Окончания

И может быть, его больше не будет. Боль - он мой, школьной грамматикой -
он мой, она моя, оно мое. И может быть, смешно выглядит мое лицо:
приплюснутое, гогеновское лицо, размазанное стеклом, с малахитовой кожей от
освещения тусклой лампочки, с патиной от пережженного Боль... Это слово
курсивом застыло на корке мозга. Может быть, кто-то сейчас смог бы прочитать
на моих расплющенных кончиках пальцев, прижатых к стеклянной двери, новые
спирали или пунктиры, причудливо извернувшиеся в рококо, но верно истолковать
смог вряд ли бы. Другая сторона не позволяет отчетливо видеть тонкие линии,
и я убираю руки от стекла. Окончания пальцев опухают в прежнее состояние.
Отлепливаю лицо, таитянка исчезает, патина остается, внутри - Горящий
Жираф. На переднем фоне я выдвигаю из себя пустые ящики эмоций.

Нет больше правил, Боль - он мой, мужской род, выдранный из старого
учебника с крепким переплетом, с ветхими страницами. Поднимаю упавшую,
висящую на проводе голову душа, пытаюсь открыть горячую воду. Ничего, кроме
воды, ничего не нужно, только согреться. Проклятие водой: я проклинаю тебя
водой!
Вода не льется, упираюсь глазами в квадрат душевой кабины вокруг:
запотевшие влажные стекла, (хотя душ и не открылся, напрасно я втыкал пальцы в отверстия на круге цифр - шифров), я вешаю его на курок
держателя; мокрая тяжелая ветвь бъется по стеклу, на него уже налипла пара
кленовых листьев. В горячую воду бы... Поджимаю губы, выпячиваю вперед
подбородок, делаю ироничный вид и храбро выхожу из телефонной будки.

