Дети города

…Пасмурными днями мы мотались по городу, курили всякую дрянь и вели разговоры ни о чем, впустую прожигая дни наших еще совсем недолгих жизней. Вечером или ночами мы торчали в клубах и барах – то посетителями, а то и работниками, - утром… Мы с Сином появлялись в университете редко, девушки же – Джун и Амис – учились на заочном, и мы лишь продолжали смеяться, какие же преподаватели выйдут из них двоих…
Джун нравилась мне почти с детства, с самого первого момента нашей встречи. Легкая, смешливая, она отчего-то всегда напоминала мне снежинку – и дело даже не в светлых курчавых локонах, непослушно торчавших в разные стороны, - просто… Она вся была словно ажурная, ясная и чуть холодная. Джун знала, что нравится мне. Я сам не раз говорил ей об этом, однако она предпочла мне Амис (настоящее имя девушки было Диана, однако об этом отчего-то редко вспоминали), свою бывшую одноклассницу. И несмотря на легкую ревность, я считал, что девушки действительно подходят друг другу, и полностью доверил Джун ей.
Как и когда в нашу компанию попал Файер, я едва ли могу сказать, да и вообще сложно говорить что-то связное про этого мальчишку. Мы первое время не могли даже понять, мальчик это и девчонка – тонкий, вечно одетый в самые невероятные сочетания одежды, он выделялся из любой компании и моментально привлекал внимание одним лишь своим присутствием. Один день он приходил, на другой – исчезал и не появлялся почти неделю… Мы знали только, что он немалого достиг в гонках, чем, собственно, и зарабатывал себе на жизнь. Файер казался самым свободным из нас – несмотря на то, что и мы четверо, по сути, были вольны делать, что пожелаем.
То, что шестнадцатилетний мальчишка влюбился в меня, было ясно сразу, и ребята вечно смеялись над нами, когда он, напившись, лез ко мне целоваться. Мы, однако, давно уже не ставили себе рамок любви, я смеялся и отпихивал его, невольно думая отчего-то про Джун, сидящую возле меня в обнимку с Амис…
Пожалуй, только Син, смеясь над всеми нашими легкомысленными дурачествами, всегда оставался серьезным. Единственный человек во всем огромном мире, которому я полностью доверял; девятнадцатилетний, он всю жизнь был мне старшим братом (мы вечно смеялись над этим нашим «интернациональным братством», ведь Син был кореец), бок о бок с которым я вырос. Чуть более серьезный, чем мы, чуть более спокойный, а вместе с тем едкий, он пользовался авторитетом и доверием всей компании. Мы с ним уже не первый год снимали за бесценок маленькую квартиру – с тех пор, как он ушел из дому в старшей школе. Да, после того, как лет двадцать назад после войны население упало больше, чем втрое, найти жилье не было больше такой проблемой, как рассказывали когда-то родители, а множество домов (особенно в покинутых, так и не восстановленных районах) вообще стояли пустующими. Город вообще казался мне порой странным – сочетание полуразрушенных, заброшенных районов с тридцатиэтажными новостройками, оснащенными камерами наблюдения и солнечными батареями. Последние вызывали у меня особенное неподдельное недоумение – солнце едва появлялось раз в несколько месяцев… Эти тучи, так плотно покрывавшие теперь все небо, появились из-за каких-то веществ (я никогда не интересовался химией), выброшенных во время войны взрывами, и все никак не хотели расходиться, поливая город кислотными дождями в отместку за вред, причиненный небу, навсегда утратившему свой голубой цвет…
Мне нравились пустые кварталы. В них вечно стоял на несколько метров сизый туман, сквозь который ни черта не было видно на расстоянии пяти метров; здесь никто не мог найти тебя, даже если очень захотел бы. Раньше – в детстве – мне, как и прочим порядочным детям, строго запрещали ходить сюда, но потом, когда я вырос, эти места стали моими любимыми… Хотя на самом деле я ходил сюда лишь когда на душе было нехорошо, и хотелось остаться одному. Друзья меня иногда звали за это странным и рисковым – ходить здесь одному, в тумане, было и правда небезопасно, но меня отчего-то это не беспокоило ни в 14, ни в 16, ни уж тем более теперь, в 18 лет.
