей. Я и к этому быстро привыкаю. Но ведь и окружение сумасшедших тоже может быть умиротворенным. Представьте, что вы идете себе по улице, и вдруг незнакомая вам женщина, проходя мимо вас, тихо так, словно исподтишка, совершенно спокойно вам заявляет: "Урод безмозглый".
- Я бы подумал, что она больная.
- Вот именно. А для меня такая ситуация была непонятной и пугающей. Но потом в этот бедлам приехал молодой мужчина и я начал догадываться, что все эти женские истерики и психозы происходили из-за него.

- С языком проблем не было?
- Были. Но ведь все, о ком я рассказываю... мы все были одной поляны ягода.
- С Лудом вы там же познакомились?
- Вы уже о нем знаете?
- Наслышан.
- Моих сверстников в том семействе было трое. Луд и еще две девчонки. Лайма, которую зачем-то все время стригли наголо и Лида, беззубая такая и страшная. Все мы еще были детьми.
- У вас хорошая память.
- То были лучшие дни. В первый же день Луд поколотил меня насосом от велосипеда. Но вы наверное слышали, что настоящая мальчишеская дружба начинается с синяков? Он был чуть сильнее, чем я. И в тот момент, когда он повалил меня на землю и стал меня дубасить этой железной штукой... в те секунды я и подумал о том, что мы с ним сдружимся. Не поверите... так я и думал. Ведь это мне мать всегда говорила: " Если друг тебя ненавидит, значит он тебя любит". На следующий день он извинился. Потом мать начала увлекаться алкоголем. Они с Бородавкой каждый вечер куда-то уходили и возвращались ночью подшофе. Как-то раз, Луд снова собрался на меня наброситься с кулаками... из-за какой-то ерунды. Не знаю, откуда у меня взялись силы, но я его поднял на руках и бросил в колодец. Наверное, я тогда мог его убить. Луда доставали из колодца всем семейством.
- Сейчас вы живете с матерью?
- Нет, я снимаю жилье у одного хорошего человека а мать не говорит, где живет, хотя, мы видимся с ней довольно часто. Мы любим с ней ходить в кино. Конечно, Деваэра сейчас уже в кинотеатрах редко увидишь... но хороших фильмов всегда хватает. Главное- знать, на что идешь. Я всегда оцениваю фильм на афишах по его производству, жанру, режиссеру и так далее. Но и актеры есть конечно любимые.
- Работу менять не собираетесь?
-Однажды Зидан предложил мне работу в своей сутенерской конторе. Администратором. У нас с ним был такой разговор... по душам. У него есть привычка класть руку на колено собеседнику. Мы как раз сидели с ним в кафе и у меня было такое чувство, что он меня лапает. Конечно же, он всех уже там перелапал и... видимо, это движение... ну, понимаете... Когда ты держишь притон и вокруг тебя одни женщины, которыми ты уже привык манипулировать и управлять, как тебе вздумается... Человек без комплексов- это слишком слабо было бы сказано... Иногда кажется, что он и сам не понимает, что делает.
- И как вы ему отказали?
- Отказал? Я, скорее не отказал, а... Понимаете, он же во мне не нуждался, как в какой-то необходимости. И я ему не предлагал услуг и ничего не обещал. Скорее не отказал, а дал понять, что... Впрочем думаю, что он по одному выражению моего лица все понял. Вот, смотрите...
- Что это?
- Номер его телефона.
- Вы с ним друзья?
- Мы не друзья, но врагами точно не были. Просто раньше я его ненавидел а сейчас... Ведь мы друг другу никто. Понимаете, то, что он вытворяет и его отношение к людям вообще... трудно объяснить. Но я не считаю себя чем-то обязанным ему и не чувствую себя кем-то вроде заложника. Мать... Да, мать работает у него, но ведь никакого шантажа с его стороны нет. Иногда кажется, что она не может без этого. Просто не мыслит. Помните историю про одного узника концлагеря, который позже признался, что после освобождения он чувствовал себя в большей опасности, нежели при заточении? Это... это в голове. Понимаете? Все равно, что отобрать у человека смерть и он погибнет, осознав бесконечность жизни.
