О времена, о нравы

Раздается слабый, как бы придушенный, звонок в дверь.

Приятели переглядываются.

– Какую ещё падлу несет в столь поздний час? – грозно произносит Раф, делая ударение на слове «ещё». И, вздернув подбородок, оглядывает собутыльников. Разыграно безупречно. Рассуждения Тита о мифическом театре, в котором он уготовил поэту роль какого-то несчастного Фирса, не прошли для Рафа бесследно и затронули его тонкую творческую душу. – Кто нарушает наш покой?

– Ну вот! Так всегда! – скулит Колосовский. – Только-только этот чертов индюк, с трудом делясь на четыре неравные части, начал вписываться в наше лукуллово застолье, как тут же какой-то подонок, какая-то алчная ссскотина! пытается ворваться в наш тихий уголок, чтобы узурпировать сиротский стол, столь многотрудно созидавшийся! Объедать голодного может только негодяй. И не просто негодяй, а негодяй голодный! А страшнее этого может быть только отвергнутая женщина или людоед. Раф, прошу тебя, не впускай в дом пятого едока. Скажи ему, что нам самим жрать нечего! Если это баба, мой тебе совет – потребуй сначала от нее полноценной сексуальной сатисфакции, а уж потом скармливай ей свою долю!

Через минуту Раф возвращается, ведя за руку ясноглазую девчонку лет восемнадцати.

Все поворачиваются в ее сторону.

Колосовский внимательно осматривает девушку с головы до ног.

Когда ему было столько же, он мог сожрать полтеленка. Девка крепкая, ядреная. Такая, если ее не остановить, сметет со стола все до последней крошки, что ей какой-то индюк! Вон как глаза горят! Как у голодной кошки! Сразу видно, что не ела добрых два дня... Где их только Раф выкапывает? Нет чтобы приводить сытых...

Он опять окидывает девушку взглядом. И только теперь замечает, что девушка совсем не дурна. Колосовский начинает рассматривать девушку с возрастающим интересом. Черт возьми, да она просто красавица!

Неожиданно легко он поднимается со своего кресла.

– Германом нарекли-и-и меня-я-я, – напевно грассируя, представляется бывший замминистра. Протягивает руку и вкрадчиво осведомляется: – А как зовут вас, о, дитя рабочих предместий?

Раф, отстраняя руку Геры, подводит девушку к столу и усаживает напротив Зубрицкого.

– Германом, старая ты развалина, нарекли тебя тогда, когда ее прабабушка еще не познакомилась с ее прадедушкой... – сурово вещает Раф.

– Плоско, глупо, пошло, неоригинально... – слегка раздражаясь, быстро говорит Колосовский. – Так как же вас зовут, малышка? – опять обращается он к девушке.

– У нее нет имени... – смиренно молвит Раф, оглядывая стол в поисках чистого прибора.

– Как – нет?! – изумляется Герман.

– Молода еще. Родилась недавно. Не созрела...

– Не понимаю... – Герман в замешательстве опускается в кресло.

– У нее пока только порядковый номер...

– Это что-то новенькое... – широкое лицо Колосовского кривит недоверчивая улыбка.

– Сейчас все так делают, – солидно поясняет Раф, – чтобы не было путаницы. Многие осознали, что пора наводить порядок в стране. Надо же с чего-то начинать...

– И под каким же номером вас зарегистрировали в этой проклятой жизни, о чудо мое? – сочувственно вопрошает несостоявшийся министр, пытаясь поймать взгляд юницы.

Пока происходила странная пикировка, девушка рассеянно смотрела по сторонам.

– Под каким еще номером? – вдруг говорит она. – Я что, скаковая лошадь? Лошадность и вселошади...

Герман откидывается на спинку кресла.

– Я не ослышался, принцесса?! – он приходит в совершеннейший восторг. – Вот так-так! Вот мы, оказывается, какие умненькие! Да мы читали, подумать только, философов древней Эллады! Лошадность!!! Вселошади!!! Наверно, и треклятого ирландца одолели, несмотря на дурную манеру означенного островитянина использовать разнорядные литературные стили? Вам не говорили прежде, что вы необыкновенно хороши собой? Говорили? Не удивительно...

