Соблазн

1

До гибели жены Виктор Амелин не обращал внимания на 14-летнюю Катю Геращенко, приходившую по вечерам из соседней квартиры за помощью по математике. Физик по образованию, он работал инженером в военном "ящике", хорошо зарабатывал, школьные Катькины задачки решал быстро и весело, мог толково объяснить весь ход их решения, но самой этой темноглазой девчонки как бы и не видел. Ну, ходит, и Бог с ней, жалко помочь, что ли? Поэтому, если бы его спросили, какие у девочки глаза, он затруднился бы сказать - карие, тёмные?.. Кажется, тёмные.
Но заметила эти Катькины глаза жена Виктора, впускавшая Катьку с тетрадкой и задачником. Так вот, глаза у этой девчонки были наглые, когда смотрела на Татьяну. И становились мечтательно-масляными, когда смотрела на Виктора. Так смотрят женщины на любимых мужчин. А тут, какая-то недоросшая соплюха, а уже засматривается на чужое. Да и характер противный. Об этом говорила как-то и родная мать Катьки: "Ну, такая стерва растёт, что вынь да положь ей, чего захотела! Сдохнет, пока не добьётся того, что втемяшилось в голову! Душу продаст ради туфелек или там юбчонки. Даже не знаю, в кого у неё характер такой? Видно, в дедушку Геращенко. Муж говорил, тот тоже упрямый, да своевольный был".
Короче, невзлюбила Татьяна Катьку. И однажды заявила Виктору прямо:
- Знаешь, что? Кончай ты с Катькой эти задачки решать!
- Почему? - не понял он. И, как всегда, добродушно улыбнулся. Когда-то Татьяну его улыбка сводила с ума. Из-за неё и замуж за него вышла - сама искренность! И глаза - ясные-ясные, как у ребёнка. А ведь было ему уже 26, когда поженились. Самой - 22, а ему – 27-й пошёл. Но сама-то была не в него: с характером. Потому и отрезала:
- Ты что, не видишь, что ли, как она на тебя смотрит!..
- А как? Что-то не замечал... - И стоял опять перед ней ясненький, улыбчивый.
- Как женщина! Вот как.
Виктор расхохотался:
- Какая же она женщина - 14 лет! Пусть смотрит. Когда я был мальчишкой - в 7-м классе - так мы, все пацаны, были влюблены в свою учительницу по зоологии. И ничего, не умерли. Только лучше старались учиться, вот и всё.
- Эта, Витенька - наоборот, не старается! Ей, чтобы на тебя ходить смотреть, надо плохо учиться. Другое у неё на уме!..
Не знал ещё тогда, что Катька, спавшая в соседней квартире за тонкой асбесто-хрущобской стенкой их спальни, слыша, как у них скрипит, а иногда и ходуном ходит кровать, провертела буравчиком отверстие в стене. И уже полгода караулила их постельную любовь по субботам и воскресеньям, когда они занимались ею и днём, уложив ребёнка спать в другой комнате. Ночью Катьке почти ничего не было видно, а вот днём, когда начиналась у них "морская качка", Катька прилипала к пробуравленному отверстию и наблюдала за ними. Не знал, что девчонку трясло, когда видела его нагое тело и всё, что он проделывал на жене. Не знал, что её воображение так распалялось, что она даже вставляла себе пальчик, глядя на него, и представляла себя под ним. Не знал, что ей страстно хотелось стать женщиной и узнать всё это. Что от таких желаний ей делалось жарко, и мутился рассудок. Вот почему задачки по алгебре уже не шли ей на ум.
Ничего не знал, а потому и отмахнулся от жены, считая нелепыми её подозрения:
- Да брось ты…
- Нет, хватит с меня! Не в задачник она смотрит!..
- Тань, да ты что, в самом деле? С ума, что ли… Ну, на кой она мне, ребёнок!..
- Да не в тебе дело, - упрямилась жена. - А в том, что все это - мне неприятно! Понял? Она же ненавидит меня!
- С чего ты взяла? Всегда улыбается, когда входит.
- Улыбается, а от самой - током высокого напряжения! Ненавистью. Дотронься, и убьёт наповал!
- Ну, отказывай тогда ей сама. Раз у вас такие отношения. Только, как я буду потом смотреть Марине Васильевне в глаза? Соседи, на одной площадке живём!
- Не твоя забота. Найду, что сказать и Марине Васильевне! Слава Богу, в газете работаю, не на базаре.
Отказать Татьяна не успела - попала в автомобильную катастрофу. Такси, на котором она ехала вечером, сбил пьяный шофёр самосвала. Таксист остался живым, а жене удар пришёлся сбоку, в правый висок. Это было в прошлом году осенью. С полгода дочь соседей не приходила к Виктору за помощью, а потом, когда он, измучившись с трёхлетним сыном, отвёз его на воспитание к своим старикам, которые жили в маленьком соседнем городе, где рос и учился когда-то и сам, Катька стала появляться со своими задачниками снова. Впрочем, она захаживала и после похорон Татьяны, но с матерью. То за грязным бельём, чтобы постирать, то, чтобы угостить чем-нибудь. Бельё Катя приносила потом сама. Денег, разумеется, не брали, и он вынужден был отдариваться разными покупками к праздникам. Жили рядом, дружили, как хорошие соседи. Поэтому, когда Катя снова появилась с задачником, отказать Виктор уже не мог, хотя и сам увидел - смотрит она на него глазами влюблённой девушки.
Теперь он её рассмотрел. И понял, девчонка из рано созревающих - акселератка, как стало модным таких называть. У неё на груди уже и комочки появились приличные, и зад округлился, начали наливаться женственностью юные руки и ноги. Ну, а прыщики на лице, которые она выдавливала каждый день, досказали Виктору всё остальное. Но было ему уже 30 - не юнец, который мог обрадоваться такому открытию, чтобы воспользоваться. Найдёт себе женщину, а там, может, и женится. Думать же о Катьке, как об удобной женщине, которая всегда рядом, под рукой, что ли, Виктор даже не смел: нет ещё и 15-ти, о чём тут рассуждать?! Поэтому улыбаться девчонке перестал и старался держаться с нею построже - учитель, так уж надо быть примером во всём!
Забыл Виктор, что Катька - девчонка "вынь да положь!". Но не забывала она о своей затаённой мечте. А тут ещё не стало и помех - ни Татьяны, ни её мальчика, считала Катька. Любимый дядя Витя остался в своей квартире совершенно один! Ну, и подкараулила его, когда появился однажды вечером под хмельком. Уже знала, под хмельком все мужчины покладистее, даже строгий отец, у которого можно выпросить после аванса или получки на новую кофточку или на капроновые чулки. Да и дядя Витя забывал в такие дни хмуриться - улыбался, шутил. Мог даже по щёчке потрепать или погладить по голове. А так как под "градусом" он приходил домой не менее двух раз в месяц, то Катькин расчёт оказался совершенно точным и оправдался.
В этот день она особенно тщательно вымылась. Проверила все шероховатости на лице. Прикоснулась к вискам пробочкой от духов матери. Надела самое красивое платье, но не на нижнее белье, как раньше, а прямо так, на голое тело - даже трусиков не надела, чтобы в нужный момент оказаться перед дядей Витей, в чём мать родила. Может, тогда не устоит? Знала, после работы он обычно переодевается, искупавшись под душем, и остаётся в одной майке и лёгких спортивных шароварах - в комнате у него тепло от горячих батарей. Вот тут к нему и прижаться…
Когда Катька, подойдя к двери соседа, нажала на кнопку звонка, ей казалось, что у неё вот-вот подломятся ноги или выпадет задачник из рук. Но ничего, не упала, вошла почти без страха. Да и страх-то был не оттого, что может сегодня произойти, а оттого, что вдруг что-то помешает и ничего не случится - ей казалось, она не переживёт этого. Особенно позора, в случае, если дядя Витя не захочет, откажется.
Ничего не подозревавший Амелин открыл дверь, как обычно. И впустил Катьку, как обычно. Только спросил:
- Какая задачка сегодня не получается: по алгебре или геометрии?
- По геометрии, - радостно соврала Катька, краснея от волнения ещё больше.
- Хорошо, тогда садись, посиди тут, а я пойду чайник поставлю. Пока с тобой будем решать, он и закипит. А чего это ты сегодня такая?.. - заметил он, наконец.
- Какая, дядь Вить? - кокетливо спросила Катька.
- Ну, это… - хотел сказать, "красивая, что ли", но передумал и на ходу перестроился: - Румяная вся! В красивом платье.
- А у меня день рождения сегодня.
- Да ну?.. Усёк. Тогда поздравляю тебя! Я и забыл, что в ноябре. Почему-то казалось, в декабре где-то. Ну ладно, сейчас что-нибудь тебе подберём… Книжек, слава Богу, у меня много!