- Мне кажется, что сейчас вас так захватывают воспоминания...
- Не всегда удается так ярко пережить второй раз свое прошлое, если кроме тебя это еще кому-то нужно. Скажите, это будет что-то вроде статьи?
- Интервью. Мы опубликуем его через неделю.

- Ладно. У Бородавки все время имелись деньги. Деньги, деньги, деньги... Всегда деньги. Он их давал матери постоянно. А она их тратила. Потом был Порт-Лише. Там мы жили в маленьком доме. Если в Берлине я учился, то здесь об этом и речи быть не могло. Мать с Бородавкой развлекались, а я слонялся без дела. Понимаете, жизнь была суетливой. Не в плане каких-то полезных дел или стремлений... Суета заключалась в перебежках из одного места в другое и переездах. Я просто следовал за взрослыми. А они всю дорогу веселились. Но это веселье... как бы являлось заглушкой... Безработица, отсутствие постоянного жилья для моей матери... Мне кажется, тогда она пыталась убегать от всего этого. Это, как пьяница, заливающий свое горе вином. Однажды Бородавка не приехал домой со встречи с неким человеком, к которому он ездил раз в неделю и от которого возвращался с немаленькими деньгами. Как позже выяснилось, его убили. Позже мы очутились в Дублине... с неким Ульрихом. Это был огромный человек с огромными руками. Его было видно везде. Казалось, что он был рядом с нами всегда. И казалось так потому, что не заметить его, практически в любом месте было просто невозможно. Обувь у него была такой, что мы с матерью могли в один его ботинок засунутьчетыре наших ноги. Великан... нет, гигантское создание. Я от него все время прятался, а он раскатистым, громовым басом часто спрашивал про меня мою мать: "Где же он?". Ульрих познакомился с матерью на пике нашей нищеты, когда мать , снова, в одиночку начала прикладываться к бутылке.
- Это было уже после Бородавки?
- Да. Мы жили в съемной комнате на окраине города. У матери появлялись очередные поклонники. Целый конвейер. Штабеля самых разных мужиков. Она спроваживала их, одного за другим в тот же вечер, что и приводила. Некоторые сами уходили, завидев меня. У нас появлялись деньги и я начал питаться тем, чем давно уже не лакомился со времен Бородавки. Мать пыталась пристраиваться на работу то в одно, то в другое место, но больше двух-трех дней не удерживалась ни на одном месте...
- И все-таки, хочу повториться, что у вас феноменальная память.
- Это не память. Это содержимое ее дневника, который она вела в то время. Я его собираюсь обнародовать... Знаете, такая толстая тетрадь в сто двадцать листов, исписанная мелким почерком и переклеенная десяток раз.
- Дневник у вас?
- Дневник у меня. Но это уже, как говориться, совсем другое. История глазами автора. Понимаете? Там скоплен весь страх... все эмоции... это личное.
- Простите, а как же мать?
- Знаете, эта тетрадь пролежала двадцать два года в одном укромном месте. И только пару месяцев назад случайно попала в ее руки. Ведь она думала, что потеряла ее. Так вот, после того, как мать снова прочла свой дневник...
- Это история с самоубийством?
- Да. Она разрезала себе вены и...
- Простите...
- В общем, ее прошлое для нее умерло. Не хочу умничать и делать легкомысленных предположений или выводов... хотя, для меня эта попытка суицида и так ясна, как день Божий. Думаю, этот дневник... Знаете, я считаю, что этот дневник- лучшее, что у нее осталось из пережитых впечатлений. Она про него больше не спрашивает. Не интересуется... ничего... Это для нее счастье и яд одновременно. И я дал себе слово, что она эту тетрадь больше никогда не увидит.
- Но, публикация и все, что вы сейчас рассказываете...
- Я вас понял. У нее сейчас совершенно другие мысли. Если хотите, она совсем в другом измерении.
- Ладно. Извините еще раз...

