КЛЮЧ ОТ ДВЕРИ

КЛЮЧ ОТ ДВЕРИ


Если подсмотреть из-за кустов... можно подняться и во весь рост, тихонечко, притаив дыхание, чтобы не выхватить из комариного облака вдохом с десяток кровопийц и не кашлянуть против воли... впрочем он все равно не обернется, - более часа, как он застыл телом и взором, - крикни! - может быть и вздрогнет, только зачем кричать...
Слева остывает хвост реки, через него три ожерелья, по ним - туда- сюда - букашки и точки (из - между домами - в - между домов); небосвод довольно быстро подтягивает концы друг к другу, и с великим напряжением, отчего дуга (радуга без - ра) над крышами малиновая, но и та заметно опускается ниже, ниже, - опускается и остывает до желтого в оконных квадратиках. Остатки дневного света лениво гаснут на речной глади, едва достигая его ног, и справа - уже вся сторона фиолетовая (Восток - дело темное), - в ней голова реки в гулком железнодорожном ожерелье. Мощный сноп света подрезает слабенькую фонарную гирлянду, на крылечке будки путевого осмотрщика в конусе последней лампочки сонно щурится женщина в оранжевой телогрейке с желтым флажком, - так наверное - там, а здесь из ниоткуда - складками - выпал тюль, стреножил три березки, шлейфом потянулся по течению; горько завыла электричка и оборвалась, - без "наверное" - там, а здесь - на другом берегу - попрыгали по гулкому бетону детские голоса и притихли.
Почти тишина, - шуршит река, оставляя позади себя и дома - корабли, и его единственного по правую от себя руку... Рука - то правая, да прав ли он, осуществляя задуманное?..
Он черен по всем параметрам: и туфли, и носки, и костюм, и рубашка, и сам брюнет, еще молодой, без единого седого волоска. Только кожа на лице бледная, да на пальцах длинных, музыкальных, и без луны бледная, - хорошо, - иначе бы - мертвецки бледная. Он, кажется, содрогнулся, но... вряд ли. О таких говорят - тихие, но упертые, - что им до суждения подсматривающих.
Берег в этом месте крутой с одним искусственным пологим спуском к воде, вот на нем он и застыл и телом, и взором, и мыслью. Какой?..
Он опоздал на свидание?.. Его уволили с работы?.. Он потерял кошелек?.. Глупости! Не про него такое! Река что-то знает, потому и спокойна, - ни всплеском, ни рябью не возмутилась его медленным входом в нее, - солдатиком, руки по швам, лицо неподвижное. Скрылся с головкой, поднялся, хлебнул воздуха, снова скрылся, развернулся под водой и так же, осторожно, двинулся в обратную сторону, обнажая макушку, налипшие на высокий лоб пряди, - только рваное дыхание выдавало в нем жестокое борение видимого тела и невидимого духа, и так они разошлись во мнениях, что заколотились в ознобной схватке. Видимое тело? - Видимый костюм! на сумме веточек (ниточек) из ключиц, ребер, голеней, с объяснимой, но как бы нездоровой, припухлостью в тазобедренном узле. Ночь чернела, исчезал и костюм...
Он расстегнул рубаху, добавив к нескольким бессмысленно и слабо трассирующим в воздухе бледным пятнам вертикальную полоску, и в том месте, где с земли был удален травяной слой, лег на живот горизонтальным солдатиком, два ладонных пятнышка соединил в одно и вдобавок прикрыл его последним: лицевым. Он исчезал из поля зрения, приводя мир в полную гармонию с ночью. А река блестела своим цветом, отличным от окружающего, и ей не было никакого дела до того, что происходило на правом берегу, - да, там что-то происходило, но теперь оно (он) лежало (лежал) вне зоны ее интересов.
А что подсматривающий?.. А что подсматривать - то?..
А он?
А он радостно отдавал земле свое тепло, - чувствовал, как быстро истекает через сосудики накопленное за тридцать три года, как щедро накатывается на них глубоко внутреннее, от самого сердца, дробится, истончается, истекает. На мгновение радость подменилась страхом, - он остывает? - но тут же вернулась в новом качестве: ожидания великого свершения, - вот уж и млечный путь подоткнулся под его ноги, вот уж он оттолкнулся от земли и от оболочки (оказывается, он находился в ней по сию пору) и полетел, ввинчиваясь в одно небо, во второе, в третье... - О, как их много!.. Летел он долго, пока мягко не опустился в сверкающих лучах (и это последнее, что соответствовало празднику) на планету, - на планету, совсем не отвечающую на его радость: скупую, если не сказать - аскетическую. Камни, камни, большие и маленькие, серые, если только в тонах отличающиеся от тех, что устремились к горизонту, идеально круглому - без единого деревца, без кустика.