- Не надо книжку, дядя Витя.
- А что же тогда тебе? Ну! За тортиком сбегать?..
- И бегать не надо. Просто поцелуйте меня, и всё.
- Как это? - вырвалось у него. И тут же всё понял, конечно, и покраснел. А взглянув на похорошевшую от волнения девушку - вон как, кошечка, выправилась, прямо взрослая стала! - почувствовал ещё, что горячим шевельнулось в нём и мужское. Знал ведь про чувства девчонки! Кроме жаркого тока крови, ощутил и жаркий стыд: "Вот, кобелина собачья! Стоило полгода пожить одному, и готов уже даже девчонку… Да и выпил к тому же!.."
- Как, как?!. – досадливо дёрнула плечиком упрямая Катька. - Как всех именинников: в губы. И всё.
- Гостей, именинников - целуют, кажется, в щёчки? Это – можно…
Амелин подошёл к Кате и чмокнул её в щёчку. Но она, обвив его шею руками, прижимаясь к нему гибким и тонким телом, горячо прошептала:
- Не так, дядя Витя, я хочу, чтобы - в губы!
- Да ты что, Катенька!.. - обомлел Амелин от изумления и того, что девчонка вымахала почти вровень с ним. И тут в нём со страшной силой возбудилось вдруг всё. А она, видно, почувствовала это и стала прижиматься к нему ещё теснее. Нечем стало дышать и, казалось, что сердце разнесёт сейчас грудь.
Катька уже целовала его сама - горячо, страстно. Он, не понимая себя и, не помня, что делает, стал целовать её вишнёвые губы тоже. Господи, что после этого началось!.. Катька прямо ёрзала там по нему своим горячим, манящим местом и шептала, задыхаясь:
- Дядя Витя, миленький, сделай меня женщиной! Я хочу этого, хочу!..
- Да как же ты можешь хотеть? Ты же ещё не знаешь, что это такое! Ты же - девочка…
- Вот я и хочу узнать. Сейчас же! Ну, прошу тебя, ну, умоляю - пожалуйста! - Она капризно расплакалась.
- Ты с ума сошла, дурочка!.. И меня сводишь…
Амелин попробовал освободиться от объятий девчонки, но не тут-то было: Катька оказалась сильнее женщин. Не отдирать же её от себя, как в драке врага? И он, чувствуя, как становится ему всё жарче, а Катенька всё желаннее, прошептал: - Милая, этого нельзя делать! Ни за что на свете нельзя! А теперь, пусти меня.
- Почему нельзя? - был ответ и ещё более страстное прижатие.
- Ты - ещё несовершеннолетняя…
- Ну и что? Тебе жалко, да?
- Да нельзя этого мне, понимаешь ты или нет?! Это же - подсудное дело…
Она не понимала. Не знала, что в уголовном кодексе есть даже статья на этот счёт: "за растление несовершеннолетних". Но Амелин-то это знал и переживал. Ему страстно хотелось сделать Катьку женщиной, раз уж сама просится, а, с другой стороны, он боялся ответственности: "Проболтается потом родителям, те - в суд! Тюрьма, и Юрчик - круглый сирота. Да и позор какой…"
Амелин силой разнял Катькины руки и, освобождаясь от неё, сказал ей про уголовный кодекс и статью. Она нервно выкрикнула:
- Да как вы могли обо мне так подумать! Да я, да я… никому на свете об этом! Я же сама, сама хочу!..
- Дурочка! Ты - можешь забеременеть. Для этого – ты уже созрела вполне!
- А что надо, чтобы не забеременеть?
- Надо предохраняться, вот что.
- Ну, так давайте…
- Да не буду я ничего!.. Вот ещё!.. Сама потом спасибо скажешь.
- Я возненавижу вас!..
- Вот и прекрасно, - обрадовался он. - Можешь меня ненавидеть хоть сейчас. Начинай…
И тут Катька сорвала с себя платье - через голову, одним махом. И осталась перед ним нагой и соблазнительной. Амелина затрясло от её вида. Катька оказалась редкостного сложения - ей можно было быть манекенщицей. Видимо, она почувствовала его восхищение собой, снова охватила его руками за шею и, прижимаясь к нему уже нагим телом, принялась снова елозить внизу и целовать его в губы.
Он сдался.
- Хорошо, - проговорил, срывая с себя майку. - Сейчас я разденусь и лягу на спину. А ты, пойди закрой дверь на ключ - он там в замке - будешь сама делать всё! Поняла?
- Но, почему? - не понимала она. Однако обрадованно засуетилась.
- Потому. Чтобы, ну, это… не я тебя сделал женщиной, а ты - сама. Я тебя не соблазнял, если что…
- Я согласна. Только скорее, ладно?
- Ступай, запри дверь!..
Она, голяком, убежала, а он весь красный от возбуждения, разделся и лёг. "Пика" его дико напряглась и торчала. Он закрыл глаза и тут же услыхал над собой:
- А как мне теперь, дядь Вить?..
- Садись на него, - потрогал он, не открывая глаз, - своим желанным местом, а дальше поймёшь сама, что делать.
Катя торопливо и неумело приспосабливалась. Он чуть приоткрыл глаза и видел только белые наливные яблочки на её груди, остальное у неё все было загорелым ещё с лета. От желания и возбуждения его опять начала бить дрожь, изнутри, а его плоть, наткнувшаяся на преграду, вдруг сладко пошла дальше. Он снова закрыл глаза и услыхал над собой вздох восхищения:
- И-и-и!.. - И Катя осела ему на бёдра.
Посидев чуть, она стала постанывать и шевелиться. Потом всё сильнее, глубже и энергичнее, и было только слышно её счастливое: "Ой!.. Ой!.. Ой!.." Катя стала женщиной.
Когда всё кончилось, Амелин пришёл в ужас: забыл надеть презерватив. Однако было ему так хорошо, что тут же, с чисто славянской беззаботностью или привычкой полагаться на русское "авось", подумал: "Ладно, вряд ли она забеременеет с первого раза. Всё-таки была и боль, и кровь, и испуг. Но дальше надо быть с нею поосторожнее…" Он уже понял, на одном разе у них не кончится, да и не хотел теперь этого. Зачем? Можно ведь и жениться на ней, если что. Или когда подрастёт. Ему понравилось тело девчонки: уж больно хорошо сложена была Катя.

2

В следующий раз он уже раздевал и целовал её сам. А потом привёл в такой восторг своими поглаживаниями и бурной близостью, что она рассказала ему, как пробуравливала в стене отверстие, как потом подсматривала в него. А он, глядя на её сросшиеся, как у узбечки, чёрные брови и вообще на её скуластенькое и очень милое лицо, удивлялся:
- А где же это отверстие?.. Ни разу не видел…
Она встала с кровати, на которой он когда-то штормовал с другой, и, подойдя к противоположной стене, показала на дырочку в коврике из дешёвого матерчатого материала:
- Вот где! Видишь, как точно я всё рассчитала. Знала, где у вас коврик, и где мне сверлить. Чтобы и видно было хорошо, и чтобы вы не заметили. В коврике - дырочку ведь не видно? А чтобы мне было видно, я вставляла в неё трубочку, и материя раздвигалась. Потом закрывала дырочку со своей стороны кружочком из обоев, который приклеила к стене над ней, как клапан. Вот и всё.
Запоздало краснея оттого, что Катя целых полгода видела его во всех его штормовых ситуациях, Амелин тем не менее восхитился:
- Ну, ты - прямо изобретатель! Мне бы такое и в голову не пришло.
- Потому что тебе - это было не нужно. А побыл бы ты на моём месте!.. Думала, когда-нибудь чокнусь там, за стеной. Так меня всю трясло.
- Да, ты девочка темпераментная! - согласился он. - Сразу во вкус вошла.
- Почему девочка? Разве я теперь не женщина тебе?
- Мне - женщина. Но вообще-то нет. Женщина – это после того, как родит ребёнка. А вот если я тебя всему обучу, ты будешь лучше всех настоящих женщин! Хочешь?..
- Хочу.
Он принялся учить её. А недели через 2 или 3, когда они отдыхали от очередного любовного шторма, она вдруг сказала:
- Я хочу ещё. Только по-другому. Знаешь, как?..
- Нет.
- Наклони ушко.
Он подставил ухо, и она прошептала ему свою просьбу со стыдливостью, свойственной её возрасту. Он улыбнулся. Ему нравилось, что она стыдится, и что ей нравится то, чему обучил, и что нравилось самому. "Чудо, а не девчонка!" - думал он. Уже знал, Катя была ненасытной, ей всегда хотелось.
