Грешница

"Не судите,
да не судимы будете"

1

В годы Великой Отечественной войны начальник хозяйственно-продовольственной части военно-полевого госпиталя №3 на Юго-Западном фронте сказал медицинской сестре Огарышевой, с которой жил до этого как с женой: "Ну, и сука же ты, Варька! От тебя - даже на 3 дня отлучиться нельзя!"
Симпатичная, фигуристая, она была тогда молодой, с тёмными глазами в четверть лица, и всегда улыбалась. Раненые засматривались на неё, провожали восхищёнными взглядами. Но между собой называли за связь с женатым майором оскорбительной солдатской аббревиатурой - ППЖ, что означало "походно-полевая жена". А ведь она как медицинская сестра каждый день перевязывала им руки и ноги, головы, которыми они придумали про неё такое слово. Двое из них жили с её кровью, даже не подозревая об этом.
Потом, когда после войны пышноволосая Варя вышла замуж, а затем пожилой муж, "застукав" её с другим, развёлся, мать сказала со вздохом: "Несурьёзная ты женщина, Варвара! Не будет у тебя с мужиками счастья, вот увидишь!"
Как в воду глядела - счастья в семейной жизни у Вари действительно не было. Вся постельная жизнь её была заполнена "временными мужчинами", которых она сначала вроде бы и любила, но потом остывала и уходила к очередному любовнику. Получалось, что ненадолго. Один из них тоже сказал ей напоследок: "В постели ты - огонь. А вот сердце у тебя - бесчувственное. Хотя вроде и себя не жалеешь".
Действительно, она никогда и никого не жалела: ни себя, ни других. Может, и вправду, холодной была? А может, чёрствой? Даже дочь родила в 60-м году, когда самой… было уже 37. Знала же, каково будет ребёнку без отца в семье, а не пощадила и будущего дочери. Правда, зачатие произошло неумышленно, да и причина той связи была слишком серьёзной для неё, но… можно же было сделать аборт. А она не сделала.
И вот лишь в октябре 1995 года, когда ей исполнилось 72 года, а чёрные густые волосы превратились в мыльную пену от седины, и усохшая фигурка бывшей секс-бомбы сделалась похожей на лёгкую былинку, произошло вдруг потрясение, которое заставило её вспомнить и все оскорбительные клички - "пэпэжэ", "несурьёзная", "бесчувственная" – и всю свою жизнь, в которой было… даже стукачество. И Варвара Михайловна вынесла, наконец, и сама себе приговор: "Грешница!". Слово это показалось ей простым и правильным, хотя, как подумалось, и не совсем справедливым…
Случилось это в Феодосии. Но, кто тут прав, кто не прав, судить теперь трудно - люди не боги. Сама она считала, что если с годами меняется жизнь, то должны меняться и взгляды на неё: ведь всё течёт и изменяется. Постоянными могут быть только понятия о чести, совести, справедливости. Оценки же событий и поступков людей должны меняться. Ибо взгляды людей не могут быть постоянными даже и на месяц. За месяц может измениться очень многое, например, господствующее в обществе мнение о большевиках, как это случилось после Горбачева. Да мало ли чего ещё? Весь мир может измениться, не только мнение одного человека. У неё даже любимое оправдание выработалось: "Ну, я - ошиблась. Так что теперь? Меня за это надо корить всю жизнь, да?" Впрочем, человеческая память, решила Варвара Михайловна, лекарство всё же хорошее, хотя бывает и горьким…


На реконструированной набережной, в Феодосии, где в эти последние солнечные дни собиралась отдыхающая публика, чтобы насладиться угасающей осенью, играл на заливистом перламутровом аккордеоне крупный седобородый старик. На асфальте перед ним лежала старая кепка, в которую благодарные слушатели клали бумажные деньги. На старике был тёмный пиджак, увешанный блестевшими на солнце орденами и медалями. Поредевшие кудрявые волосы казались безжизненными от седины и шевелились под легким морским бризом, словно на покойнике. Однако мужественное и загорелое лицо старика было ещё полно крепкой энергии, да и сам он был плотным и крепким. Высокий рост лишь усиливал впечатление могучести. А выцветшие голубые глаза свидетельствовали о длинной дороге, оставшейся за его плечами, и светились вдохновением от игры. Играл он профессионально, не как обычные нищие. В его толстых и вроде бы не музыкальных на вид пальцах, чувствовалась техника настоящего музыканта. Но вещи он исполнял старые, из времён своей молодости.
Об этом старике рассказала Варваре Михайловне приехавшая из субботней экскурсии в знаменитую художественную галерею Айвазовского соседка по номеру в писательском Доме творчества Коктебель, куда Варвара Михайловна попала в эти тяжкие для России дни совершенно случайно – получила в Московском союзе писателей льготную путёвку. А Валентина Васильевна, соседка-поэтесса, хотя была и младше вдвое, тем не менее, сдружилась с нею, а потому и охотно делилась своими впечатлениями. Так было и в этот раз.
- Представляете, - рассказывала она о старом музыканте, - полный кавалер орденов Солдатской Славы, и - нищенствует! А сам - громадный такой, высокий. В профиль – на Ивана Сергеича Тургенева похож. Есть такой портрет, может, видели в старых учебниках русской литературы?
- Видела, помню, - ответила Варвара Михайловна, чувствуя, как немеют у неё ноги. - А какие глаза? Голубые, нет?
- Я не помню теперь. На портрете ведь одна краска - типографская.
- Да нет, - раздражённо перебила Варвара, - я имею в виду вашего старика. У музыканта.
- А, у этого?.. Голубые. А что?
- У меня на фронте был знакомый, Сергей Савушкин. Тоже полный кавалер Славы. И тоже высокий, и играл на баяне. А могучестью, судя по вашему описанию, похож на вашего старика. Теперь ему, должно быть, лет 75, - волновалась Варвара всё больше. – Но как он мог попасть сюда, в Феодосию, этого я понять не могу! Мой знакомый - живёт в Саратове. Разве что, приехал в Феодосию, как и мы - отдыхать? Но - вы же сами говорите - нищенствует… Сергей на такое – не пошёл бы.
- Значит, это другой. Этот старик - местный, и живёт в Феодосии, видно, давно.
- Почему вы так решили?
- Ну, это как-то чувствуется. Но играл он - не на баяне, а на аккордеоне.
Варвара с радостью воскликнула:
- Ну, так и мой Сергей - тоже играл на аккордеоне. Сначала - на баяне, когда я на фронте его встретила. А потом, после войны - на аккордеоне.
- Вы думаете, это всё-таки он? - разволновалась и поэтесса. И вдруг спросила напрямую:
- А вы что - как-то были связаны с этим человеком?..
- Почему вы так решили? - почти испуганно вырвалось у Варвары.
- Ну-у… вы так разволновались… У вас и сейчас пальцы дрожат. Да и … фраза "мой Сергей" - у вас получилась, как о ком-то родном, - словно оправдывалась Валентина.
Варвара от прямого ответа уклонилась:
- А по имени… к вашему старику - никто там не обращался? Местные - обычно знают друг друга…
- Нет. Я не знаю ни его имени, ни фамилии.
- Жаль, - пробормотала Варвара. - Я - действительно, разволновалась, вы угадали, - призналась она. - Сергей - был очень близким мне человеком!
Валентина обрадовалась:
- Господи, так в чём же дело?! Завтра - воскресенье. Ваш знакомый, наверное, опять будет играть для отдыхающих. Вот и поедем к нему утренним автобусом! На месте - всё и выяснится за одну минуту!
- Я тоже об этом подумала, - обрадовалась Варвара. - Значит, едем?
- Ну, конечно же, Варвара Михаловна! Мне даже интересно: вдруг и вправду это ваш знакомый?
- А если нет?
- Вернёмся назад.
- Ну, вам-то - ничего. А каково будет мне?..
- Так что же - из-за этого не ехать теперь, что ли? - изумилась Валентина.
- Нет-нет, не поехать - я уже не смогу. Мне это покоя не даст! Но… подойти к нему при людях - если это ОН и… нищенствует там - я, видимо, не смогу. Надо нам что-то придумать на такой случай… Тогда – подойдёте к нему вы. И отзовёте его куда-нибудь в сторонку, ладно? Вдруг у него там рядом семья, неудобно получится…
- Ой, как интересно! - всплеснула руками Валентина, заранее радуясь непредсказуемой и романтической встрече. Что "романтической", она была почему-то уверена, а потому и спросила: - Вы мне расскажете потом, что у вас за отношения с ним?
- Да, расскажу. В дороге - я вам всё расскажу. А пока - мне хочется побыть одной.
- Я понимаю, понимаю вас, Варвара Михал-лна! – поднялась соседка, чтобы уйти в свой номер. - Значит, до завтра, да?
- Да, да, Валечка. Поедем, видимо, сразу после завтрака. Чтобы не прозевать там его.
- А если его не будет? - в испуге произнесла Валентина, останавливаясь в дверях.
- Найдём, если только это он! - уверенно проговорила Варвара. - Через адресное бюро.
- Ой, правильно! А я и не подумала… - вновь раскраснелась Валентина от возбуждения. Но Варвара погасила её радость опять:
- Возможно, это и не он. Ну, что же: что будет, то и будет! Не обижайтесь, пожалуйста, на меня: я очень устала от этого разговора, даже ноги подкашиваются.
- Всего хорошего, Варвара Михал-лна: у-хо-жу! Я всё понимаю: вы - даже побледнели. Отдыхайте, успокаивайтесь, я - пошла… - Искренняя и добродушная, Валентина легко, как это умеют только молодые и худенькие женщины, упорхнула за дверь.
Оставшись одна и перебирая в памяти всё, обрушившееся на неё в последние дни, Варвара ещё долго не могла прийти в себя. Слишком уж много в её жизни было всяких неожиданностей. Да чего далеко ходить и вспоминать, если вот и теперь, как бывшей фронтовичке, ей неожиданно выдали сюда путёвку, почти что бесплатную. Здесь она познакомилась с молодой и милой женщиной Валентиной Васильевной, от которой вот - новая, будоражащая душу, неожиданность.
Впрочем, она и писательницей стала неожиданно. В возрасте 40 лет, когда набралась уже не только журналистского опыта, работая в московских газетах, но и родила, неожиданную для себя, дочь, и 2 года уже считалась "матерью-одиночкой". В числе её поклонников тогда неожиданно оказался один, довольно известный, московский писатель. Однажды, листая у неё на даче папку с её газетными очерками, он предложил ей переделать их в художественные произведения: "Понимаешь, Варенька, это будет не трудно. Слог у тебя - чистый, ясненький, как и ты сама. У героев твоих – интересные характеры и судьбы. Я - добавлю только лирических отступлений и… недостающих художественных деталей. Затем - подыщем тебе доброжелательного издателя, и ты у нас - новый московский писатель! Приём в союз писателей – обещаю тебе пробить сам. А что?.."
Она тогда всё ещё была хороша собой, а он - находился в подпитии и хорошем настроении, и дело это, как говорится, пошло у них "с лёгкой руки". Нашёлся потом и новый могущественный покровитель - издатель. Разумеется, с обоими ей пришлось встречаться на своей загородной даче - поочерёдно. Вместе и пила, и работала, выстукивая на машинке исправленный мастером художественного слова рассказ или повесть. Одна за другой, выходили в свет её небольшие, красиво оформленные, книжечки. Их печатал ей главный редактор соседнего с Москвой областного издательства, соблазнённый её волнующей фигурой и прекрасным лицом. С этим чиновником она спала довольно продолжительный период времени - он каждый год регулярно наезжал в столицу по "издательским" делам и останавливался у неё на даче. Это именно он сказал ей про её "бесчувственность", когда понял, что любит её до беспамятства, а, привыкнув к её ребёнку, сделал даже предложение, готовый хоть завтра развестись с нелюбимой женой, чтобы жениться на "бесчувственной". А ведь знал, что ответного чувства у неё к нему не было. Не было у неё горячего чувства и к мастеру слова, который протолкнул её в 1967 году в свой писательский союз по 4-м книжкам тусклых рассказов и повестей, сделанных им же самим на её даче. Прикладывала, конечно, руки к этим спешным, между постелью и рабочим столом, рассказам и она сама. Но главную работу - сделал всё же мастер, влюблённый в её красивое и отзывчивое на ласки тело. Она же, как могла, только "переносила" эти близости - и с ним, и с издателем, который часто приезжал к ней из своего Калинина. Возникали даже проблемы, чтобы эти, "нужные" ей мужички, как-нибудь случайно не встретились; переживала из-за них. А вот они считали возможным ещё и обижаться на неё. Подло устроены мужики! Впрочем, подлой была и сама жизнь, в которой приходилось буквально пробиваться к теплу и солнышку, как траве в лесу, чтобы не быть растоптанной безжалостными ногами других.
И всё-таки она считала, что прожила свою жизнь по сравнению с другими одинокими женщинами не так уж плохо. Ни от кого (по-настоящему унизительно) не зависела. Была у неё когда-то настоящая любовь, и искреннее счастье, и подлинная страсть. Только не понимала этого по молодости. А когда поняла, было уже поздно. Началась непутёвая полоса в её жизни - "постели" без особого чувства и человеческой привязанности. Правда, эта полоса привела её к неплохим гонорарам, на которые она и квартиру себе обставила, и профессиональной писательницей заделалась. Только вот в огороде - ей некогда было копаться, пришлось отдавать землю в пользование соседям по даче. Ну, а те в знак благодарности угощали её и клубничкой, и свежими огурчиками. Давно ведь знакомы. Сразу после войны старые дачные домишки-курятники продавались под Москвой почти за бесценок, и мать, по совету соседей, взяла на своём заводе ссуду и купила себе этот участок в 3 сотки. Потом кормилась с него в трудные "карточные" годы и картошкой, и капустой, и помидорами. Варвара иногда ездила с ней, помогала. А когда мать померла в 55-м, участок достался по наследству Варваре. Местные плотники подремонтировали ей домишко, и стала она ездить на "свою дачу" регулярно - рядом сосновый бор, речушка и пруд, чем не отдых! Ну, а соседи воспользовались её нежеланием обрабатывать землю, и стало прибыльно и им, и Варваре.
Жизнь несколько осложнилась с появлением на свет - очень запоздалым - "незаконной" дочери: надо было её не только одевать и кормить, но и скрывать от нее, когда начала подрастать, свои связи с мужчинами. Но, слава Богу, как-то она всё же умудрилась сохранять свою личную жизнь в тайне и от дочери, и от близких знакомых. А потом, с наступлением климакса, закончилась и полоса её "непутёвой жизни". Как женщина она вышла в тираж погашения, то есть, стала, как метко говорит народ, никому ненужной облигацией. К сожалению, Варвара Михайловна стала ненужной и родной дочери - так уж всё получилось. Дочь вышла замуж и жила в Ленинграде своей жизнью. Кстати, в чём-то похожей на её собственную, и потому она не осуждала её.
Выйдя в 62 года на пенсию, а не в 55, как большинство, Варвара Михайловна тем не менее, как и все пожилые люди, мощно ощутила, что наступила пора злого, тоскливого одиночества. А затем - начался и этот всероссийский бедлам, устроенный в государстве честолюбивыми, но неумными властолюбцами. Произошла, как любит теперь говорить знаменитый кинорежиссёр Говорухин, криминальная революция. Эта "революция" сделала счастливой всю чиновническо-воровскую погань, а жизнь остального населения России - совсем невозможной. Правда, при социализме тоже всё разворовывали чиновники, ибо "русский социализм" - это власть сплошного чиновничества. При частном же производстве, казалось бы, чиновников должно быть всё меньше и меньше - останутся только в государственном секторе. Но в России установился государственный капитализм, а это - всё равно сплошная власть чиновников, только ещё более наглых. И вдруг для Варвары Михайловны открылась счастливая форточка в светлую жизнь - на целых 24 беззаботных дня она… вырвалась из жестокой Москвы в Крым.
В союзе писателей России было немало "куколок", превратившихся из бывших газетчиков в писателей-бабочек. Но они никогда и никем не ценились - "фотографы", способные на очерк о человеке, которого они видели и навели о нём справки. Ни одна из таких бесцветных бабочек-капустниц не смогла бы воссоздать эпоху, ушедшую в историю, с её неронами, наполеонами или сталиными - нет возможности "сфотографировать". А вообразить себе прошлую психологию людей, их одежду, тип купца или офицера, который жил 300 лет назад, им вообще было не под силу. Да и не ценились уже и настоящие писатели, с талантом. "Перестройка", начатая ещё Горбачевым, превратила их чуть ли не в бомжей. Впрочем, как и всех других людей из мира искусства или науки. В Дома творчества стали ездить по дорогим путёвкам, недоступным для рядовых писателей, другие люди - "денежные мешки", не имеющие ничего общего ни с писателями, ни с искусством. Нищие же художники слова попадали теперь сюда только в виде исключений, по льготным путёвкам.
Варвара Михайловна стала к этому времени седенькой старушкой со следами былой красоты и усохшим задом. Любой прохожий, любая женщина на улице думает про таких только с сочувствием: "Бедная старушка! Небось и прежде досталось горя немало, а теперь уж и говорить нечего - хуже собак живут". Никому и в голову не придёт, глядя на Варвару Михайловну, что этот "божий одуванчик" - неутомимая в прошлом грешница, кочевавшая по чужим постелям. На лице - этого не видно, видна лишь седина и немощность.
В Коктебельском Доме творчества с Варварой Михайловной сошлась её соседка по номеру, молодая поэтесса из Симферополя Валентина Елагина. Зная, что номера с окнами, выходящими к морю, заняты не писателями, а коммерсантами из акционерных обществ, она сразу призналась:
- Знаете, Варвара Михайловна, я - такая же нищая, как и вы. Льготную путёвку мне дали не за какие-то заслуги, а как "своей". Понимаете? Крымчанке. Так что не удивляйтесь, пожалуйста, и давайте дружить: ну – в смысле держаться вместе. А то я стесняюсь тут всех… Одни разодетые!
Варвара Михайловна не удивилась, напротив, рада была протянутой руке. Удивлялась она потом, когда прожила в Доме творчества пару недель. Но удивление её было совсем другому - разговорам, которые велись за обеденными столами в огромном полупустом зале. Съехавшиеся из разных городов люди, почти не знавшие друг друга, смело говорили о событиях в Чечне, о том, что "творилось" в Кремле, министерствах. И Варвара Михайловна, воспитанная старой эпохой страха и подозрительности, хотя и была ещё недавно журналисткой, всё же опасливо думала: "Ну, откуда они могут знать такие вещи?! Даже при условии, что жизнь переменилась…"
Все дружно сходились на том, что в Чечне ничего страшного не произошло бы и до сих пор, если бы Ельцин не нашёл в Эстонии военного лётчика-отставника Дудаева. По совету, мол, какого-то своего советника-мафиози Ельцин сделал этого полковника Дудаева генералом и отправил в Грозный, чтобы тот заменил там бывшего секретаря обкома чеченской компартии Доку Завгаева на посту председателя Верховного Совета Чечни.
- Ну, а чем его не устраивал тогда этот Завгаев?! - возмущался седобородый мужчина за соседним столиком. - Такой же чеченец, как и Дудаев.
- Такой, да не такой, - усмехнулся лысый собеседник седобородого. - Дудаев был, хотя и полковником, но – рядовым коммунистом. А Завгаев - бывший секретарь обкома Чечни! Ельцин - таких теперь опасается. Красно-коричневые, мол. Большевики по духу. Стало быть - разбойники.
- Так ведь Дудаев-то - настоящим разбойником оказался! Он ведь - не переизбрал Завгаева! А занял его место силой. Там же не выборы были, а кровь! Чечня наполнилась сразу бандитами со всего света. Уголовниками, наёмниками.
- Но Ельцин-то - не знал тогда своего ставленника по-настоящему! Он же у нас только водку пить умеет! Где ему самому разглядывать? Полагается на советчиков, которыми себя окружил. А они у него - тоже водку пьют, а не людей изучают. Вот и насоветовали…
- Теперь-то он и рад был бы Завгаева вернуть на прежнее место. Ладно, мол, согласен и на красно-коричневого…
- А чем он сам отличается от этих коричневых? Давно ли просился у Горбачёва назад в Политбюро, когда тот его турнул? Это же по телевидению на весь мир показывали! - злорадствовал лысый.
- Ну, как же! - подхватил его злорадство и седобородый. - Он теперь - противник коммунизма. В церковь ходит по праздникам. Вместо партбилета - крестик, небось, на шею надел.
- Надеть бы ему верёвку за такие фокусы! Сколько тысяч людей погубил своими бомбежками в Грозном! За что, спрашивается? Чеченцы-то - в горы, к своим родственникам сбежали. А русским - бежать некуда.
- Сначала бандиты Дудаева издевались там над русскими целых 3 года. Разогнали из республики всех врачей, учителей, треть населения превратили в беженцев. А завершил это дело пьяный кремлёвский идиот. Внёс, так сказать, в историю личный вклад.
Лысый вдруг ополчился и на Дудаева:
- Если бы не эта сволочь, не Дудаев, может, и не бомбили бы?! Присвоил себе всё оружие нашей армии, которая там дислоцировалась, все военные склады. Вооружил не только наёмников, но и весь народ. Продавал нашу нефть за границу 3 года: нефть-то ведь - не местная! Из России качали. А он – миллионы долларов на этом себе нажил! Да ещё фальшивых сколько наделал в Грозном! И долларов, и рублей. Да ещё из нашего Центробанка хапнул по фальшивым документам почти 2 миллиарда рублей. Превратил русских людей там в рабов! Сколько же было терпеть?..
- Э, уважаемый, вы противоречите сами себе! - заметил бородач. - Их - обоих надо судить. И Ельцина, и Дудаева. Вместе! Одного - за то, что поставил туда этого Дудаева, а потом стал бомбить мирное население. Другого - за то, что превратил Чечню, став президентом, в рассадник международного бандитизма. А вообще-то корни этой войны - в Москве. В правительстве полно мафиози, которым эта война нужна для отмывания грязных денег. А за спиной Дудаева – сидят точно такие же, только из мусульман. Всё, что известно о планах военных в Кремле, на другой день уже знают в горах Чечни.
- Не возражаю. Но, коли уж зашло так всё далеко, меры-то, хоть какие-то - нужно было принимать? Миром - чеченцев уже не остановить. Это же поголовные разбойники в прошлом! Абреки! Которые никогда не считали нужным трудиться. А только грабили своих соседей и жили за счёт награбленного.
- А я на месте нашего правительства - отделил бы исконные горные районы Чечни от России. Раз они сами этого хотят. Выставил бы, как считает генерал Лебедь, армию на границе с ними. Отключил бы газ и свет, который идёт из России в эти районы. Пусть живут, как им хочется. Но - не бомбил бы, теряя при этом своих солдат и мирное русское и нерусское население. Они - чеченцы - сами повесили бы потом этого Дудаева за такую политику. И его приближённых вместе с ним.
- Правильно! - возбуждённо воскликнул лысый спорщик. - Когда всё это там началось, так и нужно было сделать! Но ведь вся советующая пьянь до этого не додумалась. Сначала - подставили под сожжение свои танки в Грозном. Потом - принялись бомбить мирных жителей. А когда Шамиль Басаев ответил России тем же в Будённовске, Ельцин - объявил и Дудаева, и Басаева бандитами. И поставив их вне закона, вынес этим - приговор и себе.
- Да, марионеткой оказался - не Дудаев у Ельцина, а наоборот. Ведь они - действительно загнали нашу политику проснувшихся пьяниц в угол! Наши солдаты – не знают, за что воюют. Разве это политика?! Михал Саныч?..
- Согласен с вами, Георгий Аверьяныч. Это - не политика. Нужно было не ждать 3 года, а провести референдум в Чечне: желает ли её население отделяться от России? И всё было бы ясно. С самого начала. Ведь Ельцин с Кравчуком и Шушкевичем в Беловежской пуще первыми пример сепаратизма показали: отделились от Советского Союза? Отделились. Ради личной власти. Напрашивается вопрос: почему же Дудаеву нельзя? Не хочется Ельцину? Почему раньше мы приветствовали страны Африки, освобождавшиеся от европейских империй? Даже поощряли их в этом, снабжали оружием. А теперь, что изменилось? Почему из-за самодурства одного человека нам эта Чечня обошлась в такие триллионы, да ещё в такой позор на весь мир, что хоть плачь от досады! Вот какой ценой досталось нам его уязвленное самолюбие.
Бородатый Георгий Аверьянович, видя, что к нему прислушиваются и за соседними столами, ударился в патриотизм:
- Он же и теперь продолжает тратить деньги из государственной казны! Зачем, спрашивается, выплачивать из наших карманов - пенсии чеченцам? Если они не считают себя гражданами России. Зачем выкупать у них за миллионы – наши же автоматы Калашникова? А русским беженцам, хлынувшим из Чечни в Россию - ни копейки! И почему он не хочет замечать того, что систематически не платит по 3-4 месяца заработанную плату шахтерам и другим рабочим? А свою, не заработанную, получает регулярно. Так может поступать только мерзавец!
- Ему чеченцы теперь милее: дают по зубам за несправедливое обращение с ними. Разбил у них дома - плати! Вот он и надеется их задобрить: вдруг захотят остаться после этого гражданами России?
- Вот когда захотят, тогда и будем разбираться: кому платить, а кого - отдавать под суд! Ну, ей Богу, у него - такая же совесть, как и у Горбачёва. Тот - тоже погубил здоровье и жизнь десятков тысяч людей. Приказывал, правда , не бомбить, а - скрывать от населения чернобыльской зоны, что жить в ней - нельзя.
Лысый Михаил Александрович поддержал:
- Да все они - кто возник теперь у правительственной кормушки - из бывших аппаратчиков КПСС. Номенклатурное гадьё! Как были кровососами на теле народа, такими и остались. На них же пробы уже ставить негде! Зайдёшь к такому на приём, а он только и занят одним расчётом: сколько потребовать с тебя?..
Вместо партбилетов крестики теперь носят на шеях, но ни один из них ещё ни в чём не покаялся. Зарплату нечем платить, так они заводы продают мафиям. Потом продадут нефтеносные и курортные земли… И останемся мы ни с чем. Мафии будут нами править.
Такие вот разговоры велись в столовой. И Варвара Михайловна рассуждала: "Спишут всё на войну с Чечней. На войну - всегда всё списывают. А какую жизнь устроили новые ханы в бывших союзных республиках!.. Словно и не было никогда и никакого социализма".