- Страшный Ульрих... На самом деле, чем человек крупнее в своих габаритах, тем он добрее... если, конечно же у него с головой все в порядке. На кануне его появления я почувствовал, что мать изо всех сил старается жить, как все нормальные люди. Теперь она не позволяла себе в моем присутствии даже пить и курить. Это было похоже на раскаяние после исповеди. Мужчин, пытавшихся ее оскорбить или ударить, она ловко выпроваживала за дверь и я начинал гордиться ее поступками, как мог гордиться тогда девятилетний мальчик. Я чувствовал в ней силы и в ее мужественно-женских поступках я уже тогда сумел прочитать прощение, которое она безмолвно просила у меня за те два года, в течение которых находилась вдали от меня. Прощение за все свои грехи, словно я стал являться ей в лице Господа... Но сошедшим с небес оказался громадный Ульрих. Даже представить не могу, где она его тогда нашла? Широкоплеч, ростом, явно больше двух метров и с прищуром мудрого и беспощадного папаши, готового за любую провинность раздавить в кулаке. Можете представить меня, с ног до головы объятого нервной дрожью и, уже привыкшего к выпивающим и пьющим мужчинам своей матери? Мне даже подумать было страшно, что может сделать этот зверь, влей он в себя бутылку крепкого алкоголя. Но как оказалось, громила вообще не ведал, что такое спиртное и только тогда, когда мать заставила его все же выпить стопку мескаля, он вошел во вкус и в первый же день нажрался, как огромная свинья. Это был последний раз, когда он притронулся к алкоголю. Его черную, кожаную куртку можно было бы назвать короткой, поскольку она была ему по пояс, но под ней мы с матерью могли уместиться вдвоем, как под одеялом.
- Долго же вам пришлось привыкать к этому человеку.
- Дружба пришла внезапно. Скорее, не дружба, а... Однажды утром я случайно увидел его и мою мать спящими в кровати. Я подошел близко и рассматривал их обоих. Знаете, я в тот момент понял... он мне показался таким несчастным... Я вдруг увидел, что моя мама больше него. Не по размеру, а... как бы... Понимаете, когда они спали, она его, словно защищала от кого-то... берегла или прятала... Было странное ощущение, что этот огромный человек вдруг всех испугался и не знал, что ему с этим страхом делать. Вскоре он отвез нас на своем страшном автомобиле в центр Дублина, в свою огромную и абсолютно пустую квартиру. Такая квартира, совсем безжизненная, с высохшими и загибающимися в углах белыми обоями. Складывалось впечатление, что здесь много лет назад сделали ремонт и после, в этих стенах ни кто не жил. Одна пыль. Запах пыли и больше ничего. Ульрих оказался наркоманом, но у матери не было выбора. Ульрих оказался наркодилером, но мать решила во что бы то ни стало зацепиться именно за него. И в конце-концов, этот таинственный и по сей день для меня человек оказался, как бы это смешно ни звучало, неким влиятельным лицом из околополитического мира. И теперь уже мне было понятно, что мать скорее разобьется вдребезги, чем упустит такую, невероятно фантастическую возможность повернуть в иное русло наше жалкое существование.
- Вы говорите, как будто в настоящем времени.
- Ее дневник- это книга и пересказывая любую, прочитанную книгу, написанную от первого лица, я всегда остаюсь погруженным в те ощущения, которые были переданы читателю. Думаю, вы согласитесь, что далеко не все дневники написаны в никуда.
- Скорее, наоборот...

- Уже на следующий день в дом начали завозить мебель и всякое барахло. Я постоянно фантазировал и о чем-то мечтал. Но все это так же постоянно угасало и рушилось. Новый дом, новое место, новые люди... новый мужчина с деньгами или без них... не важно. Только начинаешь привыкать к одному, как тут же приходится ехать в другой город или страну. Постоянства не было. Но тем не менее, с великаном Ульрихом все как-то начало выстраиваться и становиться на свои места. С ним, не смотря на его скелеты в шкафу, все казалось правильным... таким, каким должно было быть в моих глазах и, наверное... с точки зрения тогдашнего быта. Броский, серый и старый гардероб моей матери стал волшебным образом меняться. Она снова стала напоминать мне ту сумасшедшую, которая ворвалась в дом Моники и Лары в Берлине... думаю, что саму себя... как ни парадоксально. Ее одежду, к которой я привык и виноватую, несчастную улыбку в одно мгновение сменили искрящиеся, вечерние платья, шикарные, но глупо смотрящиеся на ее голове парики, разнообразная косметика и несколько пар туфель... Это была не мать, а похожая на нее женщина, выбежавшая на несколько минут из ворот дурдома, чтобы крикнуть всему миру, что она снова в себе.