Герман умиленным взором ласкает девушку.

– Ваш благодетель, опекун и гнусный совратитель, – Герман небрежно кивает в сторону Рафа, – таких красавиц и умниц прежде не приводил. До таких высот он никогда не поднимался. Скажу вам, дорогая, по секрету, его потолок – это базарные торговки, наделенные какими-либо скрытыми достоинствами, вроде килы, застарелого триппера или костоеды. И еще гипсовые женщины с веслом. Знаете, большие такие, неподвижные, с арбузными грудями. О-о! От них он просто чумеет! Это его сюрреалистический идеал красоты. А также бывшие ссыльные поселенки, вооруженные тройными рядами золотых зубов. Сколько их тут перебывало! Не счесть! Наш старичок и сейчас водит их сюда целыми батальонами! Ах, я страстно горю желанием узнать ваше имя, о, прекрасная и образованная незнакомка! В наше время...

– Отвали от девочки, чертов сатир! – Раф нашел вилку, нож и рюмку и колдует над гостьей, обслуживая ее с обходительностью провинциального официанта. – Сам того не желая, Гера весьма грамотно разрекламировал мои достоинства! – мурлычет он себе нос.

Герман наращивает напор:

– Имя! Имя, о, божественная и несравненная! Ах, какая вы красавица! Я уверен, что у такой обворожительной девушки и имя должно быть прекрасным.

– Зовусь я Мартою, синьор... – тихо говорит ясноглазая и ядренозадая и потупляет взор.

– Вот видишь, все и прояснилось: ее зовут Мартой, – вмешивается в разговор Тит.

– Зовусь я Мартою, – повторяет девушка.

– Что так печально? Ах, да, повинны мартовские иды... Теперь все ясно, – Герман театрально всплескивает руками, – ты в марте родилась, о дочь греха. Пятнадцатого марта...

– О, нет, в апреле... число тринадцать ближе мне... И не грешны родители мои. Они безгрешны, в законном браке я ими зачата...

– Еще печальней... – Герман величественным жестом извлекает из кармана белоснежный платок и прикладывает его к сухим внимательным глазам.

– Святой человек, – говорит Зубрицкий девушке и пальцем показывает на Германа.

Герман кланяется и опять обращается к девушке:

– Рядом с этими мерзавцами любой будет выглядеть святым.

Раф наливает всем. Девушке наливает полную рюмку.

– Пей, дочка.

– Дочь?! – Тит от изумления разевает рот. – С каких это пор ты взрослой дочери отцом... э-э-э... стал?



– Старушки, дочки, внучки... – отрешенно бормочет Раф, глядя на корзину с индюшкой. Потом вдруг вскипает: – Кто будет варить эту сладкоголосую птицу старости, эту белотелую нимфу, забитую на пушечное мясо по ошибке? Старина Гарри, сегодня твоя очередь кашеварить. Марш-марш на кухню! Возьми самую большую кастрюлю, лучше бельевой бак, но, смотри, наруби сначала это съедобное произведение природы на порционы. Колоду и топор найдешь на городской площади...

Энциклопедически образованный Зубрицкий на секунду задумывается:

– На площади Святого Павла?

Раф одобрительно кивает.

– Всенепременно на порционы, произведению природы это пойдет на пользу, и оно быстрее сварится, – подхватывает Герман, – но, должен вам заметить, птица сия низкого полета и не достойна площади Святого Павла или – что одно и то же – Гревской площади. Там предавали экзекуции высокородных. А эта птица... Скорей уж, ей подойдет площадь Трагуарского Креста, где казнили всяких голодранцев, – заканчивает Колосовский и победоносно оглядывает друзей. Мол, и мы не лыком шиты, мы еще и не такое знаем!

Старина Гарри с деловитым видом встает, вынимает индюка из корзины и, положив его на плечо, направляется на кухню. При этом он громко причитает:

– Вот еще! Делать мне больше нечего, как рубать этого клятого индюка на порционы!