В воскресенье утром, ожидая в столовой за своим столиком Валентину Васильевну, чтобы ехать с нею в Феодосию, Варвара Михайловна только и думала, что о Сергее Савушкине, которого полюбила когда-то на войне, а потом потеряла из-за подлости другого человека. Но после войны встретила снова, живым и здоровым. Однако опять потеряла. Только уже из-за собственной трусости. И лишь после этого поняла, как непросто осуждать других людей, пусть даже и в мыслях. Привыкшая к компромиссам в жизни, она уже не любила разговоров, в которых люди беспощадно обвиняли других. Полагая, что все люди грешники (так уж устроена жизнь), она редко стала задумывалась о грехах собственных, хотя и считала себя писательницей.
"Пустое занятие, самоедство. Ни к чему хорошему это не приводит", - думала она теперь, поглядывая на двери в ожидании Валентины. И та появилась. В столовой, кроме них, никого ещё не было. Поздоровавшись, спросила:
- Ну, как спали, о чём думали?..
- Да всё о том же: о Сергее Савушкине. Хочу вам рассказать кое-что и о нём, и о себе. В автобусе - мотор будет мешать. А сейчас - и тихо, и нет пока никого… Хочу, чтобы вы поняли, почему я к нему еду. Тогда поймёте и всё остальное…
- А где вы с ним познакомились?
- Я служила в военно-полевом госпитале, когда он попал к нам с передовой. Вы читали "Воспоминания" Никиты Сергеевича Хрущёва?
- Да, читала, - кивнула Валентина, принимаясь намазывать масло на хлеб.
- Если помните, он довольно глухо упоминает в этих "Воспоминаниях" о том, как летом 42-го года провалилось наступление наших войск на Харьков. Хотя именно он с Баграмяном обещал командующему Юго-Западным фронтом маршалу Тимошенко, а тот - уже Сталину, что наступление будет - удачным. Никите ещё тогда хотелось прославиться!..
Ну, а "прославились" мы там - разгромом наших дивизий танками генерала Клейста. Немцы - не только захватили тогда около ста тысяч наших солдат в плен, но и было ещё много убитых и раненых. Попробуйте представить себе такое количество пленных, идущих под конвоем по дороге! А сколько потеряли военной техники. И всё это - из-за Никиты, который был тогда членом Военного совета при Тимошенко. Стал генералом, возомнил себя военным. Кстати, это же он… учудил потом: передать Крым Украине. Он вообще много накуролесил - и с целиной в Казахстане, и с маршалом Жуковым, которого сделал чуть ли не врагом народа. И с кукурузой потом, и с вырубанием садов и виноградников. Потому, что много пил. Как, впрочем, и нынешний вождь.
- А я - всё-таки благодарна Хрущёву!
- За развенчание культа личности Сталина?
- Да.
- Но он же затем - быстро пошёл на попятную! Как только заболел той же болезнью.
- Ладно, Бог с ним. Рассказывайте…
- Так вот, этот Сергей Савушкин, о котором я вам собиралась рассказать, был танкистом тогда - механиком-водителем. И прибыл к нам в госпиталь с лёгким ранением. Пуля попала ему в щиколотку на левой ноге. Это было незадолго до контрудара немцев, когда наступали ещё наши. Так он, представьте, даже баян с собой прихватил. Ух, и играл же он на нём!..
- На баяне или на аккордеоне?
- Тогда - был баян. Из-за него он, кстати, и ранение получил - сам рассказывал. Когда его танк загорелся в бою, он последним вылезал из люка. Ну, и замешкался, говорит, с этим баяном в танке: жалко было оставлять. А какой-то немец и подстрелил его прямо на танке. Если бы не экипаж, говорит, и сильный дым и огонь от танка, может, немцы и захватили бы его. Или добили. Но - выручили свои. И даже в госпиталь успели отправить с передовой.
Оперировала его Наталья Георгиевна Костикова, которая дружила тогда со мной, хотя и старше была на 12 лет.
- А вы - тоже были врачом?
- Нет, что вы!.. Когда война началась, мне было 18, токо 10-летку в Москве закончила. И стала проситься вместе с подружками на войну. Нас из военкомата, конечно, прогнали - не до девчонок было в те первые дни. А потом - всех нас, дурочек, вызвали, и предложили пойти на курсы медицинских сестёр. Но… проучились мы - токо до ноября: немцы уже под Москвой были. И нас всех - срочно - по разным госпиталям! Раненых – страшно много было на всех фронтах. А сестёр - не хватало. И я тоже попала в военно-полевой госпиталь. Новый год – 42-й - встречала уже почти что на передовой: в 40 километрах от фронта. Там я и приглянулась этой Наталье Георгиевне. Стала она меня доучивать на ходу, чему не успели выучить на курсах. А заодно - и тому, как не забеременеть в случае… ну, сами понимаете, каком. Одни мужчины вокруг! Тяжёлых раненых - мы после первой обработки отправляли на поездах в стационарные госпитали. А лёгких - подлечивали, и снова в строй, по своим частям. Вот они-то и приставали обычно, как только шли на поправку.
- Что же это за средство, если не секрет? - заинтересованно спросила Валентина Васильевна.
- А вам-то, зачем? - удивилась старушка. – Войны, вроде бы, нет, а в аптеках - и контрацепции полно, а ещё лучше - презервативов.
Молодая собеседница усмехнулась:
- Сразу видно, давно вы не спрашивали в наших аптеках эти средства! А то знали бы: нет у нас теперь ничего этого! А уж хороших презервативов - в особенности! Наше государство и раньше-то не особенно заботилось об их качестве: не резина, а протекторы для колёс! Поэтому мужчины и не любят ими пользоваться.
- Да? А я и не знала. Вы правы… Ну, а как женщина должна предохраняться в полевых условиях? Когда рядом нет даже и воды. Я вам дома расскажу - это надо показывать… И делать это - нужно заранее, не при мужчине, как вы понимаете. На чём я остановилась?..
- Как этот танкист попал к вам в госпиталь. И что оперировала его - ваша подруга.
- Ну, она мне не совсем подругой была, хотя и делилась своими секретами. Призналась, что жила с главным хирургом нашего госпиталя. Так об этом - не только я знала… Ну, а танкист этот… был тогда молодым и очень красивым. Я влюбилась в него ещё во время операции, когда увидела его на столе раздетым. Мощный такой парень, а лицом - на киноартиста Столярова похож. Который в русских сказках снимался. И ростом такой же.
Валентина, вспоминая высокого старика с аккордеоном, заметила:
- По-моему, он и теперь ещё вида не потерял. Не то, что другие старики!
- Да, красив был, здоров! Через 3 дня после операции - он уже играл нам на своём баяне. И я - полюбила его ещё больше.
- Господи! - воскликнула пылкая Валентина. – Хоть бы это он оказался!..
- Не торопитесь, - остановила Варвара Михайловна молодую женщину, готовую чуть ли не бежать из столовой к автобусу. - Скоро всё выяснится. Кстати, у него - был абсолютный музыкальный слух. И хотя он совершенно не знал тогда нотной грамоты, играл он нам – самые сложные по технике исполнения вещи. Чардаш Монти, Шахновскую "Карусель", другие. Но главное было, даже не в этом: он ещё обладал и редким исполнительским талантом! Играл, как говорят, с душой, и мгновенно завладевал настроением слушателей. Мы его часами слушали по вечерам. Не думали в те дни, что наше наступление на Харьков - было обречено.
- А почему? Ведь сами же говорите, Хрущёв и Баграмян настаивали перед Тимошенко, чтобы наступать.
- Причин, как выяснилось, было несколько. Но вот беда - узнали мы об этом только после войны. А тогда наше командование, оказывается, не владело полной информацией об обстановке на том плацдарме. Не подготовило для наступления резервы. Ну, и не умели мы тогда ещё и воевать, как немцы, которые прошли с боями всю Европу. Вот командующий танковой армией немцев генерал Клейст и воспользовался всем этим.
Официантка принесла на подносе завтрак и, поставив его на столе, удалилась. Валентина принялась есть и слушать, а Варвара больше говорила, а не ела:
- Клейст ударил по нашим войскам с юга, куда успел перебросить свои танки. Короче, прорвал фронт нашего наступления не в лоб, а со стороны незащищённого на юге фланга. К тому же у немцев было полное превосходство в воздухе. Началось что-то невообразимое: немецкие танки - неожиданно оказались у нас в тылу!..
За столик Варвары и Валентины подсели ещё 2 женщины, и Варвара прервала рассказ. А по дороге к автобусной станции у неё произошел иной разговор с Валентиной, хотя и начался он тоже с вопроса о прошлом.
- Варвара Михал-на, а как вы теперь смотрите на то время? Если бы оно вернулось, вы - я имею в виду ваше поколение - повторили бы всё точно так же, или… захотели бы в чём-то быть похожими на теперешнюю молодёжь?
- В каком смысле? - не поняла вопроса Варвара. - Вы думаете, если я - седенькая старушка сейчас, так ничего и не знаю о грехах, что ли? Вы это имели в виду?
- Ну, можно считать и так, - смутилась Валентина.
- Я тоже, пока была невинной девочкой, - усмехнулась Варвара Михайловна, - считала всех старушек, глядя на них, белыми ангелами, только без крылышек. А потом уж, когда попала на фронт, грешила, как и все, и поняла, что старушки - тоже были когда-то молодыми. А в молодости - да ещё на войне - не бывает невинных лебёдушек. Господи, какая там невинность в военные годы, когда сегодня живы, а завтра… Если рассказать всю правду, так и не поверите…
Варвара Михайловна на этом разговор оборвала и молчала до самой автостанции. Валентина больше не пыталась заговорить с нею - делала вид, что занята своими мыслями тоже. Так они сели в автобус и поехали. Впереди раскинулась степь, выгоревшая за лето от солнца. Дорога куда-то вела по ней, вела, а память всё дальше и дальше уводила в прошлое…