- Вы были не рады за нее?
- Конечно рад... сейчас рад. Но тогда меня распирала злость.
- Кажется, что она вас и сейчас распирает...
- Тогда, мне хорошо запомнилось выражение ее лица. Оно стало наглым и жестоким. Просто так, понимаете? Ни с чего. Ни с того ни с сего. Я понимал ее радость, но никак не мог вникнуть в смысл ее высокомерия и отчужденности от меня.... впрочем, человеку свойственны такие перемены, особенно женщинам, на которых неожиданно падает то, о чем они очень долгое время грезили. Кроме того, мою жизнь заполнила учеба, которая напоминала мне... даже не знаю, с чем сравнить ту методику... вы понимаете, я сейчас иронизирую... но та услуга, конечно же, предоставленная больше моей матери... но мне же брошенная, как кость собаке... Когда Ульрих с матерью уходили куда-нибудь из дома, ко мне приходили невесть откуда взявшиеся учителя математики, истории, немецкой литературы и даже музыки. В квартиру внесли рояль. Музыкант, который приходил ко мне каждый понедельник, с намерением обучать меня нотной грамоте, часами пропадал в ванной комнате... Надеюсь, вы понимаете, что в дневнике моей матери этого нет.
- Конечно. Позже, дом походил на склад. В него начали затаскивать всякий хлам, в виде железных сейфов и какого-то таинственного, электрического оборудования, о назначении которого было практически невозможно знать. Моя мать появлялась в доме все реже и реже. Ульрих завлекал ее все глубже и глубже в свою мало политическую, но явно светскую жизнь и они подолгу пропадали на раутах и различных банкетах...

- Может... виски?
- Почему бы и нет? Но... только самую малость. Эти люди, учителя... казалось, это никакие не учителя а, так, просто знакомые или друзья верзилы Ульриха. Один был точно не учитель потому, что приходилслушать пластинку Бетховена. Приходил, как к себе домой, включал музыку и слушал. Знаете, я ассоциировал себя с мухой, бесцельно ползающей по стенам замкнутого пространства. Мать же, обратилась в перламутровую стрекозу с крыльями из позолоченной органзы и изумрудной, гипнотизирующей сетчаткой глаз... пожалуй, я весьма точно описал ее сущность на тот момент...
- Вам со льдом?
- Не надо. Я понял, что имею место в ее жизни только тогда, когда у нее из рук все вон. А когда она сияет золотом, кроме нее и того, кто осыпает ее золотой пылью больше никого не существует. У меня часто появлялось желание, вновь видеть ее нищей. На прошлой неделе пришло письмо от Моника. Он написал, что Лара заживо сгорела в автомобиле. Облила себя бензином прямо в салоне, закрылась изнутри и зажгла спичку. Когда я рассказал об этом матери, она сделала вид, что не помнит, кто такая Лара. В восемьдесят втором году, когда мне было двенадцать, Ульрих скончался от передозировки а мою мать посадили в тюрьму за хранение наркотиков. Один из друзей Ульриха, которого я увидел впервые после смерти великана, известил Моника и Лару о том, что я остался абсолютно один. Так меня снова переправили В Берлин с какой-то женщиной, которая плыла со мной на одном пароме... по своим делам. К тому времени Моник и Лара были помолвлены. Там я опять продолжил учиться в той же школе, где и начинал. С этим было не мало проблем, но Лара все уладила... она обо мне заботилась, как о родном сыне. Тогда она была беременна. Знаете, те ребята, они были не теми грязными панками, которые вели беспорядочный образ жизни, употребляли тяжелые наркотики и тому подобное... Не были фанатично одержимы какими-то идеями и прочей ерундой. Они любили жизнь и в этом заключался их главный смысл. Понимаете? Они дружили с головой и совсем не страдали от того, что были изгоями в крупных, неформальных тусовках, в которых над ними часто смеялись. Они были от природы развитыми эстетами... Лара проколола мне ухо и вскоре... вскоре я по уши влюбился в Соню, с которой учился в одной группе.