И вдруг она выкинула номер, от которого он опешил. Однажды, уходя от него, сказала:
- Знаешь, что? Ты можешь сделать женщиной мою подругу?
- Какую ещё подругу! Ты соображаешь, что говоришь?!
- Соображаю. Получилось так, что я проговорилась ей, какое это счастье быть женщиной, ну, она и пристала: расскажи, да расскажи!..
- О чём? - перебил он.
- Ну, какие испытываешь при этом ощущения, как это делается? Я рассказала. Ей захотелось тоже: аж дрожала! И спрашивает: "А кто тебя сделал женщиной?" Я ей: мол, мужчина один. "А меня он смог бы?" Я стала отнекиваться, не знаю, мол. Тогда она стала плакать и умолять меня поговорить с тобой. Так просила, Витя, что мне аж жалко её стало! Я же знаю, как сама мучилась. Ну, и обещала ей поговорить с тобой…
Амелин возмутился:
- А если я вот возьму, и соглашусь! Что тогда?.. И тебе это будет не обидно?!
Ответ поразил ещё больше, чем само предложение:
- Нет. А что тут обидного, если лучшей подруге помочь? Плачет же, бедная, трясёт всю! Да я и по себе знаю, как это невыносимо.
- Ну, знаешь ли!.. - Амелин только развёл руками, забыв, что перед ним не женщина, не жена, способная на ревность и что угодно, а всё ещё девчонка, у которой к нему, может быть, и не любовь пока, а только половое влечение вследствие раннего созревания, и что муки подруги - ей понятнее мук ревности, которых она пока не испытывала и не думает о них. Ругать её за это было бесполезно. Объяснять правила приличия в любви? Но, о каком приличии мог говорить ей он, сам поправший все нормы приличия? Надо было придумывать что-то другое… А пока он лишь возмутился: - Неужели же твоей подруге безразлично, кто сделает её женщиной? Даже проститутки - сначала смотрят на своих клиентов!
- А я ей показывала тебя, - прозвучало в ответ. - Ты ей понравился. Симпатичный, говорит. Вот после этого она и захотела.
Тогда он попробовал по-другому:
- Катя, ты что, хочешь, чтобы меня посадили в тюрьму, да? Сначала, мол, одну малолетку, потом вторую… Если в первом случае не устоял там, соблазнился, то во втором - оправдания уж не будет! Срок. Неужели ты этого не понимаешь? Ведь говорил же тебе, объяснял!..
- Так ведь никто не узнает, Ви-тя!
Озлившись, он не заметил, как перешёл на её же логику:
- Да? А кто ей проболтался? Разве не ты? Вот так и она…
- А ей - некому, кроме меня. - Катька виновато улыбнулась. - Такое можно только лучшей подруге! А мы… да чтобы тебя подвели?.. Ну, ты что!.. Мы - лучше умрем, а не выдадим!
- Спасибо! - опомнился он. - А я, по-вашему, значит, бык, что ли? Которому всё равно - кого? Я твою подругу - в глаза не видел!..
- А я приведу её к тебе в гости. Увидишь, она хорошенькая!..
Даже рассмеялся от нелепой Катиной искренности:
- Это для тебя - хорошенькая. А для меня, ещё неизвестно! И зачем она мне? У меня есть ты!
Катька польщёно зарумянилась, но от своей идеи помочь лучшей подружке не отказалась:
- Ви-ить, так ведь только один раз! И потом – она старше меня на полгода.
- Ну и что?
- Как что? У нас на Украине можно выходить замуж, как и в других южных республиках, с 16-ти лет. Значит, с 16-ти - и по закону уже не малолетки.
- Что ты хочешь этим сказать? - не понял он и насторожился.
- Женьке через 8 месяцев исполнится 16.
Теперь понял. Но всё равно психанул и ляпнул глупость:
- Вот когда исполнится, тогда пусть и приходит! А сейчас - не хочу из-за вас садиться в тюрьму! Всё! И ты тоже: до 16-ти - не приходи ко мне больше!
Катьку словно подменили:
- Ну, Витя, ну, Витечка, ну, я-то при чём? Ну, не надо так со мной!.. - И с такой нежностью стала его целовать и подлизываться к нему, что кончилось опять всё близостью, и вопрос о Катькином изгнании из рая отпал сам собою.
Но возникла другая проблема, от которой Амелин чуть заикаться не стал. Дело в том, что Катя не уходила от него теперь часами, а забегала иногда и по утрам, перед тем, как идти в школу. Прошмыгивала к нему, имея свой ключ, торопливо раздевалась, и на кровать. Иногда близость затягивалась, оба они опаздывали - он на работу, она в школу. В конце концов, мать Катьки, Марина Васильевна, догадалась, что происходит, и между нею и Амелиным произошло объяснение напрямую.
- Вы что, Виктор Алексеевич, живёте, что ли, с моей дочерью? - спросила Марина Васильевна, зайдя к Амелину вечером после возвращения Катьки с математического сеанса.
Он попробовал уклониться:
- С чего вы взяли, Марина Васильевна?
- Да уж больно женщиной от неё!.. Даже соседи спрашивают: "Что это у вас с ней?" И учиться не хочет, и походка изменилась! И…
Амелин заметался:
- Ну и что? Что вас беспокоит-то?
- А вас? Не беспокоит? А знаете, что за это бывает?!.
Он растерялся:
- За что, за "это"?..
- У неё даже взгляд теперь женский, не девочки!
- Это она вам, что ли, сказала? - нелепо спросил он.
Лицо Марины Васильевны пошло малиновыми пятнами:
- Сама поняла, не слепая! Скажет она, как же!.. Подохнет скорее. Но я этого так не оставлю! Я мать!..
Дело принимало подсудный оборот. Амелин, всё ещё не зная, как выкрутиться, что сказать, чтобы успокоить мать Кати, пытался выиграть время и юлил:
- Что вы поняли? Чего не оставите?..
- Да вы что, в самом деле? - возмутилась соседка. - Не понимаете, что ломаете девочке судьбу и всю жизнь!
- Чем же это я, простите, ломаю? Во-первых, она сама этого захотела. А во-вторых, как только она подрастёт, я женюсь на ней, вот и всё. И она - это знает, между прочим. Можете спросить…
Лицо соседки - тоже со сросшимися бровями - облегчённо расслабилось, пятна стали исчезать. Спросила Амелина успокоенным голосом:
- Это правда? - Чувствовалось, поверила. Да он и не лгал ей, только растерялся от неожиданности. И чтобы успокоить её окончательно, проговорил ещё увереннее, глядя при этом в её большие испуганные глаза.
- Зачем мне вам врать? Разве я похож на какого-то…
- А разница в возрасте вас не смущает?
- Смущает. Но что же теперь об этом толковать, если уже всё произошло?
- Так-то оно так, а всё ж таки - 15 лет: вдвое!
- Когда мне будет 45, разница сократится до трети, - отреагировал он, как истинный математик.
Марина Васильевна, кажется, немного повеселела и даже улыбнулась:
- Ну, что же, спасибо и на этом. Но как вы, инженер, на такое решились? Вот я чего не пойму! Никогда бы не подумала, глядя на вас.
- А вы спросите лучше об этом вашу Катю, - посоветовал он без улыбки. - Может, она вам всё объяснит? Ей, по-моему, это будет удобней. При её характере.
- А, так вы и в характере уже разобрались? Чего же тогда спрашивать? Спрашивать бесполезно. Пусть теперь с ней отец разговаривает!.. - в голосе Марины Васильевны опять прозвучали угрожающие нотки.
Амелин отсоветовал:
- Ругать её теперь, по-моему, бессмысленно. Самое лучшее, мне кажется, это ничего не менять.
- Как это? - насторожилась Марина Васильевна, снова меняясь в лице от жарко прихлынувшей крови.
Он успокоил:
- Ну, начнёте вы, допустим, шуметь, срамить. Что это даст? Только привлечёте внимание соседей? Начнут докапываться, осуждать. Или писанут куда-нибудь об аморальности. Обольют нас всех грязью. Согласны?
- Да, да, - горячо согласилась Марина Васильевна, - обольют, как пить дать! Знаете, какие люди у нас тут в подъезде?.. Ни-ко-гда не поймут! Да и не поверят… - И вдруг осеклась: - А вы сами-то - не обманете, Виктор Алексеевич?
- Ну, что вы! Я люблю вашу Катю.
- Спасибо. Вам - я верю. Не первый год живём рядом… А мужу - всё-таки надо сказать. Как вы считаете?
- Конечно. Зачем же такие вещи скрывать от него? Будет только хуже, если сам догадается - недоверие.
- Да, да, правильно, - кивала соседка, уже радуясь тому, что дочь будет замужем за порядочным и добрым человеком. Амелин, почувствовав это, сразу повеселел.