Пальто перекашивается, дергаю плечами, и одно выше другого, неудобно
сидит пиджак, чешется шея от шерсти шарфа, а он еще и влажный от мороси, и
трется о раздраженную после бритья шею. Сдергиваю шарф, запихиваю в
мусорку; ветер приятно остужает; закуриваю. Резво прохожу пару шагов, но
прыжком возвращаюсь на звук подозрительного шуршания за спиной, бью со
всей силы в лицо бродяги, отбираю шарф и вытираю о мокрый куст ладонь.
Чертов шарф не влазит в карман пальто, я обматываю им руку и иду дальше, как
подстреленный и перевязанный. И недоношенный. Мама родила меня на восьмом
месяце. Папа повел ее на "Федру", и прямо в зрительном зале у мамы начались
схватки. Серж говорил, что если бы мама начала меня рожать после комедии,
то я был бы нормальный. А так - псих. Нервный и недоношенный. Даже врачи
не верили, что я выживу, еле спасли маму. Но все равно она умерла через
несколько лет. Я не помню ее. Мне даже все равно, какая она была. Если бы
я был доношенным, умным, веселым, меня бы любили, то я вспоминал бы о
маме, придумывал бы в детстве несуществующие истории про нас двоих, чтобы
позже в них поверить. А так...
Я прикурил новую сигарету, обмотал снова вокруг горла шарф, перешел на
другую сторону улицы, где было посумеречней. Курю левой рукой, правой
скребу надоевший заусенец. Серж однажды накричал на меня, когда я отправил
большой палец в рот, выкусывая надоевшую стружку кожи. Тогда мне хотелось
плакать от стыда. Я снова содрал колючий шарф и стал комкать его в руках,
заведенных за спину. Старый, немодный, нарочитый актерский прием - лицо
безмятежное, а руки душат платок. В мусорку этот шарф. Так ведь смелости не
хватит. И пальто тоже. Он говорил, что я немодно одеваюсь, покупал мне робы
с эксклюзивными бирками, где порядковый номер был тонко выбит золотом, а мне бы лучше толстый шерстяной свитер на голое тело, рунным панцирем.
Так я выглядел, когда он меня увидел. И подсел за мой столик, улыбался, и
никакие вылинявшие джинсы его тогда не смутили, и кеды тоже.
Только потом, все происходило постепенно, так, что я пропустил невидимую, но
беспрерывную перемену. Только потом меня будто током пронзило, когда Серж
заставил меня подстричь волосы, а когда я отказался, прижал меня к комоду так,
что я не мог двинуться, и носом упирался в бронзовый кувшин. Прижал и машинкой
стал водить по голове. Мне
хотелось плакать, когда зеркало над комодом отразило полулысое лопоухое
существо с широко раскрытыми глазами. Но я только посмотрел на Сержа и
ушел на улицу. А в тот вечер, когда мы познакомились, он сам мыл мне голову в
своей громадной квартире, перебирал пальцами мои спутанные волосы и
говорил, что я похож на печального мальчика-пажа... И над его кроватью висела прекрасная репродукция «Круга заключенных». В спальне. – ( В спальню? ) -
А потом, однажды, я не нашел всех своих старых вещей, которые уместились
в один чемодан, когда я переселялся к Сержу. Он сказал, что у меня есть
прекрасные новые костюмы, и глупо захламливать шкаф... А еще позже я
получил по лицу, когда долго рассуждал о русской литературе. Мы провели
приятный вечер со знакомыми, я много и увлеченно рассказывал о недавно
прочтенном романе русского автора, это был редкий момент, когда я стал
центром внимания. А придя домой, он, как обычно, переоделся, развесив всю
снятую одежду на плечики, одел домашний костюм, подошел ко мне, и вместо
поцелуя я получил удар в челюсть. Я попытался было ему ответить, но у меня
вышла нелепая, по-женски смазанная пощечина. Его губы сломались в брезгливую
гримасу. Отошел, мы смотрели друг на друга около минуты, я не отвел глаз,
хотя они и слезились. Потом он медленно, без интонаций чеканил фразы о том,
что я никогда ничего не пойму в русской литературе, что я все извращаю, и
понять моим убогим умом такие вещи не дано.
Русская тема была его тайной гордостью, он любил ненароком упомянуть о
своих русских дворянских корнях.
Но сколько руских я не знал, большинство из них имели предков графов или
князей. Пролежни аристократизма заставляли их надменно придыхать в окончаниях фамилий на –офф, показывать фамильные драгоценности, бывшие уже и перезаложены и подделаны.

На углу дома пожилая тетка выкидывала мусор. Она глянула на меня своими
двумя колючками, поджала рыбий ротик и опустила мешок с мусором в контейнер.
Я ускорил шаг и перекрестил на другую сторону улицы. Словно подранок,
метался я по разным сторонам, перебегая дорогу, не глядя на машины, не
глядя на абрисы людей. Столбы фонарей были подобны красным флажкам,
понатыканные слепым охотником.
Замедлив шаг возле треугольника детей, я прикурил очередную сигарету.
Пусть воняет изо рта.
Детки, одетые в темное, поглощенные каким-то своим заговором, развернули
и уставили мне прицелы по глазам и в лоб. Одна деточка принялась копаться
в носу, задумчиво разглядывая палец после каждого ковырка. На тротуаре
покоились останки раздавленной птицы.

Патина на теле медленно преобразовалась в ил - (если под водой), в мох -
(если на земле)...

Поперек пути встал мост. Гляжу в Сену, куда через мгновение плямкается
мой плевок. Вытягиваю руку с развевающимся шарфом над водой; закутываю снова
горло, не находя сил, чтоб утопить...

Дымчато – седой Боль, Ван – Винный Боль, он мой, оно мое…

За спиной остаются вода, мост и чертополохи улиц, когда я, как градом
побитая собака, волочусь обратно. Просить прощения у Сержа.

Внутри остаются лишь окончания.