2

В тот вечер в прифронтовом госпитале №3, находившемся под Изюмом, ещё никто не знал, что танки Клейста прорвались, и идут уже по нашим тылам. Поэтому, когда поступила команда, срочно грузить раненых на грузовики и отходить через степь на северо-восток, к железнодорожной станции Боровая - это за Осколом, притоком Северного Донца - то ни у кого из шофёров не оказалось даже карты, чтобы не сбиться в пути. Карта была только у начальника хозяйственно-продовольственной части госпиталя майора Гришаева, который руководил в тот день и транспортом. Он объяснял шофёрам, собрав их возле себя и положив карту на капот "Эмки", на которой собирался отъезжать первым. Внутри машины его терпеливо ждали 2 врача и начальник госпиталя, 63-летний полковник медицинской службы. Гришаев же продолжал инструктировать шофёров:
- Будете ехать за мной! Кто отстанет в степи, по какой-либо причине, берите потом - всё время вправо, вправо, пока не упрётесь - вот, смотрите на карту – в речку Оскол. А тогда уже - вдоль неё, вдоль неё, строго на север. – Майор ещё раз показал карандашом на карте, где нужно повернуть затем на восток, чтобы переправиться через Оскол в направлении на станцию Боровую, конечную цель пути. Вопросил: - Всё поняли? Дороги в степи - нет. Держитесь речки, и тогда не собьётесь.
Убедившись, что его поняли, майор объявил санитарам общую погрузку, и пошёл проконтролировать вынос раненых. Варю он посадил с выздоравливающими к самому лучшему шофёру. Ещё раз показал ему всё на своей карте и, переменив неожиданно решение, отправил его в путь первым, предупредив, что будет ехать за ним следом. Однако, из-за тяжело раненых, поступивших в госпиталь 2 дня назад, ещё пришлось задержаться: погрузка шла медленно. Поэтому основная колонна машин тронулась за эмкой майора только минут через 40. В этот момент и пришло сообщение по телефону, что немцы, только что, заняли Краматорск и Славянск, и двигаются на Изюм - с юга, и на Купянск - с запада, через Чугуев. То есть, уже обошли наши, все ещё наступавшие части, и с юга, и с севера, и выходят на старую линию фронта. Это означало, что как только немцы замкнут свои клещи, наши 6-я армия и 57-я будут отрезаны. Правда, с востока на Купянск шла на помощь наша 38-я армия. Но, если ей не удастся остановить немцев под Купянском, то из Боровой, куда направляется сейчас госпиталь, ему уже не выбраться потом по железной дороге: опять только на грузовиках, опять через степь, но… уже не на север, а на юго-восток. Но менять решение, куда ехать госпиталю сейчас, было уже некому, и поздно. Поэтому, полагаясь на извечное русское "авось" - куда-нибудь да вывезет - колонна грузовиков двинулась в путь на… Боровую.
День уже догорал зловеще-красным закатом, унося с собою в трагическую историю 25-е мая 1942 года. Глядя туда, на запад, где сгорело, провалившееся в степь, солнце, Варя думала о последних словах майора, сказанных шофёру, с которым она сидела в кабине: "Значит, так, Васюков, если вдруг что случится в дороге, позаботься в первую очередь о медицинской сестре, понял! Раненые - тебя не касаются". Получалось, что человек, которого она не любила, хотя и спала уже с ним, женатым, сломавшим её девичью честь случайно своей, чуть ли не принудительной, властью, и она сдалась ему, подумав: А, всё равно война!", теперь заботится о ней, как… о жене. Стало быть, любит по-настоящему?.. Это её растрогало.
А в дороге по степи, когда на грузовик напали 2 немецких истребителя, она думала уже о своём майоре по-другому: "Накаркал, вещун, со своей заботой! "Если вдруг что случится, случится", - передразнивала она. - Вот и случилось…"
В небе ещё светло было. Истребители, заметив грузовик в степи, начали заходить на него с севера, то есть, прямо в лоб. И всё время снижались, переходя почти что на бреющий полёт. Варя уже видела вспышки крупнокалиберного пулемёта, открывшего огонь по ней, когда первый истребитель взмыл над грузовиком. Но пули попали не в неё, а в шофёра и в трёх раненых, сидевших в кузове. Там был и Сергей Савушкин, повалившийся вместе со всеми на дно кузова. Сердце Вари в ужасе замерло.
Опомнилась она оттого, что сначала на неё повалился, залитый кровью, рядовой Васюков, а потом остановилась машина. Но мотор ещё чуть слышно работал, вздрагивая капотом, как умирающий от конвульсий Васюков. Потом заглох и он.
Немецкие лётчики начали разворот для нового захода на цель. Из кузова начали выскакивать и разбегаться в стороны уцелевшие бойцы. Варя тоже выскочила из кабины. Лётчики открыли по разбегавшимся людям стрельбу ещё раз и взмыли. 7 бойцов в серых госпитальных халатах остались на земле неподвижными. А воздушные стервятники начали третий заход, не взирая на то, что на кабине грузовика торчал белый флаг с красным крестом.
На фюзеляже истребителя, который приближался справа от Вари метрах в 40, она увидела нарисованного белой краской орла, освещённого последними лучами солнца, уже ушедшего для неё за горизонт. И тут справа, и слева от неё раздались новые вспышки длинных очередей. И ещё 5 человек не поднялось. Теперь, вместе с Варей, живых осталось только 6. Но лётчики набирали уже высоту, спеша на свой аэродром, чтобы сесть там до наступления темноты. Значит, аэродром был где-то недалеко. Поняв это, Варя с тоской подумала: "Что теперь делать?.."
Собрались все 6 в кучу. Опираясь на костыль, который так и не выпустил из руки, Сергей Савушкин спросил Варю:
- Мотор исправен, не знаешь?
- Не знаю, там всё кровью залито. Сначала – капот вроде дрожал…
- Ладно, схожу погляжу. Да и баян у меня остался в кузове. - Опираясь на костыль, танкист направился к грузовику. Стоявшие в таких же халатах раненые посмотрели на него и пошли тоже, но в противоположную сторону. Варя растерянно спросила:
- Куда же вы?..
Один обернулся:
- Оттуда, - махнул он, - должны ехать наши. Подберут.
Она сделала несколько шагов к нему, но передумала, повернув к Савушкину. Тот шёл медленно, и она легко догнала его, а потом и перегнала, взволнованная пришедшей ей в голову мыслью. Он крикнул ей вслед:
- Куда торопишься? Всё равно без меня ты ничего там не сделаешь!
- Там моя сумка в кабине! - ответила она.
Когда он доковылял к грузовику, Варя уже шла с огромной брезентовой сумкой на боку. На клапане сумки был отпечатан большой красный крест. Увидев, что медсестра направляется не за ушедшими, Сергей спросил:
- Ты куда?..
- А вдруг они там живые? Токо раненые…
Он понял и пошёл за ней тоже. Она склонялась над каждым бойцом, лежащим на земле, осматривала и, беззвучно плача, шла дальше. В госпитале она уже привыкла видеть искалеченных мужчин, но живых. А тут они лежали с размозжёнными лицами, лопнувшими головами от крупнокалиберных разрывных пуль. Маленькие снаряды эти предназначались для разрыва стальных обшивок на вражеских истребителях. А здесь они поразрывали людям животы, ноги. Живым оказался только один боец, лежавший с разорванными коленями и сухожилиями. Варя достала из сумки бинты, шприц с обезболивающим лекарством, но сделать ничего не успела - парень скончался, молчаливо моля о помощи глазами, так и оставшимися открытыми.
Варя и Сергей вернулись к грузовику. Четверо ушедших в степь парней уже растворились в наступившей темноте. Правда, заря на западе всё ещё дотлевала, а на востоке было чернильно темно из-за туч - там даже звёзд не было видно, только изредка и без грома посверкивало. Видимо, был дождь, но кончился.
Васюкова с вытекшим глазом и лопнувшей головой они перетащили из кабины в кузов. Сергей вытер сиденье старыми тряпками, которые вытащил из-под сиденья, затем сел на место шофёра и осмотрелся. Нигде в темноте не было ни одной светлой фары от остальных госпитальных грузовиков. Может быть, шофёры их выключили, чтобы не выдавать себя немцам в ночи? Вдруг они уже есть где-нибудь в степи, эти немцы? Или тоже едут куда-нибудь…
К удивлению Вари мотор у Сергея легко завёлся, и танкист осторожно повёл грузовик по степи, включив фары на ближний свет и напряжённо вглядываясь вперёд, чтобы не наехать на трупы убитых бойцов. Возле каждого он останавливался. Затем они выходили из кабины и переносили тело погибшего через открытый задний борт в кузов. Когда, покружив так, погрузили последнего, Сергей спросил Варю, закрывая борт:
- Сколько нас было-то?
- Вместе со мной, с тобой, ушедшими и Васюковым - 22 человека.
- Было бы очко, может, и уцелели бы, - мрачно произнёс он, влезая на место Васюкова. - А так - был перебор… Ну, ладно, поехали!
Через полчаса Сергей закурил, и опять молчал, потрясённый случившимся, как и Варя: не о чем говорить. И вдруг в луч света от фар попал какой-то серо-жёлтый живой комок, убегающий по освещённой земле.
- Заяц! - выкрикнул Сергей в радостном изумлении.
И в ту же секунду их души будто отпустило из железных тисков. Они облегчённо вздохнули и посмотрели друг другу в глаза, слабо освещенные лампочкой, сочившейся светом из щелей в приборной панели. Господи, живые, уцелели! Вон и заяц ускакал живой. А в кузове – все ребята уже мёртвые, хотя только что были живыми и рассуждали в дороге о письмах: мол, не скоро теперь получат, меняется адрес.
- Тебе не больно? - спросила Варя.
- Знаешь, я даже сам удивился своей ноге, когда мы вытаскивали из кабины Васюкова. Ведь без костыля всё делал! И не болела.
- Это потому, что на нервах был. И нога в гипсе! - заметила Варя.
- А говорок-то у тебя - наш, московский! – сказал он обрадованно. - Я москвичей - даже на Камчатке узнаю. По выговору: "што", "скоко".
- Я знала, что ты мой земляк.
- Откуда?!
- От верблюда. Я - на Арбате жила, в Николо-Песковском переулке, - радовалась и она. - А ты?
- Рядом с Курским вокзалом, на Чкаловской. Я тебя сразу заметил: фигуристая, красивая!
- Ты тоже парень симпатичный, - похвалила она счастливым голосом. - Сколько тебе?..
- 23-й пошёл с марта. Я - в женский праздник родился!
- Ой, правда?! Вот счастливый! - И снова в её голосе была радость - редкие такие минуты у людей на войне. Ночь над головой. Какая-то симпатия друг к другу. Да и едут, неизвестно куда, по степи, никто не мешает. Целую жизнь ехать бы так и говорить приятные слова!..
Варя вдруг вспомнила:
- У меня же спирт есть! Хочешь?
Он остановил машину, и они отпили из её фляги по 2 небольших, обжигающих дыхание, глотка. И сразу забыли о войне, убитых в кузове - они выпали из сознания начисто. Было только чувство общности, которое мгновенно их сблизило, и расслабленность после пережитого. Не нужно стало даже никаких слов - так потянуло их друг к другу. Но она всё же спросила, когда полуторка тронулась дальше:
- Я тебе нравлюсь?
Он тоже, ничуть не стесняясь, честно признался:
- Ещё бы! Если бы не война, хоть завтра пошёл бы к твоим родителям свататься!
- Я тоже пошла бы за тебя, - согласно, сытым голосом заверила она. Но вдруг он у неё дрогнул: - А ты… не женат?
- С чего ты взяла? - удивился он.
- Да есть тут такие… двуличные.
- Нет, я холостяк. Да и когда мне было жениться-то? В 38-м - я только кончил учиться, забрали меня в армию. Только подошёл срок демобилизации, а вместо неё - приказ: "До особого распоряжения не увольнять!" А там и война началась. Я – если уж честно обо всём - так даже… как бы тебе сказать… Ну, девственник, что ли? До сих пор! Аж неудобно об этом… Хочешь верь, хочешь нет.
- Ой, правда?!.
- Ну, сказал же тебе! Хотя и не надо было. – От смущения он отвернулся - дорогой занят. Окаменело глядя вперёд, добавил: - Мужики, если б услыхали, засмеяли бы: нашёл, о чём говорить, дурак!
- Дурак не ты, а твои мужики! А ты - чистый, хороший! - Она вдруг прижалась к нему и чмокнула его в щёку. А он почувствовал, как обезумела в госпитальных просторных штанах его крупная, взбунтовавшаяся плоть.
Каким-то образом Варя почувствовала его состояние, и ей захотелось близости с ним тоже - остро, невыносимо. Она вообще была заводной от природы. Поэтому, срывающимся от волнения голосом, проговорила:
- А хочешь, я сделаю тебя этой ночью мужчиной?
Он резко остановил машину. Глядя на её милое, слабо освещённое лицо, выпалил:
- Конечно, хочу? А где?..
- Ну, не в кабине же! - смущённо ответила она, опомнясь от своей дерзкой решительности. Мягко прибавила: - Какая ночь сегодня над нами! Смотри, звёзд сколько высыпало! Где-то рядом - правее - должна быть речка. Можно будет искупаться. У меня и мыло есть…
Он всё понял и, ощущая невыносимо приятную ломоту в чреслах, выжал сцепление, переключил скорость и помчал машину вправо, туда, где по расчётам майора должна была появиться речка Оскол. Она и появилась минут через 5. Луны ещё не было, и Сергей чуть не влетел в камыши, неожиданно возникшие в свете фар – успел лишь нажать на тормоз и выключить зажигание. Свет погас, метёлки над камышом исчезли, и сразу стало темно и тихо. Но вот глаза немного привыкли, и Сергей увидел, высунувшись из кабины, что переднее левое колесо - в воде.
- Ладно, - сказал он, открывая дверцу, - потом выберемся. А пока, давай осмотримся… - Прихватив свой костыль, пристроенный за сиденьем, он выбрался из кабины сначала в камыш, а потом и на берег.
Река за камышами дружно квакала, степь за спиною убаюкивала сверчками. Где-то в воде что-то булькало, чмокало, а над головами Сергея и Вари блистали в темной вышине звёзды. Наступивший ночной уют и спокойствие так и бросили их в объятия друг друга. На Варе была армейская гимнастерка, на Сергее халат, под которым нательная рубаха и кальсоны. Если сбросить с себя халат и рубаху, ты почти уже голый. Он это и сделал после нескольких, ошеломивших его своей зовущей страстностью, поцелуев. Всё у него внутри загорелось сладким пожаром, в висках зашумело, внизу опять напряглось.
- А комаров-то - ещё нет! - дошёл до него радостный шёпот. - Только вот вода, наверное, ещё холодная.
- А мы не будем купаться, раз холодная. Давай лучше полежим…
Прижимаясь к ней внизу своей напрягшейся под кальсонами пикой, он хотел повалить её. Но она вывернулась из его объятий:
- Нет, Серёженька! Мне - просто необходимо искупаться. Да и тебе, я думаю, тоже. Смоешь всю эту госпитальную грязь, пот. Почувствуешь себя свеженьким, бодрым. А я – искупаюсь чуть в сторонке. Сделаю, что мне надо… - Она подняла с земли сумку с крестом, раскрыла.
- А как же мой гипс?..
- А что ему будет? Не раскиснет, не бойся. - Заглянув в сумку, она достала кусок хозяйственного мыла, передала. А себе вытащила пахучее, туалетное и пошла вправо, за камыши.
Вода действительно показалась разгорячённому Сергею обжигающе холодной - даже прошло его возбуждение. Торопливо плескаясь, он принялся намыливать всё тело. Потом окунулся и смыл с себя и мыло, и грязь. А вот вытереться после купания было нечем. Стоя на берегу, он стал размахивать руками, растирать себя, пока Варя хлюпала водой где-то рядом, за камышами. Постепенно он согрелся, начал обсыхать.
У Вари же было в сумке и полотенце. Минут через 5 она появилась перед Сергеем причёсанной и сухой, и показалась ему в свете луны, поднявшейся над метёлками камышей, сказочно прекрасной. Когда он подошёл к ней, она стелила на траве свою гимнастерку, юбку, женскую комбинашку, всё, что было у неё сухим. И только после этого обняла его и прижалась к нему всем нагим телом, от груди до горячего мыска внизу. Ощущая своей грудью её упругие белые яблоки, он упёрся в неё чуть ниже пупка перенапрягшейся от желания пикой. Но Варе она показалась могучим огурцом-семенником, разжигающим страсть. Эта страсть опаляла её, передаваясь через поцелуи, тепло, исходящее от нагого мускулистого тела, сладкие прикосновения внизу. Не выдержав, она взяла негнущийся огурец в руку и, чувствуя, что Сергей намного выше её, пыталась приподняться на цыпочки, чтобы огурец вошел в неё. Однако, у неё это не получалось, и она прошептала:
- Давай ляжем…
Когда он ложился на неё, она ловко раздвинулась и, ощущая плотную сладость вхождения и обладания могучим мужчиной, задвигалась под ним, шепча слова любви и благодарности:
- Ой, какое же ты чудо, Серёженька! Какое наслаждение! Хочу с тобой всегда, всегда…
Последние слова она произносила, охваченная за плечи словно тисками, в такт могучим толчкам Сергея, который ещё и поддергивал её к себе за плечи, будто хотел раздолбить. Сверх темпераментная, никогда ещё не испытавшая такого блаженного вторжения в её тело, она бурно подкидывалась под ним, и на этом всё для них и кончилось. Ни разу в жизни не обладавший женщиной, Сергей извергался в неё с облегчающей душу судорогой, не успев ни насладиться по-настоящему, ни что-либо понять и запомнить. Понял только, что было необъяснимо хорошо, но сразу же и кончилось. А так как от опытных товарищей уже знал о близости теоретически многое, то тут же понял и другое: он, видимо, не доставил Варе глубокой радости. Стало быть, опозорился, что ли, как рассказывали ребята про такие моменты?
- Прости меня, - пробормотал он, сползая с неё, пряча глаза и стыдясь даже луны, которая видела всё. Оправдывался: - Я же первый раз… Я не знал, что у меня это так быстро произойдёт.
- Ой, да что ты, Серёженька! Это же у всех мужчин так, - вспомнила она рассказы медсестёр. – Которые оторваны от нормальной жизни с женщинами. Война!..
- Откуда ты знаешь? Ты ведь не мужчина… - буркнул он.
- Господи! - вырвалось у неё. - Но я же не девственница, как ты. - Вот полежишь сейчас, отдохнёшь чуть-чуть - и сам увидишь, как всё хорошо будет во второй раз!.. Только сходи ополосни свой "огурец". Чтобы мне от тебя не забеременеть. И я тоже схожу…
Он исполнил её приказание с радостью - только бы уйти поскорей, не видеть её глаз, прийти в себя. Думал: "Хорошо ещё, что не стала насмехаться. Добрая. Другие, говорят, есть злые: готовы убить за такое!" Под "таким" он имел в виду позор мужчины, не сумевшего удовлетворить женщину своей половой энергией, сделать её счастливой физически.
Видя, что Варя ушла за камыши тоже и тоже приводит себя там в порядок, он вдруг вновь услышал – будто проснулся или избавился от глухоты - вселенский треск сверчков в ночи и кваканье лягушек, которые с появлением луны усилили свои голоса ещё больше, и подумал: "Во, и у них настала пора любви. Вон как расквакались! Болотные соловьи, да и только". "Сказала, "это у всех мужчин так". Выходит, многих уже испытала, так что ли?.."
В груди у Сергея впервые как бы запекло. Но он ещё не знал, что это ревность; не было конкретного образа соперника. Он ревновал "вообще": к неведомым ему бойцам и командирам, с которыми Варя была, наверное, близка. И хотя она осчастливила вот и его самого, и ничем ему не обязана - скорее, наоборот, обязан он ей - ему было почему-то обидно.
"Ладно, - пытался он успокоить себя, глядя на луну, - что же теперь?.. Она мне ещё не жена и даже не моя невеста. На что обижаться-то? Благодарить надо. А я, дуралей, вон что про неё!.. Да и не только я. В госпитале говорили, что она - "пэпэжэ". С майором по хозчасти, будто, живёт. Могли и наврать, конечно, от зависти – вон какая девка!.. А мужики - тоже умеют иногда… распускать сплетни. Разве отдалась бы она мне, если у неё есть другой? Но то, что я у неё – не первый, это, конечно, факт".
"Ну и что с того?! - тут же попытался оправдать он женщину, которую, чувствовал, что уже любит. Да не просто так, а всей душой и сердцем. Потому, видать, оно и болит. - Варя хоть и женщина, а тоже, небось, понимает, что находится на войне. Её ведь здесь тоже могут убить. Вон скоко сегодня народу погибло! Могло ведь и её?.. Для кого же ей тогда беречь эту свою невинность? Для "Костлявой", что ли? Все мы теперь одним днем живём! Вот и она, видимо. Какое у меня право осуждать её?!"
Память о погибших вдруг родила в нём жуткую мысль, что погибшие-то эти - здесь, рядом лежат. Пока он лежал на Варе, их души - страшно подумать! - может, наблюдали за ними с небес? А он, занятый своим кобелиным делом, даже не вспомнил о том, что его мёртвые товарищи лежат друг на друге, словно дрова, в какой-нибудь сотне метров отсюда.
"Ну и гад же я!.." - охнул Сергей.
"Так ведь те четверо, что ушли назад, тоже не вспомнили об оставшихся в степи! Может, там был ещё кто-то живой? Вспомнила только медсестра. А они – нас там бросили, и пошли. На войне всё по-другому воспринимается. И чувства другие, и память не та. Иначе мы и воевать, наверное, не смогли бы, - вновь оправдывал он и себя, и других. - Вон и Варя теперь - тоже не вспомнила про ребят в кузове… Правда, мы с ней спирту хлебнули…"
Да, оправдание у него было, конечно. Но утешения уже не было.
"А может, Варька-то - сейчас тоже опомнилась и мучается? Надо бы их закопать. Хоть теперь сделать всё по-человечески…"
"А где взять лопату? Чем закапывать - голыми руками? Значит, придётся их везти аж до Боровой. Какая уж теперь любовь…"
Его опечаленное лицо Варя встретила и поняла по-своему:
- Чего кислый такой? Вспомнил, что я не целка? Что спала до тебя с Гришаевым, да? Так я его не люблю. И не любила никогда! Он меня почти силой взял!
- Как это?..
Она достала из сумки флягу, протянула сначала ему, потом отхлебнула сама и, отдышавшись, чувствуя хмельной шум в ушах, не стесняясь, продолжила:
- Устроил в госпитале вечеринку для медсестёр. Начальства не было. Подпоил, и стал угрожать. А потом увёл к себе и руками мне - под трусики. Я и опомниться не успела, как поддалась.
Глядя на похорошевшую от выпитого и нагую Варю, Сергей с непонятной обидой спросил, ощущая хмель, ударивший в голову:
- А до него - у тебя никого, что ли, не было?
- Ну, и телок ты, Серёженька! – Варя с озорным лукавством посмотрела на его взбухающий "огурец" – тоже ведь сидел перед нею нагим и действовал на неё возбуждающе. - Парень у меня в Москве - был. Да и другим ребятам я нравилась. Но того, о чём ты думаешь – у меня до войны ни с кем не было, понял! Только с тобой вот я - по любви-то. - Хмелея, она вдруг обиделась: - А если ты считаешь, что я тебе не пара – можешь и ты больше не подходить ко мне! Как и майор этот. Ишь ты, сразу разонравилась ему! Хуже стала, - выкрикивала Варя от непонятной ему обиды. - Что же ты 10 минут назад - не обижался на меня, а?..
- Ну, чего ты, Варенька? Разве я тебя корил? Я ведь люблю тебя тоже! Не веришь?..
- Не знаю теперь… - Но голос уже потеплел, хотя и была всё ещё обиженной, готовой постоять за себя.
Тогда обиделся на неё он:
- Как это не знаешь? Да я - хоть завтра готов жениться на тебе! Если ты согласна, конечно.
- Для этого - мне нужно сначала майора отшить от себя, - обрадовалась Варя. И виноватясь, заторопилась: - Ты - не обижайся, ладно? Он ведь – тоже человек, а не пуговица. Взял, да и оторвал.
- Мне - плевать на него. Мне важно, что чувствуешь ты, а не он!
- Да не о тебе идёт речь, Серёженька, - заворковала Варя и, стесняясь уже своей наготы перед ним, стала надевать на себя комбинашку. - Дело во мне. Он же тоже предлагает мне руку от чистого сердца, и мне неловко теперь дать ему под зад вот так грубо. Иди, мол, куда хочешь. Дело всё же деликатное, Серёжа.
- Ты же говорила, у него жена! Значит, есть и дети, наверно!
- Да ко мне-то он - хорошо. Почему же я должна с ним не по-человечески?
- Ну, как знаешь, - смутился Сергей и одновременно обиделся. - Я вот… только не понимаю: как ты с ним хочешь-то? Чтобы по-человечески…
- Это уж моя забота, Серёженька. - Она поднялась.
Поднялся и он, полагая, что она теперь оденется и нужно будет уезжать. Тут же смутился, что стоит перед нею раздетый, а она - уже в комбинашке. Хотел нагнуться, чтобы взять с травы одежду. Но Варя вдруг опять сняла с себя комбинашку и, прижавшись к нему своими яблочками, обняла его за шею и принялась целовать - в губы, щёки, везде. Бормотала:
- Не беспокойся, я быстро с ним всё улажу, добром. Объясню ему, да он и сам знает, что не люблю я его и не полюблю никогда. Я тебя, я - только тебя люблю!
Он возбудился, в голове зашумело. А она прижималась к нему горячим мыском внизу и, чувствуя его торчащий "огурец", толкалась в него, продолжая целоваться и улыбаться. Её поцелуи становились всё призывнее, жарче. И Сергей, не помня себя от охватившего пожара, целовал её тоже, поглаживал правой рукой бёдра, полез ниже, и уже не помнил опять ни убитых, лежавших в машине, ни того, что только что хотел одеться. Сердце его билось, словно большая рыба, запутавшаяся в сетях, стучали молоточки в висках, а его "огурец" оказался уже у Вари в руке, и они повалились на траву. Опять он оглох и не слышал ни лягушек, ни зуда появившихся всё-таки комаров, ни степного прилива сверчков и кузнечиков – чувствовал лишь нагую фигуру Вари под собой, облитую светом луны, только её горячие бёдра и белые яблоки грудей, которых касался своей грудью. Все его помыслы остановились на желании слиться в Варей в счастливом восторге. И он брал её в этот раз с такой желанной мужской энергией, что она содрогалась под ним до позвонков и непрерывно целовала его в шею, плечи и шептала:
- Какое наслаждение, какое сладкое, Серёженька! Ещё так, ещё!..
Ощущая её встречную энергию и азарт, он был несказанно счастлив. А её бормотанье: "Ой, как мне хорошо с тобой, ой, какой же ты мощный и сладкий, Серёженька! Хочу с тобой до утра… навсегда… А ты?.. А тебе… хорошо?" казалось ему волшебной музыкой.
- Да, да! - тяжело дыша, отвечал он. - Я люблю… люблю… тебя, тебя, тебя!..
Ощущая невыразимое блаженство, она радостно спросила:
- Ну, ты понял теперь, что это такое?
- Спасибо тебе, милая. Помолчи, не мешай…
- Нет… нет, Сереженька. Я… молчать… не могу. Я… должна… говорить… Чтобы ты… чувствовал. Как хорошо мне… с тобой. Чтобы знал… Что такое настоящее счастье. Вот так, так!.. Ещё так… растерзай меня… А теперь - замри. Замри на мне, Серёженька! А-а, а… умираю!.. Обними плотнее, прижмись…
Когда всё кончилось, когда они блаженно отлёживались, отходя от счастливой усталости, Сергей снова вспомнил об убитых в кузове и, поражённый, замер. Увидев его лицо, она в тревоге спросила:
- Что с тобой? Не пугай меня так: ты опять думаешь об этом, да?..
- Нет, Варенька. Я и тогда думал не об этом… - Он стал рассказывать ей о своём ужасе и чувстве вины перед погибшими, и она, слушая его, причитала:
- Господи, прости меня, прости меня, грешную! Это я, я во всём виновата. Я даже не вспомнила о них, токо о себе думала. Но я же не хотела этого, не хотела. Ну, не от подлости же, господи!.. - И вдруг открыто посмотрела на него: - Серёженька, может, и нас завтра, как их, а?.. Не надо так…
- Что - не надо?
- Ну, обвинять.
Какие простые слова, а стало ему от них легче, словно тяжёлую ношу сбросил с себя. И глаза у Вари были молящие, хорошие. Действительно, за что обвинять её? Да и место ли женщине на войне? И вообще здесь не подходят мерки из прежней жизни. Ну, не вспомнили из-за всего пережитого - что же теперь?.. А завтра – она права - и сами угаснут. Значит, не надо напоминать больше о допущенной промашке и думать о ней.
Так и не сказал ничего - промолчал.
Они оделись. Он гладил её по спине, утешал. Она утешала его, что-то говорила. Но светлое чувство, блаженство, в котором они пожили на этой войне чуть более часа, пропало и не вернулось уже к ним, хотя они снова выпили по глотку спирта, согревшего их тела, но не души.
Сергей пошёл к грузовику, чтобы выехать задним ходом из камышей, однако, ему это не удалось – левое заднее колесо тоже сползло с берега в ил, где рос камыш. Надо было нарезать сухого, прошлогоднего камыша и подстелить его под это колесо, чтобы не вращалось в грязи. Серпа у них, разумеется, не было, найти бы хоть обыкновенный нож, и Сергей принялся искать под сиденьем опять, как ещё недавно искал тряпки, чтобы вытереть кровь, натекшую из Васюкова. И вдруг вспомнил, что в кузове лежали возле борта штыковая лопата и топор.
Лопата была, правда, с укороченной ручкой, какие берут с собою шофера в путь, на случай, если машина попадёт в грязь на проселочной дороге и забуксует, но ею можно было нарубить и камыш для подстилки. Однако, хотя Сергей принялся за дело без промедления, ничего из его затеи не получилось. Сухой камыш, подстеленный под колесо, не помог. Поняв, что машину ему на берег не вытянуть, Сергей принялся копать братскую могилу. Но и здесь дело не очень-то спорилось из-за короткой ручки лопаты. И хотя земля возле берега была мягкой и влажной, копал он почти до рассвета, чтобы поместить в эту яму сразу всех. Наконец, когда в 2 часа ночи трупы были уложены и засыпаны, спросил:
- Ты хоть фамилии их знаешь? Я - только шофёра. Да и то лишь потому, что к нему майор по фамилии обращался. А тех ребят - я по фамилиям не знаю. Они не из нашей палаты были.
- Я их помню, - ответила Варя тихо. И стала называть убитых: - Фомин, Бойко, казах Сейжанов…
- А имена? - перебил он.
- Зачем тебе? Приедем в госпиталь, я сама расскажу начальству, кто погиб. Имена и адреса есть в медицинских формулярах. Так что сообщат родственникам без нас.
- Так ты, значит, из моего формуляра узнала, что я москвич? - вспомнил он. И стал объяснять: - Я там, в багажничке, что возле приборной доски, нашёл химический карандаш Васюкова. А в кузове, когда лопату искал, видел фанеру. Вот на ней и напиши фамилии погибших и номер госпиталя. А я - вытешу пока кол из доски, которая служила нам скамейкой. Фанерку с фамилиями приколочу, и воткнём в могилу.
- Ладно, вместо креста им будет, - согласилась она, принимая от него карандаш. - Неси фанерку…
Пока Варя писала фамилии и полевую почту госпиталя, Сергей вытесал из доски высокий кол. Прибив к нему старым гвоздём фанеру с фамилиями, вспомнил:
- Если бы в госпитале не позабирали у нас наше обмундирование, были бы сейчас у них у всех, - он кивнул на могильный холмик, - "медальоны", которые носят с собой все фронтовики. А в "медальонах" этих – не только фамилии, имена и адреса родных, но и год рождения есть. - Он поднялся, подошёл к братской могиле и забил в неё топором кол с фанеркой и фамилиями на ней. Прошептал: - Всё, ребята, прощайте!..
Глядя на него, стриженого, худого и высокого, Варя удивилась: "Мальчишка совсем! А такую ямищу выкопал один!.. Даже не дал подменить себя ни разу: нога-то ещё больная!"
Худоба и стрижка делали Сергея, несмотря на его ширококостное крепкое сложение, действительно моложе своих лет. Да ещё этот госпитальный халат вместо формы… Варе стало его жалко: всю ночь ведь трудился! И тут она вспомнила, что в сумке у неё, кроме спирта, есть кольцо копчёной колбасы, банка тушёнки. Ими её снабдил в дорогу заботливый Гришаев. Лишь про хлеб забыл, когда говорил: "Мало ли что в дороге может произойти? Вдруг обломаетесь или ещё что…"
- Серёженька, у меня же колбаса есть! И тушёнка!
- Да ну?! - обрадовался он. - Что же ты молчала?..
- Я забыла совсем…
- Вот и задыхались от спирта. А могли закусить!..
- Ой, Серёженька, ну, прости, пожалуйста! Сейчас всё исправим. И ребят помянем заодно, раз уж у нас спирт есть.
Они тут же сели и помянули. Только после этого Сергей понял, как сильно ему хочется есть, как он устал. Однако надо было уходить, небо на востоке уже светлело от пробивающейся из-за горизонта зари, а ещё требовалось переплыть через речку, чтобы идти по той стороне на север вдоль железной дороги. Вдруг удастся сесть на какой-нибудь товарняк, идущий в сторону Боровой? Тогда пройдёт всего лишь 2-3 часа, и они будут на месте. Госпиталь, наверное, уже прибыл и выгружается…
Речка оказалась в этом месте глубокой, вброд не перейти, и Сергей решил переплыть её первым, вместе с санитарной сумкой, в которую они засунули все свои вещи. Остался в кузове грузовика только баян - с ним речку не переплыть, тяжёлый, да ещё намокнет.
- Я хорошо плаваю, - объявил он Варе, прикрепляя к сумке ещё и костыль. Пояснил: - Возможно, потом придётся долго идти пешком, а без костыля я не дойду. А ты - жди меня пока здесь. Я вернусь за тобой…
- Да я и сама доплыву, - пробовала она отказаться от его помощи. - Тут и 100 метров не будет!..
- А если потом окажется, что все 200? Да и вода холодная, может судорогой свести ногу. Жди. Без меня - никуда! Поняла? - И поплыл. Хотя от судорог не был застрахован и сам.
Благодарная, она терпеливо ждала его. Было видно, как ему тяжело плыть с сумкой и костылём. Сумка сразу намокла и тянула его вниз. Но он не спешил, боясь выдохнуться - действовал расчётливо, хладнокровно. Наконец, достиг берега, отдохнул там немного и вернулся к ней. Вновь отдыхая, предупредил:
- Если что, держись за меня: вытяну! Главное, не пугайся и не торопись. Не хватай меня за руки: только за плечо! Поняла?
Она поняла и другое, что без него не сумела бы переплыть. Ей стало страшно, когда увидела, что плыть далеко и долго. Хорошо, что он вернулся за ней. От благодарности, прижалась к нему и поцеловала, прошептав:
- Я люблю тебя! А теперь - пошли. Но я поплыву чуть впереди. Чтобы ты всё время видел меня, ладно? Тогда я не буду бояться.
- Только не торопись!.. - крикнул он ей, когда она вошла в воду. А сам подумал: "Прямо Адам и Ева!.. Хорошо, что комары ещё не проснулись…"
Переплыли они без приключений. Заря на востоке, впереди них, зарумянилась уже по-настоящему. Доносились по воде далёкие крики петухов из какой-то прибрежной деревни. Это обрадовало: значит, там свои, немцев вроде не слышно…
Сергей весело попросил:
- Достань-ка свою флягу! Согреемся…
Действительно, спирт снова согрел их. Вокруг проснулись прибрежные и степные птицы. Начался пересвист, порханье, чириканье. Выдал где-то свою трель и первый жаворонок. Появился на бугорке впереди настороженный суслик – вытянулся столбиком от изумления и замер, беря носом пробы воздуха. Наверное, почуял кого-то…
Варя спросила:
- А почему станция называется Боровой? Там что, лес, что ли, растёт? В степи?.. Сосновый бор?
- Не знаю…
Он смотрел на её обнажённую красоту с изумлением. Появилось солнце, и Варя засветилась вся розовым цветом - стала воздушно-лёгкой, прекрасной. Увидела по-новому и она его - античный мускулистый грек! Только подстриженный в госпитале под машинку. Такими они не видели ночью друг друга. А тут - под птичье щебетанье и розовый свет, хлынувший на них с неба - они не могли насмотреться, так были молоды и хороши. Онемев от разлитого покоя везде, от нежной любви и счастья, они медленно приходили в себя, а затем обнялись. Осторожно целуя Варю, Сергей прошептал:
- Варенька, лапушка! Зайчик мой милый…
- Серёженька, солнышко! - прошелестело в ответ. - Любимый мой, прекрасный…
Господи! Каких только случаев не было на войне - и ужасных, и прекрасных. Но такой нежной близости, как в то далёкое утро под пересвист птиц и пение чуть слышных в степи петухов, под ласковое тепло, льющееся на них из огромного солнца, Варя никогда больше не испытывала. Думала, что сама судьба свела их на берегу той речки Оскол, чтобы не разлучать уже более никогда. А получилось всё по-другому…


В Боровую они добрались только на третий день, когда госпиталь сворачивался для новой эвакуации - немцы продолжали развивать свой успех, и советские части на этом направлении стремительно отступали, боясь остаться в отрезанном от фронта мешке. Вот почему, завидев во дворе госпиталя Варю, прошедшую за высоким раненым через ворота, майор Гришаев так обрадовался и закричал, меняясь в лице:
- Ва-ря-а!.. Живая?! Варюха-а! Да мы же тут и не чаяли уже… - Он подбежал к ней, протягивая руки, чтобы обнять. Но она сухо остановила, выставив вперёд ладонь:
- Живая, товарищ майор. - И кивая на Сергея, стоявшего с нею рядом в коротком для него, госпитальном халате, добавила: - Познакомьтесь: это… сержант Сергей Савушкин. Еле выбрались с ним…
Перехватив её влюблённый взгляд, Гришаев всё понял:
- Ну, и сука же ты, Варька! - вырвалось у него. - От тебя даже на 3 дня отлучиться нельзя!
Сергей возмутился:
- А ну-ка, полегче с выражениями, товарищ интендант!
- А то, что будет?! - вызверился Гришаев. И не дождавшись ответа, вновь повернулся к Варе: - Не была бы ты такой слабой на передок, я и сам женился бы на тебе. По-настоящему! Но ты - не только блядь, но ещё и тварь неблагодарная! Поняла?
Сергей хрипло выдохнул:
- Ах, ты сволочь мордатая! Наел харю на красноармейских харчах, да ещё и невесту мою оскорбляешь! – И резким тычком ударил майора в лицо. Тот устоял, хотел было выхватить пистолет, но опомнился и тихо пообещал:
- Ну ладно, сержант. Ты ещё в ногах у меня будешь валяться, запомни это!.. - Он оглянулся в сторону двора, к которому стоял спиной - видел ли кто-нибудь его позор? Вроде бы, все заняты делом, да и далековато: может, и не обратили внимания? Он им загораживал этого танкиста-гармониста своей спиной.
- Не буду… - твёрдо ответил Сергей на угрозу.
- Посмотрим… Знаешь, что бывает за мордобой начальства на фронте? Запомни: трибунал!
Багровый от ненависти и унижения, майор молча направился к грузовикам, не взглянув больше ни на Варю, ни на врага своего.
До погрузки раненых на машины оставалось уже не более часа - грузили пока имущество, и Гришаев понял, затевать дело с арестом раненого негодяя немедленно будет сейчас не с руки. Во-первых, нужны свидетели. Во-вторых, в Боровой уже нет ни коменданта, ни его комендатуры. А в третьих, прекратилась и телефонная связь с вышестоящим начальством. Оказаться в смешном или дурацком положении не хотелось, и он не решился на акцию немедленного возмездия. Только подумал: "Главное сейчас, подобрать свидетелей. С остальным - можно и подождать: побеждают только терпеливые…"
Варя опомнилась от шока тоже:
- Зачем ты так, Серёженька?!.
- А что же он?.. Ты ведь сама всё слышала.
- Мне - большое начальство не поверит: кто я для них? Рядовая сестра. Ладно, пошли скорее к полковнику Ольховскому! - решилась она на что-то.
- Зачем?
- Начальник госпиталя всё-таки! Любит меня как дочь и жалеет.
- Ну и что?.. - не понимал её замысла Сергей.
- Доложи ему, что ты заступился за меня, а Гришаев этот - тебя ударил. Ты - дал ему токо сдачи.
- Так ведь он-то - не трогал меня!
- А я говорю, ударил! Я тут рядом была и видела всё лучше других! Уж кто-кто, а я его знаю… Свидетелей сейчас начнёт подговаривать! Да только оттуда ведь - и не видно ничего, что тут делалось!
- Да ты что, Варя!..
- Не тяни время, Серёжа! Идём, говорю. Иначе он действительно доберётся до трибунала…
- Ну, какой сейчас трибунал?.. Где?.. Видишь, что делается: опять удирать будем!
Она ухватила его за руку:
- Там видно будет. А пока - пошли скорее!.. Ольховский уважает меня. После того, как он узнал, что я отдавала свою кровь раненым, стал звать меня дочкой, понял ты?
Он шёл за ней на своём костыле, прихрамывая, не зная, как вести себя перед начальником госпиталя, что говорить ему и говорить ли вообще - может, и не надо к нему… И пока он так мучился, не придя ни к чему определённому, лишь испытывая угрызения совести, Варя привела его уже на второй этаж здания, в котором размещались, как сказали ей по дороге, и начальник, и подчинённая ему канцелярия. Навстречу им спускались с третьего этажа медсёстры, врачи, раненые. Но полковника на этаже не было уже - куда-то ушёл. Сергей спросил Варю:
- Ну, куда теперь?..
- Поедешь вместе со мной. Всё равно ты не найдёшь сейчас в этом столпотворении раненых из своей бывшей палаты - все перемешались во дворе, разве не видел! Идём и мы туда - будем грузиться.
Во дворе, действительно, шла уже погрузка раненых на машины. Руководил ею, как и в Изюме, Гришаев, и Сергей увёл Варю подальше от него, к грузовику, на котором увидел знакомых по палате.
- Вот же они, вот!.. - радовался он.
Шофёром на грузовике оказался какой-то старшина Герасько, человек немолодой, но общительный. Вот к нему они и прибились. Варю с потемневшим от переживаний лицом Герасько посадил к себе в кабину, а Сергей полез в кузов и сел там на большой термос с питьевой водой - прямо на крышку. Свободных мест уже не было.