- Марина Васильевна, а знаете, что? - предложил он. - Отпускайте-ка вы Катю ко мне ночевать, а? Ведь так тише всё будет, спокойнее.
- А если к вам утром зайдёт кто-нибудь из соседей?
- Да ведь не ходит никто, кроме вас. А если вдруг и зайдёт кто-то, не попрётся же ко мне в спальню? А увидит Катю в первой комнате, сообразит, что и она зашла зачем-нибудь по-соседски: позвонить по телефону или за какой-нибудь книжкой. Ничего другого, по-моему, и в голову никому не придёт!
- Хорошо, Виктор Алексеевич, я поговорю с мужем. - Марина Васильевна опять испугалась: - А Катька не забеременеет?..
- Не забеременела же до сих пор? Значит…
- Всё, всё, дальше не надо… Только вы уж и её предупредите: чтобы не похвалилась кому! Вам – она больше поверит, что это в наших общих интересах.
- Хорошо, поговорю, - согласился Амелин. Не хотелось распространяться, что Кате он и сам не очень-то доверяет теперь: девчонка уже похвалилась. Правда, лучшей подруге пока. Которая обещала молчать пока, так как вопрос с нею остался открытым и потому тревожил Амелина.
Разговор с матерью Катьки на этом закончился, а на другой день вечером Катька сообщила Амелину, что останется с ним до утра, и запрыгала от радости на одной ноге:
- Теперь будем с тобой, сколько захочется, да?..
Ох, и любила же она постель, словно была древнеримской матроной. И хотя Амелина не очень это радовало теперь, он тут же принялся раздевать свою юную и сладострастную жену, с которой предстояло ещё регистрироваться, потом растить и воспитывать детей. А вот сумеет ли она это, окажется ли способной, уверенности не было.

3

Уверенность Амелина в выборе поколебалась ещё больше, когда месяцев через 10, в конце октября 1977 года, Катька всё-таки привела к нему свою подругу, заявив, что сама она уходит сегодня ночевать домой, и что у подруги - день рождения.
- Ты что, обалдела? - спрашивал он Катьку на кухне, куда она завела его, чтобы предупредить.
- Ты же сам сказал мне зимой, помнишь? Вот когда, мол, исполнится твоей Женьке 16, пусть тогда и приходит! Говорил?
- Ну и что? Мало ли чего я мог тогда наговорить!.. Просто, чтобы отвязаться, а ты… - Сердце Амелина упало. На него смотрела не девочка Катя, которую он ласкал и, уж так вышло, полюбил странной любовью, а другая - наглая, про которую говорила ещё покойная жена: "Улыбается, а от самой - током высокого напряжения бьёт! Наглая". Что-то говорила ещё, теперь не помнил, да и не в словах было дело, а в сути. Суть же была неожиданно обидной и неприятной. Катька понимала, что её подруга ему не нужна. Это ей нравилось - даже не скрывала. И в то же время готова была уступить своего мужа, любимого человека. И тогда в его сердце возник вопрос: "А любимого ли, если она так?.." Взял и сказал:
- Знаешь, что? Если ты так настаиваешь, значит, не любишь меня! А раз так, зачем же мне жениться на тебе?
И опять не узнал своей девочки: Боже, какими злыми показались глаза и слова:
- Ну, и не женись! Кто тебя просит?
- Опомнись, дурочка! Кому ты будешь нужна?
- Что-о?!. Да стоит мне только слово! И завтра же на мне женится Додик из горного!
- Какой ещё Додик?
- Студент. Умирает от любви ко мне.
- А ты к нему?
- Это неважно.
- И на какие же шиши вы будете жить?
- Что-о?!. Да это ты - нищий! А его родители - миллионеры! Ради счастья единственного сыночка они…
- Уходи!.. Вон отсюда!
- Вить, ты что?.. Как это, уходи? Куда?.. - опомнилась Катька. Но было поздно.
- Куда хочешь, - шипел он. - Хоть к своему Додику, хоть к своей маме, куда угодно! И свою подругу - забирай тоже. И - мотайте отсюда, ненормальные!
Катька принялась задабривать его, целовать, идти на попятную. Но он, чувствуя, как у него что-то сломалось внутри, решил вдруг сделать больно и ей:
- Хорошо, пусть будет по-твоему. Гнать девочку в день её рождения, действительно, неудобно. Пусть остаётся. Но и ты посиди. Пока у меня обида на тебя не пройдёт. Я достану бутылочку коньяку, дам и вам по капельке, а там будет видно…
Не знал, дурак, что за коварный человечек его Катька! Какую хитрую интригу она уже сплела. Не знал и об истинных её отношениях с подругой - выяснилось позже. А может, и к лучшему всё, что произошло в тот вечер…
Как и обещал, он налил девчонкам по маленькой рюмочке, а сам пил из большой и почти не закусывал - ныла обида в душе. Но потом от выпитого у него там потеплело, что-то размягчилось, и он постепенно повеселел и даже не заметил, что Катя уже исчезла. Понял это лишь по радостной раскованности оставшейся её подруги. Тогда пошёл в коридор и поставил английский замок на защелку, чтобы предательница не могла его открыть своим ключом даже в том случае, если и захотела бы.
Подруга Кати, Женя, была, можно сказать, её противоположностью - светленькая, с милой голубоглазой мордашкой, и телом поплотнее, пошире и пониже. В 35 лет такие делаются мощными женщинами, которых обожают кавказцы. А в юности к таким тянутся все мальчишки, чувствуя в них женщин, а не девочек. Было странным, что её никто ещё не соблазнил.
Включив проигрыватель, Амелин поставил долгоиграющую пластинку и предложил:
- Ну что, потанцуем?
- С удовольствием. - Женя приподняла руки.
Как только Амелин взял левой рукой её правую ладонь, а правой рукой обнял за талию, сразу почувствовал, что девчонка дрожит. Видно, долго ждала этого мига и была напряжённой настолько, что и пальцы дрожали в его руке. Что-то таинственное произошло и с ним. Внизу у него всё напряглось, он притянул девушку к себе поплотнее и осторожно принялся целовать сначала в шею, потом в губы. Она не противилась и, прижимаясь к нему уже сама, стала отвечать на его поцелуи с такой призывной страстью, что он тут же начал её раздевать. Сопротивления не было и теперь. Напротив, она даже помогала ему, подняв вверх руки, когда он снимал с неё платье.
Дальше пошло легче. Он нежно поглаживал её везде и снимал с неё рубашку, лифчик, трусы. А когда осталась нагой, пошёл в спальню и принёс оттуда в охапке постель с кровати - чтобы не могла подсматривать Катя, если вдруг надумает. Бросив постель на пол, закрыл в спальню дверь, выключил проигрыватель и стал раздеваться сам, видя, что Женя уже расправила постель на полу.
Подойдя к ней нагим, мощным, он снова обнял её и, поглаживая ей шелковистый мысок внизу, принялся опять целовать, чувствуя, как она пытается прижаться своим мыском к его горячей, напрягшейся плоти - приподнимается на цыпочках, но никак не может сделать того, что ей так хочется. Тогда положил её на постель и, раздвигая ей ноги своими коленками, ощущая уже её под собой, осторожно вошёл в мир её девичьих ночных грёз. Спрашивая, приятно ли ей, непрерывно целуя её, он повторил с нею всё, что когда-то было у него с Катей. Разница была только в том, что теперь он во время оргазма прерывался. Ходил потом под душ, чтобы Женя не забеременела. Девчонка нежно целовала его, стыдливо благодарила и говорила, что счастлива. Не был счастливым только сам Амелин. Было такое чувство, будто он эту девочку раздел и ограбил.

4

Грабила, но только сама себя, и Катя, готовившаяся к свадьбе без любви. Амелин не знал, что родителям она наврала, будто поссорилась с ним из-за нового жениха и что выходит замуж по любви, но боится, что Амелин начнёт мешать. Не знал, что и подруге она уступила его вовсе не из чувства сострадания и дружбы, а за деньги, необходимые ей, чтобы купить себе брючный костюм, о котором мечтала - красный, с золотистой пряжкой на приталенном пиджачке. Родителям Катя соврала, сказав, что костюм ей купил Амелин. Жадная к барахлу и деньгам, она почему-то ни разу не догадалась обратиться со своими запросами к Амелину, который хорошо зарабатывал и мог купить ей любой костюм сам. А не покупал лишь потому, что это не приходило ему в голову. Плохо, конечно, но ведь было легко поправимо.
А вот теперь всё шло уже так, что ничего не поправить - поздно. Да и обида зашла Амелину глубоко в душу. Но мешать Катьке он не собирался. Хотя и видел, выходит, дурочка, по глупости - за большие деньги, а не за человека. И только тогда понял, не он соблазнил эту завистливую девчонку, а она соблазнила его. Бывают такие "штучки", падкие до чужих вещей, богатства, мужей. Их не остановишь.