На камне - старец. Лицом - тонок и хмур, в одежде - глубина веков - по земным меркам, под седыми бровями - дума мудрая, тяжелая, неподвижная, и слова, обращенные к нему, под стать.
"Ты пришел слишком рано, возвращайся!"
"Я, не могу, не хочу, - заторопился он, - умерла мама, я один на земле, я никому не нужен, никому!.."
"Возвращайся!" - строго повторил старец.
"Я..."
"Возвращайся! - оборвал его старец и, неожиданно смягчился, - ты нужен, и долог еще твой путь..."
И он проснулся, оттого, что кто-то дергал его за ногу, рычал и дергал, - больно схватил за другую.
"Фу! Дружок! Фу!" - вмешался прокуренный, влажный голос, - место! Ба-а!- удивился, - утопленник всплыл! - и даже насмешил, - еще свеженький!"
Дружок отпустил ногу и неистово залаял; река, лес ответили набатом - они тоже проснулись; слоеный, туманный пирог обреченно просел, дома на другом берегу обнажили головы, и зря, потому что прокуренный голос объявил всей округе:
"Да живой он! Живой!"
Голос принадлежал резиновым сапогам, плащу - палатке, удочкам в чехле, плоскому алюминиевому ведерку с мягким поролоновым верхом. Из-под капюшона выдвинулись вперед усы.
"Милок! Да ты горишь под сто градусов, ошпариться можно! На-ка, хлебни!"
В губы его вонзилось горлышко баклажки, жидкость вскипела, пламенем пронеслась между лопаток, земля качнулась.
"Я не пью", - с трудом отдышался он.
"Кто ж по-трезвому в костюме купается, - засомневался рыбак, - или сбросили? - диалоги в одиночестве для рыбаков - привычное дело, - вроде нет, - внимательно всмотрелся в его лицо, - побоев нет, костюм целехонький, - ледяным, большим пальцем подтянул кверху веко, заглянул под него, усмехнулся, - и живой вроде, - и снова в сомнении, - местный, или приплыл откуда? - неопределенный взмах слабой рукой понял по- своему, - значит, с того берега, напрямки, - продолжил многозначительно, - значит неразделенная любовь, - подвел черту, но собаке, внимательно вслушивающейся в речь своего хозяина, - вот, так Дружок! все беды на земле от баб. Помнишь свою хозяйку Дарью Степановну? Царствие ей небесное. Так вот, понимать должен, разговор этот ее не касается. - Ну бывай! - он снова обращался к "утопленнику", - у нас еще кот Васька есть, ждет не дождется, облизывается..."
Как он шел домой? Неясно и размыто. Поднимались кочки и били его по лицу, взбрыкивал и лягался асфальт, - но светлел, - молоточками стучали каблуки, носки туфель упирались во что-то невидимое перед его носом и огибали, и вообще - он мало что замечал в этом многоугольном "беличьем" колесе.
Каким-то образом открыл дверь, сделал несколько шагов, и рухнул на кровать. Но что это? - поневоле прислушался, - через форточку, в промежутках между низкими, пьяными глотками прорывалась высокая мольба о помощи: женская мольба, истеричная. Он занял у кого-то сил, - а жил он один, - значит, у чего-то, подошел к окну, выходящему в десятиэтажный колодец. Внизу, на теннисном столе распинали обнаженную женщину - она кричала; четыре здоровенных молодца, разодрав ее одежду на части и скрутив в жгуты, привязали ее к ножкам стола, и, видимо, пресытившись телом, довершали вакханалию бутылкой из-под шампанского. Небо над колодцем содрогалось, - но под ним продолжался сон, спокойный и переспелый, - где они, выгуливатели холеных, породистых кобелей и сук, где?
За занавесками...
С трудом докачался до кухни за ножом, - раскаленное тело успело выжечь все мысли, за исключением одной: ей, женщине! еще хуже, - и еще одной, точно уж последней, и рациональной: нож? чтобы резать узлы (пальцы чужие, непослушные)... Когда вытолкнулся из подъезда, прохрипел:
"Оставьте ее в покое!"