- Соня...
- Я знаю, что вы знакомы.
- Мир тесен...
- Она мне первая назначала свидания, первой целовала и... все делала первой. Я в нее всего лишь влюбился а все остальное она делала за меня. Неловко признаться, но с ней я и сам чувствовал себя, как девчонка. Стоило мне подумать о каком-нибудь мужском поступке, как она совершенно неожиданно меняла свою роль на мою... Понимаете? Она меня приглашает в кино, она дарит мне подарок, она первой начинает подходить к щекотливым, интимным вопросам. Но так продолжалось до тех пор, пока Соня каким-то образом не узнала, что моя мать сидит в тюрьме. На некоторое время эта новость отдалила ее от меня, словно она, будучи мелкой рыбешкой, прослышала о том, что где-то поблизости плавает акула. Я даже подумал, что ее воспитание запрещает дружить с теми, кто хоть как-то связан с тюрьмами.
- Она и сейчас такая-же...
- Да, но дело оказалось не в воспитании а в ее чрезмерной боязливости, хоть и в амурных делах она была такая... настойчивая и сумасшедшая. Но тем не менее, мои объяснения не помогали. Она не желала меня слушать и часто избегала. Слово "тюрьма" произвело на нее неизгладимое впечатление. Можно подумать, что я нанес ей шрам, идущий от сердца до самой души! Да черт с ней... Потом пришло письмо от матери. Оно было написано таким почерком, который заставил меня просто расплакаться. Я увидел в этих каракулях, как ей там тяжело. Буквы плясали так же, как и, полагаю, металось ее сердце в груди. Даже Лара, читая мне его вслух, подолгу не могла разобрать некоторых слов. Позже Лара родила мертвую девочку. А у Моника обнаружили подозрение на опухоль в голове и он лег в больницу на обследование.
- Переписка с Лудом тоже была?
- Да...
- Письма не сохранились?
- Я их в то время повыкидывал. Не знаю, Луд, может и сохранил мои, благо после того, как я его скинул в колодец, мы, как настоящие джентльмены, дали друг другу обещание, что не потеряемся из виду. За последний год проживания в Берлине, я отправил ему в Ле-Сабль-д`Олон пятнадцать писем и он мне ответил на каждое. Из переписки я узнал, что с двумя старыми дедами случилось несчастье. Одного из них на пруду проглотила гигантская черепаха и его обглоданные кости нашли неподалеку в кустах. А второго похитили инопланетяне. Мало того, Лайма научилась силой мысли строить шалаши в горных путешествиях, а сам он теперь по ночам слышит из колодца голоса старых ведьм, которые убеждают его в том, что он давно уже мертв. Луд так радовался своим глупостям, что после каждого описанного случая, прямым текстом в письмах добавлял: "Ха-ха-ха!". И даже, это больше походило на ехидство... знаете, вперемешку с ненавистью к тем, с кем он жил в том доме. Возможно, кого-то сейчас уже и в самом деле нет в живых... По мне так, Луд проявлял задатки будущего писателя-фантаста, хотя, я понимал, что на момент написания своих писем, он был просто не в себе. Я и сейчас помню, когда он на кого-нибудь злился, то мог изъясняться, как настоящий сюрреалист. Из него вся эта чушь могла выходить, как бред из законченного опиумиста, хотя, в ту пору мы еще и были совсем детьми. Вероятно, у него возникали проблемы... непонятно, какого характера. Я ему в ответ писал не менее откровенную белиберду и поведал о том, что на окраинах Дублина сражался с полчищем гигантских гномов а в Порт-Лише помогал ученым проектировать и строить космический корабль. Подобная переписка нас забавляла и однажды, я ею так увлекся, что в одном из ответов на письмо матери случайно обмолвился о крылатых чудовищах и мертвецах, бродивших по ночам по Унтер-ден-Линден. После этого, мать на некоторое время перестала мне писать. Видимо, она поняла, что у меня все прекрасно и что я о ней давно не вспоминаю. Отчасти, это было правдой. В восемьдесят четвертом году мать освободилась из тюрьмы и приехала за мной. И как можно было предположить- не одна. Вы знаете Роберта Льюиса Стивенсона?