Герман по-медвежьи наклоняет голову и поворачивается к Рафу:

– Коллега Шнейерсон, вы не можете игнорировать нездоровый интерес широких народных масс к вопросу о подлинности ваших родственных отношений с прелестной Мартой... Какая такая дочь, когда я точно знаю, что никаких дочерей у тебя никогда не было?

– Кто знает, кто знает... – тусклым голосом говорит новоиспеченный отец. – Мог же я, в конце-то концов, от шести своих бывших жен поиметь хотя бы одну отроковицу?

– Поиметь... – гримасничает Колосовский, – что за лексика! Где ты учился?

– В Московском государственном университете имени Михаила... – горделиво возвещает Раф, – имени Михаила... – Раф кашляет, – Михаила... Михаила... – он останавливается и с бессмысленной улыбкой смотрит на приятелей. – Михаила Ивановича... Михаила Ивановича... – он щелкает пальцами.

– Калинина?.. – помогает Колосовский.

Раф отрицательно мотает головой.

– Лумумбы?.. – услужливо подсказывает Тит.

– Имени, имени... – мучается Раф, – имени Михаила... Михаила Андреевича...

– Суслова?.. – опять подсказывает Тит.

Некоторое время Раф с признательностью взирает на Тита. Потом крутит головой:

– Нет-нет, ты что, какой к чёрту Суслов! Имени Михаила... Михаила Борисовича...

– Ходорковского?..

– Да нет же! – взрывается Раф и продолжает страдать: – Михаила... Михаила... Михаила...
– Может, имени Михаила Архангела?

Раф вжимает голову в плечи.

– Господи, что за люди, – говорит он, – подсказать не могут! Михаила... Михаила...

– Ты так у нас всех Михаилов переберешь. Остановился бы уж лучше на каком-нибудь одном...

– Вот я и пытаюсь, олухи вы царя небесного! Ага, кажется, вспомнил! Михаила Евграфовича...

– Салтыкова-Щедрина?..

Раф подскакивает на стуле.

– Нет, так дело не пойдет! Память ни к черту, – говорит он удрученно и изобильно наливает себе водки. – Имени... – морща лоб, сызнова атакует он свое студенческое прошлое, – имени... – Раф опять щелкает пальцами, – вспомнил! имени Михаила Васильевича Ломоносова! – заканчивает он и на радостях залпом осушает целый стакан.

Все нестройно аплодируют.

– И закончил я, между прочим, – с воодушевлением продолжает Раф, вхолостую двигая челюстями, – филологический факультет... С красным дипломом.

– Оно и видно, – горестно вздыхает Колосовский, – оно и видно... – он делает добрый глоток и морщится. – Водка совершенно безвкусная...

– Водка отменная! – обижается Раф.

– Боюсь, что так оно и есть, – соглашается Герман, – просто у меня вкусовая атрофия... Старость, будь она проклята! Вы знаете, я совершенно охладел к выпивке. А это верное свидетельство угасания...

– Зачем же ты так много пьешь?

– А что же мне еще остается делать?

Герман приподнимается, нависает над столом, и, приблизив к лицу друга жаркие губы, со страстью шепчет:

– Где тебе удалось разжиться такой пышечкой?

Раф хмыкает.

Это распаляет Колосовского.

– У нее подружки есть? Такие же юные и обольстительные?

Раф кивает.

– Сколько угодно. Но все они привержены старинной традиции принадлежать сильнейшему, – говорит он и тычет себя в грудь.

Герман делает круглые глаза.

– Черт с тобой, – смягчается Раф, – одной могу поделиться. Она... – Раф задумался, опыт литератора позволяет ему моментально воссоздать в воображении образ реальной девушки, красавицы Наташи Лаговской, – словом, ланиты розовы ее и перси тяжелы, глаза глубоки, чресла широки и стан, как сахарный тростник...

– Ах, ах, – закудахтал Герман, – я, кажется, уже влюблен!

– Но, учти, она может оказаться тебе не по зубам...

– Ты мои зубы не трогай! Ты бы лучше о своих зубах беспокоился! Я-то в своих зубах уверен: они из легированной стали! В вот из чего сделаны твои?..