Иногда я рисовал граффити. Запах акриловой краски во влажном белесом воздухе вызывали в моей памяти какие-то далекие воспоминания и образы, полностью поглощавшие меня. Раньше, 3-5 лет назад, граффити было едва ли не главным моим увлечением, теперь же… Пожалуй, лишь способом хоть как-то развлечь себя. Мне было безумно скучно. Безумно скучно жить в этом городе, прожигать дни, мотаясь бесцельно в разрушенных кварталах или напиваясь до полной потери себя. Мне отчего-то казалось, что те слова, что я писал яркими цветами на обшарпанных сизых стенах, могут как-то оживить меня, отчасти, быть может, так оно и было… но лишь отчасти и лишь на то недолгое время, что я рисовал – а потом все снова становилось серым как прежде.
…Иногда мы спрашивали друг друга, зачем мы живем? Все, что нас окружало, то, как мы вели время наших жизней, казалось подчас таким бессмысленным, что становилось как-то до смеха не по себе – мы не знали, чего хотим и к чему стремимся, а жизнь без целей казалась порой тоскливой и серой, серой, как и все, абсолютно все в этом городе… С другой стороны, быть может, пока наша жизнь не стесняла нас, все было в порядке.
Мы с Джун работали в ночном клубе – я барменом, она официанткой. В звоне и скрежете электронной музыки, среди невообразимо раскрашенных парней и девушек, баловавшихся исподтишка таблетками и порошками, я отчего-то чувствовал себя как дома – здесь было свободно, и никому не было дела до твоих ошибок или недочетов. Джун, кажется, напротив, никак не могла выбросить из головы свои 17 лет, в которые не только работа, но даже и вход сюда был закрыт – хотя кому какое дело? В городе царила абсолютная разруха во всех возможных смыслах этого слова, в том числе и в нравственном. В этом-то клубе моя Джун и познакомила нас с Амис, которая стала нашим постоянным посетителем, а позже и одним из лучших друзей, а в то же время и соперницей.
Я любил клуб за свободу (быть может, и иллюзорную свободу) от системы, неизменно пронзавшей все вокруг, системы, из которой невозможно было выйти, как бы ты ни жаждал того, как бы не рвалась душа. Романтика. Мы давно уже были разочарованы в романтике и лишь смеялись над ней… Словно бы вся наша любовь стала одной большой карикатурой на романтические идеалы прошлого. Нам было все равно.
Быть может, слишком часто нам было все равно.

Дома, у родителей, я почти не бывал. Оттого, наверное, что знал, что меня там не очень-то и ждут, оттого, что там было еще скучнее, чем обычно. Не скажу, что мои родители отказались от меня… Нет, вслух это никогда не звучало, однако они были руководителями ведущей нефтеперерабатывающей компании с блестящим образованием и солнечными перспективами дальнейшего карьерного роста, и я понимал, что мое присутствие и я сам не очень-то вписываемся в эту атмосферу… Поэтому еще со средней школы – когда родители поставили жирный крест на своих планах сделать из меня следующего руководителя своей фирмы – я стал появляться дома все реже и реже; мое возвращение, однако, никогда не вызывало ни порицаний, ни радости родителей. Я был вольной птицей, только лишь крепло ощущение того, что меня вообще не существует в мире этой семейной пары.
Родители жили в другом мире - мире прогресса и высоких технологий, финансов, карьеры и планов на будущее. Жили в системе и нисколько от этого не страдали. Почему же мы, зная заранее безуспешность своих поисков, искали свободы? Искали, неизбежно разочаровываясь, с жаром, доходившим едва не до истерии, доходившим до безразличия… Почему нарочно жили в самой разрушенной и заброшенной части города, отказываясь от привычных всем целей и ценностей?..
