ЗЕРКАЛО

ЗЕРКАЛО

В стареньком, заштатном городке есть инвалидная улица с целиком видимой за последним поворотом гулливеровой асфальтовой конечностью: разбитой коленкой, витиевато треснувшей голенью и ступней из грязно - зеленого живота Кирова на постаменте, в кепке, в портупее, с вытянутым в сторону железной дороги левым,(как бы) большим пальцем - воздетой в небо рукой. Летом Киров железки не видел, но ее слышал, - до раздражения, - при особенно длинном составе: счет иногда доходил до двухсот двойных, пустопорожних, арочных (над ним!) перестуков между металлическими колесами с одной стороны и сосновым эхом с другой. Но и летом, и зимой, он, в одном и том же ракурсе перед собой, отслеживал редкую - неспешно - автобусно - пешеходную - жизнь между двумя шеренгами тополиного конвоя. Тополя жили долго, иногда пытались омолаживаться осенними стрижками, но ревматоидный полиартрит был безжалостным и к ним - исполнительным службистам.
И дома по обе стороны здесь этажностью не выросли выше пяти, - и красно - кирпичные и деревянные, - и ослепший магазин здесь был единственным и черствым, как и хлебный ассортимент в нем.
И если все автобусные остановки в центре города украшались цветной бумажно - телефонной бахромой: "Продается, продается, продается...", то здесь, на единственной, осознающей свою нужность только в знойный купальный сезон, синело татуировками рукописное однообразие: "Сниму, недорого, квартиру, комнату..."
Зина вывалилась из простуженного автобусного брюха прямо в лужу, - повезло в неглубокую, - кажется, она не зачерпнула из нее противного, липкого ощущения, а вообще ей не повезло ранее, еще вчера: Зинку - Зинаиду Степановну Старухину - сократили, - вернее ее должность в системе аптечного управления, а, стало быть, и ее, - как-будто бы другая формулировка могла что-нибудь изменить в ее невеселой жизни, - а сегодня (и еще!) она поняла, что работу ей - и по душе и без оной - найти в этом растреклятом городе будет практически невозможно. Она повернула в противоположную от кировской ладони сторону, то ли потянула, то ли толкнула входную дверь, поднялась на второй этаж, вставила ключ, с усилием увеличивая вторую щель до ширины своего таза в коверкотовом пальто (что-то там мешало привычной распашке; зимние сапоги что ли?..), не разуваясь, прошла в свою комнату.
Плюхнулась в кресло...
Мысленно запрыгала по ступенчатому соображению от неясного, размытого временем, школьно - чернышевского "Что делать?" - до колющей тревоги под самым сердцем. Вздрогнула от внезапно закипевшей слезы на ладони, вздохнула несколько раз, пропуская своевременные выдохи и... разревелась широко и неудержно...
Солнце, частью своей светлости, высокомерно коснулось ее носков, не утешило, не согрело, а быстро покатилось в далекий небесный угол, увлекая за собой бледнеющие полы, оставляя и Зинке, и соседям этажом выше, и другим родителям посторонних звуков - вечер, поздний вечер, ночь...
Часы подмигивали двадцатью двумя с нулями...
Дуэтом прозвонили телефоны: черный подвесной в коридоре, и китайский, серый, через подлокотник кресла, на тумбочке, на набивной салфетке.
- Вы не сюда попали, - ответила Зинка мужскому голосу, зачем-то задерживая привычное движение руки от себя, и совершенно не вникая в потустороннюю околесицу.
Но поняв, что грамотеем предлагалось ей заменить "сюда" на "туда" со злостью швырнула трубку на место, и еще в полете говорящей пластмассы успела сжалиться над телефонным абонентом (или абонементом? она их постоянно путала), потому что он был прав. Включая свет, смущенно улыбнулась: - привередливое зеркало напротив подтвердило ее ощущения, она опустила глаза, с ужасом обнаруживая грязную лужицу вокруг обиженных, прокисших полусапожек.
Выбежала в коридор, переобулась, скользнула из пальто в ванную, вернулась с тряпицей, - быстренько восстановила положенный порядок вещей. Сколько - то времени простояла перед зеркалом, крутясь и вытягивая шерстяную ткань вокруг талии, и осталась бы довольной, если бы не такая грустная причина обнаруженному похудению. Вздохнула глубоко, завершая явно неприличным зевком остатки недавнего, океанического рева, - отвернулась...