Иногда к нему приходила Женя, если соглашался на её просьбы по телефону. От неё узнал о Кате много такого, чего и не хотелось бы знать, но уж так получалось. Сначала не верил, а потом понял - Женя не умела лгать. Но глубокого чувства у него к ней не было, потому и ограничивал её приходы.
Однажды она стала ему рассказывать, какой шум поднялся у них в классе, когда врач-гинеколог, выполнявшая медосмотр у девочек, заявила "классной", что не осталось ни одной девственницы. Была ещё недавно, мол, Кузнецова Женя, но и та лишилась своей девственности.
- А "классная" у нас хо-ро-шая, до-брая! - расчувствовалась Женя. – Ну, и вызвала меня потом к себе на "личную беседу". Мы её все зовем "Мама Валя", хотя ей только 26 лет. Ещё не замужем.
- А какая кличка у Кати?
- Разве она не говорила вам? "Мирза".
Он тихо рассмеялся, а Женя, осмелев, продолжала рассказывать:
- Вызвала меня "Мама Валя" и спрашивает: когда же я успела стать женщиной? У тебя, говорит, даже мальчика нет! Ну, я ей: не было, мол, а теперь вот есть.
- А она что на это? Допытывалась? Кто, да что? - встревожился Амелин.
- Нет. Заплакала.
- Странно, - удивился он. - А почему?
- Сначала не говорила. А потом, когда я стала её успокаивать и гладить по голове, призналась. Сказала, что ей уже 26, а у неё всё ещё нет никого. Целочка. Некогда, мол, и негде с кем-то знакомиться. Сплошные тетради, уроки. А все её ровесники - давно переженились.
- Ну, положим, не все, остался кто-нибудь и в холостяках, - заметил Амелин. – А вот что негде у нас познакомиться, кроме работы, это верно.
- А танцы?
- Там - всякое хулиганьё и молодежь. А ей нужен человек постарше. Как её звать-то? Некрасивая, что ли?
- Валя. Я же говорила. Почему некрасивая? По-моему, очень даже приятная. Только стеснительная очень.
- А как её полностью звать?
- Зачем вам?
- Может, я ей жениха подыщу. У нас среди инженеров довольно много холостяков. Но - боятся напороться на стерву!
- Ой, она хорошая, добрая! Вот бы здорово было!.. А можно мне сказать ей об этом?
- Ты сначала скажи, как её полностью звать? Фамилию.
- Валентина Владимировна Волкова. 3 "вэ". Так можно, нет?
- Можно, только сначала покажешь её мне. Усекла?
- Усекла. Она недавно квартиру получила - как молодой специалист, приехавший к нам по разнарядке. После разговора со мной и пригласила меня к себе.
- Зачем?
- Наверное, хотела что-то узнать от меня, но потом постеснялась, и мы просто пили чай. У неё уютненько так. Показывала свой альбом.
- А почему ты решила, что она хотела у тебя что-то узнать? - Амелин опять насторожился.
- Да завела разговор о том, что вот у неё и комната теперь есть, и живёт одна, а как знакомиться с мужчинами, она не знает. Но потом чего-то испугалась и разговор этот замяла.
- А ты - знаешь?
- Выходит, знаю, если познакомилась с вами.
- Это не ты, а Катя тебя познакомила. – Амелин вдруг отвлёкся: - Слушай, а где она этого Додика нашла? Кто он?..
- Это не она, он её.
- Ну, всё равно.
- В совхозе летом, когда мы в трудовом лагере были. Туда приехали и студенты. Убирать помидоры.
- Ясно. Ну, а кто он такой?
- Студент Горного института. Отец у него какой-то воротила по снабжению города продуктами. Клиновицкий.
- Не слыхал. - Амелин вспомнил, как по субботам летом Катька приезжала домой и дорывалась до него, словно жена, изголодавшаяся после долгой разлуки. А потом, значит, изображала невинную любовь и детские поцелуи перед этим Додиком Клиновицким? Зачем? Чего ей не хватало? Поэтому хмуро спросил: - А почему она решила уступить меня тебе?
- Наверное, чтобы освободиться и выйти за Додика, - невинно предположила Женя, не задумываясь, какую наносит травму Амелину.
"Так, - подумал он, - продала ей, значит, как поношенную вещь, за ненадобностью. И со мной порвала под удобным предлогом, да ещё и с подруги барыш сорвала! А я-то, дурак, думал…" Но вслух спросил по-другому:
- А где же ты ей столько денег взяла?
- Дома, у папы. Он директор наук в Металлургическом. У него всякие премиальные за изобретения. Пришлось, конечно, наврать ему немного…
- Ясно. А Кате - что же, не хватало своих денег?
- Может, не хватало. А может, привыкла. Она всегда у нас перепродавала девчонкам что-нибудь. По мелочам. Кому импортные трусики, кому чулочки. Хотя у неё отец тоже в "ящике" работает, зарабатывает неплохо.
- Где же она доставала?
- Не знаю. Разве об этом спрашивают.
- Ну ладно, хватит о ней. Хочешь ещё разик?
- Ой, конечно! - Женя обрадовано вскочила и стала раздеваться.
Амелин разделся тоже. А когда началась близость, поймал себя на мысли, что думает, будто это у него с Катей, что это она под ним. И было это ему обидно. Катька не стоила того, чтобы даже вспоминать о ней, а оно вот вспоминалось, да ещё как!.. Помнится, поссорился с ней. 3 дня её не было. А на 4-й пришла и сама принялась его раздевать.
"Ты же сказала, что проживёшь и без меня!" "Ой, ну, Витенька, ну, не надо так!" "Почему это не надо?" "Не могу я без этого, не могу! Понимаешь, не мо-гу!.." "Зачем тогда ссоришься?.." Отвечать она не захотела, начался у них "шторм". А после шторма лукаво заметила: "Вот теперь, давай продолжим нашу ссору, если ты хочешь". Конечно, помирились.
Теперь примирения быть не могло, и Амелин, вроде бы, и не жалел о том, что произошло. Но вспоминать Катьку вспоминал, хотя и понимал, что человек она не из лучших. А может, просто примитивно устроена мужская память? Не думал. Да и не хотел - что от этого проку?
Одеваясь, Женя вспомнила:
- Скажите вашим инженерам ещё вот что: "Мама Валя" очень любит детей! Ну, и щенков там, бездомных котят.

5

Не знала тогда Женя из 9-го "А" класса, что её последняя фраза сыграет через год в жизни Амелина основную роль и разрешит для него гамлетовский вопрос: быть или не быть? Подрастал, живя у стариков его сын, Юрчик, тосковал по нему. Пора было заводить новую семью. Но жениться надо было на спокойной и доброй женщине. Такие, как Катька или Женя, не годились на роль матерей - будут мачехами. А вот Валентина Владимировна, с которой познакомила его Женя, годилась. Полюбив Амелина, мужчину заметного, далеко не из середняков, она и сама похорошела от своей любви. Но была с ним в постели настолько молчаливой и застенчивой, что даже сомневался: жениться на ней, нет ли? Вот тогда и решила исход вспомнившаяся фраза: "… очень любит детей".
Начались вроде бы тихие, спокойные годы. Родилась и росла дочь. Но когда в их совместной жизни, прожитой в спокойствии и уважении друг к другу, набралось целых 6 лет, Амелину во время бритья вдруг припомнился горный волк, которого он видел в Тебердинском заповеднике. Это было давно - ездил тогда ещё с первой женой по туристической путёвке на северный Кавказ. Волк жил в отдельной вольере длиною метров на 40 и непрерывно бежал мелкой трусцой по жёлтой глинистой тропинке - то вперёд, то обратно. Но странной была эта тропа, выбитая ногами в пожухлой траве - она напоминала цифру "8". И бегал по ней волк, как по символу бесконечности, ни разу не сбиваясь, не перепутывая непрерывности движения вперёд. Однако жуткими были у него при этом глаза - прозрачность, наполненная бесконечной, как и его путь, тоской. Даже подумалось: "Мировая скорбь…" Не выдержал, и позвал ещё не подошедшую жену - смотрела на пленных орлов:
- Тань, посмотри! Посмотри, какой у него путь, и глаза!..
Жена - журналист по образованию - воскликнула, понаблюдав:
- Господи! Да за что же это ему такая каторга? Настоящий Сизиф!..
Глядя в зеркало и видя уже не волка, а себя с намыленными щеками, Амелин подумал: "Ну, глаза у меня, слава Богу, ещё не волчьи. Но бежим мы теперь с Валентиной - по его "восьмёрке", это уж точно!"
