Письмо бабушке, о Любви (эссе в эпистолярном жанре)

Здравствуй, бабочка моя!
Давно я тебе не писала. Радостью поделиться охота. Расскажу тебе историю, которая многое изменила в моей жизни. Попробую сделать это так, как ты мне сказки в детстве в блокнотик записывала. А потом дарила мне его, когда я в город от тебя возвращалась. Как же я любила эти сказки! Мы называли их попутными сказками для взрослых девочек. Помнишь?
Бабуль, я столкнулась с Любовью. Сначала меня это «раздробило на кусочки, а потом научило летать» — так ты написала в одной из своих сказок. Я в очередной раз поняла, как это. Но нынешнее понимание совсем иное, ранее мне незнакомое. И произошедшее открытие легко, будто в насмешку над моими полуторагодовалыми страданиями, избавило меня от них. Одним разом. И сделало счастливой в ситуации, когда, казалось бы, это невозможно. Странное ощущение, я ещё не привыкла, но мне нравится.
Всё началось с того, что мой приятель со своим приятелем попросили свозить их безлошадных в кузницу на другом конце города, что-то там им обговорить надо было с кузнецами, по личному. Я согласилась с тем условием, что мне удастся попасть внутрь и посмотреть на процесс, в кузнице я ещё не бывала, интересно же.
Приехали мы, зашли в какую-то дверь и очутились в подсобке. Там мужики пили чай с «ушками», с печеньем в смысле. Нас тоже угостили. Потом кто захотел, пошёл в кузню. Главный кузнец, как я его успела обозвать за наше короткое знакомство, принялся экскурсию проводить.
Кузница, скажу я тебе, — место особенное, сам процесс это предполагает. А так как кузнецы оказались художниками, то кузня, которая являла собой каменный цех со вторым светом и кран-балкой под потолком, тут и там была заставлена разными диковинными штуковинами. Само помещение оказалось больше, чем я ожидала, точнее выше. Около дальней стены, примерно посередине и немного поодаль от неё стоял горн, кой я так жаждала увидеть поближе, а метрах в двух от него пара наковален. В очаге догорал огонь. Кругом стояли верстаки, размещались кузнечные инструменты, уголь, приспособы, готовые изделия или их части, лежал металл.
Лавируя между всем этим, мы встретились с Главным кузнецом и прошли мимо друг друга, на миг зацепившись взглядом левых глаз. В прямом смысле: мой левый глаз посмотрел в его левый глаз. Вот с этого всё и началось.
Я увидела там бесконечность. Увидела и увидела, мало ли чего я могу увидеть, недаром сказочница. На заметку этот момент взяла, подумала: «Пригодится в какую-нибудь сказку», и айда любопытство своё удовлетворять в новой обстановке.
По пути к горну я, конечно, ринулась проситься в кузнецы, попробовать очень хотелось, чтобы процесс почувствовать. На что художник, один из кузнецов, весьма колоритный экземпляр, — с бородой и трубкой, при подтяжках, с тихим спокойным голосом и с хитрой улыбкой, — предложил мне для начала на пластилине потренироваться. Взял с полки небольшой кусок фиолетового, с разноцветными — жёлтыми, голубыми, красными, розовыми, коричневыми, зелёными — прожилками пластилина и протянул его мне. Потом взял ещё один, другого цвета, и вручил моему приятелю, который тоже попробовал ковать проситься. А я ж заслуженный декоратор да нянька, что мне пластилин полепить?! Ладно, думаю, слеплю что-нибудь, пусть посмотрят. Может в другой раз и выковать чего дадут, научат инструмент в руках держать. Стала машинально тискать пальцами податливую массу, а по пути рассматривать всё и расспрашивать.
Экскурсовод охотно отвечал на вопросы и радовался нашему интересу, много улыбался. В то время, когда нам демонстрировали собственно процесс ковки, он куда-то смылся. Наблюдая за огнём и железом, я почувствовала, что позади меня кто-то прошёл, и краем глаза увидела, что он направился к лестнице. Не обратив на это особого внимания, я вернулась к созерцанию превращения металла в металл. А через несколько секунд почувствовала, ощутила затылком, спиной и прочими частями организма как сзади что-то очень большое, гораздо больше, чем я сама, осторожно касается меня по всей поверхности тела. Я повернулась на сто восемьдесят градусов, но никого не увидела. Только хозяин кузни маячил на верхнем ярусе. А это нечто, похожее не невидимую волну, прошло насквозь и поглотило меня, вобрало внутрь, распространяясь дальше. Будто качество пространства в кузнице изменилось, энергетика, если тебе так будет понятней. Со мной порой происходят странности, поэтому удивление произошедшему вытеснилось любопытством, и быстро меня покинуло.