И еще что-то прохрипел - сам не слышал.
"Тоже хочет! - крикнул первый, - нахаляву?.. гони пузырь! - второй, - водяной! псих он!" - сплюнул третий, - четвертый ударил в челюсть.
И еще голос свежий, сверху, с балкона:
"Милиция! Милиция!.. Уже едут!.."
Он ползал на четвереньках, резал путы, шептал в соленое ухо, заботился... Мамино платье пришлось впору. "Какая красивая..." - подумал он угасая.
... Через ресничный частокол пробивался белый цвет, - пробивался, пробивался, и распахнулся - ярким, сочным, солнечным днем; за окном - клен, дрожащий от страха, от больничного запаха? но другим он и не может быть в больнице, - и, ужасающее наличие белого, больничного оборудования, - и, широкая женщина в белом халате с неимоверно полными руками склонилась над ведром с таинственным (астрологическим?) знаком коричневой краской.
- Здравствуйте, - он услышал собственную мысль, но как бы в исполнении чужого, слабого голоса.
- Ой! - круглое лицо оттолкнулось от ведра, вторым улыбчивым солнцем всплыло над спинкой кровати. - Сыночек ожил! А жена-то совсем излихостилась, бедненькая, - вздохнула глубоко, со ступенькой, - счастливый, не то что у моего... в магазин побегла, щас вернется, а я к врачу, обрадую, - она покатилась к двери, но тут же вернулась, приглушая грудной голос, - может я чего не так сделала, ты уж меня прости, сынок, крещеный ты, али нет?..
Он как-то не понимал вопроса (какая жена?..), - длинной немотой нагнал на ее лицо ужас.
- Православный ты, али как? - она совсем упала голосом, - жену спросила, не знает...
Он кое-что помнил: туманную реку, рыбака с собакой, - даже старца с другой планеты, - драку во дворе, красивую, обнаженную женщину, понимал, что терял сознание, - но успеть за это время жениться... Санитарка что-то путала.
- Али мусульман какой? - настойчиво пытала она.
И он еще припомнил, как мама, однажды, обмолвилась на эту тему, перепутав (да и различала ли она их?) день его рождения с днем ангела.
- Ну чего же ты, - обрадовалась, заклевала носиком, санитарка, - слаб еще? Я к чему, знаешь кто тебя спас? - возвела восторженные, маленькие, темные глазки к небу, - Спаситель наш! - подхватила его ладонь своей горячей пышкой, завела за полу пижамы, прижала к груди. - Чуешь, крестик? Освященный!.. Ушли все, я и нацепила на шею, плохой ты был. - Спохватилась разлетом ладоней. - Ну заболталась, ну побегла я!..
Значит он не только думал, но и говорил; икры ее ног - короткие, массивные, работящие, не сокрывающие методичных сокращений мышц.
А крестик невесомый, маленький, - он поднес его к глазам, подушечкой на мизинце нежно погладил распятое Иисусово тело, - и опять же, и в этой, не успевшей еще как следует остыть, критической ситуации, очередная фантазия набросилась на него, чтобы сыграть очередную шутку - философскую, вдобавок и неприличную в чем-то. Вот почему распятый - мужчина, а не женщина. Раскинутые в стороны не только руки, но и ноги, и одна из них согнута в колене - картина, прямо скажем, эротическая (тут уж не до сосредоточения в душе), - как та - на теннисном столике; он вспомнил, что и тогда, в ужасном том состоянии, он почувствовал в себе, хотя бы и мимолетное, но вожделение. Она была такой красивой...
Дверь открылась, и санитарка пропустила вперед врача - молодого, энергичного, белого, тщательно выскобленного, задорного.
- Ну что, возвратился?
Ослепительного и в улыбке; ладонь врачевания отмахнулась от огромной мухи - фонендоскопа на груди, Дружком, но беззубо, чуть больше чем на минутку (ну кто же этого не знает), вцепилась в запястье бывшего "утопленника", сухо успокоилась на лбу.
- Как вы сказали: возвращайся! - больной (а кто же еще?), как мог, копировал его улыбку, - ... и долог еще твой путь...
Неудачно копировал: гримасничал? потому-то и слетела улыбка с лица врача, уличив, на мгновение, его в сходстве со старцем на планете, но только на мгновение, затем вернулась, чтобы вытянуться в простофильное удивление, в строгую озабоченность.