Вытянула кресло в кровать, извлекла из шифоньера бельевую пирамидку, вспорхнула белоснежными крыльями, выпрямилась, потянулась скрещенными над головой руками, вниз пальчиками, к плечикам, и, снова поймав бледные икры в зеркале, обмякла, притихла, прислушиваясь к пробегающим совсем рядышком мыслям о забытом ужине, затем выключила свет, и концовку повторила сначала.
Ей снился абонент в космическом скафандре, висящий за окном, и показывающий язык, и строящий ей смешные рожицы. Он был в шикарной пыжиковой шапке, и она так смеялась, что и проснулась от смеха. Она верила снам, умела их разгадывать, но космонавт в ее жизни был впервые... Вдобавок в доме не оказалось хлеба, и ей пришлось в противовес своему желанию выбираться на улицу, передвигать ноги к магазину, - к тому же не было никакой надежды на удачу в это время суток.
Мягким, шершавым звуком ее вдруг обогнул престижный, яркий лимузин, остановился, покачнулся, и он?.. элегантно - черный, в пыжиковой шапке, легко взбежал по ступенькам вовнутрь. Она быстренько засеменила по скользкой дорожке следом, и успела: у кассы коснулась грудью его кожаных лопаток - она хотела слышать его голос: он или не он?.. Но он уже все сказал, с чеком прошелестел к стойке за сигаретами, и она, не обращая внимания на возмущенное: "Женщина! Куда же вы?" - бросилась вдогонку, поскользнулась, повисла на двери, царапаясь о ржавую ручку, и он, понимающе! окинул ее голубым, чернобровым взором, хлопнул дверцей, фыркнул выхлопной трубой, укатил за поворот красным, розовым пятнышком.
... Вот почему в доме не оказалось хлеба, - потому что начали сбываться вещие сны. И если повторится тот, вчерашний, звонок то... Что должно было бы случиться за последним "то" с затаенным дыханием, она и представить себе не могла, - она только очень желала чего-то необыкновенного.
И он повторился, когда часы подмигивали двадцатью двумя с нулями, - повторился, справедливо вычитая из ее будничной жизни прожитый день: в нем ничего не было, кроме неясных звуков, бессмысленных движений, неразгаданных запахов - в нем бесшумно, и мучительно долго, властвовало мерцающее, электронное двоеточие.
- Здравствуйте, - скрипнула она в ответ чужим голосом. - Извините меня за вчерашнее. - Поднялась из кресла, обретая тем самым некоторую свободу. - Ну что вы! Я ждала звонка, и не знаю почему, и я вас сегодня видела у нашего магазина в красном лимузине, в шапке, и вы мне снились космонавтом. - И все же еще надолго закатилась чужим, противным смехом. - Уверена, что это были вы... Ну что вы! Вы плохо разглядели, я уже старая. - Она кокетничала, потому что зеркало категорически соглашалось не с ее словами, но с мыслями: ей, конечно же, уже не семнадцать лет, но и за старую выдавать ее было бы преждевременным. - Нет, я была замужем. Детей у меня нет, но был выкидыш. - Медленно опустилась в кресло. - Ну что вы! Не надо извинений. Я всем так отвечаю, жизнь есть жизнь... А муж объелся груш... И родителей у меня никогда не было, жила с бабушкой. Год как схоронила. - Она готова была расплакаться, и не из-за бабушки, и не из-за мужа - пьянчужки, и не из-за других воспоминаний, а так просто, в ответ на участливый, бархатный голос абонента (на сей раз, кажется, не ошиблась!). Нет, она не будет спрашивать его имя, пусть он сам скажет, когда найдет нужным. - Работаю фармацевтом, - соврала она, чувствуя как вишневая краска наползает на ее щеки, - сейчас в отпуске. - Три дня назад она на самом деле была еще в отпуске, так что, в принципе, не лгала, - она просто задержала правду на некоторое время.
Он вежливо распрощался, пообещав позвонить завтра.
Она же, долго не засыпая, тщательно переживала заново все мельчайшие нюансы приятного разговора. Он был безукоризнен с его стороны, с ее же, - выкидыш теперь воспринимался излишней информацией. "Дура я, дура! - шептала она себе. - И про фармацевта дура! И вообще дура набитая! Зачем я ему такая нужна?.."
"Про фармацевта, - она оправдывалась перед собой уже за полночь, - чтобы не казаться хитрой, вымогающей деньги. Мне нужно нечто большее, - она мечтательно вглядывалась в космическое за окном, - и настоящее..."