К тому времени все экспонаты кузнечной работы внизу были обласканы вниманием, дошла очередь тех, которые обитали наверху.
На основательный настил, деливший собой помещение на два уровня и прикрывавший примерно треть кузни, вела широкая металлическая лестница. Мы поднялись по ней и увидели там несколько интересных кованых изделий. Среди них были изящные, замысловатые в исполнении вещи, но моё внимание привлекло внушительных размеров сердце на вертикальной подставке. Не анатомическое сердце, символическое, такое, каким люди привыкли его изображать, только объёмное. Смотрю я на него, ничего вроде особенного — множество узких металлических лент рядами и зигзагами уложено подобно черепице. «Хорошая броня» — подумала я, вспомнив о собственном искалеченном органе. В этот момент главный кузнец легко коснулся металлического сердца, и оно распахнулось пополам на манер шкатулки. Это случилось так внезапно, неожиданно, что я подскочила, слегка вскинула руки и ахнула в изумлении. Мне очень понравилось полученное впечатление. Экскурсовод широко улыбнулся и прикрыл верхнюю створку металлического сердца, вернув ему неприступность. Подумалось: «Как вариант в открытое сердце можно посадить цветы», размеры для небольшого вазона изделие имело вполне подходящие.
Позже, примерно через год, я вспоминала этот момент и задавалась вопросами. Неужели его сердце действительно настолько пустое? Отчего я тогда так обрадовалась этой пустоте, и почему внутри ничего не было? Ведь такого не может быть, если добрый человек творит красоту. Или может?
Побыв ещё немного в кузнице, мы вернулись в подсобку, чтобы попить чая, прежде чем покинуть это волшебное место. Пока главный кузнец запирал ворота кузни, мы успели разлить чай по разномастным кружкам.
Художник протянул мне руку, и я поняла, что он хочет ближе взглянуть на моё пластилиновое произведение. Отдала и стала ждать вердикта. Он повертел вылепленную мной фигурку и предположил: «Шляпа?». Меня позабавил ход его мысли, потому что сама я видела в безделушке вовсе не шляпу, а музыкальный инструмент. Поделка представляла собой длинную колбаску, скрученную вокруг своей оси и завернутую несколько раз в плавные повороты, какие бывают, когда вяжут сложный узел. С одной стороны пластилиновая колбаска была узкой, с едва заметным кантиком-мундштуком, а с другой стороны раскатана в широкий раструб, как у валторны.
В подсобку вошёл наш экскурсовод и сел за стол напротив меня.
— Это духовой инструмент, — сказала я ему и пояснила, — труба, инопланетная или сказочная, как вам удобней.
Но художник упорно обзывал поделку шляпой, я не расстроилась и пошутила:
— Сказочная шляпа!
Главный кузнец улыбнулся каламбуру, а я, к своему удивлению, высказалась на тему того, что чувствую себя, попавшей внутрь чуда. Художник этому совсем не удивился, меня же собственное поведение почему-то засмущало.
Потом я не раз думала, что же всё-таки тогда у меня получилось: духовой инструмент или шляпа? А если шляпа, то в какую стороны «сказочная»?
Мы с экскурсоводом стали часто видеться, общаться. Сначала по-приятельски, потом ближе. Он подпускал меня к себе очень близко, хотя ему это было не свойственно. Как и мне, с некоторых пор, но я сделала то же самое. Мы наслаждались обществом друг друга, будучи каждый самим собой. Он показал мне кусочек себя и тот мир, который я в нём увидела, был настолько прекрасен и велик, что я бы не могла придумать лучше. До сих пор не могу. Это было восхитительно.
Израненные души подобное стечение обстоятельств настораживает. Мы начинаем рассуждать, насколько этот мир, который мы видим в объекте непреодолимого влечения, иллюзорен. Не поторопились ли мы в суждениях о человеке, перед которым рискнули отключить внутреннюю защиту?