Под Сватовом колонну грузовиков начали бомбить немецкие бомбардировщики. Спрятавшись в канаве вместе со своими ранеными, Варя принялась шутить:
- Алексеев, угадай, что на войне быстрее мысли?
- Не знаю. Пуля, наверно, - простодушно улыбался раненый сержант, не обращая внимания на взрывы бомб.
- Эх, ты, а ещё старослужащий! - смеялась Варя.
Сержант смутился:
- А что же тогда?
- Понос! - ответила она.
- Это почему же?
- Да потому, что не успеешь подумать, что испугался, как уже весь обделался!
В канаве раздался дружный хохот. И Сергей понял - в госпитале Варю любили не только за красоту, но и за общительный неунывающий характер. Со всеми она была улыбчивой и ровной. А за подлым прозвищем, которым обзывали её раненые меж собой - "ППЖ", они лишь прятали своё подлинное чувство к ней - любовь.
В Старобельске - конечном пункте отступления – госпиталь был уже в полной безопасности. Но для Сергея все перемены в его судьбе только там и начались.
В первый день, правда, всё было ещё, как обычно. Ему дали койку в палате выздоравливающих, сводили в баню, сняли гипс. Без костылей ходить было ещё больновато, но врач сказал, что дней через 5-6 выпишет его уже здоровым. Оставалось только найти в городе ЗАГС, зарегистрировать там свой брак, и можно справлять свадьбу: Варя уже и спирту достала для этого. Однако ночью случилась беда.
К дежурному по госпиталю врачу подошёл старший лейтенант наркомата внутренних дел в сопровождении двух сержантов и предъявил ордер на арест раненого танкиста Сергея Савушкина. Пришлось будить сестру, и та повела прибывших в палату выздоравливающих. Электричества не было, и шедший за сестрой энкавэдэшник светил фонарём "летучая мышь", который запасливо прихватил с собой. В палате он негромко спросил:
- Ну, где он тут?
- Вот, на этой койке, - показала сестра рукой.
Сергей проснулся от света, направленного ему в лицо. Увидев это, старший лейтенант, державший над ним фонарь, произнёс:
- Ты сержант Савушкин?
- Ну, я.
- Одевайся! Вот твоё обмундирование… - Старший лейтенант кивнул на сержанта, державшего в руках сапоги и остальную амуницию, полученную, видимо, из госпитального хранилища. Сергей узнал орден "Красного Знамени" и медаль "За отвагу", блеснувшие на знакомой старенькой гимнастерке. Ничего не понимая, спросил:
- А в чём, собственно, дело? Кто вы?..
- Всё узнаете в военной комендатуре. Больше никаких вопросов прошу не задавать, - перешёл на официальный тон владелец фонаря. И негромко, чтобы не перебудить раненых, добавил: - Вот моё удостоверение, а это - ордер… - Он осветил фонарём свои документы. - Одевайтесь, поедете с нами.
"Старший лейтенант Сухов, - успел прочесть Сергей. - Государственная безопасность". На этом фонарь был отведён в сторону, а документы из рук Сергея Сухов грубо выхватил.
Одевался Сергей из-за расстройства суетливо, бестолково - почуял недоброе. Сразу заныло сердце и противно засосало под ложечкой. Подумал: "Даже каптёрщика, сволочи, ночью нашли! Выдал им моё обмундирование. Значит, сюда я уже не вернусь. А как же предупредить теперь Варю?.." Не подавая вида, что испуган, Сергей обратился к сестре:
- Надя, передай, пожалуйста, Варе, что…
- Ни с кем не разговаривать! - жёстко пресек разговор Сухов. - Пошли!..
Кажется, проснулось несколько раненых на соседних койках. Но Сухов быстро повёл Сергея под локоть к выходу. Дверь сзади закрылась, и Сергей понял: "Варю я тоже больше не увижу…" Во рту у него стало сухо, и остро захотелось курить. Однако махорка осталась в его госпитальном халате. "Там и бумага в кисете, и спички…"
Его вывели во двор, усадили в тёмную "Эмку", в которой сидел и ждал всех шофёр, и, как только на заднем сиденье по бокам Сергея оказалось по сержанту, Сухов, плюхнувшийся рядом с шофёром, объявил:
- Вы арестованы, Савушкин. Прошу вести себя в дальнейшем соответственно! - И уже шофёру: - Поехали, Григорьев!
Сергей всё же спросил:
- Но, за что?! Я ведь раненый…
- А бить в лицо старших по званию, так не раненый, да? А отсутствовать трое суток в части - хоть это и госпиталь - тоже здоров?! Всё! Вопросы окончены! Будешь задавать их следователю, когда вызовет!
Всю остальную дорогу Сергей молчал, поняв, за что арестован, и обдумывая свою встречу со следователем: как держаться, что говорить? И жалел, что не договорился об этом заранее с Варей - не поверил, дурак, что могут арестовать. А Варя, если и рассчитывала на такое, то не думала, что это произойдёт так быстро. Вот и будет у них теперь разнобой в ответах. Варя скажет, конечно, что первым ударил Гришаев. Как же самому-то теперь быть?.. Всё равно ведь поверят Гришаеву, а не нам. Наверное, уже и "свидетелей" себе подобрал. Но ведь спровоцировал-то меня он, сволочь такая!.."
"Эмка" заехала в какой-то большой и пустынный двор. На воротах стоял часовой, машину пропустил, не проверяя документов. Наверное, это и есть военная комендатура, думал Сергей. Его тут же высадили из машины и повели к трёхэтажному кирпичному зданию. Но не к парадному входу, а к двери, ведущей в подвал. Там его оставили, наконец, в камере, пропахшей мочой и махоркой. Заржавлено-визгливо затворилась железная дверь, грохнул с той стороны засов, и всё стихло.
Сергей увидел при свете луны, светившей с неба в полуподвальное зарешёченное окно, железную кровать с матрацем без одеяла и простыни, и сел. Не было в этой тесной камере ни стола, ни табуретки, ничего больше. Только чуть позже рассмотрел в углу поганое ведро для малой нужды - из него разило мочой.
Остро хотелось курить, и он с болью подумал: "А луна-то - всё та же!.." И представил себе метёлки камышей, степь со сверчками, свою любовь…


Утром Варю вызвал к себе начальник госпиталя. В лицо почему-то не смотрел, словно не хотел встречаться глазами. Глядя в какую-то бумагу, лежавшую перед ним на письменном столе, негромко произнёс:
- Вам, Огарышева, придётся покинуть наш госпиталь. Переводитесь в другую часть…
- Но почему, Борис Никитич?
Старик печально посмотрел на неё:
- Ты что, не догадываешься разве?
- О чём?..
- Ты о ком рассказывала мне вчера? - ответил он вопросом на вопрос.
- А, о Савушкине, что ли? Как его майор ударил, а он за это дал ему сдачи? - смутилась Варя, зардевшись. – Так ведь я за него замуж собираюсь идти. А что? Гришаев уже нажаловался вам?
- Если бы мне! Стал бы я тебя переводить? То-то и оно-то, что - не мне!
- Что-то случилось, товарищ полковник? – погасла Варя, цепенея от недобрых предчувствий и страха.
- Та-ак, ясно, - протянул старик. - Значит, ты - ещё ничего не знаешь. Тогда вот что, девочка. То, что я тебе сейчас скажу, я не должен бы… ну, да ладно. Твоего танкиста - ночью забрали. Смекаешь, куда пожаловался майор? Погоди, не перебивай… - выставил он вперёд ладонь, как бы останавливая её. - Обвиняют и в рукоприкладстве к старшему, и чуть ли не в дезертирстве. Так что, если я сейчас тебя не отправлю, могут арестовать и тебя: ты - тоже отсутствовала трое суток, находясь неизвестно где.
- Как это неизвестно? Я же рассказала вам всё: и где мы были, и где ребят похоронили. Ведь это же можно проверить: там и фамилии мы написали на фанерке, и могила братская есть. И грузовик наш в камышах остался - мы же ночью влетели туда…
- Да ведь пока всё установят, найдут машину, могилу - и то, если эта территория ещё не под немцами - знаешь, сколько времени пройдёт?! То-то. Лучше не ждать… Энкавэдэ - это такая организация, с которой лучше не связываться, уж ты мне поверь!
- Так что же теперь делать?.. - Варя растерянно уставилась на старика.
- У меня, в штабе нашей армии, есть друг. Начальником тыла служит, генерал. Вот тебе письмо к нему… Посылаю тебя туда в командировку. Понятно? - Полковник на глазах Вари вложил письмо в конверт, заклеил и передал ей.
- А как же мой жених? Савушкин? - на глазах Вари выступили слёзы.
Старик развёл руки:
- Тут я, голубушка, ничем тебе помочь не смогу. Так что, пока Гришаева здесь нет - его вызвали для дачи показаний к военному коменданту города – тебе лучше отбыть в командировку. Поняла ты меня? Думаю, генерал найдёт для тебя место. Если не в другом госпитале, так при своём штабе пока. Вот всё, что я могу для тебя сделать. - Старик сгрёб со стола какие-то бумаги с печатями. - Вот тебе твой продаттестат, командировочное удостоверение, требование на проезд по железной дороге, - протянул он ей поочередно каждую бумажку. - Всё это сейчас же спрячь, и собирай свои вещи! Много их у тебя? Чемодан, два?
- Два, - заплакала Варя.
- Ладно, мой шофёр подбросит тебя до вокзала и поможет там уехать. Я сейчас распоряжусь, пока ты собираешься. Только живо мне! Никаких прощаний с врачами и сёстрами, поняла? Сразу на станцию! Без всякого шума…
- А куда ехать-то? - окончательно растерялась Варя. Губы у неё прыгали, слёзы текли.
- Пункт назначения - указан в командировке. Цель - тоже. Фамилия начальника тыла нашей армии - в штабе известна, если забудешь. В письме там - я всё ему официально… А уж ты - доскажешь ему остальное. Он умный, поймёт! Всё, давай прощаться…
Прижав Варю к груди, полковник прошептал:
- Ну, будет реветь-то, будет! Всё равно не поможет, а хуже - может быть. Не надо привлекать к себе внимание… - Он вытащил из кармана носовой платок, вытер ей глаза, поцеловал в лоб и отвернулся, стыдясь собственной слабости. Девчонка отдавала раненым свою кровь, а теперь он её должен спасать от своих же! Ну, где ещё такое слыхано?..


Больше Варя никогда не видела своего бывшего начальника госпиталя. Знала только из писем другой медсестры: после войны старик умер где-то под Воронежем во время рыбалки - случился инфаркт.
Умер от инфаркта после войны и майор Гришаев. Но инфаркт у него произошёл не от старости и чувствительности к чужим бедам, а на почве алкоголизма. Об этом тоже написала всё та же сестра:
"Это он, Варечка, натравил на твоего Сергея тех людей, что пришли к нему ночью. Я запомнила старшего лейтенанта Сухова. Он приходил к Гришаеву в Старобельске за спиртом. Гришаев угощал его днём у себя, а я отдыхала как раз от дежурства, через стенку от них. Стенка эта - просто перегородка из досок, только оштукатуренная и побелённая, и мне было слышно, как Гришаев обзывал там тебя по-всякому. А Серёжу так обвинял даже в дезертирстве. Я ещё подумала, что у него это зло было только под рюмку, с обиды. А когда Савушкина ночью забрали, а потом исчезла и ты, я поняла, что майор наш – распоследний подлец, а не мужчина. Так что, когда я узнала о его смерти, то не то, чтобы обрадовалась, но восприняла это как должное за его подлость по отношению к тебе и твоему Сергею. Хороший был парень, красивый. И на баяне играл нам хорошо. Видно, пропал он где-то в штрафных ротах, которые ему присудили из-за этого мерзавца".
В конце письма бывшая подруга, знавшая почти про всех, кто и куда делся после госпиталя, спрашивала: "Ну, а у тебя, что нового в твоей жизни? Не встречала ли ты кого из наших? Ты ведь живёшь в Москве, а через Москву идут все дороги и поезда".
Почему-то не хотелось писать этой бывшей подруге о своей встрече с Сергеем после войны. А ведь встретились…

3

Варваре Михайловне и теперь, когда уже вышла с Валентиной в Феодосии из автобуса и направилась к набережной, не было желания - хотя это была совсем другая женщина – посвящать кого бы то ни было в тайну своих отношений с Сергеем. Поэтому рассказывая по дороге о своих мытарствах с танкистом Савушкиным по фронтовой степи, она многое опускала, несмотря на вчерашнюю откровенность, допущенную из-за волнения и неожиданности. Вчера она призналась лишь в том, что влюбилась в Савушкина в госпитале. Но и только. А теперь следовал уже осторожный рассказ о трагическом расставании с ним. Оно-де и оборвало их отношения. Этим она намеревалась закончить сейчас повествование.
С величественной набережной, которая открылась им, как только прошли галерею Айвазовского, уже слышались заливистые звуки аккордеона. Там прозрачная голубизна неба сливалась с синевой моря. Справа вспорхнули в небо с полукруглой колоннады разноцветные голуби, а слева, окружённый праздной толпой, стал виден играющий на аккордеоне высокий старик. У Варвары Михайловны бешено заколотилось сердце.
- Валечка, погодите!.. - ухватилась она за руку спутницы. - Кажется, это он… но - постоим маленько. Мне надо прийти в себя и осмотреться…
Взглянув на побелевшее лицо Варвары Михайловны, молодая женщина остановилась. Аккордеон старика, словно измученная душа, вспоминал, жалуясь серебряными звуками: "Эх, дороги!.." Пожилые люди, толпившиеся перед музыкантом - видимо, тоже бывшие фронтовики - смахивали с ресниц набегавшую влагу, слушали слова страшной песни, шевеля непослушными губами: "Холода, тревоги, да степной бурьян", "а дорога дальше мчится, пылится…"
Под слова "мой дружок в бурьяне неживой лежит" в кепку старика, лежавшую перед ним на асфальте, посыпались деньги. Один старичок из местных, уведённый другими под руки в сторону, вырываясь, хрипел:
- Братцы, братцы! Что же они, суки, с нами сделали, а? Герой солдатской Славы ведь! Полный кавалер!.. А спекулянты - на "мерседесах" носятся. Люди от них - в стороны, будто куры…
- Куры мы и есть, кто же ещё.
Плакавший зашёлся в истерике:
- А они-то вот - курвы, получается, а?! - тыкал он в небо заскорузлым пальцем.
Вот тут не выдержала и Варвара Михайловна - слёзы сами, так и брызнули из её глаз, пока кричала душа: "Господи, да это же Серёжа, он, он! И нищенствует?!. Полный кавалер Славы?! Да что же это делается, в самом деле?!." Прыгающими от расстройства губами, она принялась упрашивать Валентину, вцепившись в её руку:
- Валечка! Подойдите к нему… Уведите… Я подожду вон там, возле колоннады. Скажите ему: "Сергей Алексаныч, вас ждёт Варвара Михайловна!" Он поймёт, это он, он!..
- Может, лучше вы сами?.. - растерялась Валентина.
- Там - полно людей. Я не хочу у всех на виду… А там… - она кивнула в сторону колоннады, - я приду немного в себя. Попросите его… - И не оглядываясь, прикладывая к мокрым глазам платочек, пошла.
Валентина Васильевна выждала, и когда старик перестал играть, подошла к нему:
- Прошу прощения. Я - журналистка: Валентина Васильевна Елагина. Отдыхаю тут недалеко… И со мной…
- Хотите написать в газету, как кормится старый фронтовик? - перебил он её. – Ну, что же, пишите. Я не стыжусь своего положения. - И добавил – выговор у него был чистейший, московский: - Пусть стыдятся члены правительства. Если ещё способны на это! – Растянув меха в "Офицерском вальсе", он заставил аккордеон чуть ли не пропеть: "Утро зовёт снова в поход… покидая ваш маленький город, я прошу вас меня извинить".
Тогда Валентина подошла к нему почти вплотную:
- Возле колоннады вас ждёт Варвара Михайловна! Надеюсь, вы не забыли её?..
Вальс оборвался.
- Что?! Ва-ря?!. - Старик побледнел.
- Да, - кивнула Валентина. - Она ждёт вас – во-он там… - Смущённая тишиной, чувствуя на себе недовольные взгляды людей, Валентина Васильевна пошла от старика к колоннаде. За её спиной старик стал извиняться перед толпой:
- Благодарю вас, господа, концерт окончен. Обстоятельства…
Пока он неторопливо укладывал в футляр аккордеон, убирал деньги из кепки в карман, приводил в порядок свою одежду, Валентина Васильевна расспрашивала волнующуюся Варвару:
- А вы разве не пытались отыскать его на войне? Он же хотел, говорите, жениться на вас!
- Это долгая история, Валечка, - отрешённо отвечала Варвара Михайловна, занятая своими мыслями. - Есть поговорка: человек предполагает, а Бог - располагает. Не суждено мне было выйти за него. Я вам потом как-нибудь… А сейчас - не уходите, пожалуйста! Я ужасно волнуюсь. Сколько же это мы не виделись-то?.. Лет 40, наверное. Нет, - подсчитала она в уме, - 42… И - нищенствует… Как же мне говорить-то теперь с ним?..
- Вы - что, плохо расстались, что ли?
- Нет, расстались мы хорошо. Но я… - Варвару Михайловну против воли понесло вдруг, на непонятную ей самой, откровенность: - виновата перед ним. Правда, он не знает об этом, но я-то – знаю! Значит, грешница…
- Да полно вам, какая вы грешница? – улыбнулась Валентина.
- Я тоже считала когда-то… всех старушек беленькими и невинными одуванчиками. А теперь вот - сама старуха… Дочь у меня от него… выросла! У неё самой уже дети почти взрослые. А Сергей - так и не знает ничего.
- Ну, это не такой уж и грех, его поправить можно, - растерялась Валентина. А Варвара Михайловна, увидев, что Сергей надел уже кепку и направляется к ним, закинув за плечо большой тяжёлый аккордеон на ремне, вдруг пустилась, не понимая зачем, в такие торопливо-ненужные откровения, будто какой-то зарок дала - не то себе, не то – судьбе:
- Я, видно, от самого рождения - была… ну, как бы это вам помягче… - И не подбирая уж в спешке слов, лишь торопясь их произнести - словно обязана была это сделать, иначе испортит себе жизнь снова - выдохнула: - Словом, не могла долго обходиться без мужчин. - Облегчённо переведя дух - "выполнила" зарок - она как бы подвела итог: - Потому я и с мужем… не ужилась.
- С ним, что ли? - кивнула Валентина Васильевна в сторону подходившего старика.
Варваре Михайловне стало легко совсем:
- Да нет, Сергей снова появился в моей жизни, когда я… была уже замужем. И не знала, что мой жених, Сергей - уцелел на войне. Ладно, потом договорим… - Словно лёгкая и быстрая девчонка, Варвара Михайловна рванулась к подходившему великану навстречу.
- Серёженька, ты?! - повисла она у него на шее, целуя его, и плача, и улыбаясь, всё одновременно. – Я тебя сразу узнала! Это - ты, ты!.. Вот токо не думала, что встречу за таким промыслом… Ты что – живёшь тут, что ли?
- Да, живу. Токо вот… остался - совсем один.
- А где же твоя семья? Развёлся, что ли?..
- Сын - погиб в Афганистане. Жена - померла. Зачем живу, и сам не понимаю теперь.
- Что, негде жить?.. - забеспокоилась Варвара Михайловна, с тревогой оглядываясь на Валентину. - Познакомьтесь, Валечка: это и есть Сергей Алексаныч Савушкин, мой бывший жених!
Валентина Васильевна поняла всё по-своему:
- Ну ладно, Варвара Михайловна, я поеду, наверное, домой. Не буду мешать вам - разговор у вас теперь будет долгим, нелёгким, вероятно. Столько лет не виделись… - Она подала старику руку: - Приятно было познакомиться, всего вам доброго!..
Варвара испуганно ухватила спутницу за локоть:
- Нет-нет, Валентина Васильевна, не уходите, пожалуйста: я тоже поеду с вами. Одна - я боюсь…
Старик опомнился:
- Ва-а-ренька-а, ну, как же так?!. Стоко не виделись, я так рад, и нате вам!.. Почему же - одна? Я провожу завтра. У меня тут - и свой дом, и маленькое хозяйство есть - куры, кролики… Так что и угостить вас могу. Оставайтесь обе - посидим, поговорим… Места у меня - на всех хватит!
- Прости меня, Серёжа! - горячо откликнулась Варвара на приглашение. - Я ведь было подумала, что ты - сейчас это повсюду с пенсионерами - нищенствуешь. Ну, и не хотелось тебя смущать, понимаешь?..
Старик не смутился:
- Да, пенсионеры, действительно, сейчас - и нищенствуют, и голодают. А игра на аккордеоне перед публикой - это работа. Я - тружусь, а не прошу. Это честный заработок: люди платят мне за развлечение, удовольствие.
- Ну, хорошо, идём тогда к тебе, раз ты один, - согласилась Варвара Михайловна, порозовев. - Токо - зайдём в гастроном по дороге: я куплю бутылку хорошего вина. - Она обернулась к своей спутнице: - Валентина Васильевна, вы любите сухое вино?
- Да, конечно. Я же - крымчанка! - отозвалась та.- Да и причина, по-моему, уважительная.
- Не надо, - запротестовал было старик. - Вино – у меня есть и своё. И не только ради встречи, найдётся и для разговора. - Но, увидев на лице Варвары Михайловны непреклонность, сдался, чтобы не оказаться неделикатным, а ещё хуже - назойливым или настырно-упрямым. Сам не любил упрямых людей.
Рассматривая в магазине бутылки с красивыми наклейками, Варвара Михайловна вспомнила, как встретилась Сергеем в Москве в 1947 году.

