Чёрная рыбка-молли

Василий Тихоновец


Возможно, ему снился бредовый обрывочный сон.

***
Плот с горсткой людей несло по улицам. Иногда он проскакивал мимо остановок и пассажиры, не успевшие спрыгнуть в нужном месте, ворчали на неумелого кормчего. Николай Петрович уже дважды примеривался к прыжку, да всё не решался, боясь промочить ноги. Бурный водный поток повторял привычный автобусный маршрут, проложенный кем-то в форме знака бесконечности. Вода казалась очень холодной…

***
Николай Петрович опаздывал. Он один знал, как резать быка. Делается это так: один мужик придерживает голову скотины, а второй изо всех сил бьёт обухом топора по широкому бычьему лбу. После точного удара животное падает на колени и уже ничего не соображает. Остается полоснуть по горлу бритвенно острым ножом. И подставить подходящую посудину, чтоб добро не пропадало, пачкая без пользы свежепостеленную солому. Однажды, очень давно, он принимал участие в таком убийстве. В нём было что-то подлое, потому что соучастники сразу оживлённо заговорили, заспорили, заглушая неприятное чувство сбивчивым пересказом друг другу, как в этот раз всё удачно вышло. А у него тряслись руки, липкие от крови.

***
Нет, это не бык, а сам Николай Петрович получил по лбу, и полуослеп, и почти оглох, когда жену мучили реаниматоры, пытаясь завести заглохшее сердце. Из-за широких спин оживителей доносились обрывки делового мата и чётких команд. После электрошока моторчик вроде завёлся, и жену унесли куда-то, а оглушённый Петрович так и остался на коленях, в разорённой квартире. Горло ему не перерезали – ни одной доброй души не нашлось. Да и не положено гиппократовцам столь радикально прекращать страдания. Человек ещё живой. Показатели в норме. Пусть себе…

***
Горя, когда на самом-то деле до слёз жалко самого себя, Николай Петрович не испытывал. Вместо него – голубоватая аквариумная пустота со слабым привкусом хлорки, где уже ничего нет. Ни промытого песка с мелкой галькой, ни таинственного грота из крымского ракушечника, ни зарослей простенькой элодеи, ни плавучих островков ричии. Не снуют среди водорослей разноцветные рыбки-мыслишки. И главные мысли не ползут спокойными улитками по тонкой оболочке между внутренним и внешним миром, терпеливо и неспешно очищая мутную границу понимания.
Кто-то безжалостно выплеснул гармонию устоявшейся тёплой жизни.
Привычные вещи мгновенно стали предметами неизвестного назначения. Он бродил по квартире, забыв, как включается свет, натыкался на них и даже не пытался понять: что это?
Кто-то залил в освободившееся пространство холодную мёртвую воду.
А как в ней… и зачем?
Может, именно от этой мысли он проснулся во сне и стал вспоминать…

***
Иногда она уезжала куда-нибудь, и унылый смысл заключался в одном слове – «жди». Как у собаки. Целый день он бесцельно топтался по комнатам, не находя себе места, а ночью сжимался в комок и ждал, пока не замелькают обеззвученные картинки снов.
Тридцать лет назад она в первый раз стелила постель, всё правильно поняв, но чуть стесняясь внезапного для себя, безоглядного и естественного согласия. В ту ночь они полностью совпали, что между взрослыми людьми случается редко и, наверное, называется счастьем. Они так изголодались за длинную тягость предыдущих лет, что им и в голову не приходили уточняюще-глупые слова: «Ты меня любишь? А за что ты меня любишь? Как это… просто так?..».
Если один раз тебе почти неслышно прошептали – «да», то зачем переспрашивать?
«Нет», в непоправимом смысле «нет!!!», произносят громко и отчетливо.
Их общая жизнь, избавленная от протокольных вопросов, пролетела в один день. Прокатилась райским яблоком, не тронутым прожорливыми червяками звуков, сорвавшихся в горячке с языка. Стихийные ссоры рождаются из словесного сора, из самых ядовитых и болезнетворных остатков, которые даже поэты не смеют использовать до конца. Супруги не выясняли отношений и не палили друг в друга очередями убойных слов, когда, как из автомата: чем короче, тем точнее.
Наверное, им было хорошо жить вместе.
Взаимная нежность тайно копилась внутри, упорно не желая принимать неточную форму приблизительных слов. Если что-то и выходило наружу, то так, по мелочам. Она не решалась переходить дорогу, если он не брал её за ладошку, как ребёнка, а он не мог уснуть, пока она не положит руку ему на шею. Вот и грелись, не умея ни спать, ни бодрствовать по отдельности, ни, тем более, обсуждать свои чувства, мучительно запихивая их в тесные оболочки красивых и уже кем-то произнесённых, а потому – чужих фраз.
А сейчас он жалел, что так и не успел сказать ей…
Ну, чтоб знала…
Когда ходила беременной, он не мог смотреть на неё без улыбки, не мог не погладить осторожно большущий живот, понимая вечную мужскую вину: начинали-то они, конечно, вместе, но она взяла на себя весь риск и всю главную работу, в которой женщина – незаменима.
Может, что-то и говорил тогда, но запомнились только нежные котлеты из судака и свинины. Сам делал на всех, сам приносил в родильный дом и ждал, когда в закрытом окне покажется родное лицо и любимая рученька с торчащим большим пальцем: «Во!!!». И любопытные лица «старородящих» товарок: это что за мужик такой, с горячими котлетами? А цветы он перестал дарить, когда признал правильность мысли, что сорванный цветок – символ смерти.

***
Он часто думал о смерти.
Представлял во всех подробностях, как скажет слабым голосом: «Ну, всё. Я умираю…».
Дальше этих слов представлять не получалось, потому что знал: она сразу окаменеет и не сможет даже спасительно плакать. Живые клетки станут песчинками, дунет ветер и обернется каменная статуя пыльным облачком. И осыплется оно на его могилу. Он был уверен: умирать первому в мирное время – хуже, чем убийство. Женщины потому и живут дольше, что любят как-то не так. Они берут на себя и самую последнюю работу: висеть траурной рыбкой-молли в опустевшем аквариуме, чтобы сохранять картинку общей жизни. Пока жива эта одинокая грустная рыбка, пока она чуть заметно шевелит плавничками – и память жива, и дети остаются детьми. И, возможно, глава семьи просто отдыхает в таинственной глубине грота…

***
Её уход он так и представлял: жёсткие команды, разряды тока, вздрагивающее тело, носилки. А потом из отделения выходит хмурый врач, рвет с рук резину перчаток, снимает марлевую повязку и опускает глаза. И все слова – лишние.
Похоронная бессмыслица начинается с завешивания зеркал. Это избавляет живых от необходимости добавлять скорбь на лица, если её вдруг окажется меньше, чем у других. Завершается – глухим стуком комьев о крышку, поминальной лапшой, сладкой кутьёй и горькой водкой.
И, наконец, он один в этой квартире.
И вновь тот же самый вопрос: «А как в ней жить… и зачем?».
Окно легко открылось.
Он стоял на подоконнике и смотрел вниз.
И спокойно думал, что всё сложилось именно так, как он хотел.
Через пять секунд они встретятся.
Он оттолкнулся и полетел…

***
Она вернулась из больницы и нашла его тело около дивана.
Потом врачи сказали, что он умер легко, во сне.
Что о таком можно только мечтать.
Она не стала спорить, хоть и знала, что это… совсем не так.
Ведь чёрные рыбки-молли молчат.
И только чуть заметно шевелят плавниками.