- "Остров Сокровищ"?
- Именно. Чертовски на него был похож. Бывший уголовник... Хотя, портреты Стивенсона мало походят на человека, склонного к уголовщине. Будучи на свободе, он переписывался с матерью, когда она отбывала срок в Дублинской тюрьме. Честно говоря, я даже забыл его имя. В дневнике оно есть, но я запамятовал.
- Ваша память и так вмещает в себя столько информации, что я до сих пор диву даюсь. Еще виски?
- Пожалуй, да. Лара и выписавшийся из больницы Моник с ложным подозрением на рак, не без откровенного расстройства приняли у себя пожить несколько дней мою мать и его нового друга. Впрочем, я начинаю вспоминать, его кажется звали Альфред. Он почему-то называл мою мать Астрой. Потом она рассказала, что это прозвище ей дали в тюрьме.
- Вы снова тогда почувствовали ее эгоизм?
- Сейчас я уже знаю, что без этого она и не была бы моей матерью. В каждой крови есть своя истина. С этим Альфредом я стал для нее являться ни как сыном, а как приложением в виде документа к ее персоне и, смотря в будущее, она легкомысленно и наивно рассчитывала на мою поддержку в случае чего-нибудь непредвиденного.
- И эта поддержка оправдала ее ожидания?
- Несомненно. Но вы наверное слышали, что горбатого исправит только могила. И я буду плакать на ее похоронах, как никогда не плакал в своей жизни.
- Вы до сих пор ее вините в этом?
- Да.
- Мне кажется, не следует этого делать.
- Вам это напоминает злопамятство?
- ...простите, я могу вас понять. Это не злопамятство. Это...скорее, любовь.
- Пусть будет так. Исходя из планов Альфреда, мы все вместе должны были ехать в Данию, в Тистед, где располагался дом его матери. План быстро осуществился. Альфред вообще любил строить планы. В Тистеде у него на каждый день был план. Но мать часто рушила их. Она не смогла побороть свою привычку прикладываться по вечерам к бутылке и у нее появился талант спаивать даже непьющих мужчин. Именно таким и был Альфред. Он пристрастился к алкоголю, как кот к валерьянке, только благодаря моей матери. Целыми днями они где-то шатались, а старая женщина, игравшая для меня роль бабушки, готовила для всех нас. Первое время в Тистеде я почти все время занимался тем, что переписывался с Лудом и Ларой. Там я бесцельно болтался по местным проселочным дорогам, пока однажды не встретил Фалу- девушку с большими, зелеными глазами на веснушчатом, милом лице. Знаете, этакая сухопутная русалка, сидящая на ветке дерева. Представьте, там я ее и обнаружил.

- На самой верхушке кроны?
- Нет, чуть ниже. Конечно, это больше свойственно мальчишкам... Она туда вскарабкивалась по веревочной лестнице каждый вечер, чтобы смотреть, когда уйдет из дома ее мать. Это располагалось на некотором расстоянии от ее дома и Фалу устроила там наблюдательный пункт. Она не хотела учиться и в конце-концов бросила школу и пошла работать на птицеферму. Фалу жила в Тистеде с самого рождения и была старше меня на четыре года. Разница в возрасте меня немного смущала, но после ее поцелуя я забыл про это. Один раз она спросила меня про моих родителей. Не знаю, что меня дернуло за язык, видимо, после Сони, я решил сразу расставить все точки по местам, дабы не испытать второй раз отдаление от себя красивой девушки... В общем, я довольно смачно выпалил ей, что мой отец заколол себя вилами в бреду белой горячки а мать, с которой я живу, занимается проституцией и недавно освободилась из тюрьмы, где отсидела срок за покушение на убийство священника...