4

На улице Профсоюзной она ждала прихода автобуса. Но рядом с автобусной остановкой взвизгнуло тормозами такси. Выпустив пассажира, шофёр ждал, пока тот расплатится, и Варя, торопившаяся в свой институт - опаздывала как раз - метнулась к освободившемуся такси.
- Свободно?
- Садитесь.
Она открыла заднюю дверцу и села. Таксист обернулся к ней, чтобы спросить, куда ехать, и тут они одновременно узнали друг друга. Радостно улыбаясь, Сергей воскликнул:
- Вот так встреча! А в 43-м - мне ответили из твоего госпиталя, что ты - погибла… - Он притянул её к себе за плечи и страстно принялся целовать. Даже слёзы выступили на глазах от радости.
Чувствуя, что ей передаётся его настроение, и чувствуя свою вину перед ним - вышла ведь замуж – она сделала вид, что возмущена:
- Как это погибла?! Кто тебе такое написал? Погиб только мой папа - не вернулся с войны.
- Начальник строевого отдела. Фамилию не помню теперь, - озадаченно отвечал Сергей.
- Сволочь! - вырвалось у неё. - Но, почему же ты не на моё имя писал-то?
- Я именно тебе и написал. Но ответ пришёл, подписанный начстроем, со штампиком части.
- Значит, твоё письмо попало к Гришаеву. Видно, он ждал, что ты напишешь, и перехватывал почту, подлец! А начстрой - уже по его просьбе - штампик пришлёпнул.
- Ну, гадьё! - Сергей зло газанул и, отъехав от автобусной остановки метров сто, остановился в удобном для разговора месте - чтобы никто не подходил и не надоедал вопросами: "Свободно?.." Даже мотор выключил. Закуривая, произнёс: - Не хотели, значит, чтобы я даже разыскивал тебя.
- А я, как только вернулась в Москву, заходила по твоему адресу. Но ни тебя, ни твоих родителей там не нашла.
Чувствуя, что Варя что-то от него скрывает, что разговор у них идёт как-то не так, вернее, не разговор, а встреча, Сергей торопливо отвечал, чтобы скорее задать ей главный вопрос, но пока у него ничего не получалось - рассказывал о себе ей он, а не она:
- Родители выехали из Москвы ещё в 41-м, в Саратов, да там и остались. А я вот - здесь, в общежитии теперь.
- Как же это тебя прописали?
- Нужны были шофёры. А в Москву-то я приехал – не шоферить. Пробовал в консерваторию поступить. Поступил, но бросил. На стипендию не проживёшь. Так и шоферю с тех пор.
- А на заочный факультет разве нельзя было?
- В консерватории?.. - Он усмехнулся. - Ну, а ты-то как?.. Ты! - спросил он, наконец. - Я ведь тоже хотел зайти к твоим. Узнать, где погибла, при каких обстоятельствах? Не в сражениях же, думал, погибла - госпитальная медсестра всё-таки. Должны были твоим старикам сообщить. Но их адреса я не запомнил. Помню, что на Арбате где-то…
- В Николо-Песковском переулке! - подсказала она.
- Точно! - обрадовался на секунду и он, словно мог теперь продолжить свой поиск. - Но ведь я не знал ни их имён и отчеств, ни годов рождения. В адресном бюро по одной только фамилии адресов не дают. Мало ли в Москве Огарышевых?
- На Арбате-то, пожалуй, и не много, - заметила она.
И он запоздало расстроился от её подсказки:
- Вот, дурак-то! Об этом и не подумал даже. А ведь мог им подсказать, вот как ты мне сейчас.
- Будет расстраиваться-то, чего уж теперь… - с грустью произнесла и она. И принялась рассказывать о себе: - Учусь в Полиграфическом институте, на факультете журналистики.
- Это возле Тимирязевки, что ли? - уточнил он с осведомлённостью профессионального таксиста.
- Нет, там другие наши факультеты. А ректорат и факультет журналистики - на улице Серова. От нас - памятник Дзержинскому хорошо видно. Так вот я - там, на втором курсе. Вышла замуж. - Варя смущённо опустила глаза и вдруг заметила, что у него дрожат пальцы.
Снова и торопливо закуривая, он хрипло спросил:
- И кто же твой муж? Ребёнок, небось, уже есть, да?
- Ребёнка пока нет, я же ещё учусь! А муж – мой преподаватель. Профессор…
- Как же это?.. - расстроено спросил он. - Старик, что ли?
- Зачем, старик? 49 лет, мужчина ещё в соку, как говорят люди.
- Чем же это он тебя взял? - спросил Сергей с обидой, не глядя на неё.
Можно было обидеться на него и ей - за грубость. Выйти из его "Победы" и на этом расстаться. Но расставаться ей не хотелось - уж очень красивым он был теперь, в штатском костюме, с кудрявой головой, мощный, словно боксёр, и она стала оправдываться:
- Понимаешь, если бы ты хоть раз побыл у нас на лекциях, послушал наших профессоров…
- Твоего, что ли?..
- Ну, хотя бы профессора Крючкова. Ты бы понял, что дело не в возрасте.
- А в чём же?
- В высокой культуре, эрудиции. Женщины ведь влюбляются не только в красивых, но ещё и в умных.
Сергей погас. И понимая, что говорить больше не о чем, разочарованно спросил:
- Ну, так куда сейчас тебя?..
- На Серова, в институт, - ответила она.
- Значит, к умным, - зло уточнил он. Хотел включить зажигание, но она придержала его сзади за плечо:
- Погоди, Сережа. Ну, не надо вот так… Война виновата во всём. Да и не чужой ведь ты мне. Расскажи, пожалуйста, что произошло тогда? Где ты воевал? Вон, скоко у тебя орденских колодочек!.. Или торопишься куда-то? По вызову?
- Никуда я не тороплюсь. Могу вообще сказать, что "обломался" сегодня, и уехать с тобой за город. Чтобы обмыть нашу горькую встречу! Надо же такое: не думал уже, не мечтал, и нате вам!..
- Хорошо, поехали за город, - твёрдо произнесла она, решив пропустить занятия в институте.
Хоть и расстроен Сергей был вконец, а всё-таки обрадовался, да так, что и скрыть не получилось:
- Ладно, садись тогда рядом! По дороге и расскажу тебе всё, что было со мной…
Она пересела, и он, ему только знакомыми путями, погнал куда-то за город. Она, повеселев оттого, что Сергей живой и рядом - вот он, дотронуться можно и даже поцеловать; ведь видно же, что любит, и сама не забыла свою любовь к нему, - спросила:
- Куда мы?..
- В речпорт. Там у меня кореш работает.
- А невесты у тебя нет? - Спросила, и стала противна себе, почувствовав в голосе сытое кокетливое самодовольство. Но он, слава Богу, ничего не заметил:
- Невесты - пока нет. Но и монахом не живу. Москва!..
- Да, - согласилась она уже без кокетства, - женщин для мужиков теперь у нас переизбыток.
- Ты хочешь сказать, блядей, что ли?
- Зачем же, нет. А такой мужичок, как ты – это уж, я тебе скажу, теперь - вообще на вес золота! Жеребчик. - И опять стала противной себе: "Ведь набиваюсь же, набиваюсь! Ну и сучка я всё-таки, прав был Гришаев…"
А он понял её по-другому: задобрить хочет. И стал рассказывать ей о своих злоключениях:
- Как тебе, наверно, известно, попал я из Старобельска - в штрафной батальон. Они тогда только появились у нас…
Она обиженно перебила:
- Откуда мне известно? Ты что-о?! Ничего мне про это неизвестно! Как это - в штрафной? За что?.. - А про себя снова с тоской подумала: "Господи, какая же стерва! Ну, зачем врать-то, зачем?! Да ещё с игрой в голосе, будто и вправду не догадывалась ни о чём и не знала".
- А ты слушай, не перебивай, - равнодушно огрызнулся он. - Тогда всё поймёшь - и как, и за что?..
Он продолжил рассказ, а она вспоминала под него, как начальник госпиталя срочно откомандировал её тогда в штаб армии и сказал, что Сергей арестован гэбистами. А вот она, попав из штаба армии в другой госпиталь, даже не попыталась по-настоящему найти его. И тут же оправдывалась перед собой, поглядывая из такси на дорогу: "А куда было писать?.. Кого спрашивать о нём?.." Но ведь и это знала: можно было попытаться найти Серёжу через Москву. Было такое Бюро – розыска без вести пропавших. Разыскиваю, мол, жениха, Сергея Александровича Савушкина, танкиста из 6-й армии генерала Городнянского, 1920 года рождения, уроженца Москвы. В конце апреля 1942 года был ранен на Юго-Западном фронте. Лечился в мае в госпитале №3 в/ч 45372. Связь с ним оборвалась после передислокации госпиталя в начале июня 1942 года в город Старобельск. В общем, можно было найти. А она - побоялась. Выходит, как бы предала своего жениха. Ну, если не предала - помнила-то о нём всё время по-хорошему, любила! - то проявила, значит, слабость. Можно и так сказать.
Правда, слабой она оказалась и на "передок", как выразился когда-то Гришаев. Он не ошибся. Она действительно не могла долго обходиться в своей бабьей жизни без мужчины. До самой демобилизации после войны они… "сменялись" в её судьбе. Нет, не в судьбе, скорее - в постели: с "неизменным постоянством". Но вот жениться на ней, хоть и красивой была, никто почему-то не хотел. Какая же это судьба? Это, значит, уже не судьба вмешивалась, а дурная слава о хорошенькой медсестре, "слабой на передок", то есть, легко доступной. Женятся же мужчины, как правило, на недоступных крепостях, такова уж их "кобелиная" психология и терминология. Профессор Кротиков - не в счёт: у него не только характер оказался восковым, но и фамилия "слепой" – от крота. А слушать о ней молву… ему просто было не от кого в Москве. Она даже демобилизацию себе "выбила" раньше срока в постели. Про себя она говорила не "выбила", а "вые...", словно бахвалилась этим. А почему бы и нет? Другие медсёстры, призванные на фронт, продолжали ещё служить в госпиталях и после войны. А её – демобилизовали по "беременности", которой у неё не было. Зато в институт приняли как фронтовичку, почти без экзаменов. Ой, да много чего Кротиков не знал…
А Сергея она не забывала не только как первого настоящего возлюбленного в своей жизни, но и как самого сладкого и сильного мужчину. Все остальные - были случайными в её непутёвой судьбе, для удовлетворения темпераментной плоти, либо ради сохранения личного благополучия. Душа - ни разу не принимала участия в её выборе. Лишь Сергей устраивал её во всём - и добротой, и спокойной надёжностью, и в постели. Вот почему не вышла она из его такси, а теперь не могла поднять на него своих бесстыжих глаз. То, что он рассказывал сейчас ей, вынуждало её ощущать себя ещё более подлой тварью, чем думала до этого сама.
Сергей не рассказывал, а бубнил странным, почти равнодушным голосом. От этого его рассказ проникал в душу больно и глубоко. Он говорил:
- Штрафные батальоны, созданные, как ты знаешь, по приказу Сталина, использовались на фронте в самых безнадёжных местах. Там для нас, чтобы хоть чем-то подстегнуть, никаких орденов не жалели, даже "Героев". Не в этом бою погибнешь, так в следующем. Нами всегда затыкали такие участки, где немцев нужно было задержать, во что бы то ни стало. Впереди - были немцы. Сзади - заградотряды из наших энкавэдэшников. Если батальон дрогнет и побежит назад, попадёт под свои пулемёты. Бывали случаи…
- А за что же ты попал в штрафники, Серёженька?.. - жалобно перебила она. - Ты же раненым был, лежал в госпитале!
- Плевать они хотели на это! Бывали случаи…
- Но за что, за что?! - повторила она свой вопрос.
- Пришили мне дезертирство. Отсутствовал, мол, целых трое суток, неизвестно где. Нашлись и свидетели… Ну, и ещё ударил начальника - это подтвердили его шофёры.
- Это всё - Гришаев! Это он, он всех подговорил! - кивала она.
- Его помощник и медсестра Полупанова дали против меня официальные показания.
- Но их же не было с нами! С тобой - была только я!
- Я говорил им. Но ты уже исчезла. Да и слушать меня никто не хотел: там все были в сговоре! К тому же Гришаев этот… так тебя охарактеризовал, что лучше не вспоминать. А перед судом - они ещё сильно избили меня. Ночью. Не в лицо, правда, били, но зато пинками. Их не интересовала суть. В общем, попал я в штрафные роты.
Она тихо заплакала и отвернулась, чтобы он не видел. А он, растревоженный воспоминаниями, и не смотрел:
- Были, говорю, случаи, когда от нашего штрафбата оставалось в живых лишь трое. Под Ворошиловградом я попал в плен. Тогда и из нормальных частей наших много попало в плен. И погнали нас на запад, длинными колоннами, пешком. Однажды оглянулся я с пригорка назад, и пришёл в ужас: пленные колонны растянулись до самого горизонта! И все мы - без поясов шли, головы вниз. Жара стояла, хотелось пить. Да и есть тоже хотелось. Какие-то женщины - под Павлоградом уже - протягивали нам и хлеб, и воду с обочин дороги. Немцы их отгоняли. Такое - раньше могло только присниться в тяжёлом бреду. Но… всё это было на самом деле.
Под Павлоградом я убежал ночью. Вместе с товарищем по штрафной роте. Надо было остаться у женщин, которые нас приютили в одной деревне под утро. А мы, дураки, переоделись в гражданские брюки и пиджаки – и… снова ночами к своим; через деревни и фронты. Пробились, правда, удачно. Но… что толку! Документов-то - нет. Признались, что до плена были штрафниками. Нас проверяли энкавэдэшники, решили, что мы завербованы немцами. Хотели посадить сначала в тюрьму, но передумали, и - снова в штрафбат.
В одном из боёв мой товарищ погиб, а я - ещё 4 раза оставался то вчетвером, то вдвоём от всего батальона. Мечтал, чтобы ранило. После пролитой крови - по закону прощение. А меня даже мелкими крошками от камней при артобстрелах ни разу не задело. Получил, правда, орден Солдатской славы третьей степени. Только после этого меня перевели в нормальную часть. Это было уже в 44-м, перед наступлением через Карпаты. А за бои в Словакии меня наградили уже беленькой Славой, а в конце войны - и полным кавалером стал. Судимость, конечно, сняли - да ведь и вины-то за мной по сути не было - так что биография у меня, как говорится, опять чистая.
В консерваторию - как фронтовика и кавалера Славы - меня приняли без экзаменов, по одной игре на баяне. Я ведь забыл всё. 10-летку кончил - в 38-м. Тут же был призван на действительную, а в 41-м - уже война, я был ещё на службе. Так что целых 8 лет прошло. Меня ведь только на Японской ранило, наконец, а то ещё и сейчас бы служил! Но, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Да ещё и хороший аккордеон из Манчжурии привёз – выменял у одного китайца на часы. Аккордеон у него остался от какого-то француза, который стоял у него на постое и погиб во время бомбёжки. Это было в Харбине - там и русских полно. Ну, а китайцу аккордеон оказался ни к чему, а вот часы мои, когда мы встретились с ним на барахолке, ему приглянулись. Швейцарские, на 17-ти камнях! Ну, а для меня был дороже, конечно, аккордеон. Я на нём и теперь играю. Баян-то мой – помнишь, небось? - пропал тогда вместе с полуторкой, когда мы с тобой переплывали через Оскол. Да баян теперь и не в моде стал. На аккордеоне - я ещё лучше играю. Если захочешь когда-нибудь послушать, звони мне вечером в общагу. Договоримся о встрече где-нибудь в парке. – Он вдруг смутился, пояснил: - Ну, бывает же, что настроение грустное? Или поговорить захочется… Уж я для тебя так сыграю!.. От души, как говорится.
Он стыдливо умолк. Смотрел вперёд, на дорогу. Она поняла его состояние:
- Давай твой телефон, я запишу. Она достала из портфеля записную книжку и авторучку.
Он продиктовал ей номер, вздохнул:
- Ты правильно сказала: всё-таки не чужие. Мало ли что в жизни бывает?.. Не каждому и пожалуешься. А фронтовому другу…
Его рыцарское отношение к ней и слова настолько растрогали её: "Господи, ну, кто же ещё роднее мне, чем ты, любимее?!", что она прижалась вдруг к его плечу головой и, всхлипнув, произнесла:
- Серёженька, миленький, прости ты меня, если можешь, а? Я тоже часто тебя вспоминала. Но что же поделаешь, если так всё у нас получилось!..
- Так оставь его! Детей-то ведь нет! - вырвалось у него с надеждой. И тут же растерялся: - Или ты и вправду любишь его? - Даже машину остановил, чтобы по-настоящему посмотреть ей в глаза. А может, хотел понять что-то такое, чего ещё не понимал или не хотел этому верить.
Глядя ему твёрдо в глаза, ответила:
- Нет, не люблю. Мне только казалось, что люблю. А теперь, когда появился ты, поняла окончательно: нет. Но и развестись вот так сразу, ни с того, ни с сего, тоже не могу, - договорила она, растерявшись от собственных слов.
- Почему? - А смотрел уже не на неё, на водохранилище, которое показалось вдали и манило своей волей, будто передавая привет из юности. Были они тогда, все мальчишки и девчонки, свободны, ездили сюда летом купаться и загорать. И вообще делали всё, что хотелось.
- Не знаю… - Она пожала плечами. - Неудобно как-то… Нехорошо. Он столько сделал для меня… Да и что скажет мать, знакомые? Нехорошо, понимаешь?.. – А сама видела впереди не водохранилище, а Оскол, заросший камышами, где тоже было и счастье вроде бы, и любовь, но всё равно маячила тень Гришаева, с которым нужно было рвать. Но там всё обстояло проще - Гришаев не был ей мужем, и его ей было не жаль. А тут…
Словно стон раздались слова Сергея:
- Нет, не понимаю! Не любишь, а будешь с ним. Зачем?.. Кому от этого будет легче?
- Ну, жалко же человека… Он жену - оставил из-за меня, отдал ей все деньги, чтобы квартиру не разменивать. Его - чуть из партии не исключили…
- А где его жена сейчас?
- Уехала к сыну - он в Ярославле работает. Ещё не женился, но квартиру там - как молодой специалист - уже получил.
- Скажи, а этому профессору - жалко было свою жену, когда он её оставлял?
- Не знаю, мы не говорили об этом.
- Ладно. А меня… а себя - тебе не жалко? Это, по-твоему, хорошо?
Простота доводов и искренность, с которой он говорил ей эти слова, ошеломили её. Да и внешне Сергей был прежним - открытым, бесхитростным. А себя – она опять ощутила хитрой, расчётливой тварью. Она понимала: это у неё от бедности, которая не покидала всех Огарышевых никогда. Но понимала и другое: это – не оправдание: жадность остаётся жадностью. Впрочем, хитроватым и жадным был и профессор Кротиков, она это тоже знала. А потому и не хотела расставаться с "излишествами", которые свалились от него на неё: с большой квартирой, чуть ли не в центре Москвы, профессорской зарплатой, с дорогой мебелью. С икрой, барской сытостью - тоже. И хотя с такими ужасающими подробностями не думала, конечно, но в целом ощущала всё это. Как и то, что Сергей живёт где-то в общежитии. Значит, в случае развода ей придётся возвращаться не только самой с поджатым хвостом к матери, но ещё и Сергея прописывать в её коммуналку. Да и неизвестно, как мать ко всему этому отнесётся? К тому же могут запротестовать и остальные жильцы этой коммунальной квартиры. Кому захочется, чтобы появился лишний человек в очереди в уборную, в ванную комнату, к общему телефону в коридоре, ну и так далее, вплоть до пользования общей кухней сразу четырьмя семьями. Мать за эти годы тоже привыкла уже к своей, хотя и относительной, но всё же свободе. Зимой её не уговоришь: "Сходи, мамочка, погуляй по Арбату, пока мы тут с Серёжей будем внуков тебе делать!". Нет, это Москва, а все граждане здесь - москвичи, что означает люди тёртые и зубастые. В обиду себя не дадут не только гитлеровцам, но и родственникам.
А с другой стороны, ей не хотелось терять теперь и Сергея, который любит её по-прежнему и с которым можно будет наладить прежние отношения. От этой мысли её кидало прямо в женскую дрожь. Это же не хилячок Кротиков, а Серёжка, богатырь! И "огурец" у него такой, что стонать будешь от счастья. Но… как вот застолбить теперь это счастье за собой, не упустить снова? Не знала пока и продолжала ощущать себя тварью, предающей, с одной стороны, слабохарактерного, но удобного мужа, а с другой, любимого Серёженьку, который столько перенёс из-за неё. А, в-третьих, она ведь предавала и себя, свою любовь. Со всех сторон, куда ни кинь, получалось нехорошо. Не облегчила душу и мысль о том, что нехорошо идёт всё и в самом государстве, не по-людски. Не облегчала. Все люди почему-то не живут, а маются: кто в общежитии, хотя воевал за отечество и победил, кто в тюрьме, за то, что попал в плен, а кто и дома, с соседями. Всем неуютно, тесно или вообще, как говорится, "нечем дышать", так как сказать обо всём этом в полный голос нельзя. И она, так и не решив ничего, не ответив Сергею, снова расплакалась, привалившись к его плечу.
Как-то он всё-таки понял её. Действительно, нельзя бить человека исподтишка, в спину, что ли; ведь этот профессор Кротиков ещё и не подозревает ни о чём. Конечно же, получится обыкновенная подлость. Значит, нужно дать и ей, и профессору какое-то время - чтобы и сама привыкла к мысли, что надо развестись, и чтобы мужа постепенно к этому приготовить. Не может же она вот так сразу и мужа, и мать - обухом по голове! Да и себя заодно пусть проверит.
Словом, Сергей всё понял и простил, объяснив ей заодно и собственное состояние, как умел, и мысли. И она поняла: отсрочка получена, есть время всё обдумать …


У Сергея оказался хороший друг-фронтовик, который одалживал им свою комнату. Он работал слесарем в речном порту и жил прямо на старой барже, причаленной к берегу в грузовом затоне. За неимением места в общежитии он занимал на этой барже кубрик и теперь предоставлял им его на пару часов чуть ли не каждый день. Но - лишь в рабочее время. Вот вам, ребята, ключи, делайте там без меня, что хотите, но, чтобы к моему приходу, вас там уже не было, и всё было в порядке. Сергей заранее договаривался с Варей о встрече, заезжал за ней на своем такси в условленное место и вёз на баржу, где и наслаждались вместе целых 2 часа. Однако этого времени им всегда не хватало. Потому что сначала долго миловались и целовались, словно им было по 18 лет, а потом раздевались догола и набрасывались друг на друга с таким упоением и восторгом, что забывали обо всём на свете. Спохватывались после, будто на пожаре, и каждый раз вынуждены были решать одни и те же проблемы. Во-первых, Варе нужно было успеть вовремя домой или в институт, чтобы показаться там и узнать, не искал ли её муж - он частенько это проделывал. Во-вторых, Сергей был обязан "набрать" в кассу до конца смены примерную среднюю выручку - средний заработок таксиста за день начальству был известен. Однако же, нужно успеть и для себя хоть что-нибудь заработать сверх зарплаты, потому что лишь на "чистую" - по-человечески не проживёшь. Один только завгар брал с каждого таксиста целых 10%, словно дань, установленную законом. Надо, мол, на запчасти, которых государство не поставляет, и на "презент" для высокого начальства, чтобы не придиралось. Не дашь, оно тебя уволит. А теперь Сергею понадобились ещё деньги, чтобы скопить на небольшой домик, который он хотел купить себе, как другие таксисты, в каком-нибудь подмосковном селе, где цены подоступнее. Потом шоферня перестраивала себе эти домики в дома побольше, а то и в коттеджи, чтобы и свою семью содержать, как полагалось хорошему хозяину, и чтобы пару комнат сдавать летом в наём дачникам. Многие находили себе и круглогодичных жильцов. Треть Москвы снимала квартиры в Подмосковье и ездила на работу на электричках. Ехали вместе с этой студенческой и другой бедной публикой и таксисты. Зато жили в своих домах так, как не снилось и некоторым профессорам. Сергею тоже хотелось так жить с Варей; чтобы и одеваться хорошо, и питаться. Но деньги у него копились медленно из-за двухчасовых скачек на ней. Да ещё езда с нею до речпорта и обратно. Да ожидания, когда опаздывала. Так что деньги на покупку своего дома стали главной проблемой и главным препятствием на пути к полному счастью. Чуть что, Варя объясняла свою затяжку с разводом стереотипным напоминанием: "А где будем жить?.." И Сергей умолкал.
Так пролетело у них больше года. Варя привыкла к такой жизни и, похоже, была даже довольна тем, как легко всё утряслось. А риск, быть пойманной "на горячем" и разоблачённой, придавал её жизни "на 2 фронта" даже некий сладкий азарт. Ей вечно хотелось Сергея, она не могла им насытиться. Наверное, эта острота ощущений пропала бы для неё, если бы она вышла за Сергея замуж и знала, что не нужно больше никакой конспирации и спешки, что Сергей полностью принадлежит только ей и никуда от неё не денется. Такая жизнь, думалось ей иногда, приелась бы.
Рассуждая так, она пришла однажды к горькому для себя выводу: "Наверное, я всё-таки прирождённая блядь". Открытие это повергло её в уныние, но не надолго. Ощущать себя "сукой" не хотелось, и она придумала себе утешение: "А может быть, и у всех так? Токо скрывают или строят из себя верных жён. А встреться им такой мужчина, как мой Серёжа, ведь тоже бегали бы к нему, не задумываясь!"
Утешение показалось надёжным, как афоризм: "Берегись, девка, смолоду, а в старости - не изнасилуют!" Думать о человечестве хуже, чем оно есть, приучала сама жизнь, само циничное государство. Всюду, мол, люди думают о других в первую очередь плохо. Это она знала прочно. Впрочем, и все знали; жили без Бога, не по совести.
А вот, что Сергей мучился из-за того, что продолжал жить, как он выразился однажды, "с чужой женой", она не знала. Каждый раз ему приходилось заботиться о том, чтобы вовремя её привезти поближе к дому или институту, причём, высаживать всегда, в зависимости от обстоятельств и времени, незаметно, в людном месте. Заботиться о конспирации во время телефонных переговоров, чтобы нечаянно не подвести её, если муж находится поблизости от неё. В общем, много было чего "нужно". Он уже устал от всего этого. Не нужно было только предохраняться во время близости с нею – об этом заботилась она сама. Но тянуть с разводом становилось и ей всё сложнее. Сергей часто срывался: "Может, я ещё 2 года буду копить на дом, а так ничего и не выйдет у меня с этим. Дома’ вон - всё дорожают и дорожают! Бросай ты всё, и уедем в провинцию! Там и дома’ намного дешевле".
Наверное, Сергей оставил бы её после одного из таких разговоров, когда она обидела его нечаянной фразой: "А если я не хочу уезжать из Москвы! Институт, что ли, бросать из-за твоей ревности?". Но он потом одумался и признался ей, что "институт" - это аргумент серьёзный. А насчёт ревности - не согласился:
- Понимаешь, как подумаю, что ты вытворяешь с ним в постели такое же, как и со мной, так задушить тебя хочется!
- А что я вытворяю? - обиделась она. - Отелло какое нашлось!
А он не удержался:
- Таких, как ты, я не встречал больше! Понимаешь? С таким темпераментом и азартом.
- У тебя - что, много было женщин? – спросила его.
Признался:
- Были, а одна - даже недавно, когда отдыхал по путёвке в Доме отдыха "Подмосковье". Чужая жена тоже. Я её случайно попробовал; сама напросилась ко мне в постель.
И тут она выяснила для себя, когда он признался, что сама-то она почти не ревнива. Но всё равно расстроилась: "Это же надо, какой! Да ещё и рассказывает! Любовные мои стоны ему, видите ли, в 10 раз дороже и приятнее, чем даже близость с новой женщиной! Сукин сын! Если уж накобелил по пьяному делу, залез на другую бабу без любви, так молчи, дурак! Зачем же мне-то нервы драть?"
Дней 10 с ним после этого не встречалась, простить не могла. А когда соскучилась до невыносимости - да и уговорил он её нежными словами по телефону - то простила, кобеля. Но всё же спросила:
- Ну, чего тебе, собственно, в наших отношениях не хватает?
Он удивился:
- Как это чего? Тебя!
- Но я же с тобой - почти каждый день! Как-то подсчитала, получилось, знаешь, что?!.
Он не понимал:
- Что подсчитала?
- А вот что. С мужем у меня - в среднем 3 раза в месяц случаются близости. Да и то потому, что никаких отговорок уже не находится. А с тобой - за эти 2 года - знаешь, сколько было?! Больше тысячи!
- Ну, и арифметика у тебя! – возмутился он. - Что я, по-твоему, жеребец, что ли?
- А кто же ещё?! При каждой встрече - 3-4 раза! Так, кто после этого - мой настоящий муж, получается?
- Твой профессор! - выпалил он, дурачок, с обидой.
Обиделась и сама на такое. Несчастному Кротикову доставались объедки с его любовных пиршеств, без всякого чувства, как голодной собаке редкая кость. Поэтому и спросила:
- А кто же тогда у меня - ты?
Он опять выпалил, разобиженный:
- Ты уже сама ответила на этот вопрос! Я у тебя - только жеребец, для услады! А мне хочется - быть мужем, отцом наших детей! Чтобы у меня была своя жена и семья, а не общая с твоим Кротиковым!
- Ты и сам сейчас - напоминаешь мне его! - фыркнула ему презрительно. - Он мне тоже: подавай ему ребёнка! Учиться, мол, кончила - рожай!
Но любимый Серёженька, самый сладкий мужчина в её жизни, её прекрасный жеребчик, прямо обрадовался, словно ненормальный:
- Он прав! Кончай либо с ним, либо со мной! – И смотрел при этом прямо в лицо. Даже испугалась: уж теперь-то оставит! Поэтому мягко заметила:
- Ну, Серёженька, я же только устроилась в газету. Сам знаешь, меня приняли с испытательным сроком. А я им заявлю, что развожусь? Да меня сразу уволят - блядь, мол! Тогда уж, никакая газета больше не примет!
- Почему? - удивился он.
- Это же газета, понимаешь? Идеологический орган партии! А я для них - женщина с аморальным прошлым! Неужели тебе это непонятно?
- А ты что, партийная? - удивился он ещё больше.
- В 44-м приняли, в госпитале. Ты уж потерпи немного ещё, дай мне закрепиться в редакции, - перешла она в жалобную тональность. - Появятся мои публикации, статьи. Тогда мне проще будет устраиваться. А сейчас я - кто? Начинающая, ни разу не печаталась.
В общем, уговорила, хотя и поссорились. А осенью, когда начались холода, и она пригласила Сергея к себе на квартиру, зная, что у мужа в это время лекции в институте, тот неожиданно вернулся. Неслышно открыл своим ключом входную дверь и появился в спальне в самый неподходящий момент. Сергею стало жарко, он сбросил с себя простыню, и муж, таким образом, застал их во всей наготе. Потрясённый увиденным, он завизжал, будто его резали:
- Вон из моего дома, тварь!
Это было так неожиданно, что вскочивший с неё Сергей даже не стал одеваться - так и стоял перед мужем нагим. Она тоже едва успела натянуть на себя скомканную простыню и сидела на кровати, онемев от стыда и растерянности, не зная, как вести себя, что делать.
Сергей всё же успел надеть трусы и продолжал возиться с остальной одеждой. Муж заорал на него:
- И ты, вор, тоже: во-он!.. - И затопал ногами.
Продолжая одеваться, Сергей севшим голосом жёстко остановил:
- Я вам - не вор! Это вы у меня… её украли. Она ещё на фронте была моей невестой. А ты - здесь, в Москве, жопу отсиживал! Вместо защиты отечества.
- Вон я сказал!..
- Ты - вот что, любитель девочек, не ори на меня! Хозяин, какой нашёлся! Да я - хоть завтра с ней в ЗАГС, понял? Это из-за тебя всё тянули. Жалела она тебя, дурочка. Какой ты ей муж?.. Мужем был я, а не ты! Вот и уходи с дороги, пока я сам тебя не отвадил от чужого каравая!
Она успела за это время влезть в платье, не ожидая от себя такого, прикрикнула на Сергея:
- Не трогай его, уходи! Без тебя тут разберёмся…
Сергей взбеленился:
- Как это, без меня? Да и не в чем уже разбираться! Собирай свои вещи, и едем отсюда!
- Куда?!. - выкрикнула она с раздражением. А сама уже видела разбор персонального дела в партийном бюро своей газеты, увольнение с работы и остальные прелести, которые бывают в подобных случаях в советской судьбе людей.
- Найдём, куда. Без угла не останемся!
Почему-то она считала себя виноватой не перед Сергеем, а перед мужем. Метнулась к нему:
- Вениамин Петрович, не слушайте вы его! Да, я виновата, признаюсь. И обещаю, что никогда… никогда больше и ничего подобного… - У неё даже искренние слёзы потекли. И не понимала, что унижает себя, мужа, и Сергея. Почему-то важнее всего в ту минуту ей казались потеря положения, квартиры. А к Сергею возникло даже недоброе чувство, словно это он вовлёк её в историю, за которую так беспощадно наказывает партия, воспитавшая в ней и этот страх, и рабью душу, и способность к унижению, и даже к цинизму.
Видно, Сергей это почувствовал. Закуривая и направляясь к двери, он беззлобно сказал:
- Эх, ты, Варька-Варька! Не думал я, что ты – и сможешь вот так!.. Унижаться. Ладно, разбирайся тут со своим профессором, как хочешь. А я - пошёл… Мне стыдно за тебя.
- Ну, и катись!.. - выкрикнула она, заливаясь слезами.
Сергей странно посмотрел на неё и пошёл, не оборачиваясь. Она поняла - уходит навсегда. А муж, словно опомнившись от всего, закричал на неё:
- И мне - не в чем разбираться с тобой, поняла?! Собирай свои вещи и уходи вслед за этим хамом! Пока он не передумал. Мне - тоже стыдно за тебя!
Сергея уже не было в комнате, когда она выкрикивала мужу:
- Никуда я отсюда не пойду! Тебе стыдно, ты - и мотай. Не нужны вы мне оба! Но я - прописана здесь. И без раздела жилплощади - не выпишусь, понял! – Подумала: "С паршивой овцы - хоть шерсти клок!"
- Это - моя квартира! - взвыл Вениамин. - Иди к своему хахалю!
- Мне и здесь хорошо. Подавай в суд! Как суд решит, так и будет…