К абстрактно - настоящему стала готовиться конкретно, с первых слов последних известий. Долго принимала голубую пенную ванну, объективно оценивая завораживающую розовость спелого тела, накручивала бигуди, придирчиво отыскивая мелькнувшее накануне серебро, к выбору нижнего белья отнеслась особенно тщательно, не для того чтобы при первом случае продемонстрировать его ажурность, а для собственной уверенности и раскрепощенности в движениях. Чуточку расстраивали бедра и животик, но она успокаивала себя мнением художника по телевизору, что тощих манекенщиц придумали голубые мужики - извращенцы, и что тело женщины должно быть пропорциональным и в меру упитанным – в общем как у нее. Тени, помада, духи... - из верхнего платья остановилась на черном, брючном костюме, и, чересчур громко сказала себе в зеркале:
- Все! Готова!.. - и тут же спросила ее-себя упавшим голосом. - Только зачем тебе все это надо, а?.. - ей захотелось плакать. - Зинка! - она уронила в центр линолеумного квадрата несколько крупных капель. - Дура ты, Зинка...
Она медленно переоблачилась в обратном направлении: от зеркала к шифоньеру, - байковый халатик ждал ее на ключе в дверце...
А за окном спала календарная весна, даже днем: без ручейков, корабликов, - не замечала, как низводилось ледовитыми лужами неопытное солнышко до слепящих, но холодных зайчиков, как сомневались в ней поднятые воротники, варежки и перчатки, и только она, Зинка, забегала вперед в новом, модном купальнике на берег речки под голубые, чернобровые очи... Потому что... Потому, что ее костюм вытерпел на своем веку две химчистки, потому что она себе никогда не отказывала в нижнем белье, чего бы это ни стоило, потому что в бане ей завидовали даже женщины.
- Назову ему адрес. Скажу, перед Кировым, сразу, налево, - она рассуждала вслух, - потом, вот так, - она как бы расстелила оконное стекло на площадке перед домом, водила пальцем по нему горизонтально, - мимо мусорных ящиков, тут уж он сам сообразит, сдаст назад, прижмется к заборчику. Здесь никто не ездит, и будет под постоянным наблюдением.
Получилось очень даже симпатично: на запотевшем стекле не сразу исчезли ажурные ходы ее мыслей...
Ползущее время наконец-то замигало двадцатью двумя с нулями...
Она поставила на проигрыватель "Метель" Свиридова, сделала погромче, присела на краешек табуретки, принесенной еще утром из кухни поближе к телефону, трубку взяла на счете "три", хотя планировала на медленное "пять".
- Здравствуйте, - сдержанно произнесла она, - одну минутку, я выключу музыку, - вернулась, на мысленном счете "два" продолжила, - слушаю вас... Согласна на ты... Читала, слушала музыку. - Сжала пальцами мочку уха. - Войну и мир Толстого. - Не отрываясь, указательным, через бровь, доехала до переносицы, застыла. - Пушкина, Лермонтова, Некрасова... Закончила медицинское училище... Почему только школьное? - приподнялась над табуреткой, чтобы медленно, словно по ступеням вернуться в прежнее положение. - Нет! Нет! Нет!.. - Радостно спохватилась. - Цветаеву люблю! Да-нет! Она у меня есть на полке! - Потянулась и опала. - Про рябину красную... До скорого...
К ее черному костюму шел красный, на шее, платочек, но выше взгляду подняться было не под силу - он сорвался, с еще более красного, пунцового, цвета вниз, к черным носкам новых туфель, пробуравил насквозь первый этаж, и остановился где-то там в центре земли, в магме, нагревая ее тело до невероятной температуры, особенно лицо. Но она считала себя сильной женщиной: она сжала пальцы в кулаки, закрыла глаза, выпрямила взгляд в упор, открыла глаза, и... соскользнув ужаснулась. Теперь то она знала какого цвета бывает стыд! Закрыв лицо руками, она отпустила себя в кресло и промахнулась...
Проснулась утром вялой, безвольной, слонялась по перенаселенным гремящей жестью углам в пустой квартире, боясь попасться на глаза себе в зеркале - пока не догадалась его занавесить. Что это было с ней? Любовь? Так она его даже ни разу не видела. А тот красавчик в машине, обыкновенная случайность, а этот телефонный умник, так это плод ее фантазии, выдумка. Так что же с ней происходит?.. Все! Она больше не будет поднимать трубку, и завтра снова отправится на поиски работы.