Действительно, со звоном будильника каждое утро начинался привычный круг или бесконечная "восьмёрка", из которой вот уже много лет не удаётся никак выскочить. Туалет - ванная - бритьё. Завтрак почти без разговоров - то есть, процесс жевания, молчания и глотания. Привычный маршрут в транспорте - до завода. Проходная, предъявление пропуска, получение номерка. Лаборатория. Группа отработки технологии, подчинённая ему. До обеда - работа. Ну, правда, с новыми анекдотами между делом, разговорчиками ни о чём. А в общем-то, всё равно всё привычное, почти ритуальное и оттого надоевшее. Маршрут на обед - тоже всё тот же, по бетонному коридору, в общей живой, но механической толпе, заведённой, словно игрушка, невидимым ключиком. Пожевали, сделав петлю на дальнем конце "восьмёрки", и в обратный путь. Опытные прогонки "изделия" - почти одинаковы, из года в год, похожие. Датчики на "вибрацию", "нагрузку", "прочность" - всё те же. И маршрут в обратную дорогу домой всё тот же. Заходы в магазины по пути - одни и те же. И покупки всегда одни и те же: масло, хлеб, колбаса, сыр. Ну, иногда бутылка вина или водка, конфеты с тортом. Но и это "иногда" - тоже в определённые числа и месяцы, то есть, по сути ритуальное, когда приближаются праздники семейные, либо государственные. И так этот бег в никуда продолжается изо дня в день, изо дня в день, исключая 24 дня отпуска, когда всё прерывается и меняется, чтобы не сойти с ума от однообразия. Приедешь с работы домой - жена проверяет всё те же тетради. Телевидение - показывает всё те же программы или старые кинофильмы, уже увиденные в городе в промелькнувшие воскресенья. Тетрадок у жены – более 90, и проверяет она их даже на кухне, когда варит или жарит что-нибудь на плите. Поэтому один глаз у неё в очередной тетради на столе, а другой, как у часового на посту, видит боковым зрением все другие "объекты" - кастрюли, сковородки. Если ломается грифель у красного карандаша, наготове лежат ещё 2, заточенных заранее. Разговаривать с нею некогда и вечером. Читать книги, бедной, тоже некогда. Какие там книги!.. Она даже на телевизор смотрит "по совместительству", когда гладит бельё или штопает что-нибудь, пришивает оторвавшиеся пуговицы на детской одежде.
На работе, то есть, в школе - у неё по горло "часов", уроков в разных классах. Уча детей культуре русского языка и литературе, которую ей некогда стало читать, она ухитряется проверять тетради и там. Пока ученики списывают что-то с доски или отвечает урок заведомая отличница, Валентина успевает уменьшить себе ночную каторгу на несколько тетрадок: основная работа по проверке ученических сочинений и домашних заданий у неё ночью, когда переделаны все дела и ничто уже не мешает. Так что "восьмёрка" Валентины пострашнее. Больших "окон" - часа на 2 чтобы или на 3 - между уроками у неё не бывает. А ещё вызовы в школу родителей провинившихся детей, разговоры с ними, классные собрания, педагогические советы после работы, словно "советы" - это уже не работа, а развлечение. Но и это не всё. На комсомольских собраниях своих учеников, их репетициях в кружках самодеятельности классный руководитель тоже должен присутствовать. А дома - снова тетради, составление письменных планов проведения будущих уроков. Эти "планы" проверяют у педагогов жандармы завуч и директор. Не дай Бог, если "не отразишь" в своём плане "передовых достижений педагогики" - запилят, замучают! И нет этой педагогической каторге конца. Даже летом, когда, казалось бы, каникулы, "педакоков" загоняют вместе с учениками в "трудовой лагерь" при колхозе, считая, что ещё не натрудились всласть на ниве просвещения, что надо ещё поползать на карачках по ниве с огурцами или помидорами. И всё же Валентина была рада и такому, хотя и понимала, что трудовой лагерь, как и всякий "лагерь" в советской стране - дело подневольное. Зато можно хоть что-то почитать по вечерам, чтобы уж совсем не отстать от передовой общественной мысли.
Сам Виктор в дни такого "общественного крепостного права" оставался без жены со всеми семейными проблемами один на один, и собственная его "восьмёрка" вынужденно ускорялась по темпу: нужно было быстрее привычного бегать по магазинам за яйцами и молоком, за колбасой и хлебом. Стирать по ночам детские носочки и трусишки, варить к завтрашнему дню кашки. Болеть (как и Валентина) он не имел права - пропадут и дети, и сам. Накапливать бельё к приезду жены - бесчеловечно, ему и так её было жаль всегда. Крутится, как заводная, всю жизнь, а ни одного стона, ни одной жалобы или упрека. Да и за что его упрекать? Он свою "норму" каторги тоже тянул без отговорок. И если обижался на жену иногда, то лишь из-за её "равнодушия" в постели. "Штормов" у них не было. После жизненной качки у жены уже не было сил на это, и она частенько "забывала" стелить Юрчику постель на кухне, как Виктор просил, когда собирался штормовать ночью. Но Валентину в таких случаях не взять было и штурмом. Штурмы эти кончались обычно ничем или одним и тем же разговором: "Давай переселимся в мою квартиру, Валь! Неудобно же, двое детей! Юрчик уже понимает, зачем мы отселяем его ночевать на кухню". "Давай сделаем из двух квартир одну, - следовал ответ. - Будет всем просторно и хорошо. А жить там, где ты принимал своих дамочек и девочек, я не буду ни за какие коврижки! Да и тень Тани не будем тревожить…" "Ты же знаешь, это почти невозможно. У меня нет столько времени, чтобы пробить эту "ведомственную" стену!" Ответом было молчание. Причём обиженное. А ведь знала, что действительно некогда, ни ей, ни ему. Даже болеть некогда – бессмысленный "круг" вместо жизни. Волчья тропа!
С обменом квартиры дело обстояло так. Дом, в котором жил Амелин и другие жильцы, принадлежал "ящику", то есть, был "ведомственным", построенным за деньги военного ведомства, и числился на его балансе. Внутри ведомства - обмены квартирами не возбранялись. Но квартира Валентины была "городской", и потому никакие обмены с "городом" были невозможны. Да и пробиваться с такими вопросами надо было к самому высокому начальству, "генеральскому", которое должно было согласовывать всё аж с Москвой. Так что удавались такие затеи редко и то лишь людям, с которыми считались на самом высоком уровне. Амелин до этого уровня ещё не дошёл, хотя зарабатывал больше иного главного инженера завода, да и числился на хорошем счету. Тем не менее, его даже в очередь на строительство кооперативного дома не принимали: считалось, что обеспечен жильём, как положено. Жена обо всём этом знала, но продолжала стоять на своём, и они так и жили в её однокомнатной, мирясь с этим только потому, что вторая квартира - достанется Юрчику, когда он подрастёт и станет самостоятельным: женится, обзаведется семьёй. Квартира будет ему как бы подарком за сиротство, которым несправедливо наказала его жизнь. Так что Амелин не мог обижаться на Валентину за её упрямство. Тем более что сам, дурак, рассказал ей, "откуда знает её ученицу Женю Кузнецову?" Хотелось быть искренним перед ней, чтобы поверила в его "порядочность". Но у Валентины оказалась другая шкала оценок, и кончилось всё это дурью жены, как тут ни крути или как ты ни кинь. Да только против этой её дурости не попрёшь теперь - не с руки. Вот и приходится терпеть. Однако, дотерпелся, вышло, до сравнения своей жизни с тебердинским волком.
"Открытие" это не то чтобы потрясло Амелина, но заставило возвращаться к раздумьям о своей жизни всё чаще. Дома у него был транзисторный радиоприёмничек, которым он "ловил" перед сном чужие радиоголоса "из-за бугра" и был в курсе, что делается в мире на самом деле, вот это радио и заставляло задумываться. Слушая правду о проделках "родного правительства" - а в том, что это было правдой, он не сомневался, сам видел и знал многое - он и стал ощущать, что "родное правительство" с каждым годом всё больше наглело и завинчивало гайку на резьбе жизни народа. С каждым годом жизнь в стране становилась всё дороже и хуже. Однажды не выдержал и проговорил жене, которая лежала рядом и уже задрёмывала:
- Мне иногда кажется, что у нас на шее – испанская гаррота. А наше правительство - душит нас ею. И завинчивает, и завинчивает! Не правительство - банда мерзавцев!
Валентина мигом проснулась.
- Витенька, ты не ляпни такое кому-нибудь на работе…
- Там такие же, как я. Не знают, что ли?
- Бережёного и Бог бережёт. Да и что толку от ваших разговоров?
- Как это - что?
- Критика на кухнях и в сортирах?.. Неужели это устраивает вас?