Суд, хотя и не скоро, но решил всё так, как и полагалось по закону. Свидетелей у мужа - не было, сама же она отрицала свою измену. И хотя пришлось на суде выкупаться в грязи, словно на общественной помойке, решение суда о размене квартиры состоялось. А затем, с помощью своей же газеты, Варвара нашла для себя и выгодный вариант размена. На всё это, в том числе и переезд в однокомнатную квартирку на Люсиновской улице, ушло около 10-ти месяцев. Сергей за это время ни разу ей не позвонил на работу, ни разу не встретил её нигде, хотя она жалела о разрыве с ним уже на другой день и готова была помириться. А когда прошло ещё полгода, она опомнилась, как после зимней спячки, и стала сама искать его, чтобы попросить прощения и выйти за него замуж. Он ей даже снился тогда по ночам, никак не могла забыть его! Да и не хотела, таким сладким запомнился ей он и как мужчина, и как человек. Он - был лучшим из тех, кого она встречала в своей жизни: деликатный, добрый. Ну, чего ещё, дуре, нужно было? Высшее образование? Вот уж поистине, дура…
Вскоре выяснила: Сергей выписался из Москвы в белый свет. Стало ясно, счастья своего с ним уже не склеить. А жизнь тут же преподнесла ей новый сюрприз: и пакостный, и сладковатый одновременно.
Произошло всё из-за того, что бывший её муж позвонил на работу главному редактору газеты, в которой она работала, и тот, вызвав её к себе, сообщил:
- Варвара Михайловна, я вас пригласил вот зачем… Мне только что звонил профессор Кротиков. Знаете такого?
- Да. Это мой бывший муж.
- Как, по-вашему, он порядочный человек?
- Почему вы меня об этом спрашиваете? Я ведь не люблю его.
- Вот и он вас не любит. Напомнил мне, что в нашей, советской, так сказать, прессе, "не место особам типа журналистки Огарышевой", и просил "сообщить трудовому коллективу газеты" о вашем "аморальном поведении". Изложил мне, в чём заключается это "поведение", и заявил: что "в противном случае он сам обратится к этому коллективу, письменно". А если, мол, не поможет и это, то он обратиться со статьёй в другую газету.
- И что вы ему на это? - спросила с тревогой.
- Ну, во-первых, он мне не понравился. Я потому и спросил вас о его порядочности, что мне он показался сутягой. А такие, как известно, пойдут на любую низость, если на них не реагировать. Вот я и хочу узнать ваше мнение, прежде чем "реагировать" на его заявление. Пойдёт он на письменные обращения или только пугает? Ведь его мужское самолюбие тоже пострадает в таком случае.
Она поднялась:
- Я поняла вас, Георгий Степаныч. - Голос был обиженный. - Вы хотите, чтобы я… сама всё решила? Прежде чем вы официально начнёте реагировать на партийную инфекцию Кротикова, да? Вам нужно от меня заявление об уходе "по собственному желанию"?
- Да нет, голубушка, - вспыхнул редактор от стыда, что она таким образом истолковала его намерения, - вы меня не так поняли. Сядьте, пожалуйста. Прежде, чем начать реагировать "официально", как вы сказали, мне хотелось бы выяснить кое-что от вас о ваших отношениях с Кротиковым. Только по-честному, между нами: он что, действительно вас застал?..
- Да. Но свидетелей - не догадался позвать. Растерялся. А теперь, видно, опомнился.
- Ладно. Чего он хочет теперь? Скандальной статьи против вас или - удовлетворится персональным выговором по партийной линии? Он - умный человек или не очень?
- По-моему, не очень, - заметила она, потупившись. - Коль так роняет своё лицо.
- Вот и я думаю, что "не очень". Умный - не стал бы затевать ничего этого вообще. Раз уж развёлся, и квартиру успел разменять. В его действиях была бы логика, если бы он затеял статью против вас до размена квартиры по суду. Тогда суд, может быть, и отреагировал бы на статью, если она оказалась бы умной и построенной на фактах. Это повлияло бы, возможно, на решение дела в его пользу. А сейчас - я не нахожу в его поступке никакой логики. Ну, допустим, нагадит он вам. Так ведь ещё больше - нагадит себе. Над ним же все его знакомые будут смеяться!
- Георгий Степаныч, мне кажется, вам нужно было сказать об этом ему, а не мне.
- Думаете, его это остановит?
- Остановит, если пообещаете, что влепите мне по партийной линии. По-моему, именно этого он и хочет. Ничего не удалось доказать на суде, так хоть через партию меня укусит.
- Значит, так и поступим: я - звоню ему, обещаю выговор. А вы - готовьтесь к разбору персонального дела. Замять всё это, как вы сами понимаете, я не могу - тут ваш Кротиков чувствует наше время довольно точно: "в нашей прессе - аморальным особам не место", и так далее. Время ортодоксов и рабов. - Редактор поднялся.
Она поднялась тоже:
- Я никогда не забуду вашей доброты, Георгий Степаныч!
- Сделаю для вас, что смогу, - остановил он её сухо. - Но - не более того. Ортодоксы и в нашей редакции есть. Кое-кто, возможно, захочет посмаковать вашу историю на партийном бюро, так уж вы - не говорите того, что мне тут… А разлюбила, мол, потому и развелась. Муж - ревновал, он, мол, старше на много лет. Наши ортодоксы - сами поймут: что и ваш Кротиков не такой уж ангел белокрылый.
- А он что, тоже будет присутствовать?
- Не думаю, что отважится. Но, если всё же появится, зададут ведь вопрос и ему: был ли он холост, когда женился на вас? А нет, так почему захотел свою студентку? Как обошёлся с женой? Ну, и так далее. Так что моральный облик "советского профессора" - тоже будет ясен и нашим рабам.
- Нет, он трус, он на такое не пойдёт…
- Ну и прекрасно. Возможно, удастся провести бюро без обливания вас помоями. Вот тогда и будете благодарить. А пока - не за что, как говорится. - Он развёл руки.
На этом они расстались, а через неделю состоялось и бюро, на котором присутствовал незнакомый ей человек - все на него посматривали с затаённым страшком и, видимо, это и спасло её после того, как Ольга Брайловская, пакостная баба из отдела "Партийная жизнь", любившая чужую семейную "клубничку", задала ей "развёрнутый" вопрос: "А как мужчина… муж устраивал вас или нет? Почему, собственно, он ревновал вас ко всем? Насколько он старше вас?" Все посмотрели в сторону "представителя": если одобрит, можно будет заклевать. Молчала и Варвара в ожидании. "Представитель" был непроницаем. И тогда положение Варвары спас редактор: "Товарищи! Мы же не в общественной уборной, где люди снимают брюки… А на партийном бюро всё-таки! Прошу не переходить за рамки приличия". На этом всё и застопорилось. Влепили Варваре выговор, и тем ограничились. Она была бесконечно благодарна редактору, и когда осталась с ним наедине – бюро проводили в его кабинете – то спросила:
- А кто это присутствовал из чужих на бюро? Из райкома, да?
- Нет, это подполковник из МГБ, наш "куратор", так сказать.
- Это вы его пригласили? Чтобы…
- Нет, он приходил по своим делам. Ознакомил меня с новой инструкцией о неразглашении государственных тайн. Ну, а я ему - о вас. Не хотелось бы, мол, терять в вашем лице способную журналистку. Что бывшая, мол, фронтовичка и вообще честная в принципе коммунистка, но - разошлась с мужем на почве супружеской неверности. Куратор и остался… Без его присутствия, полагаю, вам пришлось бы гораздо хуже от таких, как Брайловская - таскала бы вас за волосы, если бы позволили! Ладно, теперь уже всё позади. Работай, иди! - добродушно улыбнулся редактор. Был он немолод, мудр и сдержан. И вообще ко всем молодым относился по-отечески. Голова у него была совершенно белой от седины. Уходила Варвара домой с лёгким сердцем.
А утром, когда шла к автобусной остановке, чтобы ехать на работу, перед нею возник высокий человек, который присутствовал вчера на партийном бюро - "куратор" из МГБ. Таких журналисты называли заглазно "искусствоведами в штатском".
- Доброе утро, Варвара Михайловна! Что, не ожидали меня здесь встретить? - улыбался он ей. Она ответила ему с улыбкой тоже:
- Не ожидала. - Про себя же подумала: "Он здесь - не случайно. Решил, если меня разбирали за… то я и с ним буду… Смотрел вчера, как кот на сметану. Ну и твари же мужики!.."
- А у меня к вам деловой разговор, - перебил он её мысли, шагая рядом. - Не возражаете, если отниму у вас несколько минут?
- Ну, если деловой, так я скажу Георгию Степановичу, что опоздала на работу из-за вас.
- Нет, Варвара Михална, Георгию Степанычу о нашем деловом разговоре знать не надо, - перестал он улыбаться.
- Почему? - продолжала она думать, что заинтересовала его как доступная всем красивым мужикам женщина. Господи, как она уже привыкла к этой мужской подлости!
- Потому, что о нашем с вами разговоре и встрече - вообще никто не должен знать. Кроме, разумеется, моего начальства. Я - подполковник государственной безопасности. Вот вам моё удостоверение. И знакомлюсь я с вами - вполне официально. - Он протянул ей небольшую книжечку с оттиснутыми на переплёте буквами: "Государственная безопасность СССР". Внутри удостоверения была его фотокарточка с печатью министерства безопасности и фамилия, написанная чёрной тушью, разборчиво и чётко: "Сырцов Валентин Александрович". Год рождения был 1915-й, воинское звание - подполковник.
Возвращая ему удостоверение, она ощутила, как от недоброго предчувствия у неё становится сухо во рту, и спросила:
- Странно, зачем же это я вам понадобилась? Да ещё так таинственно.
- Зачем - я отвечу вам чуть позже. А пока - несколько слов о таинственности… Многие наши граждане - и в особенности женщины - даже не задумываются подчас о том, сколько вокруг нас - и дураков, рассказывающих антисоветские анекдоты, и просто болтунов, сеющих, бывает, ложную панику среди населения. Мол, говорят, ожидается повышение цен на всё. Или ещё что-нибудь в этом роде. Хватает и настоящих злопыхателей, клевещущих на нашу советскую действительность сознательно. А бывает, и за доллары. Ну, дураки там всякие и просто болтуны нас - я имею в виду государственную безопасность - не интересуют. Как не интересует, например, лично меня ваша ссора с вашим бывшим мужем, подробности которой так хотелось вчера узнать вашей сотруднице. А вот должностные лица, занимающие порою довольно высокие посты, и… в то же время выбалтывающие подчас государственные тайны, нас интересуют. И мы, чтобы вовремя узнавать о таких высокопоставленных болтунах… и вовремя их предупреждать… заводим на некоторых предприятиях своих секретных сотрудников, которые предупреждают нас о таких людях. Ничего плохого в этом - или позорного - нет. - Продолжая идти справа от неё, он легонько взял её под локоток и свернул с асфальтированной дорожки на тропинку, ведущую к небольшому скверу со скамьями. - Мы там присядем на 2-3 минутки, - пояснил он свои действия. - Благодарю вас! Так вот, повторяю вам, ничего плохого в том, что мы помогаем болтунам прекратить свою болтовню - нет. Мы делаем это достаточно интеллигентно. Вызываем их к себе на беседу и предупреждаем, что для них же будет лучше, если они будут вести себя благоразумнее. Вот и всё, если это в первый раз. Но, чтобы не было на таких людей напрасных наветов – или "оговоров", говоря языком юристов - мы стараемся иметь в лице своих секретных сотрудников людей честных, преданных родине и нашей партии. Как правило, это коммунисты, бывшие фронтовики. Причём, умеющие хранить доверенную им тайну. То есть, люди с чистой совестью и патриоты.
- Но я же… - поняла она, к чему он клонит, - как вы сами слышали вчера, не подхожу под категорию людей с чистой совестью. Да и работаю не на секретном производстве, а всего лишь в редакции газеты. - Она остановилась перед скамейкой, к которой он подвёл её.
- Присядем… - вежливо пригласил он. – Редакции газет, журналов, издательств, радио и телевидения - это как раз те места, где особенно много знают всего нового, происходящего и на заводах с секретными производствами, и - много разговаривают. Так что вы заблуждаетесь насчёт незначительности, что ли, своего места работы. Как и в том, почему я заинтересовался именно вами. Вы - не болтливы, Варвара Михална, и умеете, как я понял вчера, соблюдать конспирацию в личных делах. Именно такие люди нам и нужны. Вы - споткнулись лишь в своей личной жизни. Но - не в общественной. С кем не бывает! Кто застрахован от того, что завтра - не влюбится в вас, будучи человеком женатым? Но вы - и на этом уже не споткнётесь, как я понял. А в вопросах государственной безопасности – вы так же надёжны, я думаю, как и я сам. Вот почему я решил предложить вам один из участков нашей секретной работы.
- Но ведь я - женщина! Да и влюбиться могу снова. Я же свободна теперь, и - не старуха ещё, - продолжала она сопротивляться, чувствуя в душе страх перед этим властным и умным человеком.
- Да господи! - воскликнул он, продолжая улыбаться ей, чуть ли не кокетничая с нею. - Влюбляйтесь себе, сколько хотите - на здоровье! Нам до этого – никакого дела нет. Тем более что вы - действительно свободны теперь от брачных уз. Для нас даже лучше, что вы - женщина! Красивая женщина! Вас - никто и никогда не догадается связать с госбезопасностью!
- Да зачем мне-то всё это?! - обезоруживающе просто и искренне спросила она. Но он нашёлся и тут:
- А почему вы считаете, что эту работу должен выполнять кто-то другой за вас? Вы - что, не считаете себя патриоткой? Вам же не безразличны - как коммунистке - интересы государства? Ведь вы же по уставу партии должны помогать государству!
- Товарищ подполковник, а вы знаете, как в народе относятся к таким членам партии? - снова спросила она его с ошеломляющей искренностью. - Как называют таких людей?..
- Знаю, - тоже честно ответил он ей. - Но – без своих, как говорится, глаз, без своих ушей на заводах и в организациях - мы ведь не будем знать даже о том, как, допустим, настроен человек, которого мы хотим повысить в должности! Дать ему, например, ответственный пост. Разве это справедливо?
- Что? - не поняла она.
- Поставить, допустим, человека главным редактором, не зная, что он - рассказывает про советскую власть грязные анекдоты. Или ненавидит нас с вами, коммунистов. Справедливо?
- Несправедливо, - согласилась она. И тут же продолжала упорно отклонять свою кандидатуру: - Но всё равно - не женское это дело!
- А мостить асфальт на улицах - это женское дело?! Тоже грязное и тяжёлое. Но ведь идут!..
- Идут те, кто ничего больше не умеет, а семью – кормить надо. Хотят заработать побольше.
- А вы - разве не хотите больше зарабатывать? Вам - на всё хватает денег?
- При чём тут я? - не поняла она.
- Да при том, что за "грязную работу" - везде хорошо платят. Не из-за одного же патриотизма должен трудиться человек на невидимом фронте? Потому он – и секретный сотрудник, что за эту работу - его оскорбляют в народе всякими кличками! Своей работой - он не может похвалиться ни перед женой, ни перед детьми. Но делать её для государства - всё равно нужно, и кто-то делает. Вот за это мы – награждаем их денежными премиями, путёвками на курорты, а бывает, и орденами. Я думаю, что лишние деньги - не помешают сейчас и вам, когда вы - остались без мужа-профессора.
- Лишних - денег не бывает, - заметила она.
- Согласен с вами! - горячо поддержал он её мысль. - Да и платят эти деньги за работу, которую не каждый может и хочет выполнять. Поэтому таким людям государство даже повышенные пенсии платит.
Она промолчала.
Тогда он поднялся:
- Ну, что же, неволить в таком деле - не в наших правилах. Прошу меня извинить за то, что ошибся адресом. Но, если вы лишитесь вдруг своей чистой и любимой работы - ведь не исключено, что можете споткнуться ещё раз - то я… уже не смогу вам помочь. – Намёк был жестоким. Его лицо вновь обрело суровые, почти что злые черты.
И у неё вырвалось:
- А если бы я согласилась? - Почему-то она знала, что по "женской части" она непременно споткнётся на каком-нибудь женатом мужчине - холостяков для её возраста уже нет, разве что "разводные". А связь с женатым - опять будет расценена, как "аморальное поведение".
Он снова мило улыбнулся ей:
- Своих людей мы - никогда не бросаем в беде. Даже, если они, повторяю, на пенсии. Правда, открыто гордиться своим прошлым - вы и на пенсии не сможете. Но - я уверен в том - что вы никогда не будете в обиде на нас! Это - я вам гарантирую! - отчеканил он по слогам. И, словно изучая её лицо, смотрел на неё и молчал. А, изучив, заключил: - Ну, вот и хорошо. Значит - будем сотрудничать, и об этом никто и никогда - это я вам тоже гарантирую - не узнает. Официальный договор о сотрудничестве – и всё остальное – оформим потом. Сейчас, я вижу, вы и нервничаете, и торопитесь. К тому же вам действительно необходимо всё обдумать и взвесить. Так ведь?..
- Да, - пролепетала она, не глядя на него.
- Хорошо, я не буду торопить вас с ответом. А когда надумаете, позвоните мне… вот по этому телефону. - Он протянул ей бумажку с номером, написанным заранее.
"Значит, был уверен, что всё этим и кончится? - подумала она. Стало обидно: - Неужели по мне видно, что я - такая продажная тварь?.. Да нет, он ведь уже уходить собрался… Похоже, написал на всякий случай", - попыталась она утешить себя.
Он, будто почуяв, что она может ещё отказаться, сказал:
- Я вас найду сам и отвезу на конспиративную квартиру нашего ведомства. Там мы оформим с вами всё документально, а также, в случае надобности, будем встречаться иногда, чтобы вы не примелькались людям ходящей к зданию нашего комитета. Ну, а если вы всё-таки передумаете, то - скажете своё "нет" тоже по этому телефону. Но о нашем разговоре - вот этом! - никому и никогда… ни одного слова! Вы поняли меня?
- Да. - Она уже поняла, что своего "нет" – не скажет ему. Тогда в редакции ей не работать – найдут способ уволить. Куда от них денешься?.. Выбора нет.
Словно в подтверждение её догадки, он жёстко повторил:
- Ни одного! Иначе жалеть потом будете всю оставшуюся жизнь.
Наконец-то, она посмотрела на него. Глаза его показались ей умными и холодными. И она поняла самое главное - отныне её судьба во многом будет зависеть от этого человека. В ту же секунду ей до тошноты сделалось страшно и захотелось поверить в его обещание не быть обиженной его жестоким комитетом.
Уходя от него, она знала ещё одно обстоятельство наперёд: этот подполковник будет её очередным мужчиной, но любить его она не сможет. Вот когда она горько пожалела, что потеряла Сергея. Ей казалось, будь он с нею, и ничего вот этого не произошло бы. Хотелось закричать от боли, расплакаться. Мелькнула даже мысль разыскать его, во что бы то ни стало, любым способом! Но как?.. Где?.. Поняла только, что любит его по-прежнему, его одного, и так это было с нею всегда. Наверное, и останется навсегда - лучшего мужчины и человека ей уже не найти, не встретить. Господи, какая же слепая, трусливая дура! Испугалась, что лишится квартиры. Да разве же не купили бы себе где-нибудь за Москвой полдома? Возле конечной станции метро. Все таксисты так живут…
"Вот и развязался мой "узел"!.. Нет, не развязался, а только начинает, наверно, затягиваться…" - подумала она, когда уже была на эскалаторе метро и её потащило под землю…