- Н-да, странно, я действительно цитировал эти строчки... Мозг и в бессознательном состоянии обрабатывает получаемую информацию? Получаемую - чем? А?.. Актио, так сказать, ин дистанс! - самопишущую ручку из страниц блокнота, верно (не пером, а оперением), перевонзил в подкову из губ, категорически выдул. - В общую палату его!
Сорвался с места, оставив после себя ветер. Санитарка пояснила:
- Башкови-и-тый! В алинаторскую побег, строчить, до ночи. Кого хошь на ноги поставит! А мы, родимый, переезжать будем...
В палате пятеро, он шестой, - посредством многоходовой комбинации и пресечения строптивого его кровать переместилась к окну; обиженного, которого "на днях и так выписывать", разместили у двери. Принимали участие и добровольцы, и принудительные: и в белых халатах, и в спортивных костюмах, и в серых, мерцающих светом кожи, пижамах, и все на все возражения и ссылки, включая, - "я сам!" - не обращали внимания, - только санитарка мягко подкашивала ему локти, и он падал на подушку.
Всё - всё. Наступало время знакомств - досадное. Осчастливленный и... оскученный вторым окошком (всего их было два), не вставая с постели, первым, до хруста в коленях, половиной арки, просунул в щель кровати "ноги дружбы" в носках.
- Зовут как?
- Чет-вер-тук! - он отчетливо и громко называл фамилию, потому что имя его из одной гласной и четырех согласных, включая две буквы "р" в большинстве случаев оказывалось неподъемным.
"Как-как?" - должны были переспросить его, - и переспросили, и он повторил еще два раза.
- Чукча какая-то! - процедил сквозь зубы обиженный у двери.
- Не-а, - заметил тот, что напротив, отгороженный от остальных газетой, - у них Ивановы, Петровы...
Пятый, который посередине, спал, шестой - отсутствовал на процедурах, так что "комментариев" ждать больше неоткуда.
Пауза; оскученный, вдруг, оживляется, переворачивается набок; половина арки естественно разрушается.
- Четвертной! - по-русски!
Обиженный у двери оскорбительно хохочет.
"Мамочка моя! - шепчет Четвертук внутри себя, - это уже было, это уже было..." - прикрывает глаза.
Полянка, огороженная конусами, шарами: липами, дубами, - над затылком лазурь, зной такой, что в глазах радуги наезжают на переносицу и дальше, зачерняя общую зону, в ней странная, светлая, опасная... точка. За краешками глаз бежит кругами курчавая, нежная зелень, в нос пробивается теплая, сладкая пыльца, над ухом - пчела обманулась, приняла ухо за ромашку, - смешно, да?.. Главное, не уделять внимания точке, иначе разрастется и превратится в сильную головную боль - пострашнее укуса осы, поэтому он смеется и от ожидаемой щекотки, и еще от того, что ему так хорошо, - из-за кустов (там пруд, дом с колоннами) доносятся веселые голоса мальчиков и девочек, всех перекрывает голос папы: он громко поет его имя, его имя певучее... Звонят колокольчики, громче, громче...
- Жена идет! - исчезающая щель в двери прихватила с собой и осиянное радостью лицо санитарки.
"Это было, и этого никогда не было..."
По коридору стучат шпильки, - громче, громче...
Распахивается дверь, в ней... прежде всего красивая женщина: глаза черные, яркие губы, стрижка, требующая отдельного, пристального внимания, нежно-зеленый костюм изумлен небрежно выпавшей на плечи снежной накидкой, юбка очень коротенькая, ниже ноги не видны из-за кроватной шеренги, но он их помнил более других частей тела, - именно так в его сознании, - вначале очаровательная женщина, затем знакомая, и уж затем - "жена" - чья?
- Ну наконец-то, - она, подталкивая перед собой приятный запах духов, на мысочках, балансируя свободной рукой и полным полиэтиленовым пакетом, двинулась по проходу, задевая кричащими в изнеможении швами на бедрах, пришибленные спинки. За одной - простодушное: "ух ты-ы-ы!.. - ее не устроило, поэтому следующую двинула так, что за той взяли много выше, - вот это да-а-а!" - правду Сеня сказал, - она пристроила пакет на тумбочку, на стуле водрузила ногу на ногу (в колготках они смотрелись еще более соблазнительными), - сегодня аклимаешься.