- Кого это - "вас"?
- Мужчин.
- А что мы, по-твоему, должны делать? С трибун, что ли?..
- С трибун - вам никто не даст. А из курилок - общественного мнения всё равно не создадите.
- Ну, и что же ты предлагаешь? - обиделся он. - Молчать? Вообще не обмениваться мнениями?
- Я - просто боюсь за тебя. Ты же член партии. А у вас там, в "ящике" - стукачей, как нигде много! "Стукнут" на тебя, и конец нашей спокойной жизни. Исключат, выгонят. А тогда уже до конца жизни - будешь не жить, а мучиться.
После размышлений о бессмысленности своей жизни, о её "восьмёрках", его охватывала тоска безысходности. И тогда хотелось куда-нибудь уехать. Но и это было пустой надеждой. Куда, как? Глупость…
Однажды, будучи в подавленном состоянии, узнал, что вышла замуж Женя, когда-то благодарившая его за то, что казалось ему воровством. Её одиночество лежало камнем на его совести эти годы. Хотя девчонка сама напросилась. Но - ведь девчонка! Да и "устоять" мог в тот раз. Поэтому, когда узнал, что всё у неё обошлось, наладилось, то обрадовался, и опять у него появилось даже душевное равновесие. Плохим человеком он себя и до этого не считал, а теперь и вовсе уверовал в свою честность, радуясь тому, что исчез его последний грех, последняя заноза из души. "Подсудная жизнь" с её невольными падениями и виной, странными поворотами судьбы осталась где-то позади, впереди теперь - только ровная колея, жить можно.
Про "колею" он и вспомнил, когда его направили в августе в командировку на юг - аж в Тбилиси. Радостно было ещё и потому, что он не только как бы напророчествовал себе поездку, но и от "восьмёрки" на время ушёл. А может, и вообще что-то изменится в жизни?..
Купейный вагон, в который он сел, наполнялся тучными мужчинами в соломенных шляпах и парусине, с чемоданами в руках, напудренными женщинами с дорогими сумочками и цветастыми зонтиками, девчонками в изящных белых брючках и с причёсками "кобылкин хвостик", старыми холостяками, занявшими сразу все окна и коридор. С сигаретами в зубах, они внимательно и опытно устремили свои взоры на входящих молодых женщин. И, наконец, появился пузатый молодой толстячок лет 30, потный, с намокшими спиральками мелких чёрных кудрей, с двумя большими чемоданами и напряжёнными глазами навыкате. А за ним - все так и ахнули – юная красавица с тёмными, сросшимися над переносьем, бровями. Мелькнула короткая юбка с длиннющими шоколадными ногами, прозрачная белая кофточка, смело оголявшая аккуратную, без лифчика, грудь. Над стриженой под мальчишку тёмной головкой легко и ловко сложился красный изящный зонтик.
- "Катька!" - ожгло Амелина. Однако проверить свою догадку он не успел: женщина скрылась вместе с толстяком в дальнем купе. Запомнились только длинные ноги на высоких каблуках, короткая красная юбка и почти сросшиеся на переносье брови. А в вагоне появилась уже новая красотка - молодая проводница в серой кокетливой форме, похожая на стюардессу. Эта принялась проверять у пассажиров билеты.
Амелин ждал, не появится ли Катька. Но её не было.
Наконец, поезд тронулся, и ковровая дорожка в коридоре постепенно заполнилась тучными курортниками, переодевшимися в просторные полосатые пижамы. Эти не курили - дышали кислородом из открытых окон, мечтая о пляжах и женщинах, которых там встретят.


Катя подошла к нему только на другой день.
- Куда едем, Виктор Алексеевич?
Всё-таки она была умной, эта подросшая Катька – ни банальных изумлений, ни дурацких фраз "сколько лет, сколько зим", ни подчёркнутых отношений на "вы" и непременного "здравствуйте". Разговаривала, как с близким и хорошо знакомым соседом - непринужденно, с достоинством. Постарался и он без ворошения соломы - перетёрлось всё, зачем?
- В Тбилиси. На один военный завод. Командировка!
- Усекла. - Катька улыбнулась, оглядывая его. - Ты, дядя Витя, всё такой же - спортивно-подтянутый!
- Стараемся, Катюша, - улыбнулся и он. Во-первых, ему было приятно, что она помнила его словечко, а, во-вторых, на красивых людей всегда приятно смотреть, особенно, если это женщины.
- А как я? Сильно изменилась?
Женское кокетство тоже не коробит мужчин, даже старых. Амелин же и старым себя не считал:
- Только в лучшую сторону, Катюша.
На этом их краткое общение закончилось. Говорить дальше, значило бы ворошить прошлое или трогать запретные зоны: "Это и есть твой Додик?", "А как там поживает "Мама Валя"?" Он - знал об этом, как более опытный, она чувствовала это инстинктивно. Наверное, поэтому больше и не подходили друг к другу. Но он воспринял всё по-умному, как должное, а вот её, кажется, задело, что он больше не замечал её. Весь вагон прямо дымился, пялил на неё глаза, и только "дядя Витя", получается, ничего не замечал и не помнил.
Да помнил он, помнил. Но предательство остаётся предательством, сколько бы лет ни прошло. И вести себя с ней по-другому, означало бы только одно - заискивание. А он ей не курортный кобелёк среднего достоинства! И не лакей с мокрыми спиральками от желания угодить и выкатывать навстречу глаза.
В Туапсе на пристанционном базаре пахло мокрой рыбой, морем и зноем. Медово истекали на клумбах цветы. Море за окнами остановившихся вагонов серебрилось вдали и сверкало, ширясь своей бескрайней синевой, отчёркнутой словно под линейку на далёком и высоко поднятом горизонте. Кроваво сочился арбуз, развалившийся на корки на горячем от солнца перроне. Вокруг арбуза и его чёрных лакированных семечек скакали серые пыльные воробьи и роились вместе с мухами жёлтые осы, перетянутые, будто модницы, в талиях. Резвились мальчишки, ступавшие голыми ступнями по горячей, пропитанной мазутом земле - улыбались, показывая ослепительно белые зубы на загорелых, как у арабов, лицах. Возле газетно-журнального киоска с никому не нужными газетами и журналами "Огонёк" в красных обложках стояла железная тележка с жёлтой бочкой. Но кваса в ней уже не было, и вместо очереди там тоже роились только осы да мухи. И стояла в немыслимо короткой юбке, с красивыми загорелыми ногами Катька - весёлая, молодая: праздник женской юности на перроне! И пассажиры-мужчины, словно осы к арбузу, липли глазами к этой красоте - сладко! Амелин, чтобы не смущать Катю, отошёл от окна и скрылся в своём купе. Что было, то прошло, незачем бередить себе душу. В Сочи она сойдёт с поезда, и больше он не увидит её опять много лет.


Недаром говорят, человек предполагает, а Бог располагает. Судьба Амелина, сделав неожиданный поворот в сторону, вновь соскочила с ровной колеи. Получилось это, как и много лет назад, совершенно непредвиденно.
В конце сентября, приехав из командировки, он зашёл на свою старую квартиру, чтобы проверить, всё ли там в порядке, не текут ли краны, исправно ли электричество, газ - да мало ли чего ещё? Как хозяин-квартиросъёмщик он был просто обязан следить за состоянием квартиры. Да и заехал сюда, как всё ещё думалось, по ровной колее. Это уж потом выяснилось, что в тупик. Или "в подсудную жизнь", как сам невесело пошутил про себя.
Когда он искупался под душем и вернулся в комнату, чтобы снова одеться, дверь в квартиру неожиданно распахнулась, потом закрылась снова, щёлкнув английским замком, и перед ним во всей своей соблазнительной и продуманной красоте предстала Катька - цветущая, загорелая, в короткой юбке. Он изумился:
- Ты как здесь оказалась?
- А вот!.. - Она повертела перед его носом плоским жёлтым ключиком.
- Так он, значит, у тебя?! - опять удивился он.
- Ты же сам забыл его забрать у меня. Помнишь?.. Так и лежал с тех пор в моей комнате у мамы. А теперь вот и пригодился. - Красивая, наглая, Катька улыбалась.
- Что значит, "пригодился"? - Всё ещё не понимал он.
- Я же видела, как ты смотрел на меня в Туапсе! Ну, и самой захотелось тоже. Я тебя все эти годы… только и делала, что вспоминала. Особенно по ночам.
- А как же твой Додик?
Она сделала вид, что не поняла:
- Додик? А что Додик? Защитился недавно, кандидат наук теперь. - И вдруг озлилась, тёмные глаза засверкали: - Витенька, ты же умный, ну, зачем нам эти кошки-мышки?! Ты же видишь, я хочу тебя, соскучилась! – И бросила взгляд на его трусы, где уже поднималось желание. - А ты мне – про этого разожравшегося!..