5

Она не ошиблась в своих прогнозах. На конспиративной квартире, подполковник Сырцов "объяснился" с нею однажды. Конспиративная квартира - это отдельный "служебный" номер при одной из гостиниц Москвы, со всеми удобствами, куда (узнала об этом потом) приходят со своими "информациями" только особо доверенные "сексоты". Обычных "стукачей", которые работают на заводах и фабриках и которых десятки тысяч в городе, выслушивают рядовые кагэбисты, принимая от них информацию в заводских конторах, где есть свои "конспиративные" кабинеты для этого. А вот "сексотов", работающих в малых учреждениях – в театрах, редакциях газет, в министерствах, издательствах, выслушивает такое начальство, как Сырцов, в гостиницах. Она стала с ним спать там, в этом номере, где он заключил с нею тайный "договор", что "труд" будет оплачиваться, но… так и не полюбила его. Да он и мужчиной-то оказался, не ахти каким. Зато про методы "работы" его комитета знала уже такие подробности, что проклинала день и час, когда согласилась работать на него. Самым же скверным оказалось даже не это, а то, что однажды она нечаянно "заложила" хорошего человека. Он был начальником отдела, в котором она работала, и доверял ей не только как порядочной журналистке, но и как милой и красивой женщине, которая ему нравилась. Уж она-то опытная в таких вещах, сразу почувствовала это.
Он был хорошим семьянином и не пытался ухаживать за нею, как иные мужчины с кобелиной натурой – только смотрел на неё, и этого ему было достаточно. Когда в отделе, кроме неё, никого не было, он рассказывал ей политические анекдоты; знал он их великое множество. Один из них она рассказала своему любовнику.
- Заспорили в Лондоне 3 посла: наш, американский и французский - чья нация самая храбрая? Пылкий француз вскочил первым и говорит: "Наша! Собираются 10 французов в борделе, выпивают каждый по бутылке "Бордо" и расходятся к проституткам в номера, зная, что в каком-то из них девица заражена сифилисом".
Американец говорит: "Это ерунда. Вот у нас, собираются 10 офицеров на горном перевале, выпивают по бутылке виски и бросаются к 10-ти "джипам", чтобы мчаться наперегонки вниз, зная, что на одном из "джипов" не работают тормоза".
Наш рассмеялся: "Разве это геройство? Вот у нас в России, собираются 10 мужиков вместе, выпивают по бутылке водки и начинают рассказывать русские политические анекдоты, зная, что кто-то из них стукач".
Сырцов смеялся чуть ли не до слёз. Радостно выкрикивал:
- Блеск! Плесни коньячку ещё… Где ты только находишь такие, а? Один - остроумнее другого! В нашей системе - таких не услышать. Разве что при прослушивании радиоголосов из-за бугра.
Она плеснула ему в рюмку коньяка и похвалилась:
- Так у нас же газета, а не департамент полиции! У нас - народ остроумный: бываем везде, ездим…
- А, так это в твоей редакции, что ли? Так у вас же там - одни бабы! Неужели бабы тоже травят анекдоты?..
- Ну, почему же только бабы! Есть и мужчины…
Вот и весь разговор. Потом она уехала в отпуск, а когда вернулась, начальника отдела Веткина уже не было - на его месте сидел Шевчук, который и сообщил ей, что он теперь - не зам начальника, а начальник. И что она сама, Варвара, тоже повышена, она теперь - зам у него.
- А куда же Веткин делся? - спросила беспечно.
- Не то "по собственному", не то - уволили. Какая-то неясная история. В общем, ушёл…
Докапываться она не стала, это надо у главного редактора выяснять, а тот этого Веткина любил, значит, ковырять ему болячку, и она так и не спросила у старика. А через полгода сама встретилась с Веткиным в центре Москвы. Вид у него был какой-то обносившийся, несчастный. Да и вином от него попахивало. Но она так искренно обрадовалась ему, что он это почувствовал, и она пригласила его в кафе пообедать, сказав, что угощает по случаю получения гонорара. В кафе он ей и рассказал за обедом и рюмкой о том, что находится на мели, не может нигде устроиться, и вообще обо всём, что произошло с ним.
- Заложил меня нашим "искусствоведам в штатском" Шевчук.
- Как это - заложил? - изумилась она. – Валентин Саныч?!
- А ты что, не знаешь разве, что он - стукач?
- Да Бог с вами! Что же он мог сказать про вас, если вы с ним и откровенны-то не были никогда!
- Во, правильно! И, тем не менее, он ухитрился, видимо, записать на плёнку анекдот, который я вам рассказывал. Мне его пересказал подполковник Сырцов, который вызывал меня на допрос.
Она помертвела:
- Но почему вы решили, что это сделал Шевчук?
- А больше некому. Только он мог оставить где-то в нашей комнате магнитофончик - есть такие махонькие, но многочасовые. Иностранные. И записал, наверное, когда я рассказывал вам. Хорошо ещё, что вы тогда, помнится, ничего лишнего не наговорили. Посмеялись, и всё. Не прокомментировали, как говорится. А то бы и вас, наверное, потащили. Так что вы теперь будьте осторожнее при этом Шевчуке.
- Но, в таком случае, меня - можно обвинить тоже! - вырвалось у неё чуть ли не признание. - Почему только Шевчука?
- За недоносительство? - понял он её по-своему. Тут уж она опомнилась, подыграла:
- Нет, за это сейчас такой статьи нет. А за то, что слушала такие анекдоты и не оборвала вас.
- Ну, тогда им пришлось бы обвинять многих, - отмахнулся он с облегчением. - Я ведь не одной вам рассказывал: Москва - большая…
- А этот следователь не спрашивал вас, кому вы ещё рассказывали?
- Спрашивал, разумеется. Я сказал, не помню, мол. На том и кончилось всё. Вот только до сих пор на работу нигде не могу устроиться - не берут по специальности. Жена хочет развестись, вот такие у меня дела, - грустно закончил Веткин. И посоветовал ещё раз: - Вы с этим Шевчуком осторожнее будьте. Я думал, вы знаете, и не предупреждал вас.
Она поняла: Сырцов сам вычислил Веткина из двух мужчин в отделе, если один из них, Шевчук - его второй секретный сотрудник. Дело в том, что от Сырцова она уже знала, что секретных сотрудников бывает сразу несколько, если организация большая. А в маленьких - не менее двух, чтобы иметь возможность сверять их донесения. Вторым в их редакции, получается, если верить Веткину, был Шевчук. А может, и первым, а она, как завербованная позже, стала второй. Но Сырцов-то – какая низость! – даже не предупредил её о Шевчуке. Точно так же, как не предупредил, вероятно, и Шевчука - иначе, какое же сопоставление?..
"Вот змеи, вот пауки!" - думала она с ненавистью и о Сырцове, и о "госбезопасности" в целом. - Токо называют себя "безопасностью". А на самом деле – что может быть "государственного" в сплошной низости этих государственных людей?"
Сырцова она боялась всегда, а после этого случая только и думала о том, как ей от него избавиться. Вот лишь не придумывалось - как?..
Накатала донесение на Шевчука, который тоже рассказывал политические анекдоты, и не боялся при этом, провоцируя на откровенность других людей. Теперь-то она понимала природу его "смелости". Это была наглость обыкновенного "стукача", который считал себя в полной безопасности. Но Сырцов отреагировал на её донесение о Шевчуке с полным безразличием:
- Этот - нас не интересует: обыкновенный дурак. Мы знаем о его болтовне.
- А кто тогда Веткин? - тихо спросила она.
- Ясно кто - враг! - твёрдо ответил он ей, глядя в глаза. - Причём, умный. Значит, настоящий враг. – И всё, и перевёл разговор на другое.
С работы Шевчука не уволили, и Варя поняла: МГБ оценивает людей наоборот: честные - это враги, дерьмо типа Шевчука – это друзья. И вообще МГБ, которое всех подслушивает, никому не доверяет, интригует и не любит собственный народ - это сточная канава, клоака, в которую она попала, став дрянью окончательно.
И она дала себе зарок: не доносить ни на кого, ни на плохих людей, ни на хороших. Впрочем, она и всегда так поступала. Сырцов давно на неё махнул, как на сексота, и продолжал поддерживать с нею отношения ради постели. А потом его перевели, наконец, за какую-то провинность в Новосибирск. Новый начальник не продолжил "трудового соглашения" с нею.
И вдруг в Москве объявился и нашёл её прямо в редакции Сергей. Боже, какой радостью это было для неё: не могла насмотреться на него! Кончалось лето 1959 года…


- Серёженька, милый, откуда ты? Из Саратова, да?
- Какая тебе разница, откуда? – ответил он вопросом на вопрос. - Я теперь - семейный человек. В Москве - проездом, захотел тебя повидать, вот и всё.
- Ты - женился? - изумилась она, и одновременно страшно огорчилась. - Но я всё равно очень рада тебе, потому что люблю тебя до сих пор. - И расплакалась - тихо, несчастно.
В её редакционную комнату кто-то вошёл, увидел, что плачет, и вышел. Тогда она опомнилась, поспешно вытерла глаза, привела себя в порядок и объявила:
- Поедем ко мне домой, здесь - нам не дадут нормально поговорить. У меня и вино найдётся. Хочешь со мной выпить?..
Помнится, смотрела на него и виновато, и просительно. Торопливо добавила, что живёт одна, никто им не помешает. И он согласился, спросив:
- Сколько же это мы не виделись? С 52-го, - подсчитал он. - В 53-м, когда умер Сталин, меня уже в Москве не было. Уехал и…
- И что?.. - насторожилась она.
По-прежнему не любивший лжи, он договорил:
- Женился, что же ещё? Мне ведь уже 33 тогда было! Чего же ходить холостым?..
- Да, возраст Иисуса Христа, - согласилась она. И неожиданно предложила: - Оставайся у меня ночевать. Тебе ведь, наверное, негде?..
Он кивнул.
После вина и поцелуев она разделась при нём, и он, увидев её прекрасную фигуру, стал раздеваться тоже. И с той минуты забыла обо всём на свете, зная одно: лучше Сергея у неё никогда мужчины не было и, видимо, уже и не будет. Близостям с ним не было конца в те 3 дня, что он находился у неё. На работу она не ходила, сказавшись больной, и жила только любовью.
- Хочешь остаться у меня навсегда, Серёженька, а? - соблазняла она его, почувствовав, что он счастлив с нею, как прежде. Но он ответил отказом:
- Нет, Варенька. Дома у меня растёт сын, я так - не могу…
- Но ты ведь не любишь свою жену?
- Не знаю. Но сына - люблю! Это уж точно. Да и жена у меня - тоже хороший человек. Я её не предам. - Сказал он это как-то уж очень решительно, как отрезал.
И она поняла, настаивать бесполезно. А поняв это, разрыдалась до истерики, настолько почувствовала себя покинутой и несчастной. Он не утешал её. Молча погладил по голове и ушёл. В его глазах ей запомнился невысказанный укор: "Ты сама во всём виновата. У нас с тобою давно уже могли быть дети, а мы - были бы счастливы. Но не хотела этого - ты".
После его отъезда она поняла вскоре, что беременна. Ещё бы! Столько было нежной любви, безоглядных близостей. Подумала-подумала обо всём, и не захотела прерывать беременность, хотя было ещё не поздно.
Весной 60-го года у неё родилась дочь, которую назвала Леночкой. Девочка росла кудрявой, голубоглазой – ну, точная копия Сергея. Только волосы были тёмные, как у самой.
Сергей больше не напоминал о себе - не знала даже, где он находится. Наверное, жил рядом с родителями, в Саратове. Но ехать к нему не хотела, хотя организовать редакционную командировку в Саратов не составляло труда. Понимала, Сергей человек честный, от дочери не откажется, и она лишь осложнит ему жизнь. Он расскажет обо всём жене, и начнётся обычная канитель. Нет, этого она не хотела.
Девочка росла и становилась всё более и более хорошенькой, но характером и повадками пошла в неё, и это пугало. А если ещё и женский темперамент окажется таким же? Ведь это же будет…
К счастью, дочери повезло. В 81-м году, когда она уже была на 4-м курсе факультета журналистики, она удачно вышла замуж и переехала жить в Ленинград, где служил на вертолёте борттехником её муж. Там, в Ленинграде, и университет закончила, и родила внучку, и живёт до сих пор. Правда, теперь уже не очень дружно - муж оказался человеком, устремлённым к выпивкам, ревнует её там ко всем, но она не разводится с ним: поздно. Демобилизовался уже - военная пенсия, своя машина, дача за городом. Своя, наверное, и жизнь. Видимо, у Ленки есть давний и постоянный любовник, работа в газете позволяет ей жить бесконтрольно, и это всё устраивает её. Родственных чувств к матери - она почти не испытывает, и это стало, наверное, следствием жизни самой Варвары, вечно занятой своими проблемами. Ленка росла заброшенной, предоставленной самой себе. Ну, да что теперь роптать: обижаться не на кого.

6

В памяти Сергея Савушкина Варвара осталась женщиной с обложки журнала мод. Тёмная головка, остриженная под мальчика - с тёмными большими глазами, чёткими ресницами, вишнёвой улыбкой. Белая, приталенная кофточка с чёрным шнурком, завязанным бантом на лебединой шее. Тёмная юбка в обтяжку, зауженная книзу, отчего бёдра казались изящно подчёркнутыми, а зад соблазнительно крутым. Стройные крепкие ноги, обутые в лёгкие, вишнёвого цвета, башмачки с бронзовыми пряжками. На левой руке - тёмная сумка на длинном ремешке, отдающая лаковым блеском, как и озорные глаза. Глядя на неё, все улыбаются, все восхищены - парад молодости, а не женщина! Мужчины даже оборачиваются на неё. Она, Варенька, московская журналистка…
Этот образ преследовал его ещё долго, пока не поехал однажды на Курский вокзал, где села в его такси симпатичная 18-летняя девчонка, приехавшая в Москву поступать в институт - вёз её на своём такси с Курского вокзала к тётке, у которой та намеревалась пожить, пока будет сдавать приёмные экзамены. Девушка понравилась ему своей искренностью и незамутнённой внутренней чистотой. А главное, он почувствовал, что понравился ей тоже. Ну, и тут же назначил ей свидание на другой день: мол, подвезу тебя в институт имени Плеханова бесплатно - она собиралась подать туда свои документы. После того, как документы были сданы, долго возил её по Москве - словно опытный экскурсовод показывал ей исторические места. Потом встречался с ней ещё несколько раз, переживал за неё, когда сдавала на тройки экзамены. А когда провалилась, ужинал с нею в кафе и утешал, как умел. Живут же, мол, миллионы других людей и без институтов неплохо.
Горе у девушки было уже неглубоким - знала, что нравится ему. Затем отвозил её на Курский вокзал, помог достать билет до Феодосии, в которой она жила, взял адрес и обещал писать. Расставались уже с поцелуями и светлой надеждой на будущее. Видимо, поэтому и её провал с институтом, и его разрыв с любимой женщиной, которую он потерял уже навсегда - он это чувствовал - прошли для них почти безболезненно.
А потом между ними завязалась любовная переписка, сблизившая их до отношений жениха и невесты, и Сергей думал уже только о своей девочке-Валечке, а она – о нём. Летом 53-го года она пригласила его на отдых к себе в Феодосию, и в Москву он уже вернулся лишь на несколько дней, чтобы уволиться с работы и забрать документы. У Валентины с матерью был в Феодосии свой дом, и Сергей принял решение жениться. Все их житейские проблемы после этого легко и сразу решились, так как отца у Вали не было - не вернулся с войны, а Сергей, скитавшийся до этого по общежитиям, считал себя бездомным. В доме Челышевых он стал новой опорой семьи и главным её кормильцем. Устроился в городской автобазе на рейсовый грузовик, получил вскоре права шофёра второго класса, ездил по всему Крыму и хорошо зарабатывал. Валя родила ему сына, которого они назвали Александром. Жили дружно, в согласии, и жизнь эта катилась быстро и незаметно, словно исправный грузовик по хорошей и прочной дороге. Была лишь единственная "авария" в 59-м году, когда Сергея случайно занесло в Москву, и он встретился там с Варварой. Но Валя даже не почувствовала ничего, так сумел он зажать своё сердце. А потом и сам выправился, отогнав от себя мысли о "расчётливой", но сладкой Варваре - непутёвая баба!
Настоящая беда в жизни Сергея случилась только через 27 лет, когда погиб в Афганистане сын-капитан ВВС Александр Сергеевич Савушкин, сбитый американской ракетой "Стингер" на своём вертолёте летом 1981 года. Жена Саши вышла через 2 года замуж за другого человека, внучка, оставшаяся от сына и увезённая из-под Ставрополя куда-то на Сахалин, стала далёкой, и затосковавшая по ней Валентина заболела через 2 года и умерла - рак желудка. Сергей похоронил её рядом с могилой тёщи, которая умерла ещё в 76-м, до войны в Афганистане. Остался 65-летний Сергей Александрович Савушкин в небольшом своём домике с садом один. Был он ещё крепким и здоровым - не болел никогда, не покинуло его и чисто мужское здоровье, а вот жениться не захотел, хотя предложения и были. Однако исходили они от пенсионерок. Все эти старушки были уже не женщинами, да и казались ему примитивными. А жениться на женщине, моложе себя лет на 20, он боялся: будет ему чужой. Так и перебивался случайными связями с курортницами, боясь заразиться каждый раз, стесняясь водить их в ресторан и поить там на глазах у знакомых - город-то небольшой, знали друг друга почти все. А потом и курортниц не стало, когда Кравчук с Ельциным и Шушкевичем выбили из-под Горбачёва его царский трон и развалили всё великое государство. Тут уж пошла не жизнь, а борьба за выживание. Сделался белоголовым и неприкаянным стариком, началась тоска по былому. Да и знакомая учительница музыки, которая была в него влюблена, и к которой ходил в гости, умерла. Она когда-то научила Сергея играть на своём рояле романс "Утро туманное" на слова Тургенева, которые понравились ему. И вот он снова взялся за аккордеон, годами лежавший в футляре без применения. Играл только по праздникам или на чужих свадьбах. Починил его, подсушил и всё чаще и чаще выворачивал себе душу гениальными песнями "Однозвучно звенит колокольчик", "Русское поле", "Журавли" на слова Расула Гамзатова и другими, от которых почему-то хотелось плакать. Чтобы этого не произошло, начинал себе подпевать в чувствительных местах, ломающимся от старости и душевной боли, баском. Но слёзы всё-таки предательски выступали иногда и даже скатывались в белую бороду. И чтобы исправить себе настроение, начинал играть чардаш Монти, Шахновскую "Карусель" или что-нибудь трудное для огрубевших от жизни пальцев. Хотел добиться этими тренировками былой лёгкости и порхания по клавишам. Тогда и ум, и воля были сосредоточены этой занятостью и не давали воли щемящему в груди чувству.
Так, незаметно для самого себя, он возродил в себе душу настоящего музыканта и технику профессионала. Но не было уже ни свадеб с музыкой, ни концертов музыки на летних городских эстрадах - никуда его не приглашали уже, а играть на танцплощадке для "твистунов" и "рокенроликов" он не умел - там царствовали магнитофоны или электрогитары в руках седых мужиков-космачей либо спивающихся парней с женской косичкой, перехваченной резинкой в жидкий пучок. "Офицерский вальс" или "На сопках Манчжурии" там были не в чести, хотя его серебряно-голосистый аккордеон мог бы и поспорить с электрическими гитарами. Но что поделаешь, "распалась связь времён". Пришло другое время, страшнее войны с фашизмом. И нет песни, способной поднять страну огромную на смертный бой с "нечистой силою", хотя нечисти развелось внутри отчизны уже больше, чем на фронтах Великой Отечественной. Да и фронтов стало больше. Однако невидимым сделался враг. И родилась от всего этого песня-жалоба для народа, который потерял в себя веру: "прекрасное далёко не будь ко мне жестоко"… Её душераздирающе исполнил по телевидению несчастный мальчик-сирота из российского детского дома. Савушкину казалось, в стране исчезли мужчины, способные защитить женщин, беспомощных детей и стариков. Остались только "пидары" с косичками, и приближается конец всему доброму в человечестве. Плодиться дальше - будут одни жестокие. Они выживут, и сделают из России дом для сумасшедших. Нормальная жизнь, хотя и нелёгкой была, и в несправедливостях, для Сергея Александровича завершилась.

7

Дом Савушкина был на окраинных холмах, поднимавшихся над Феодосией на юго-западе вдоль Виноградного и Северного переулков. Шли они туда от набережной, минуя Дом быта, базар и поднимаясь всё выше, более получаса. Зато увидели потом с веранды Сергея весь город внизу и Феодосийский залив, отдающий морской синью, как и глаза хозяина дома.
На душе у Варвары Михайловны полегчало. Почему-то думала, что придут в грязную развалюху, а всё в доме оказалось прочным, добротным. И комнаты на втором этаже были просторными, с высоким потолком, украшенным лепными орнаментами над хрустальными люстрами. Вокруг дома был сад, в котором, кроме кур и кроликов, оказались ещё и 2 добродушных собачки и жёлтый большой кот Тимофей или Тимоша, как ласково называл его Савушкин. Однако всё везде было пыльным, неухоженным, отдающим старческим запустением. И Варвара Михайловна поняла, Савушкину тяжело уже управляться со своим хозяйством одному - старик. Потому и спросила:
- А кто же тебе стирает, Сергей Алексаныч?
- В Доме быта, мимо которого мы только что проходили, есть хорошая баня с парилкой. Там я сдаю в стирку большое бельё. А с мелочью управляюсь сам, пока моюсь да парюсь.
- Что же ты не женился-то? 11 лет уже, как я поняла, мучаешься со своим хозяйством.
- Так ведь мне было только 64, когда я остался в доме один. Жениться ради того, чтобы в хозяйстве появилась работница, а не жена, не хотелось. А женщин помоложе, годившихся в жёны, как-то не нашлось. Кому нужен в мужья старик? Вот так и остался один.
- А тебе что же, ещё нужны были женщины? - удивилась она и посмотрела на Валентину Васильевну.
Он тоже посмотрел на её спутницу, но не постеснялся, коль уж при ней она затеяла такой разговор, ответил:
- А мне и теперь не противопоказано.
- Да ну?! - вырвалось у неё от полного изумления. - Вот так старик, называется!.. - И как-то неестественно, неумно хохотнула.
Он отреагировал на её смешок просто и естественно:
- Дураком я был, когда в старики-то себя зачислил. У меня ведь и отец помер только на 92-м году. Ну, он, правда, не курил никогда. Мать – уж померла, когда он ко мне сюда приезжал в 70 лет. А знаете, зачем приезжал-то? Не только со мной повидаться. Находил себе тут женщин на пляже - дома-то стеснялся…
- Выходит, ты в него, что ль? - поддела она его, чувствуя в душе не то какую-то несправедливость, не то зависть или обиду. Но тут же смягчила свою оплошность: - Ты, помню, тоже ведь не курил уже, когда в Москву приезжал в 59-м.
- Ладно, - добродушно отмахнулся он. - Садитесь за стол, угощать вас буду!..


Валентина Васильевна уже спала на первом этаже на диване, куда уложил её Савушкин, когда она устала от их разговоров, вина, старых песен и аккордеона, а Варвара Михайловна, растроганная музыкой и воспоминаниями, всё ещё не желала расставаться с нахлынувшим прошлым и хозяином дома, которого снова, кажется, и любила, и не забывала никогда. И вообще хотела, чтобы этот их последний разговор и последняя встреча, подаренная судьбой, как и первая в 42-м году в степи, не кончалась, как можно дольше.
Ей вдруг пришла на ум мысль, что если бы мерзавец Гришаев не отнял у неё девичью честь, а потом и Сергея, которого она так счастливо и неожиданно полюбила, то вышла бы она за Сергея замуж ещё на фронте, родила бы ему и сына, и дочь, и наверное, прожила бы с ним совершенно иную жизнь - честную и счастливую. Так что судьбу свою люди ломают себе не всегда собственными руками. Она изменяется ещё и потому, что их подталкивает ко всякого рода пакостям само государство, создавшее в обществе двойную мораль. Официальная ложь в печати и публичных выступлениях, подлость в практических действиях превратили общество в миллионы приспособленцев не только по отношению к властям, но и в личных отношениях.
"У нас же государство никогда не любило своих граждан, - с тоской думала она, - ни плохих, ни хороших. И никогда не заступалось за нас, а лишь обвиняло. Ведь я - всю жизнь, всю жизнь - только и делала, что приспосабливалась к начальству. Мы же все - люди, искалеченные собственным государством! Никто - даже начальство - не мог жить так, как ему велела совесть".
Она вспомнила переживания тех дней, когда была распущена компартия, а в КГБ начались такие разоблачения, чистки и перетасовки, что ей стало казаться, вот-вот, не за горами уже, придёт и другой день, самый чёрный для неё: по требованию общественности "Известия" начнут печатать списки "сексотов" КГБ.
"Ведь это же - начнётся крушение жизни, - думала она в те дни. - На старости лет на лицах у нас проступит, как негатив в проявителе, печать Иуды. И люди будут тыкать в нас пальцами, а может, и бросать камни. И презирать будут - нас, а не КГБ, который придумывал это всё и осуществлял с угрозами: попробуй, мол, токо откажись!.."
Не выдержав в один из таких, пугающих душу, вечеров, вдруг вспомнила, что ещё жив отставной полковник-гэбист Сырцов - встретила его недавно в "Елисеевском" гастрономе на Тверской. И хотя встреча для неё была неприятной, Сырцов обрадовался ей так, словно она продолжала ему сниться по ночам:
- А, Ва-ричка, сколько лет, сколько зим! Ну, как ты здесь, рассказывай?.. - Однако, вместо того, чтобы слушать, принялся рассказывать ей о себе: - В Москве - я уже давно, сразу после ухода в отставку в Новосибирске. Я там получил однокомнатную, а жена - оставалась здесь, не хотела уезжать из Москвы. Да я был и не против, мы с ней даже развелись для видимости. Служить мне уж оставалось недолго, ну, и как только получил полковника - сразу в отставку. Сошёлся опять с женой. Недавно она, правда, померла, царство ей небесное. Ну, сначала было тяжело одному, а потом привык. Да и наладилось всё, старые связишки помогли. Живу, в общем. Хлеб жую… Весь бедлам этот - который начинал Горбачёв, а теперь продолжает Ельцин - меня почти не коснулся. Жаль только, что после ареста Крючкова ушло много хороших чекистов. А так - ничего, жить можно.
- А помните, вы говорили, что наш комитет – не даст в обиду своих.
- Так ведь произошло-то всё - почти как в 17-м! Смена всего государственного строя! В Петрограде и в Москве - при Керенском начали было печатать даже списки секретных сотрудников! Разоблачена была знаменитая "Мамочка", бывший член ленинского ЦК Роман Малиновский, другие. А потом, когда к власти пришли большевики, Дзержинский опомнился, и разоблачать секретных сотрудников перестали. Поняли, что нельзя этого делать! Так что и Ельцин, я думаю, опомнится и не даст в обиду ни Крючкова, ни других наших. Слишком много знают. - И без всякого перехода снова спросил: - Ну, а ты-то - как?..
Коротко, как чужому, рассказала и она о себе: что уже бабушка, дочь живёт в Ленинграде, а сама - по-прежнему здесь, только уже не работает, на пенсии.
- А муж-то - кто? Тоже пенсионер, что ли? - Он осклабился, обнажив белоснежные пластмассовые челюсти.
- Мужа у меня - нет. И не было, - уточнила она. - Мать-одиночка. Вернее, пенсионер-одиночка.
- Ну, что же, я тоже теперь пенсионер-одиночка. Вот тебе - мой домашний телефон, - вручил он ей визитную карточку, отпечатанную типографским способом. И она поняла: "От моды не отстаёт. Значит, по-прежнему в фаворе, потому и доволен всем. А может, ещё и тайно служит на какую-нибудь фирму?.."
Рассталась, на всякий случай, дружески. И не пожалела. Когда припекло, сама вспомнила о нём. И найдя визитку, позвонила.
Узнав её по голосу, он спросил:
- Что стряслось, Варя?
- Почему обязательно стряслось? Разве нельзя просто так?.. Поинтересоваться, как жизнь, как здоровье?..
- Ещё не помер, как видишь. Вернее, слышишь. И бодр. Так что’ случилось? Не здоровье же моё интересует. В голосе у тебя - какая-то тревога.
- Это не телефонный разговор, Валентин Саныч, - ответила она честно. - Хотелось бы повидаться…
- Это хорошо, что ты помнишь мои советы, молодец! - похвалил он. И деловым тоном уточнил: - Тогда давай так: завтра в 11 - тебя устроит?
- А где?..
Он назвал сквер недалеко от своего дома.
Явилась она туда на другой день вовремя. Он уже был там и встретил стереотипной фразой:
- А, Варичка! Сколько лет, сколько зим?..
Когда-то он учил её всем этим конспираторским приёмам. Рассказывал и после встречи в Елисеевском, что телефонные разговоры записываются теперь на магнитную ленту, а не прослушиваются немедленно, как прежде – считываются потом понедельно или помесячно, смотря к какой группе важности относится прослушиваемый объект. Рассказал, что на личных встречах людей, взятых под негласный надзор, может присутствовать так называемый дежурный "топтун". Поэтому, полагая, видимо, что взят под надзор новыми опричниками и сам, он и её встретил, на всякий случай, так, словно не видел много лет. Да и место назначил почти в безлюдном и знакомом ему сквере.
Удивило её и другое: старый жандарм по-прежнему был бодр, ходил без палки, прямо, и не был похожим на обычных трухлявых стариков. Разве что вставные челюсти выдавали возраст. Так это у многих теперь и в 60 лет - от плохой воды и пищи.
Поздоровавшись за руку, Сырцов продолжал:
- Ну, что у тебя стряслось, если уж про такого птеродактиля вспомнила? - И тут же похвалил, оглядев её: - А ты - ничего, на уровне! Не люблю, когда старики опускаются; не следят за своим здоровьем…
- Спасибо, Валентин Саныч! - зарделась она по-молодому. Следила за собой, не пила и не курила. Знала, что ещё есть у неё и румянец на лице, когда морозец на улицах.
Обойдя её, словно породистый кобель, полковник остановился подле неё справа, произнёс:
- Давай-ка я, на правах старого, как говорится, знакомого, возьму тебя под локоток, Варвара Михал-на. - И не дожидаясь согласия, повёл её по скверу неторопливым прогулочным шагом, напомнив: - Ну, так что у тебя?..
Она негромко поведала ему о своих опасениях. Он усмехнулся:
- Ах, вот оно что… - Немного о чём-то подумал, уверенно принялся объяснять: - Ваши страхи, Варвара Михал-на, не стоят и выеденного яйца. Запомните раз и навсегда: ни одно правительство в мире не пойдёт больше на такую самоубийственную акцию, какую допустило у нас в 17-м Временное правительство. Ведь тогда - ни один человек не станет работать на секретную службу. Никогда! И, стало быть, государство на столетия останется слепым и глухим, лишив себя по собственной дурости тайной информации, без которой оно просто не сможет нормально существовать. Кстати, я говорил вам об этом и в прошлый раз. Вы что же, считаете Ельцина идиотом, что ли? А секретную службу - неспособной разъяснить ему, что произойдёт?
Сказано было уверенно и сильно. И она поняла, сухощавый и подтянутый старик-полковник знает лучше неё не только жизнь и людей, но и то, о чём теперь думают в Кремле.
Поняла вдруг и сама до конца. Да, человеческая подлость, когда она в интересах государства, куда почётнее порядочности сахаровых. Во всём мире. Стоит ли после этого казнить себя за какие-то мелкие женские слабости. Особенно в России, где всегда сажали в тюрьмы и убивали самых лучших её граждан, а подлецов вот - даже берегут.
Сырцов, не знавший, о чём она думает, но почувствовавший, что она успокаивается, добавил:
- Жаль, Варвара Михал-на, что произошёл у нас весь этот развал. А то и пенсию ты получала бы сейчас другую… Не только за свои фронтовые заслуги. Вон бывшие цензоры - даже рядовые! - в 3 раза почти… получают больше рядовых граждан. А уж по нашему-то ведомству - ты побольше цензоров бы имела.
Ей стал неприятен этот разговор "о заслугах" перед отечеством - не зубатовская "Мамочка" - и она холодно произнесла:
- Я после вашего отъезда в Новосибирск не сотрудничала больше.
Он понял её состояние и, притворно вздохнув, даже подыграл ей:
- Может, это и к лучшему для тебя. Ты ведь – не любила этой работы. А цензоры-то - не разглашают свою прибавочку, держат в секрете от муравьёв-врачей и колхозников. А тебе - это было бы не в радость: скрывать…
Видя, что вся она напряглась от темы о "30-ти сребрениках", он легко сменил неприятную для неё пластинку:
- Всё забываю тебя спросить: ты знаешь, что тебе - к твоим трём медалям и "Красной Звезде" – полагается теперь ещё и "Отечка" третьей степени?
- Эка, вспомнили! Военкомат - мне уж давным-давно её вручил.
Говорить стало не о чем, Сырцов это понял, "заторопился":
- Извини, пожалуйста, Варвара Михал-на, к 12-ти - мне надо тут к одному сослуживцу заскочить. Ждёт…
- Спасибо, Валентин Алексаныч, что успокоили меня. Очень вам признательна!..
- Да что там!.. Пустяки. Звони, если вдруг что… Наукой доказано: не имеешь 100 друзей, не будет и рублей! Так-то. - Его вставные челюсти обнажились в пластмассовой искусственной улыбке.
Она подала ему холодную бездушную руку.


