Батя

Женщины нашей деревни за последние два года попривыкли ко многому.

Ещё не так давно, в период войны, то в один, то в другой двор почтальонша Фрося прокрадывалась как воришка, кидала казённый конвертик на крыльцо и убегала, сопровождаемая лаем дворовых псов; раз, было, здоровенный кобелюга сорвался с цепи и настиг почтарку уже за двором – почал злобно трепать несчастную, пока хозяйка не выскочила и не отогнала зверя хворостиной.

Почтарка валялась в пыли сломанной детьми куклой, или как изнасилованная наступающими войсками – мы и таких видывали за эти несколько лет. Сумка, в два счёта распотрошённая кобелем, как вспоротая рыбина из пуза икру, вывалила содержимое – газетки об одном листе, и несколько синеньких конвертиков – в тех приходили похоронки.
Хозяйка пса тогда, угомонив защитника своего дому, бегло, пока Фроська ныла, просмотрела, кому какой конвертик из деревенских предназначался, и радостно перекрестившись – «пронесло, живой!» - потащила за ошейник огромного своего кобеля, серо-чёрной масти. В деревне даже поговаривали, что означенная баба с этаким-то кобелюкой живёт как с мужиком, пока ейный воюет, но, собственно, я уж сейчас точно не про это.
А кобелевой хозяйке наша многострадальная почтарка принесла известие о смерти мужика через пять дней – тогда хозяйка изнахратившего Фросю кобеля выла вместе с ним, только что не поила его самогоном, наверное; под вечер вынесла штакетиной окна многострадальной почтальонши, проклиная до десятого даже колена. Мрачный серо-чёрный кобель крутился сперва вокруг неё, потом, отбежав, завыл дико-безутешно.
Наши бабы, деревенские, оттащили новую-новоиспеченную вдову, всплакнули вместе с нею, - некоторые так недобро смотрели на окна почтарши, которая, всего лишь, свою работу исполняла.

Друг, Витька – мы с ним погодки были и в свои четырнадцать-пятнадцать самые старшие из мужиков на деревне, (не считая сопливой мужской братвы ещё ниже нас ростом и возрастом), - в общем, я и Витька было хотели вообще почтарку камнями забить как-нибудь – так по отцам, не вернувшимся с войны, нас, двоих более-менее мужиков во всей деревне, тоска замучивала… Однако же, подумавши, не стали – поняли своими несовершенными умами, что не её то вина, смерть наших бать-то, и потом сама война – тоже.

А там и кончилась война, как нам главный диктор Левомазов всем объявил однажды погожим июньским деньком, и из мужиков взрослых в деревню вернулся только дядя Петя Шухлядов, сразу ставший председателем сельского нашего совета.
Ох он и крови попил из наших матерей – а и те из него попили кой-чего срамного, и не по своей воле, говорят.
Самым первым дядя Петя у нас на деревне сделался героем. Как в сельсовете окопался – от самогона или даже городской водки не просыхал дня; с утра, как к сельсовету идёт – орёт-вопит: «Я на войне кровь мешками проливал, пока вы, суки злоебучие, тут мясо с салом кушали, да ебарей ублажали!»
И давай потом с бабами, что к нему на поклон шли, в сельсовете закрываться… Не со всеми – какие пофигуристее; оголодал, знать, кровь за нас проливаючи, не щадя значит.
И вот мать моя у него тоже отметилась тогда….
Как от него возвернулась с полумешком муки и двумя банками консервы говяжьей – так меня с ходу хлесть по мордасам, хотя я только ей двери открыл.
- Мама, за что? – недоуменно спрашиваю, свои подростковые грешки в памяти перебирая. А мама пьяным голосом:
- За то чтобы выжил, и чтобы все вы жили! Пей давай – и мне бутылку вонючей городской суёт – а я сделал вид что пью, а сам сплюнул обжигающую гадость втихомолку.
Из другой комнаты сестрёнка-Ленка высовывается было, глазёнки слипшиеся кулачками трёт – а я ей в руки конфетку городскую, что подружайка моя мне вчера в ночи дала, да шепчу:
- Леночка, иди поспи, конфетку покушай – мама наша в расстройствии опять, что бати рядом нету… - и тут мне сестрёнка в ответ:
- А батя сегодня под утро приходил к нам, стучался – я выхожу, дык он меня по голове гладил.
Я ошеломлённый ей шепчу:
- Так погибший наш батя, что ты мне рассказываешь – вон и Фрося-почтарка в позатом году конвертик приносила!
- А сегодня он сам приходил, и этой ночью тоже придёт… - сестрёнка говорит, а сама городскую конфетку уминает, аж слюни текут.
Я родную мою сестрёнку тогда в лобик расцеловал, слюни-то подтёр подолом рубахи своей старой и пошёл маму пьяную на топчан в горнице втащить.

А сам всё думаю и не верится – неужто батя жив? Не может того быть!.
И, пока мамка спала, затируху с тушёнкой сотворил, сам поел и в миске сестричке отнёс.
Разбудил – спала уже, дело к ночи. Она покушала и говорит:
- Ночью батя опять придёт… - и что-то закапризничала. Я её по головке глажу:
- А чего такого? – и у самого сердце заходится.
- Да он не такой как…
- Хорошо – перебиваю даже – а где увидеть его?
- Да на задний двор – говорит – пришёл вчера.
Ну, я тогда сходил до кута, нашёл там два куска сахару, что на чёрный день берёг, и сестрёнке отдал.
- Ты – говорю, с нашим батей уже повидалась – давай я сегодня?
Сестричка сахаром захрумкала, и вроде в сон кинулась, и шепчет… да мне уж неважно, что она шепчет – я деревенский парнишка, не только смерть отца по похоронке переживший, но и мамин позор сегодняшний!

Значит, я сижу и при керосинке читаю «Бедные люди» Достоевского; и как только два часа, смотрю, приударило – беру полбутылки водки, что мама не допила, а я не стал – и на задний двор выхожу…

Глядь, а там из полумрака выходит какая-то фигура, как деревянная – ростом в два метра, ноги точно деревянные, тонкие, и тулово такое же.
Лицо только нашего бати – а у меня слёзы полилися!
Батя, миленький – шепчу – ты ли?

А он, даже по ощущению деревянный, на меня смотрит – я по лицу его рукой глажу – и смолу еловую или сосновую собираю…
Батя от меня вдруг отвернулся – и похромал, и через забор перепрыгнул – только дерево захрустело. Так ничего не сказал.

Я следом за ним возьми перемахни через штакетник – и вижу, все такие же как он, человек десять собралось. И у каждого лицо мужика, что из нашей деревни ушёл на войну.
А тут слышу – дядя Петя Шухлядов идёт пьяный, да поёт-кричит: «Где ж вы, где ж вы очи карие!» - вот тут мой батя и кто с ним был, вокруг него собралися, и ровно кто спичку поднёс – костром вся деревня всполыхнула!

Я тогда Лену-сестричку кинулся да подхватил – так и спас. А вся деревня погорела, и мама наша заживо сгорела даже.
А мы потом с сестрой сопли-то на кулак помотали, но только я её в обиду не давал – оттого она теперь в людях, а я пьющий работяга. И она про батю забыла – а я помню.