Вечно скучавшие и уставшие от всего, будто прожив 80 лет, а не свои 17-18, мы жаждали перемен, хоть каких-то перемен и событий… Были ли мы, однако, рады, когда эти изменения произошли?.. Я не люблю говорить об этом.
Сина не стало в сентябре. Не знаю, чем он не понравился той уличной шайке, но когда глубокой ночью мы наконец-то нашли его, он был уже без сознания и умер в реанимации спустя 3 часа. Это событие странно подействовало на всех нас – не то, что бы оказалось, что вся компания держалась на нем, но мы будто стали медленно, но неумолимо отдаляться, все реже собираясь вместе.
Наверное, ночь его смерти мне никогда не забыть: стоя возле его койки в реанимации, мы держались за руки, а потом, когда все было кончено, как-то незаметно разбрелись кто куда… Я пошел на свой любимый склон под мостом, и Файер отчего-то увязался за мной. В сизо-черном небе не было звезд из-за этих проклятых туч, не расходившихся месяцами. Мы молчали.
- Пойдем ко мне на хату? Не хочу сегодня быть там один, – предложил я внезапно. Парень утвердительно кивнул.
Квартира, что мы с Сином снимали уже третий год, встретила меня пустыми тишиной и темнотой, и никак не укладывались в голове мысли о том, что теперь так будет всегда. Мне хотелось говорить о нем, но я отчего-то счел это слабостью и оттого молчал… Однако вскоре, за чаем на кухне, какой-то разговор удалось завязать, и меня прорвало. Мне кажется, я говорил несколько часов, мне было до озноба холодно, я сжимал в руках стакан остывавшего чая и говорил, говорил, говорил… А Файер просто молча, не перебивая и не вмешиваясь, слушал меня - я и не знал, что он может быть таким хорошим слушателем.
А потом, когда вновь наступила тишина, я пристально посмотрел на него и сказал отчего-то то, чего говорить наверняка и не следовало:
- Знаешь, Файер, если бы мне не было теперь так паршиво – или, наоборот, было бы еще хуже, – я бы переспал с тобой.
Мальчишка покраснел и, ничего не ответив, ушел в ванную.

Без Сина стало в моей жизни пусто и неуютно. Я не знал, что делать с его вещами в квартире, но оставлять их как есть стало со временем совсем невыносимо. Они смотрели на меня из всех углов комнаты, рассказывая что-то о нем и вместе с тем безмолвно укоряя меня: «Почему тебя не было с ним в тот вечер?..»
Спустя месяц я съехал. Собрал свои вещи и съехал, оставив все остальное в квартире… Быть может, я был не прав, что делаю так, быть может, я должен был позаботиться об этом, а не бросать как есть и трусливо убегать от призраков прошлого… Однако все так как оно есть, и этого теперь уже не изменить. К тому же я знал, что в городе – если не во всей стране – у Сина не было ни одного родственника, а искать кого-то незнакомого неизвестно где не представлялось мне возможным и разумным. В последнюю ночь, промозглую и словно какую-то липко-влажную, я одиноко курил в темноте на нашем балконе, глядя в беззвездное небо, и мысли роились в голове, путаясь в странный клубок… Мне хотелось запомнить здесь все – как есть и как было еще когда он был рядом, а вместе с тем все еще не хотелось принимать, что того времени – такого простого и прожженного в итоге зря – уже не вернуть никакими силами. Неужто и правда, чтоб доказать себе, что у тебя что-то есть, непременно нужно лишиться этого?.. Я не хотел думать так. Вообще ни о чем не хотел больше думать.
Я съехал в старый четырехэтажный дом на самом краю пустующего квартала, в однокомнатную квартиру, вечно полутемную, с высокими осыпающимися побелкой потолками и древней старушкой-хозяйкой, жившей этажом ниже. Во всем доме жилыми были лишь несколько квартир, однако меня всегда тянуло к уединению, запустению и разрушению, поэтому меня более чем устроил этот вариант.