- Варенька, ну, а ты-то - как жила? - спросил Сергей, ласково глядя на неё. Видимо, вспоминал про неё всегда только по-хорошему. Сам говорил - плохое забывается.
- Да как тебе сказать, Серёжа? - оторвалась она от брезгливой памяти о Сырцове. - Разве о долгой жизни расскажешь коротко? А если коротко, то – не было у меня счастья без тебя. Всё время вынуждена была покоряться обстоятельствам.
Увидев перед собою крепкое лицо уверенного в себе человека, она неожиданно для себя подумала: "А как - он? Тоже искалечен обстоятельствами? Или не поддавался?.." Но он перебил её мысли:
- А ты - не коротко. Куда нам спешить?..
"Господи! Ведь нищий же. Насмотрелась я на таких в Москве - тоже ветераны войны. И на вид есть – ещё крепкие. Вон как на параде шли летом! Сколько часов на ногах пробыли! Но внутри - давно сломлены властью. И нищие все, хоть и нарядили их в новые костюмы ради 50-летия Победы. Не верю я, - стала она раздражаться, - что ты - не сломался ни разу! И не унижался никогда!.."
Где-то пискнула мышь, и сразу же спрыгнул с подоконника дремавший там кот. Она отвлеклась на него и, прислушиваясь к домашним ночным шорохам, порывам морского ветра, начавшего резко ударять в стёкла и рамы окон - погода на дворе, кажется, портилась - проговорила:
- Ты влюблялся после женитьбы?
Он понял, имела в виду не себя, других женщин, и ответил без колебаний:
- Нет.
- А унижался перед кем-нибудь? - "Интересно, как отнесётся к нему дочь? Рассказывать ей про него, нет?.."
- Зачем? - удивился он. И добавил: - Я потому и в штрафники попал на войне. Не умею ходить на задних лапках перед начальством. Или - ты имеешь в виду то, что я играю для публики на набережной?.. Да, это - унижение, конечно. Но оно - всенародное, что ли. Общее. Не знаю, как тебе объяснить… Не моё личное унижение.
"Нет, он не станет просить у дочери… Наверное, надо ей всё же сказать о нём. Пока живой. А вот ему о ней - ещё не знаю… Токо - не сейчас. Там видно будет…" Вслух же произнесла:
- А изменять жене - я имею в виду без любви – тебе приходилось? - И опять имела в виду не себя в 59-м.
- Зачем тебе это?..
- Не хочешь, не говори. Просто так… - И сама почувствовала: в голосе - уже настоящее раздражение. "Подумаешь, святоша какой! Не изменял он, не влюблялся. И не унижался ни перед кем. Меня вот - жизнь всё время вынуждала - и грешить, и унижаться. Не ляжешь под начальство, оно тебя, одинокую-то, и с работы уволить может, и чего похуже делать заставит. Даже книжку твою не напечатает, а - чью-нибудь другую, похуже твоей, где и жизнью-то не пахнет. Зато за эту поганку редактора в издательстве партийное начальство будет держать и дальше. Он ещё и гонораром с ними поделится. Хорошие-то писатели - редкость, да и пользы от них начальству никакой, а скорее, наоборот: пробуждают народ от покорности".
- Просто так, Варя, ничего не бывает, - заметил Савушкин с обидой. Видно, почувствовал её раздражение. - Я же понимаю: тебе хочется знать обо мне что-то другое. Вот не пойму только – что, и для чего? Может, тебе не хочется сходиться со мной? Так ты - прямо скажи. Я ведь не требую от тебя, чтобы ты оставила свою квартиру в Москве, друзей. Да и привычки - тоже.
- Что - привычки? - А сама подумала, и опять с раздражением: "Это - ты сейчас не требуешь. Пока я тебе - ещё не жена. А как надоест самому-то стирать, да варить, мигом призовёшь меня из Москвы! Мне-то - что? Я и одна проживу, я - женщина. Нет, регистрироваться с тобой - я не собираюсь… Да и Ленке пока - не стану, видно, говорить о тебе…"
Он, словно почувствовав, что она не собирается делить с ним последние радости жизни - скорее, пожалуй, горести - ответил:
- Ну, я понимаю твои опасения: поломать на старости лет привычки - дело нелёгкое. Только я ведь - не капризный, и менять тебе - ничего не придётся. Будешь жить, как тебе хочется. Хуже, конечно - это оставлять друзей. Так ведь не навеки, как я. Я - всех своих… похоронил тут. А ты со своими - можешь встречаться. Съездить к ним, или позвать к себе в гости.
"Это кто же теперь приедет ко мне? - подумала она. - На какие шиши? Да и сама, на какие поеду?.. Рассуждаешь, словно дитя, словно жизни не знаешь! Нет, с тобой у меня – жизни, видно, уже не будет. А каким сладким любовником был! Поди, и не знаешь об этом… Тебя одного по-настоящему-то и любила, пожалуй. Господи, какая жестокая штука - жизнь! Куда всё ушло? Словно вода в песок. Да и ни одной подруги у меня за всю жизнь не было. Так… просто знакомые. Или сослуживицы. Москвички все! У нас - если умрёт кто - даже на похороны не придут. А уж забудут - так тут же, на другой день…" - Вздохнув, она проговорила:
- Нет, Серёженька, в гости - теперь не наездишься! А кто у тебя здесь был - самым близким твоим другом?
Старушка одна, - ошарашил он её неожиданным ответом. - Учительница музыки. Старше меня была, на 2 года. А померла - 5 лет назад.
- Общим у вас - была музыка, что ли? – спросила, поняв, что растревожил он ей душу сегодня своим аккордеоном.
- Нет, мы с ней - больше о жизни толковали. Глубокий была человек! Интересно было послушать и про музыку. Как-то сказала: "Музыка – это и великое утешение людям, но… и великий обман в руках правительства".
- Не поняла, - призналась она.
- Ну, с одной стороны, мол, "Марсельеза" - самая могучая песня у человечества, нет другой, мощнее и призывнее этой. А с другой, под эту музыку понравился народу и Ленин: за правое дело, мол, зовёт. А что сотворил, какую ужасную жизнь. А Сталин-де – заставлял советское радио начинать каждое утро с песни детского хора: "Как хорошо в стране советской жить!" Обман ведь, а исходит, вроде бы, от чистых совестью детей. И пояснила: "Когда человеку долбят одно и то же, он – начинает верить и в ложь". Добавила: "Назови человека 100 раз свиньёй, на 101-й – он хрюкнет!" Вот и приходится людям, как ты сказала, покоряться. И я – понимаю тебя, не обвиняю ни в чём. А старушка эта, учительница музыки, была вообще доброй и мечтательной. Сядет, бывало, за свой рояль…
- Ты её - любил, что ли?..
- Я же тебе говорил уже - нет.
- Так, может, она - тебя?..
- Не знаю, об этом у нас - разговоров не было.
- Лукавишь ты, Серёженька! Всё ты знаешь. Никогда не поверю, чтобы умный мужчина не знал, часами сидя с женщиной, что она…
- Догадываться - это одно, а знать - другое, - тоскливо ответил он и отвёл глаза в сторону.
- А меня ты - вспоминал?
- Вспоминал.
- Часто?
- Сначала - каждый день. А потом - уехал, чтобы скорее забыть и не мучить себя зря. – Он задумался: "Господи, как тосковал я по тебе, Варя, первые месяцы. Мерещилась даже среди белого дня. А то, бывало, за рулём: увижу на улице похожую фигурку, и сразу "вижу" уже и твои ноги, руки, губы. Манеру откидывать назад голову. А то, бывало, сядет ко мне в такси похожая женщина, да от неё знакомый аромат духов, ну, и опять начиналось сумасшествие: видел твои глаза перед собой, идущее от тебя свежее дыхание. Какие нежные слова готовил, если вдруг позовёшь, и мы увидимся снова! А какая горделивая походка была у тебя, какая ты искренняя была вся! Дрожью прошибало меня от всего этого. Только и думал, какое выражение у тебя на лице, что скажешь?.. Как разомкнутся твои сочные губы, как улыбнёшься…"
- Ну и как, забыл? - донёсся до него вопрос, будто не рядом, а с того света.
- Забыл, не насовсем, конечно. Но у меня появилась семья, заботы…
- А как ты обо мне вспоминал: хорошо, плохо?..
- Зачем тебе это? Плохое, если и было, забылось, осталось лишь хорошее.
- Я тоже вспоминала тебя только по-хорошему. А уж постельную нашу любовь - вообще всегда вспоминала. Бывало - до дрожи! - произнесла она с такой искренностью, что у него шевельнулось даже горячее желание. Не глядя на неё, спросил:
- Зачем же ты оставила меня?
- Да расчётливой дрянью была я тогда, вот и всё! Разве ты не понял этого до сих пор?
- Если б знал, что любишь, по-другому бы и я тебя понял. Может, и уговорил бы?.. А вместо этого - обиделся, и уехал. Отступился, выходит, и я от тебя.
- Что теперь толковать. Прошлого - не воротишь: ушёл наш поезд. Да и квартиры тогда не было бы, чтобы сходиться. А теперь - мы свободны вот, но…
- Разве это свобода? - не понял он, думая, что она говорит о свободе политической.
А её уже страшил разговор о личном, и она сделала вид, что говорит о политике:
- Ну, всё-таки. Можно говорить и писать, что угодно. Поехать, куда угодно.
- Да только не больно-то поедешь, сама же сказала.
- Да, - согласилась она, - жить - фактически не на что: уровень жизни свободных бродячих собак. Но это - временное. Может, пройдёт?..
- Само - не пройдет. А молодые - что-то не требуют перемен.
- Они - быстрее нас приспособились.
- А я - не поганка какая-то, чтобы приспосабливаться!
- Ой, господи! Как будто мы - не приспосабливались всю жизнь. Боролись, что ли?..
Он, помолчав, согласился:
- Что хуже, что лучше - теперь и определить трудно. В голове - сплошное ошеломление оттого, что даже на войне погибали все лучшие люди. А после войны – лучших сажали в психушки, либо вообще убивали лагерной жизнью. А лагерей этих было у нас, как писал Солженицын, целый архипелаг! Плохо, что прозрение пришло ко всем – лишь к старости. Неизвестно даже, с кого теперь спрашивать за всё. На будущее - тоже нет уже никаких надежд. Я имею в виду нас, стариков.
- Старикам, - подхватила она, - осталась возможность "наслаждаться" только… своим прошлым. У кого было в прошлом что-то хорошее.
- Ну, хорошего, как и плохого, тоже было немало! - возразил он. - Не было никаких гражданских прав, но экономически - такого утеснения не было, как теперь. Сейчас хорошо живёт - лишь 10% населения, не больше. А основная масса народа - не живёт, а мучается!
- Я не это имела в виду, говоря о прошлом. Личное счастье. Любовь – главнее всего всё-таки.
- Ты этого счастья, вроде, как сама не захотела. Считала меня - не парой себе, - сказал он ей впервые жёсткую правду. И добавил извинительным тоном: - Ты уж не обижайся…
Она вдруг поняла: "А ведь он - не был неровней мне. Музыкантша - любила его не за мужские способности, да ещё столько лет! Вела с ним разговоры не о постели… Почему же я-то не разглядела в нём интересного человека и его гражданского протеста? А слепца Кротикова приняла за умного интеллигента".
- Серёженька, - вырвалось у неё неожиданное признание от чувства вины перед ним, - а ведь у меня - после твоего отъезда тогда - родилась дочь от тебя. Весной 60-го…
- Не может быть! - Словно ошпаренный её словами, он уставился ей в лицо, и тут же поверил. - Что же ты мне сразу-то не сказала об этом? - Губы его обиженно дрожали.
- Боялась, что не воспримет теперь тебя наша дочь.
- Почему? Как звать-то её? Где она сейчас?..
- Елена Сергеевна Муромцева она теперь. Замужем, в Ленинграде живёт. То бишь, в Санкт-Петербурге. Ну, а почему - это ведь Я так подумала, не она. Ты уж меня прости. Как увидела тебя с кепкой на асфальте - так и оборвалось всё в душе. Боялась, станешь просить у дочери помощи. Подумала даже, что ты - алкоголик. Живёшь где-то один…
- Понятно, - горько произнёс он. - Ну, что вид у меня - неухоженный, и что один, тут ты - угадала. Только ведь пальцы у алкашей, да ещё у старых – не летают по клавишам, как у настоящих музыкантов. И нищие - не зарабатывают стоко денег! Вот, если б не аккордеон, то, может, и помер бы, как нищий! На пенсию-то жить - невозможно теперь. Но я - музыкант, к счастью! И никогда… ни у кого… ничего… не просил!
Она вдруг вспомнила мокрую пашню поздней осенью под Москвой - это было перед отъездом сюда. Над пашней шли низкие облака со стороны леса, из которого она вышла с грибами, чтобы вернуться к остановке на электричку. А по развороченным в мокрой земле бороздам важно расхаживали чёрные большие грачи, выискивающие червей. Птицы собирались уже в стаи, чтобы лететь в тёплые края, и она вспомнила, глядя на них, романс на слова Тургенева "Утро туманное". Под хватающее за душу "вспомнишь и лица, давно позабытые" неожиданно для себя расплакалась. И не стало у неё там, на мокрой пашне, ни надежды уже на что, ни утешения. "Господи, - думала она, - забываю всегда главное: любовь и голод правят миром. Остальное – лишь мелкие дополнения к жизни. Да и сама жизнь, если вдуматься в старый церковный постулат глубже - действительно, только бессмысленная суета. Каждый знает, что умрёт, но всё равно хочет казаться значительным, хочет быть любимым в своём окружении. Ради этого играем какие-то роли, которые придумываем себе по обстоятельствам сами же. Не живём, как живётся, а живём… как бы напоказ. Получается, не для себя, для соседей… И даже совершаем ради этой показухи поступки, из-за которых нас… зауважали бы, а может, и полюбили наши знакомые. Короче, показываем не истинную свою сущность, а загримированную. А некоторые - зловещий образ для устрашения, как, например, Нерон или Сырцов. Словом, устраиваем из собственной жизни театральную сцену - театр. И я это знаю, знаю давно. Но почему-то забываю потом и… обижаюсь, когда близкие мне люди не хотят меня уважать. Обзывают "бесчувственной", "приспособленкой". Казалось бы - нелепость? Ну, не любят, не уважают – ну, и не надо. Приспособленка? Так что теперь? Остальные - ангелы, что ли? У каждого - тоже: если не Роль, то Поза. Ан, нет - на поверку-то надо, выходит! Потому что природа такая у всех: хочется, чтобы, если уж не любили, то хотя бы уважали. В этом ведь, если вдуматься, тоже есть – пусть маленький – но всё-таки смысл. Хотя сама жизнь в целом и бессмысленна, если судить о ней по единичному личному вкладу в неё. Но, если его расширить ещё - до понятия "Человечество в целом" - то получится, что смертен-то лишь каждый отдельный из нас, а человечество как таковое - бессмертно. Оставляет после себя мосты, дороги, музыку, книги, живопись. А главное - опыт Человечества. Однако в памяти каждого это Человечество состоит из материализации отдельных - плохих ли, хороших ли - поступков конкретных исторических людей-одиночек: ничтожного ли грека Герострата, который сжёг в родном городе храм Артемиды Эфесской, чтобы обессмертить своё, никому неизвестное, имя, трусливого ли императора Нерона, приказавшего сжечь Рим, или честолюбивого корсиканца Наполеона Бонапарта, пошедшего войной на Россию, чтобы сравнять свою славу со славой Александра Македонского. Примеров таких поступков - отрицательных, что ли - много, всех и не упомнить. Но главный вывод надо помнить: нельзя таким одиночкам править миллионами других людей. Как и то, что есть немало одиночек, готовых даже к самопожертвованию личной жизнью. Ну, а по примеру наших исторических предшественников хочется свершения значительных поступков и новым поколениям людей. Но ведь каждый крупный поступок - даже если он был совершён по честолюбивому мотиву - всё равно был Поступком, а не вымыслом, так как оставил после себя исторический след. А если этот след оказался ещё и красивым или полезным для человечества, если за него до сих пор любят и ценят авторов этих поступков новые поколения людей и, беря с них примеры, совершают потом со своей - пусть даже показной, театральной сцены - но новые красивые или полезные поступки, то в этом всё-таки есть Смысл - есть! Пусть жизнь - только игра, сцена, но всё равно в таком случае жить надо – или играть, если угодно - красиво, принимая порою на себя и трагическую Роль. Ведь были и такие, когда ценой мужественного и красивого поступка во имя спасения личного достоинства или чести приносилась в жертву собственная жизнь. Генерал Карбышев мог бы спастись, когда попал в плен, если бы согласился сотрудничать с германским фашизмом. Но он предпочёл бесчестью смерть, и мученически погиб в концлагере Маутхаузен. За 4 столетия до него английский лорд - канцлер Томас Мор был обвинён по требованию Генриха 8-го в государственной измене и приговорён к отсечению головы, будучи совершенно не виновным. Измученный 15-месячным содержанием в Кровавой башне Тауэра, он поднимался на помост к палачу, еле волоча ноги. И всё-таки нашёл в себе достаточно душевных сил, чтобы сказать палачу, уже положив голову на плаху: "Шея у меня коротка, целься хорошенько, чтобы не осрамиться". Значит, даже в такую минуту думал о том, чтобы не осрамить собственной чести, и, вместо растерянности и страха, произнёс фразу, которую уже никогда не забудет Человечество. Вот о чём мне надо было писать! Или о том, что для большинства людей - пока они молоды и ещё не думают "обо всём человечестве" - всё равно самыми главными категориями в их жизни остаются еда и постель, а не высокие слова о бессмертии человечества. Это именно та правда о молодых людях, которую нужно было им говорить, чтобы все мы вместе совершенствовались, вместе умнели и добрели. Но я боялась нашей официозной критики с её высокой государственной трибуной и микрофонами на весь мир. Продажная эта критика, чтобы угодить властям, преподнесла бы меня общественности в качестве распутной бабы, а не писательницы, которая искренне хотела привлечь внимание общества к такой важной теме, как "Любовь и голод правят миром", пока он молод. Вот и получилось, что я всю жизнь печатала никому не нужную ерунду, направленную на так называемое воспитание "подрастающего поколения в духе коммунистических идеалов". А о том, что хорошо знала через личные страдания и унижения, не написала ни одной строчки. И вышло, что не заслужила я уважения ни у конкретных людей, ни у Человечества. Ни Богу свечка, как говорится, ни чёрту кочерга!"
Вот и теперь, сидя за столом с любимым человеком, которому, как и себе, испортила жизнь, Варвара Михайловна чувствовала то же самое, что и на грачиной пашне: кончилась жизнь, дошла она в ней до последней борозды. Дальше - уже только в могилу, остался последний шаг. А эта вот неожиданная, но счастливая встреча сегодня - видимо, тоже последний подарок судьбы. Первый - был на войне, когда оказалась с Серёжей в степи. С него началось её маленькое и короткое счастье. Им оно завтра должно и кончиться.
Сердце пронзила горькая, невыносимая обида: что было бы, если бы Сергей остался тогда у неё в Москве насовсем? А потом узнал каким-нибудь образом, что стала она последней тварью среди людей - стукачом. Ведь стукачей ненавидели на Руси всегда - дружно, всенародно. Морщились от искреннего отвращения, когда узнавали о человеке, что он помечен клеймом Иуды.
Стало слышно, как сердится за окном порывистый ветер, не согласный с последним теплом, не уступившим ему дорогу, как скулит внизу от непонятной обиды собачка Сергея, оставшаяся караулить молодую спящую женщину. Валентина Васильевна сегодня утомилась не от своих переживаний. Но у неё, как у всех молодых, есть утешение: уж в её-то жизни всё будет иначе, не так, как у стариков. А они вот, 2 старика, уже знали: кончена дорога, остался последний километр, и делать его они будут, к сожалению, врозь. Он - здесь, в своей маленькой, но очень древней, Феодосии, она – в многомиллионной и равнодушной Москве, где работает крематорий и никто никому не нужен. Жизнь состоит в основном из печалей, и сознавать это - не очень-то приятное открытие, скорее, печальный итог. Сергей всю жизнь был добрым и справедливым, она - всю жизнь приспосабливалась. А результат - один: смертельная тоска перед чем-то, хотя смерти они уже и не боятся.
Мысленно Варвара Михайловна опять взяла грех на себя, считая, что поступает правильно: "Не нужно нам теперь сходиться, тогда хоть в памяти останется всё прекрасным. Но дочери - нужно бывать теперь у отца почаще: тяжело ему здесь одному…"
Сергей Александрович неожиданно и решительно прервал ход её неправильной мысли:
- Ну, вот что, милая и любимая моя Варенька! Оставайся у меня здесь, возле моря, навсегда. Будем доживать вместе, смотреть на море и небесные дали. Вон как Волошин понимал это, что даже могилу выбрал себе на безлюдном холме возле моря. Там витает его дух до сих пор, это самое красивое место в мире для вечного покоя. А мы – живы, и ещё можем быть счастливыми! Хватит колебаний.
Из глаз её брызнули благодарные слёзы: если простил всё Сергей, простят и небеса. Надо уметь прощать людям.

Конец

31 декабря 1995 года,
г. Днепропетровск