- А ты… со мной? Ты, разве считаешься?! Или посчиталась тогда, - поправился он, - когда тебе захотелось вдруг к этому Додику?
Она опустила голову:
- А вот за это - я уже наказана. - И тихо добавила: - Прости меня. Ладно? - Глаза её вопросительно взметнулись.
- Чем же это ты наказана?
- Я была дурочкой! Хотелось драгоценностей, красивых шмоток. Сладкой жизни. А жизнь у меня - сладкая, но с горечью. Родилась девочка - не люблю. Кандидата этого – вечно мокрого, с открытым ртом - ненавижу! Драгоценности носить - не могу: не разрешает свёкор. Боится, что люди поймут, что мы не по средствам живём. Как будто кто-то сомневается в этом! Деньги - есть: и на книжках, и так. Только вот любви на них - не купишь!
- А ты разве знаешь, что такое любовь?
- Хочешь обидеть? Скажи, и я уйду так, без этого. Зачем же обижать? Разве у нас с тобой - была не любовь?
- Теперь - не знаю, что это было. Тогда казалось, что любовь.
- Ну, прости меня, Витечка! Я и сейчас люблю тебя. У меня в животе даже сводит всё, когда вспоминаю тебя. Ты думаешь, я случайно тебя застала здесь сегодня? Я уже давно тут караулю тебя. Мама как-то сказала, что ты бываешь…
- Да, прихожу иногда.
- Я… подло поступила, Витечка, я знаю. Но ты же - добрый, неужели меня нельзя простить, а? - Она смотрела на него своими тёмными глазами, которые наполнялись лужицами. И вдруг опустилась перед ним на колени и, закрывая лицо руками, заплакала, содрогаясь от горя и повторяя: - Мне плохо, Витя! Так плохо, что я просто несчастная вся. Я же не прошу тебя оставить жену, а только…
- Что только?.. - Он взял её сильными руками подмышки и поднял на ноги. - В Туапсе - ты была, по-моему, такой… ну, самой счастливой, что ли, на свете!
Она просияла сквозь слёзы:
- Нет, это я была… красивой, а не счастливой! Оттого, что встретила снова тебя. Я ведь уже и не надеялась…
Всё она понимала. И ждала, молча спрашивая: "Ты простил, да?" И он… простил. Она это увидела по глазам. Слёзы её мгновенно высохли, и уже новая просьба, счастливая:
- Витенька, раздень меня. Сам. Я так любила, когда ты ко мне прикасался! Ну, пожалуйста, Витенька!..
Дальше он уже сопротивляться не мог. Перед ним - сама юность, счастье в глазах, сама красота, которую он уже обнял и раздевал. Да разве можно удержать себя какими-то моралями, хотя и знал, что теперь - он предаёт сам. Поступает так же подло, как когда-то она. Потом будет лгать жене. Нет, не бросит её, не оставит. Но лгать - будет. Зачем? А Бог его знает. Ему тоже до зарезу хотелось сейчас этой соблазнительной Кати, которая, видимо, не так уж и несчастлива, как только что тут каялась. Девчонка она всё же - с ложью, с дрянцой. Не моргнёт и глазом, если захочет чего-то. И будет и плакать, и целовать. И лгать, как хороший актёр, вошедший в свою роль. Недаром же она Катька - "вынь да положь!". Всё это Амелин знал. Но сейчас не хотел думать об этом. Ведь и у него с ней были связаны счастливейшие моменты. Почему он должен не помнить о них, забыть? Если вот тут же, сейчас, немедленно, можно всё повторить, и никогда и никто об этом не узнает! Ну, почему?..
Катя, его прекрасная девочка, была перед ним совершенно нагой и ещё более красивой и женственной, нежели прежде - пошире стали бедра, крупнее грудь. Торопливо целуя её, он почувствовал, что Катя стягивает с него трусы и берётся рукой за его взбесившуюся и сладко занывшую плоть. Дальше он ни о чём уже не рассуждал и не помнил - начался "шторм", какого у него не было много лет. А не совсем хороший человек, Катя… была всё-таки в его жизни - самой лучшей женщиной. Да и по сей день были бы они здесь, наверное, счастливы, не соблазнись эта женщина с такой лёгкостью на чужое богатство.
Когда всё кончилось, он в испуге подумал: "Вот и началась у меня опять "подсудная жизнь". Нет, теперь не подсудная, но - осуждаемая. Надо немедленно обменять как-то квартиру Вали на квартиру из нашего ведомства, а потом - объединиться. И квартиры останутся за ведомством - не уйдут! Иначе добром у меня с этой Катей не кончится. Вон, какая сладкая! Разве от такой откажешься, если будет место для встреч?.." Вслух же спросил:
- Ты изменяла своему мужу?
- Зачем тебе?.. Ну, зачем тебе это?! – вырвался у неё выкрик боли.
"Значит, изменяла", - констатировал он, склонный к логике и математике. Но промолчал. Тогда продолжила она, почувствовав неясную тревогу:
- Знай, я люблю только тебя!
- А вот я - не знаю этого!
- Чего ты не знаешь, Вить?!. - опять встревожилась она, приподнимаясь в кровати на локтях и заглядывая ему в лицо. - Мы же с тобой здесь будем встречаться, а?.. Мне так хорошо с тобой, я люблю тебя, люблю, понимаешь!
- Кать, а когда ты успеваешь готовить, стирать? Ты - работаешь где-нибудь?
- А как же! В конторе свёкра. Для стажа. А готовит - у нас домработница. Зачем тебе это? Скажи, а ты меня… любишь?
- Не знаю, Кать. Я ничего сейчас не знаю. Знаю только, что хочется плакать, да не умею.
Она помолчала немного, а потом, обнимая его голыми руками за шею, положила ему голову на грудь и разрыдалась, приговаривая:
- Это я во всём виновата, я! Сломала всем жизнь, в том числе и себе. Сломала, подлая, сломала! Не хочу жить без тебя… Витенька, милый, любимый мой, я не могу без тебя, не могу-у!.. Я умру без тебя, я умру-у…
Рыдания Кати превратились в истерику. А он растерянно, ошарашено стал соображать, как сформулировать ей, что за человек он сам, для чего люди придумали мораль, нравственность, совесть, наконец. Хотелось и оправдаться перед собою, но и эту Катю не потерять снова. Да и понять, как жить дальше, почему люди так эгоистичны, поедают всё живое на свете, подличают, но молятся, просят прощения у Бога, которого каждая нация выдумала себе по-своему, впадая при этом в бесконечные противоречия с логикой. А, с другой стороны, какая же вообще может быть логика в живой жизни, где все поедают друг друга, убивают, а люди – ещё и без конца предают: других, себя, любовь, мораль, убеждения, правила, законы. И лишь половое влечение, заложенное в инстинкты всего живого, остаются вечными и неизменными. Как же после этого обвинять кого-то? В чём?! Если даже такие милые на вид животные, как лани, бьются насмерть, чтобы самка выбрала победителя.
Да, человек – существо мыслящее, придумал законы, правила, мораль, Бога, чтобы не превращаться в зверя. Но, если Бог создал людей по образу и подобию своему, то, почему тогда спаривание – греховно? То есть, греховно само продолжение рода человеческого, что ли? Но тогда это чушь. И, стало быть, чушь – запрет монашеству жениться. Почему лучше заниматься онанизмом, как это делают несвободные люди, сидящие в тюрьмах (и мужчины, и женщины), чем иметь семью? Кто придумал это издевательство над природой, и во имя чего? Во имя лжи самим себе, что ли? Ведь большинство монахов не выдерживают этого запрета и "блудят". А на самом деле, какой же это блуд, если их к этому вынуждает природа, которую создал-то… кто? Зачем тогда так создал?
А как жить тем, кто лишён по каким-то причинам этого природного влечения? В чём их вина, что их жизнь превращена в обиды, зависть и тоску? Жизнь без любви – это, Бог знает, что такое. А возможно, он и не ведает этого.
"Вот и получается, - заключил Амелин, - что сама судьба посылает мне эту Катьку, а я – не представляю, как мне теперь быть. Ну, детей не оставлю, а за всё остальное не могу поручиться. Кто мне поможет, научит, кто? Даже религия, которая призвана удерживать нас в нравственной узде, не знает ответа. Тысячи лет уже пролетели, а далеко ли мы ушли от жизни первобытных времён, когда и люди были свободными, и женщины общими, и дети? Гармонии-то в любовных отношениях так и не достигли. За что же я должен мучиться, воровать любовь, если в душе – хочу быть порядочным человеком? Кто мне ответит на этот "вечный" вопрос?.."

Конец

1993 г., Днепропетровск