Очень внезапно кузнец ушёл в глухую несознанку, и я принялась рушить. Но мои иллюзии получились сверхпрочными, сколько я их не раскачивала логикой, опытом, глупостью своей, стояли намертво. Я не понимала, почему он так резко ограничил мне доступ к себе, в свой мир.
Потом вспомнила Цезаря, если ему верить, мысль об опасности ослабляет отвагу и быстроту. От покалеченных нелюбовью, любовь требует отваги. Кто знает, какую опасность увидел во мне мой кузнец. Мне было неизвестно, возможно, в прошлом люди ранили его даже сильнее, чем меня.
Вариантов мотиваций для такого поведения я могу найти множество, не исключая самые худшие и самые лучшие. Расчёт был на то, что если я в нём, как в человеке, не ошиблась, один из вариантов его самоустранения: для того, чтобы я к нему не привязывалась, потому что мои чувства не взаимны. Значит, он наполнен добротой и любовью, но она не для меня. И это восхитительно, потому что объясняет моё любование им. Я сама так поступала с другими, когда понимала, что это не смогу дать им столько любви, сколько они хотят. С той лишь разницей, что прямо им об этом говорила. А с ним я... Это невозможно объяснить.
Меня мучил вопрос: почему он мне не скажет прямо? Это же так просто и стопроцентный вариант вырвать иллюзиям корень. На себя злилась. Пыталась себя убедить, что проморгала явные предупреждения Вселенной: в глазах пустота, в сердце пустота, а она, видите ли, его любит… Действительно, сказочная шляпа выходит. Не понимала сама себя, убеждала: «Всё ведь очевидно, просто ты боишься взглянуть правде в глаза».
Долго старалась на логику опираться и к голосу разума прислушиваться. Как только себя не уговаривала, как только не пыталась выкорчевать его из души. Даже просила гадость мне какую-нибудь сделать подлую, знала, что это безотказный способ обличить иллюзии на счёт человека и избавиться от боли. А боль была бездонная. Ничего не помогло. Даже то, что уже когда-то помогало.
А потом со мной аппендицит случился. То есть это позже выяснилось, что аппендицит. Изначально врачи диагноз поставили неутешительный. Будем, говорят, в срочном порядке кишки у тебя вынимать, мыть-полоскать, а потом обратно укладывать. Мужайтесь, дамочка, надейтесь на лучшее и молитесь, потому как вероятность летального исхода даже при идеальной операции составляет аж двадцать процентов.
С моей удачливостью да мнительностью я не на шутку струхнула. Всё, думаю, приплыли. В общем, подготовилась я морально к варианту не вернуться живой из операционной, а когда медсестра с каталкой за мной пожаловала, меня как переклинило. Схватила телефон и написала ему, мол, так и так, еду на операцию, могу не вернуться, на всякий случай знай, что я тебя любила. И что-то ещё, от страха позабыла что. Но не суть, главное, что «перед смертью» ринулась писать ему.
Очнулась в другой палате, живая, чувствую себя лучше, чем ожидала. Мама с тёткой на меня смотрят, улыбаются. Оказалось, всего лишь аппендицит был и ещё в брюхе лимфа-узлы воспалились. Ошибку свою врачи обнаружили только, когда меня разрезали.
Каждая женщина знает, нельзя за мужиками бегать, звонками и посланиями их закидывать, не любят они назойливых. Не звонить — это проще простого, а вот не писать… Я старалась не писать. У меня плохо получалось. Желание разобраться в ситуации было сильнее меня. Накатывали на меня периодически приступы письменности. А как я могла ему не писать? С кем, кроме него, мне ещё обсуждать интересующие вопросы? От этих писем в одну сторону легчало, как от психотерапии. Так ему и написала из больницы: читай, не читай, хоть в сеть выложи, хоть на смех подними, я не против. Главное, чтобы я не плакала. Осточертеет — заблокируй. Но он ничего не делал, только читал. Зачем, спрашивается?
Знаешь, бабушка, в период тесного общения мы много разговаривали, но о главном только молча. А когда он пропал, изолировался, я боялась, что всё себе просто напридумывала. Рассматривала этот вариант целый год, как наиболее очевидный. Но в нашу последнюю перед очередным долгим периодом безмолвия встречу... Он так жалел меня, как жалеют только любимых. Без слов, притяжением ладоней, касаниями моей буйной головушки, молчанием долгих объятий. Меня ослабили страх и разум, а он очень устал. Мы оба ещё не ответили себе на все вопросы, нам это ещё предстояло.