Так и порешила, - но когда замигало двадцатью двумя с нулями, вопреки здравому смыслу, подняла трубку.
- ... зря стараетесь... Ну не видела, не слышала, не читала, ну и что же теперь? ... Спасибо за комплименты, мужчинам они ничего не стоят. А я люблю розы, особенно желтые. ... Конечно же французские... Откуда вы знаете? - она отстегнула верхнюю пуговицу халатика, приподняла левую, нижнюю тесьму бюстгальтера. - Да! Только маленькая, а вторая родинка много ниже!.. Не правда, по такому телефону вы... ты не можешь видеть. ... Подожди! Мне так неудобно, - она быстренько скинула с зеркала полотенце, - вот теперь можно! - Ей очень понравилась предложенная игра. Подчиняясь командам бархатного голоса, ее указательный пальчик заскользил от самой макушки вперед, на лоб, проехался по бровям. - Да они у меня очень густые, бабушка говорила как у Кармен... Носик средний! - Расхохоталась. - А вот и не угадал! Не зеленые, и не голубые, а такие серые, большие, пепельные, говорят завлекательные... - Чмокнула несколько раз трубку. - Да, почти бантиком. - Преодолела трамплинчик. - Овал мягкий, чувственный... - Обогнув шейку, она почувствовала первые признаки озноба, опускаясь ниже, к груди ощутила зарождающуюся, встречную, полузабытую волну от самых пяточек. Ее колени дрогнули. - Подожди... - она проглатывала пересохший комок, - я прилягу. - И когда уже как бы и не ее пальчик коснулся второго, крупного, переспелого соска, выдохнула. - Я хочу тебя! - и, продолжая повиноваться его голосу, зачастила дыханием. - Я хочу тебя! Я хочу тебя! Я хочу тебя!.. Из меня льет как из ведра...
Очнулась она странно: от свистящего, кислого, давно забытого, запаха в ухо. Через разбавленную уличным фонарем серость ночи разглядела спортивные штаны с бледными лампасными полосками; поперечные волны тельняшки спокойно накачивали комнатное пространство потом и руладой нечистоплотных звуков.
"Муж?.. У него нет ключа!" - она перекинула ногу через что-то несомненно тощее, утвердилась ею босым шлепком о пол, потянулась рукой к выключателю, другой, нечаянно, будя табуретку, и салютуя внезапным световым снопом ее пробуждению, и тому - шевелящему, что предстало пред ее очами.
При тех же, привычных, трехлетней давности, декорациях, если не считать последней покупки: зеркала, - она наблюдала и что-то новое... и спокойно, - "чего уж там теперь!" - отыскивала халатик, укрывала мягкой байкой строптивую грудь, кокетливо накручивала локон на пальчик, распускала его, наблюдая в зеркале другое небритое "зеркало", по которому проезжала масса положительных впечатлений - хотя и грубых, но таких зависимых от ее телодвижений. Наконец развернулась, мягко пододвинула под себя табуретку, - ей было хорошо очень...
- Ты кто?.. - спросила она.
- Ха-ха!.. - в ответ: два передних, крупных резца, с приличной щелью между ними, резво вспрыгнули над нижней губной полоской, оторвались от подушки, увлекая за собой все остальное - голодное, небритое, неухоженное, настороженное, - застыли...
- Ну что, будешь тигру изображать? - она понимала с кем имела дело.
Безрукавная тельняшка вероятно прикрывала на груди что-то фантастическое, потому что все открытые лоскуты кожи синели настоящими, пиратскими картами с компасами - перстнями, Африками, флорой и фауной (значение одного слова без другого она и представить себе не могла), бородатыми лидерами Коммунистического движения, и множеством букв - больших и маленьких - которые вытягивались для нее в одну слепую, бесконечную строчку: "Не забуду мать родную..."
- А сама-то! - голос его оказался неожиданно удовлетворительным. - Хуже тигры орала! Небось все соседы сбежались.
Не считала она свою сексуальность чем - то отрицательным, не собиралась краснеть и оправдываться, тем более, что и он не собирался сожалеть о происшедшем.
- А мне нравится когда ядреные бабы орут, ража доливают. Как парку в баньке, с веничком...
- Кстати, - она потянула носом из его стороны, - может ванну примешь?
- Можно! - он оказался чересчур резвым на ее предложение, рассмешив предполагаемой "вшивостью", - обсушиться чем? Спинку потрешь?
- Чего еще?! - бросила ему на колени веселое полотенце. - Все десять удовольствий, еще и спинку?..