Если бы. Если бы - косметики на лице меньше (она только вредила!), если бы - движения менее развязанные, если бы - без "аклимаешься", если бы... "А жена-то совсем излихостилась, бедненькая, - припоминал он слова санитарки, - это о ком?" - думал, но спросил про Сеню.
- Лечащий врач твой, Семен... как его там?.. ну вообщем аксакалыч, - обнажила роскошные зубы, - хуже чем у тебя, - наклонилась поближе для доверительности со смешинкой, - когда ты потерял сознание, испугалась, думала тебя кондрашка хватила, потянут, думаю, скорую вызвала, что сказать, думаю, нашла в столе паспорт, а там этот, как его: эр... эр...
- Эрнгр, - подсказал он.
- Вот! - рассмеялась, - и фамилия, - ногу сломаешь, я и сказала, что жена твоя, - палец скобочкой наложила на раскрытые губы, - только ты никому, пусть так знают. Подумала - иностранец какой, эмигрант крутой, а присмотрелась - нищета, одни книги. Откуда ты такой выискался - эр?.. Знаешь, я тебя про себя называю - монашек. Выскочил - тощий, мокрый, черный - из преисподней!.. А те, - губы ее сомкнулись и побледнели, в слегка сузившихся глазах замерцал холодный, металлический клинок, - "вот как она может! - подумал он со страхом, - они свое получили! - прошелестела она, и следом, повторила еще раз по слогам, - они свое по-лу-чи-ли... - только уже мягче, как бы опускаясь на дно своих бархатных глаз, где жестокость исключалась, - ты лучше о себе расскажи.
О себе?.. Что он мог рассказать о себе? Фантастическую историю о том, как мама выменяла его на отрез английского сукна в поезде под Саратовом, как в свертке нашла записку с его странным именем, изменить которое не решилась. И что он сам о себе узнал от нее только две недели назад (как чувствовала) - в день своего рождения. На следующий день она умерла. У нее тоже были черные, бархатные глаза...
По палате пробежался кашель: и по кругу, и попрыгал бессистемно, всегда так - стоит только начать и обязательно кто-нибудь отзовется, а в лесу, в пустом месте - эхо. Дома отзывались этажом выше или ниже, и наоборот, когда бухали там, он тоже кашлял в ответ, когда и не хотелось вовсе.
Дверь распахнулась, белизной в белизне проявился врач.
- Лена! Когда освободитесь, зайдите ко мне!
"Ее зовут - Лена."
- А я уже освободилась!
Как вспыхнул ее взгляд! - упал стул, она наклонилась, чтобы поднять его, - как гибок ее стан! - он закрыл глаза. Энергично простучали шпильки; у двери она обернулась (обернулась ли?)
- Завтра бульончика принесу, куриного!
Прибежала санитарка, убежала с пакетом, прибежала - на подносе обильные, фруктовые дары; пришли две медсестры - постарше и помоложе, поставили капельницу, - улыбчивы, добры, строги, предупредительны, исполнительны; заглянул старичок с журналом под мышкой, после чего молоденькая медсестра произвела какие-то манипуляции с сосудами на штативе, - и еще многие были - рябили белым.
- Ты что, большая шишка будешь? - осчастливленный скрестил руки на спинке его кровати, внимательно, с большим сомнением вглядываясь в его лицо, - смотри, как они перед тобой на цырлах ходят, а так не докличешься.
- Да какая у четвертного шишка! - живо откликнулся обиженный у двери, - вот у Семена шишка, что надо, вишь, как рванула!
Палата дружненько рассмеялась.
- Да разве на таких женятся, - осчастливленный переместился на стул рядом, - в народе как говорят: красивая жена - чужая жена.
- Что верно, то верно! - тот, который был с газетой, спустил ноги на пол, закачался в такт собственным, должно быть, авторитетным мыслям, - но что ни говори, хороша! Эх!..
И потекла река из обыкновенного мужицкого словоблудия, - подпитывалась она ручейками где-то виденными, где-то слышанными, вряд ли пережитыми, - не то, чтобы бедна была (а скорее всего, да) на подобные случаи собственная жизнь, да кто же вытащит на свет сокровенное, а прополоскать чужое, так очень даже развлекательно.
Необъяснимо, но он ревновал, - он ревновал чужую Лену к чужому Семену; он прикрыл глаза свободной ладонью, чтобы не видели слез; он плакал; он ненавидел мирного Семена, а не тех четырех насильников, и ревновал ту, которой был безразличен. Вся! вся его жизнь вывернута наизнанку, он изгой, он даже не целый, а всего на всего - чет-верт-ной, четвертая часть от того, что должно было быть целым. Не в первый раз ему присваивали такую кличку, а клички - точны...