Я продолжал работать в клубе, и теперь это стало едва ли не единственное место, где мы виделись с Джун. Кажется, вечно серая жизнь перешла в черную полосу не только у меня, но и у девчонок тоже – Амис вляпалась в наркотики – настоящие, а не то баловство, которое раньше мы курили ночами под мостом – и теперь обе они беспрерывно работали, чтобы разделаться с долгами и не нажить ненужных врагов. Джун выглядела уставшей, однако новость о моем переезде вызвала улыбку на ее губах, а в глазах впервые за долгое уже время сверкнула радость – девушка знала, сколь сильно гнетет меня теперь то место. Я любил ее искренность. Наверное, именно за это я и любил ее – за искренность, столь редкую в этом унылом сером мире.
Спустя неделю же девушки сказали, что уезжают на год в соседний курортный городок, где из-за открытия нового пансиона появилось много рабочих мест с неплохой ежедневной оплатой. Мне было грустно провожать их, потому что, что ни говори, а я оставался совсем один - от Файера никаких новостей не было уже вторую неделю, и неизвестно было, когда он может появиться. Девушки, однако, выглядели радостными, и мне не хотелось показывать своей грусти – мы расстались с улыбками.
А вечером этого же дня появился и Файер – от каких-то далеких общих знакомых я узнал, что мальчишка разбился во время гонки.
Я сразу же помчался в больницу – одну, другую, и лишь с третьей попытки нашел его. Был уже одиннадцатый час вечера, и врачи не пустили меня в палату к нему, однако сказали, что он отделался лишь парой переломов и легким сотрясением мозга в то время как о восстановлении мотоцикла не может идти и речи.
Я заснул на кресле перед дверью в его палату. Мне снились темные коридоры больницы и чьи-то крики из-за запертых дверей, я проснулся растерянным и взволнованным нисколько не меньше, чем был вечером накануне и сразу же набросился с расспросами на врачей. Несмотря на уверения, что травмы легче, чем могли бы быть в подобных обстоятельствах, к парню меня пустили лишь вечером следующего дня. Выглядел Файер, откровенно говоря, на редкость неважно, однако на его губах заиграла слабая улыбка, когда он увидел меня, и с моих плеч будто свалилась огромная гора.
- Мне сказали, что ты заснул возле моей палаты, - с оттенком бывшего лукавства улыбнулся он.
- Дурак, никогда так больше не делай… - это было единственное, что я смог сказать, отворачиваясь, потому что голос готов был вот-вот дрогнуть, - не хочу потерять… еще одного…
- Я постараюсь, - просто ответил парень, улыбнувшись пепельно-бледными губами.
Лечение и реабилитация заняли несколько месяцев. Долгими пасмурными вечерами я сидел в его палате, глядя в туманный сумрак за окном. Дождь казался порой бесконечным. Файер, как-то по-детски искренне не любивший ноябрь, ворчал, глядя за окно, однако мне такая погода была почти по душе – казалось, что не нужно никуда спешить, и в комнате само собой становилось во много раз уютнее и теплее. Скука теперь была еще тяжелее, давящая и неотвратимо наваливающаяся все сильнее с каждым днем.
Мы много говорили. Не скажу, что я по природе своей очень уж разговорчив, однако Файер, у которого энергия обычно била через край, не мог сидеть на месте спокойно, и вся эта не имевшая выхода энергия, казалось, перешла в речь – он болтал беспрерывно. Мы говорили о Сине, о девушках, о временах, когда мы дурачились впятером, и от этих разговоров перед глазами вставали призраки прошлого, вызывая порой самые разные и противоречивые чувства, однако на сердце от них и от громкого голоса мальчишки становилось будто бы теплее.