Он, как-то по-детски, послушно, вынес из комнаты свои кости, - но оставил после себя запахи - настоящие, мужицкие, как он только что говорил - "ядреные..."
Ей было хорошо очень!..
Она наблюдала за собойЮ как бы со стороны. Мягкий, ровный свет сопровождал все ее неторопливые, томные движения, проникал в грудь, к сердцу, лаская не только то, чему она находила определение, но и нечто эфирное - это и чувства, и невысказанные слова, и желания, и мысли, и что-то очень-очень высокое над всем этим...
Она бежала в магазин? Она возвращалась? Она стояла над плитой?..
Да нет же! Конечно - это было, но ничего подобного - и не было!..
- Меня называют Колюней, - говорил он. - Я теперь твой сосед года на два, поживем, а там смотреть будем.
- Колюня, Колюня... - она шепотом гладила его увитую сосудистыми лианами руку.
А когда Колюня ушел по личным делам, она долго томилась обнаженной в кресле - кровати, поверх одеяла, пока в ночи снова не замигало двадцатью двумя с нулями.
И все повторилось сначала, и она очнулась на руке Колюни, под его мерный храп, - сожалея о том, что в сутках, таких длинных, двадцать четыре часа, - и затем сокращала дневную их половинку, хотя и множеством, но таких малоэффективных (или малоэффектных?), приемов и приемчиков.
И вот, наконец-то! снова замигало двадцатью двумя... и только... неужели?.. Жирный нуль противно, из воздуха, подтягивал к себе единичку за единичкой..., а звонка не было, и не было...
Явился Колюня, навалился на нее стиральной доской, засопел, захлюпал, покрылся противной испариной, - а звонка все не было, и не было...
Она поднялась, перешагнула через Колюню, вышла на кухню, - и там, переполненная, она так и не нашла для себя облегчительного краника, - вернулась, растолкала Колюню.
- Мужик ты, или не мужик? Сделай как надо...
- Пива хошь? - он выкатил, откуда-то из-под себя, бутылку, вместо открывалки воспользовался зубами.
Она сделала несколько глотков, почувствовала некоторое облегчение и с ним надежду, легла рядом. И... снова стиральная доска, "мокрая мышь", - она с силой отшвырнула Колюню от себя.
Колюня скатился с кровати, утаскивая за собой рваную глотком фразу:
- Ты че?! Я ж еще не кончил!..
- Да пошел ты!.. - она натянула одеяло на голову...

Следующего дня не было, а было одно длинное, пирамидонное тире, и множественное "не", выросшее к двадцати двум с нулями в огромное - НЕ ПОЗВОНИЛ!
Колюня тоже заявился с опозданием, - пьяным стуком утвердил бутылку на столе.
- Выпить хошь?..
Она отвернулась; и не успела зарыться головой в подушку, чтобы не видеть, не слышать, и не дышать, и не только с Колюней, а общим, с этим миром, воздухом, - но не успела и этого сделать. Колюня рванул ее за воротник халатика, и тот жалобно всхлипнул, - длинно, - от плечика до плечика.
Замерла Зинка неподвижной куклой - знал бы Колюня, что это значило, оставил бы ее надолго, навсегда, в одиночестве, но где ему было дурачку лесоповальному отличить сосновый пень от зинкиного, строптивого характера. Да и Колюня, за столько лет, впервые до свободы дорвавшийся, не мог стерпеть над собой, мужиком, подобного надругательства. Зашипел он ядовитой гадюкой, топыря грязные ногти иголками неоструганными:
- Ах ты, сучка! А ну-ка на спину! А руки в стороны! А ноги кверху!..
Но не послушалась Зинка его командирского голоса, ударила сильной ногой в Колюнино слабое место, - и Колюня озверел...
И бросился за ней на кухню, и... нарвался животом на германский, самозаточенный, кухонный нож...

Зеркало...
Зинка приобретала его жарким летом, в ситцевом сарафанчике, с бретельками бантиком, чуточку располневшая, розовенькая, с высокой грудью, - о таком мечтала с раннего детства: овальном и во весь рост. За витринным стеклом протекала противоположная жизнь: спешили люди в разные стороны, а он - парень в джинсах и рубашке с короткими рукавами, приклеенный нежным лицом мешал их передвижению,- как бы поперек и вдоль, - но постоянно кося глазами в ее сторону. Она купила тогда не только зеркало, но и себя в нем, и того парня и, она особенно остро ощутила именно сейчас то, что все это время ждала его...