- Ну ты чего? - за плечо тормошил его осчастливленный, - мы же того, пошутили.
- Угощайтесь фруктами, - всхлипнул он, не отрывая ладони от лица, - я все равно не буду.
В палате запахло апельсиновыми, банановыми желудями, - зачавкали...
Убрали капельницу, принесли обед; сопели; скандалили столовые ложки, фальцетом носились вилки по обнаженным тарелочным трекам, чайные - задумчиво вальсировали, после них - сон, прерываемый тапочными выездами из палаты со счастливым возвращением; покашливание, вялое обсуждение экономической ситуации в стране со взрывами персонального мотива - "... к вам пришли!"; ужин - оркестровым слепком с обеда; болезненный укол, таблетки, градусник под мышку, горчичники на ночь; храп, подчас не в одно отверстие; духота. Утром - обход, при котором Семен шутит, смотрит в журнал, отдает распоряжения медсестре, далее - день под копирку, только перед сном вместо горчичников банки.
Бром исправно делает свое дело, - Семен более и не друг, и не враг, а так... приходила Лена, бульон - несоленый, но он сказал, что вкусно. А она сказала, что придет еще, - халат предательски приоткрыл жирное пятно на ее юбке, - и она была бледна, и не причесана. А он равнодушен? Как хорошо, что он равнодушен!
Выписали обиженного, весело распрощался осчастливленный, за ним - остальные, вместо них - новенькие. Повторение с "четвертным", далее по накатанной колее, - Лена появлялась реже и реже. Как-то санитарка задержалась в палате дольше обычного, присела на стул.
- Вот оно, как по жизни бывает. У моего поначалу тоже - ох-ох-ох! ах-ах-ах! - а потом - на тебе!.. Да ты не расстраивайся. Я тебе крестик от души подарила, не за деньги. На него и надейся, на Спасителя нашего, больше не на кого, при такой-то жизни...
Он благодарно улыбался.
Наконец, настал день и его выписки.
Семен - в отпуске. Лена приехала на шикарной иномарке, вся задница которой была усеяна латинским шрифтом, и за рулем - "z"-ом - сложился, неимоверной ширины в плечах, Николаша с бритым затылком. Она привезла выстиранный, тщательно выглаженный костюм, и новую голубую сорочку правильного размера, если не учитывать похудевшую шейку, - застегнув верхнюю пуговицу, она просунула в щель два пальца.
- Ничего, были бы кости, - обнажила эталонный зубной ряд.
И, вообще, она сегодня была такой, что в нем снова заговорило желание, - черные, с завораживающими линиями, брюки, тонкая, полупрозрачная, бордовая блузка, - под ней свободная, волнующаяся и волнующая грудь.
За прошедшее время многое выстраивалось в его мозгу, - разрушалось, испепелялось, возрождалось и прочее... - но никак не склеивались две злополучные половинки в одно счастливое целое. Казалось бы - он и она, - забудь о прошлом друг друга и посвяти себя общему настоящему, а значит и будущему, - можно продать двухкомнатную квартиру, купить домик в деревне, он будет преподавать в школе, она - рожать детей... Но не склеивались половинки даже в уме потому, что он всего-навсего "четвертной...", и ей постоянно будет не хватать недостающей четвертинки, а он не сможет переносить постоянного унижения, - он очень ревнив. Поэтому - нет! Между тем, Николаша без подсказок рулил по рациональному маршруту, значит не в первый раз, и еще значит - его заключение верно. Проезжая по мосту, Николаша пробасил:
- Вот тут через перила, и с концами.
Лена предупредительно положила руку на его мощный, обтянутый кожей, правый рычаг, пояснила нехотя, после паузы:
- Это тот, из четверых, что тебя бил, утонул.
- А что, - весело осклабился в зеркале Николаша, - трое корешей так и подтвердили, что выжрали вместе, шли, а он ни с того, ни с сего, возьми и сигани, все чисто!
Ничто не шевельнулось в его душе - ничто. Он так изменился?
Подъехали.