Никогда прежде еще я не чувствовал себя столь сильно нужным кому-то. Признаюсь, это было странное чувство. С Сином, хоть он и был столь долго моим лучшим другом, все было не так – его сдержанность, граничившая обычно с внешней холодностью, не давала того тепла, как эта болтовня мальчишки, вынужденного день за днем без дела валяться в постели, хотя кровь так и бурлила в нем. Никогда прежде еще я и сам не нуждался столь в простом человеческом понимании.
А ноябрь и вправду был тоскливым.
В день, когда Файера выписали, шел снег. Белесо-серый, он тоскливо укрывал слякотную землю, словно напрасно пытаясь придать ей внешнюю чистоту, скрыть грязь и растрескавшиеся замерзшие лужи…
На кладбище было тихо и пусто. В незаметно подкравшихся сумерках могила Сина выглядела мрачной, небрежно заросшей – я и правда не был здесь с того самого дня, как его похоронили. На сердце было тяжело, и тишина казалась гнетущей и напряженной. Все окружавшее, казалось, происходило не со мной: могила лучшего друга, беззвучно укрываемая снегом, и едва избежавший смерти шестнадцатилетний мальчишка, вечный фонтан энергии, красок и смеха, - теперь бледный, не показывая болезненной усталости опирающийся на костыль…
Я заставил-таки Файера остаться сидеть на скамейке напротив, а сам убрал снег и обрезал ломкие кусты вокруг оградки. Тишина и вправду давила. Однако, придя сюда, глядя на скромное надгробие с давно увядшими цветами, я понял внезапно, что боль, такая безжалостно резкая, что хотелось кричать, ушла, что осталась лишь тоска, ноющая где-то в глубине сердца, которую, время, казалось, едва ли сможет изгладить…
- Крис… - я вздрогнул от неожиданности, услышав голос мальчишки, обращенный ко мне, и вынырнул из омута своих невеселых мыслей, - Крис, как ты думаешь, где он?.. – голос его звучал неуверенно, будто смущенно, - ну, то есть… ты веришь, что он… где-то рядом?
Я внимательно посмотрел на Файера: он был непривычно хмур и выглядел на редкость серьезным, - кажется, таким я не видел его еще никогда прежде.
- Я не знаю, - просто ответил я. Настроения говорить об этом не было, однако я чувствовал, что должен ответить на его вопрос, - понимаешь ли… Я раньше всегда считал, что человек исчезнет после смерти… просто перестанет быть, и ничего от него не останется, а теперь… Теперь, когда ушел кто-то дорогой – возможно ли поменять все свои многолетние взгляды, просто чтоб думать, что он где-то рядом? Я все еще не знаю ответа… У меня не получается поверить, что его и правда больше нет, но и представить, что он рядом, тоже невозможно.
Мальчик плавно, задумчиво кивнул, переваривая сказанное мной, и я подумал в этот момент, глядя на него, что на самом деле совсем не знаю его настоящего, какой он внутри наедине сам с собой… И тогда в груди что-то холодное сжалось, словно хотело навсегда спрятаться ото всех, и я понял, что и правда остался совсем один.
Син, я никогда не смогу простить себя за тот вечер, когда меня не было рядом.

К концу декабря, к Рождеству, пришло письмо от девушек. Признаться, я уже и не надеялся, что они ответят мне – я писал им сразу после их отъезда, когда разбился Файер, но ответного письма так до сих пор и не дождался. Они писали сумбурно, по очереди, сразу о многом, а в то же время и ни о чем, и письмо оставило странный привкус недосказанности и недопонимания, будто изменилось, потерялось что-то мимолетное, а вместе с тем и самое важное… Наверное, и правда самое важное было именно в этих мелочах, таких незаметных и неуловимых, что даже не сразу можешь понять, чего тебе не хватает теперь… В разговорах, затягивающихся до рассвета, в мокрой от дождя сирени, нежном прикосновении пальцев и чьей-то улыбке, все еще стоящей перед глазами. В том самом времени, что мы прожигали так бессмысленно в сизом тумане городских окраин…