Зинка хотела видеть его, она пальцами приподняла оплывшие веки, и устыдилась своего лица перед ним, и... ужаснулась цвету змейки, - красному! - сбегающему вниз, от ладони к локтевому суставу.
Она содрогнулась от внезапного осознания случившегося.

От автора.
Все, что было написано выше является концовкой рассказа, начало же которому было положено оперативником - капитаном милиции, проживающему этажом выше, и навещающему меня изредка, при какой-нибудь мелочной надобности.
- Все крапаешь? - он переступал порог моей квартиры с одним неизменным вопросом.
- Крапаю, - отвечал я.
- Есть материальные результаты? - он как бы даже принюхивался к экрану монитора.
- Материальных нет...
- Потому как, не о том пишешь! - в последний раз ему не потребовались ни шурупы, ни пустая пластмассовая бутылка, ни другого, чего-нибудь подобного, чувствовалось, что этот его приход носил исключительный характер. - Помогу тебе, слушай!
Рассказывал он долго, обстоятельно, и утомительно, поэтому я решил подробности в его рассказе значительной частью сократить.
- Выехали мы на днях по звонку. Улица Кирова, сорок шесть, квартира семь. Позвонили соседи по лестничной площадке, запашок идет. Вскрыли с понятыми, и наблюдаем такую картину. На кухне, мужик в крови, такой уже спекшейся, давненько значит пролежал, сложенный, на боку. В животе нож, по самую рукоять, такой, здоровый, с широким лезвием. Все остальное, так на месте, при порядке, а вот в комнате, а квартира двухкомнатная, коммунальная, баба, в такой страшной, хоть и привыкли мы, застывшей судороге. Рядом пузырек с кристалликами. Все вверхтормашками! Драка значит была, но других следов, отпечатков других участников, не нашли. Она - когда-то работала в аптеке, откуда и яд в пузырьке, с мужем разошлась, работу бросила, челночила на рынке. Приютила хахеля после второй ходки. Каждый вечер, сам понимаешь, сабантуй, пережрались, как всегда чего-то не поделили, она ему и воткнула нож на кухне. Протрезвела, поняла что к чему, ну и добровольно, так сказать, покинула бренный мир. Понял? - закончил он рассказ конкретным вопросом.
- Понял, - ответил я.
- Напишешь?
- Напишу, - уж и не знаю почему пообещал я ему.
- То-то! Через недельку проверю!
Уходил он громко и щедро: и словами, и жестами, и осознанием того, что здесь оставлял.
И ведь сдержал слово, ровно через неделю позвонил в дверь.
- Сделал?
- Сделал, - я протянул ему отпечатанные листки.
- Название как?
- Зеркало.
Он не мог скрыть разочарования.
- Какое зеркало? Бытовуха! Самая настоящая бытовуха! Так и надо было назвать! Бы - то - ву - ха! Ну ладно, - сжалился он, - листов не много, завтра жди, загляну...
Не заглянул он ни завтра, ни после завтра, и только, как-то, позднее мы столкнулись с ним на лестнице.
- Ты меня конечно извини, - в его взгляде, голосе было столько искреннего, жалобного разочарования, - скажу откровенно, такой материал тебе на блюдечке приплыл, а ты, зеркало, брюхо Кирова, - вздохнул, - жизни не знаешь. Какие-то переливы. Про крысу наплел... Думал сам чего-то не понял, дал жене, и та читать не стала. - Похлопал себя по моему плечу. - Эх жаль таланта нет, я бы такого написал!..
Перед тем как захлопнуть дверцу автомобиля, вынырнул головой наружу.
- Не пойму, так что ты хотел зеркалом - то сказать?
- За любовь, - ответил я.
- А крысу зачем?
- Аллегория, - ответил я.
И подумал: "Может быть на самом деле не надо про крысу." И решил разместить ее отдельным строчками, в самом конце, и предупредить читающего, заранее, что на крысу тратить ему внимания совсем не обязательно.

Крыса переходила улицу Кирова грамотно: повернув голову влево, она степенно несла себя по мокрому асфальту к центральной, белой полосе, что бы там, не теряя чувства собственного достоинства, медленно развернуть глаза вправо, как того и требовали правила уличного движения для ее же безопасности.
Набрал силу синюшный уличный фонарь, отразился в лужах, образуя под собой светящийся циферблат, в центре которого и оказалась крыса, с длинным минутным хвостом и жирной часовой тушкой. Крыса показывала время?..