Осень в начале - тихая, ласковая; береза - поспела, - желтые, спелые грозди гирляндами сбегают по зеленой еще груди; требуется усилия, чтобы убедить себя - плоды несъедобны: они - всего лишь группы листьев, спешащих... в никуда. Из них выползают никчемные мысли, тянутся. Лена щурится (как мама?), прикладывает ладошку козырьком, - мимо березы, в небо, навстречу солнцу. Сгорит, как мотылек, - ему жаль, и он подхватывает одну из них, - самую нереальную.
- Оставайтесь! Вместе, что-нибудь получится...
Она по-детски потупила голову, носком туфли вдавила камешек в землю так, что он стеклянно запищал.
- Я плохая, - сказала она, - ты, не представляешь, какая.
- Знаю, - слабо возразил он, - я...
- А ты монашек! - она осторожно коснулась рукой его предплечья (слабый намек на отношения с Николашей), - со мной утонешь по-настоящему!.. Спасибо тебе, и прощай!
Николаша завалился набок, чтобы распахнуть дверцу автомобиля, она пальцами подтянула брюки на уровне коленей, изогнулась, пружиня телом соблазнительные кривые (Николаша знал, для кого старался), но, вдруг, выпрямилась, увлекая из салона за собой модельную, черную сумочку в руке. Переворошив беспорядочные ее внутренности, выудила со дна - ключ от квартиры.
Ключ - настолько горяч, что он его чуть не выронил.
А в квартире чужие запахи, неприятные, напоминающие Николашу, самодельные из бумаги, ушастые, пепельницы, в совсем разных, нелогичных местах, даже на телевизоре, понимай - ордене, за героический поступок, свой же он ранее и за ненадобностью подарил какому-то бродяге, собиравшему утром пустые бутылке на лестничном марше. Застигнутые врасплох окурочные беглецы замерли там, где их и застукали: на полу, на кухонном столе, на подоконнике, и тому, который держался на липочке на жестяном сливе, пришлось отдуваться за всех, - ему достался жестокий удар ногтем по затылку, - остальные - в совочек, в полиэтиленовый мешочек...
Загрохотала бутылочная батарея в пустом брюхе мусоропровода; выглянула перепуганная соседка, чтобы моментально преобразиться.
- Слава Богу! Выписались! Тут такое по ночам творилось, милицию хотели вызывать. А жена ваша... так неожиданно...
- Да-да! Я знаю! - интригующим голосом сказал он: таким, от которого позднее выкатятся несколько пар зенок на лавочке, вместо исчезающего под крышами домов солнца, - она не выдержала испытательного срока, и мы уже разошлись!
Вечером - зенки, а пока - губы серпом, рогами вниз, в дверной щели.
Улыбку пришлось тут же отставить, и с массой брезгливых ощущений перестелить постель; под душем он смыл с себя слоеную корку из Семена, из обиженного и осчастливленного, из белого цвета и запаха, да из Лены и Николаши - тоже. Блаженно вытянув ноги под простыней, он нащупал на груди крестик.
- Господи! - неожиданно и самостоятельно прошептали губы, - что делать мне дальше? Если Ты есть, подай мне знак...
Под правой рукой, на тумбочке оказался переносной пульт; он нажал кнопку; красная лампочка на панели телевизора сменила цвет на зеленый, всплывающие контуры через секунду наполнились яркими, сочными тонами. Благообразный молодой ведущий задавал вопросы монаху - настоятелю Соловецкого монастыря. Трудна, аскетична жизнь в обители, отрезанной в зимнее время года от большой земли, не каждому страждущему под силу духовные и физические преодоления. Отдельный остров и... точка пересечения как бы случайных составляющих. Как бы?... Планета, старец, санитарка, крестик, Спаситель, монашек... Тем временем, картинка на экране сменилась, Затевахин с упоением комментировал пожирание слабого сильным, - он содрогнулся, словно был на очереди.
Выключил телевизор, закрыл глаза, - он затевал (спасибо Затевахину!) в своей судьбе неожиданный крутой поворот, он знал, какой...
И по карте, и в реальном перемещении оптимальный маршрут пролегал от Ленинградского вокзала до Кеми по железной дороге, далее водным транспортом. Билеты кончились за десять дней, но ему повезло, - знал: если везет, значит на правильном пути, - кто-то (Кто-то?) - инкогнито, за час до отхода поезда над ним сжалился, уступил место в крайнем купе без двери, у туалета (амбрэ!), на верхней полке, - это первое преодоление? Три другие полки заняла грузная мамаша с одышкой и детьми, опоздавшими к началу нового учебного года, - это второе преодоление, но если серьезно - мелочи это.