- Влияние Луда?
- Да. Вернее, его сумасбродных писем. И знаете, Фалу искренне рассмеялась, приняв это за шутку, но по ее глазам я понял, что она поверила во все до последнего слова. После нового года Альфред предложил мне работу. Это был первый мужчина моей матери, увидевший во мне человека, годного хоть к каким-то поручениям. Меня начала распирать гордость. Я должен был каждое утро ездить в соседнее село и отвозить конверт с некоторым количеством денег по указанному адресу. Указанный адрес- это был дом некой женщины по имени Рика. Она плохо говорила по-немецки, но разговаривать с ней и не входило в мою задачу.
- Это было связано с чем-то...?
- Не знаю.Я не задавался тогда этим вопросом. Наверное, потому и не чувствовал опасности или риска. Просто отвозил конверт и получал за это от нее же немного денег на карманные расходы. В один из таких дней я взял с собой за компанию Фалу. Мы сели в автобус, ежедневно курсировавший в пригород и обратно и часа через два уже стояли перед дверьми указанного дома. До этого, Рика никогда не приглашала меня в свой дом. Обычно, она брала конверт из моих рук, давала мелочь и хлопала дверью перед моим носом. Но в этот раз она была пьяна и увидев со мной Фалу, незнакомую ей девушку, пригласила нас войти в дом. Забавная такая женщина. Угостила нас молоком с печеньем, поинтересовалась, как поживает Альфред. Выкурила косяк. А потом, вдруг она начала танцевать. Включила музыку и пустилась в пляс. Не знаю, может она пыталась нас развеселить или мозг ее просто съехал набекрень. Она исполняла какой-то нелепый танец и ее заносило то в один конец комнаты, то в другой... Махала руками и ударялась ими то о стены, то о различные предметы... Фалу смеялась а мне это не казалось смешным. Потом Рика побежала в ванную и ее там начало рвать. Мне хотелось скорее получить свои гроши и уйти от туда как можно быстрее. Но Рика уснула прямо там, где блевала и нам с Фалу не оставалось ничего кроме, как тихонько выйти из ее дома и поехать обратно домой. На следующий день Фалу работала а мне снова нужно было ехать к Рике. Я поехал один. Знаете, эта Рика... она мне всегда напоминала мать.... Они не были похожи внешне, но... что-то было от матери в ней. Вот стою я на пороге, она открывает дверь...сначала я вижу ее волосы, затем выражение ее лица, оно... Мне сразу же вспоминается мать, которая с таким же лицом смотрела на покойного Бородавку, когда тот неудачно шутил... Понимаете? И когда я встречался с Рикой глазами, то всегда чувствовал какую-то вину. Она так смотрела на меня, словно я в чем-то провинился или совершил какую-то несущественную глупость и теперь она, будто ждет от меня объяснений. Как бы с юмором, можете себе представить? А мне нечего сказать и я всегда молча и часто, с виноватой улыбкой протягивал ей конверт. Это было похоже на игру... Я не понимал этого обмена нашими взглядами с Рикой, но все происходящее мне, как ни странно, нравилось.
- И что было на следующий день?
- "Неистовый алкаш, оторванная шлюха"...
- Простите...?
- Это вы меня простите. Вы читали это произведение?
- Конечно.