А потом, уже после аппендицита, через полгода с момента нашей с ним последней встречи, со мной вдруг случилось нечто неописуемое. Глубоко индивидуальное переживание, сильно похожее на прозрение, на преображение, на открытие… Я чувствовала безграничную радость! Меня это сначала поболтало в эйфории, а потом умиротворило, исцелило, наполнило силой. Уверена, ты бы меня поняла.
Тут недавно одна старая знакомая, с которой мы списываемся раз в полгода, спросила меня о любви. Не знаю, почему спросила и не знаю, почему меня, но состоялся у нас с ней такой разговор.
Она мне написала: «Я все чаще стала думать, а что вообще такое эта любовь?.. Ну, мать – дитя, понятно. Даже к животному понятно. А вот к другому абсолютно чужому человеку, которого ты вообще не знал и не ведал о его существовании, и вдруг жить без него не можешь. Ерунда какая-то полная! А ты говоришь, поняла. Объясни в двух словах, раз поняла».
Я ей ответила, что Любовь — это Бог. Что теперь я понимаю людей, которые уходят в монастырь. Что в одной из моих сказок есть утверждение, что Любовь между Жизнью и Смертью рождает Мир. Предложила посмотреть на это, как на математическое выражение. Наверное, потому что на тот момент сама я словами свои ощущения ещё не формулировала, и, по большому счёту, сомневаюсь, что это возможно сделать, по крайней мере, без сказочной упаковки — слишком необычное меня посетило переживание.
Её мой ответ не устроил и она перефразировала вопрос: «Лучше скажи, как это вообще жизнь твою изменило? Вот то, что ты все это поняла. Лично тебе, что это дало?». Я сказала: «Лично мне Любовь дала неописуемую радость и простор, умиротворение. И страх прижал хвост». «Офигеть!» — прилетело мне в ответ. Прости, бабуль, за «офигеть», но слово подходяще, позволь его из песни не выкидывать. Я ответила: «Ну да, собственно, я и офигела, когда нашла радость ни где-нибудь, а внутри себя. Оказывается, мне было больно оттого, что я убивала Любовь. Но она меня победила, и я сдалась, признала её превосходство. Разжала руки на её глотке, перестала душить. И вдруг она развернулась во все стороны, огнём изнутри разорвала мой кокон и разметалась повсюду вихрями, и позволила мне парить внутри себя». Об остальном, говорю, позже в сказке почитаешь.
За всю жизнь я встретила только трёх женщин, которых могу назвать подругами, и все они говорили мне: «Хватит ждать, пора забыть и жить начать дальше, замуж выйти, пока зовут».
А я не хочу забывать. И это не мешает мне жить. Не понимаю, почему люди так думают. То, что я испытала благодаря ему, благодаря нашей встрече, ни на что не променяю. Это прекрасно! Любовь позволяет касаться друг друга сквозь пространство и время. Потому что Любовь — это самое сильное намерение. Всё зависит от того, на чём оно основано.
Моя Любовь основана на Вере, что в нём я видела, не пустоту, а Дух. В этом случае всё встаёт на свои места. Именно это послужило импульсом для моего понимания Любви. Могу и ошибаться, но вряд ли.
Когда я объяснила это одной из подруг, она спросила, что я теперь буду делать с этой своей любовью. А я об этом и не задумывалась. Как бы пафосно не звучало, решила, что подарю её людям. Великолепное впечатление, почему бы и не поделиться. Те, кто был испытан Любовью, часто так поступают. Иногда это помогает следующим пройти испытание. Мне помогло, они мне помогли, те, кто вышел победителем из схватки с Нею. Как-то так, бабулечка. Теперь вот роман пишу, детективно-комедийный, со второстепенной любовной линией. Будет хорошая, большая, красивая сказка со счастливым концом.
Пока что, это был мой самый удивительный опыт. И, я тебе скажу, оно того стоило! Не знаю, какие ещё открытия мне позволит совершить Жизнь, но об этом я точно не жалею. Жалею только, что в нарды с ним так и не сыграла.
Хорошо, что ты меня понимаешь. Часто тебя вспоминаю, бабочка моя. Скучаю по тебе и прошу за меня порадоваться. Может когда и свидимся, поболтаем. Кто знает, как на самом деле устроен этот Мир?