Ну кто же не знает про Соловецкий монастырь, - там монахи, несмотря на Северное Ледовитое дыхание, выращивали арбузы - раньше, - потом там расстреливали попов: куда ни шагни, - кости, - сегодня там восстанавливают, - в этом году там грибов видимо - невидимо, благородных, других там не бывает.
Сынок отвернул ручку кукле дочки; подзатыльники получили оба, плакали в коридоре; он отремонтировал.
Разные ходят разговоры про монахов, не всегда порядочные, - а у кого сейчас жизнь не тяжелая? у нее муж зарплату по три месяца не приносит, садовых участков нет потому, что Север, выживай, как сможешь... В Бога она не верит потому, что Он не сделал ей ничего хорошего, и все, что она имеет, все, буквально все, - сама, сама, сама...
Сынок отвернул кукле головку, и попал ею в глаз дочке. Тут уж мамаша не поленилась, сползла с полки, попросила его на минутку выйти; он вышел в туалет.
В Кеми, чтобы не тратить времени попусту, нанял частника до пристани. Странное пространство. Серая, стеклянная земля неровно (нервно?) вспученная изнутри гигантской энергией, внезапно остыла и истрескалась, покрылась мхом, мелким кустарником. Человеческие строения и сами люди воспринимались случайными и ненужными, - земля эта предназначалась для одинокого существования, остальное - мелочное излишество. Мимо сплавляли лес, из напротив набежала огромная волна, и прибила бревна к Попову острову, беспорядочно: и вдоль, и поперек, и так, и сяк - лесоповалом, - образовалась пристань, к ней притулился белый кораблик, с надписью на спасательном круге - Святитель Николай. На корме бородатый молодой человек (будущий брат?), тепло одетый, удил рыбу, реагировал только на поплавок, - обернулся раз, и бросил на ветер, - "батюшка благословит...". Вдобавок ветер изорвал его фразу так, что понадобилось время для склеивания. "Не хватало еще раз простудиться", - поежился он. Серые облака с фиолетовой проседью ровненько держали дистанцию над свинцовой рябью, закрепясь впереди на резко очерченной островной полоске, справа - на башнях и кранах запущенного деревоперерабатывающего предприятия, слева - на размытых верблюжьих горбах кораблей ледяной пустыни, сзади... впрочем, им хватало и трех опор для основательной устойчивости.
Ему еще раз предстояло убедиться в том, что Кто-то о нем постоянно заботился: откуда-то объявился приветливый священник, цветным горохом пересыпались через борт туристы, паломники, отличающиеся от остальных сосредоточенными лицами. Сверху, из радиорубки полились за борт космические шорохи, - через минуту - другую спокойный, густой голос приструнил их: "Выходим!" - и чем-то еще штатно необходимым. В его же мозгу отпечаталось только необратимое - "выходим!" Он выходил?.. Да, он выходил, как тогда, из оболочки, но теперь въяви.
Кораблик красиво, по ряби, прошелся между островами, а далее началась тяжелая работа, прежде всего для его легких, - очередной свинцовый холм он брал хитростью: погружался носом до основания, втягивая в себя значительный пласт, - тот естественно проваливался, - а кораблик фыркая и вовремя возвращал заимствованное, но уже сверху, и вспененное - так ему было гораздо легче, "с мылом", преодолевать пространство, которое, кстати, долго оставалось неподвижным, и только каменный шатер по левому борту медленно кружился на месте, вытягивая на себя нити сомнений - и геологических, и душевных.
За краешками глаз бежит кругами курчавая, нежная зелень, в нос пробивается теплая, сладкая пыльца, и главное, - нет этой странной, страшной точки, готовой разраститься в сильную головную боль, - ее нет! Ему так хорошо, - из-за кустов (там пруд, дом с колоннами) доносятся веселые голоса мальчиков и девочек, всех перекрывает голос папы: он громко поет его имя, его имя певучее... Звонят колокольчики, громче, громче... "Пройдите в каюту!" - слышит он голос над ухом и... роняет за борт ключ от двери...
В каюте тепло, уютно, три молодые паломницы стоя, прижавшись плечами друг к другу, читают молитвы, - вдруг, радостный возглас: "Соловки!"
Все высыпают на нос кораблика; море спокойно, в кинжальных закатных лучах - золотые луковицы монастыря.
"Я, возвращаюсь!.."





6