- Помните тот эпизод, когда она полезла целоваться к курьеру, ежедневно доставлявшему ей лекарства? Дальше все так и было. Конверты, которые я ей приносил, она, как оказалось даже не вскрывала, а складывала их в выдвижной ящик в столе. В тот день Рика извинилась за вчерашнее и снова выкурила косяк. Потом она села на диван и туда же закинула свои ноги. Я сидел за столом и в очередной раз давился ее печеньем с молоком. Я не мог отказываться от ее угощений. Она мне их предлагала так, как будто это было обязательным и бесспорным условием нашей встречи. Рика внимательно изучала меня и мой процесс поедания ее печенья. Потом спросила, кто та девушка, которая была со мной вчера. Я ответил, что это моя подружка и рассказал обкуренной тетке, как познакомился с Фалу. Мы болтали долго, пока Рика не пригласила меня сесть с ней рядом на диван. В принципе, я ожидал такой поворот. В ее глазах всегда читалось желание выкинуть что-нибудь этакое. Я сел. Она обняла меня рукой и начала целовать мое лицо. Я сидел неподвижно и представлял, как уже еду обратно домой в автобусе. Но ситуацию изменил пришедший сын Рики. Он стал моим спасителем, сам того не подозревая. Он был приблизительно, одного со мной возраста. Рика вскочила и побежала в другой конец комнаты. Минутой позже она познакомила нас, но разговор с ее сыном у меня не заклеился и вскоре я уже действительно сидел в автобусе и смог перевести дух только тогда, когда приехал домой. Утром я рассказал о сумасшедшей Рике Альфреду, но он ничего мне на это не ответил. В январе пришел первый ответ на мои бесконечные письма Луду. Он писал, что скучает по мне и вот уже пол года пытается связаться со мной телепатически. Они, якобы с Лаймой и Лидой устраивали спиритические сеансы и пытались через усопших определить, в какой точке земного шара я нахожусь. Возможно, я становился взрослее или что-то еще во мне начинало происходить, но эта ересь, которую Луд продолжал писать мне в своих письмах, стала раздражать.
- У вас никогда не возникало желания сдать Зидана копам?
- Лишь однажды. Я порывался сдать Зидана полиции... Но ведь...я бы тогда сейчас и не разговаривал с вами.
- Что-то остановило?
- Все остановило. После того, как возникла такая мысль, все вокруг встало. У меня хватило ума не сделать этого. Не скажу, что у меня есть какие-то компроматы или информация... Зачем кому-то кого-то наказывать или мстить?
- Хотите сказать, что у каждого...?
- ...своя судьба?
- Да.
- Похоже на то. Ведь Зидан уже несколько раз поплатился за свои поступки и деяния. Разница лишь в том, что он до сих пор жив. И пусть будет так. Я больше не желаю ему зла. Мою мать все устраивает, она довольна и относится к своему ремеслу, как к дару Божьему. Если хотите, Зидан - ее Бог.
- Чушь полнейшая!
- Пусть будет так.
- Вы не любите свою мать потому, что всю жизнь, как и сейчас, говорили: "Пусть будет так".
- А кого вы любите? Будь я вашим шефом, вы бы едва-ли работали у меня главным редактором... Извините.
- Нет-нет, вы правильно сказали... Почему вы смеетесь?
- ...странно, что вам не смешно.
- Кажется...уже смешно. Неплохой виски. Что скажете?
- Пожалуй. Не знаю, что произошло в ночь на двадцать второе марта, 1985-го года, но мать среди ночи разбудила меня и объявила, что утром мы с ней летим во Францию. Только потом я узнал, что Альфред напился в ту ночь, и мать, набив целую сумку конвертами с деньгами, которые я возил Рике, решила исчезнуть из его жизни.
- Ле-Сабль-д`Олон?
- А больше и некуда было. Я был этому безумно рад. Мать знала, что я уже давно переписываюсь с Лудом. Впервые я почувствовал, что это не я теперь в очередной раз следую в неизвестность за своей матерью, а она, благодаря моей связи с другом, надеется, в какой уже раз начать новую жизнь. Весь полет я смотрел в иллюминатор и улыбался. Луд был потрясен моему появлению и я его не узнал. В отличие от меня, он вырос на целых две головы и обзавелся редкими усиками. У Лаймы появилась пышная шевелюра а у Лиды наконец-то выросли зубы... Ладно...
- Я уже понял, что вы торопитесь.
- Без четверти четыре мы с мамой встречаемся возле кинотеатра.
- Патрик Деваэр?
- Нет. Я даже сам не знаю...
- Вы еще придете?
- Зачем? Знаете, я сейчас хочу в сортир а потом куплю огромный брикет мороженого...

2010.