– Из фарфора. Севрского...

– Не знаю, не знаю... Не уверен. А вот мои... Знаешь, сколько я заплатил дантисту?..

– Откуда ж мне знать? Просто у тебя, может такое статься, как только ты увидишь подружку, пропадет не только желание вдуть ей, но и желание жить...

– Как это?..

– Позже поймешь... Кстати, из-за подружки ты лишаешься своей порции священной птицы. Я думаю, это будет справедливо.

– Хорошенькое дело! Ты хочешь сказать, что намерен отобрать у меня ужин в счет ночи с какой-то мифической девицей, которую я еще и в глаза не видел?

– Как знаешь. Это мое условие.

– Странное условие.

– Мне не нравится, когда у одного есть все, а у другого – ничего. Выбирай: либо ночь с незнакомкой, либо индюк.

– Даже не знаю, что и выбрать... Похоже, мне и остаток вечера придется пить вмокромятку, так, что ли? Сажать меня на насильственную водочно-спиртовую диету – это верх бесчеловечности! Кроме того, ты путаешь индейского петуха с ибисом. Тем не менее, я согласен. Ради ночи любви с обожаемой женщиной я готов на всё...

– Для тебя это жертва?

– Знал бы ты, – вздыхает Герман, – знал бы ты, как она велика... Я жрать люблю почти так же, как трахаться... – он делает паузу, раздумывая. Потом говорит: – Я все же уповаю на твое похвальное умение сострадать, я знаю, у тебя добрая душа... ты ведь отвалишь мне со своей тарелки кусочек... с коровий носочек?

Колосовский отворачивается от Рафа и наклоняется к Лёвину.

– Знаю я ее, эту пеструшку, – говорит он тихо. – Никакая она не Марта. Это Нелли-свеженькая. Мадемуазель изволит подрабатывать проституцией...

– Ах, как интересно! – с поддельным жаром восклицает Тит. Он думает о запахах, которые вот-вот начнут доноситься из кухни. И зачем-то добавляет: – Сугубо, отнюдь, поелику...

– Девица сочная. Ничего не скажешь. Кажется, ущипни, из нее сок брызнет, – шепчет Герман с воодушевлением. – О, как я его понимаю, этого чертова Шнейерсона! – Герман мелко трясет головой. – Но она-то?.. Что она нашла в этом полудохлом старике, пораженном сколиозом?

– Я больше чем уверен, что она от него без ума.

– Быть без ума от Рафа?! Ты, случаем, не рехнулся?

– Нет-нет, повторяю, я просто уверен, она была не в силах устоять перед неотразимыми прелестями Рафа.

– И что же это за прелести?

– Он во время этого самого дела поскрипывает на манер немазаной телеги и погромыхивает, как железный бочонок, набитый ржавыми гвоздями. Сам не раз слышал. Наверно, ей это нравится.

– Ты полагаешь? Я тоже слышал. И тоже не раз. Но мне не нравится. Господи, – Герман ладонью хлопает себя по колену, – что за молодежь нынче пошла, никакого стыда, одна извращенность! Но самое странное не это, – задумчиво продолжает он, – мне интересно знать, откуда эта прошмандовка научилась разным хитрым словечкам, вроде «лошадности», и вообще?.. Стихами, видите ли, ей вздумалось развлекаться...

– Ты же сам начал.

– Я, я... Я это совсем другое дело! И все же странно...

– И ничего здесь странного нет, – пожимает плечами Тит, – студенточка филфака или еще чего-то, столь же гуманитарненького, на досуге подрабатывает, как может. В дни нашей юности далекой студиозусы, чтобы заработать на бутылку и обед в столовке, по ночам разгружали вагоны с углём, а сейчас на тяжкий труд никого не тянет – мода прошла... Сейчас по ночам занимаются другими делами. Куда более приятными.

– Ох, уж эти мне стоны по минувшему!

– Какие там стоны, просто девушка с панели, ты же сам только что сказал...

– То есть, ты полагаешь, что интеллектуалка пошла заниматься этим грубым промыслом из-за презренного металла?

– Ты называешь этот промысел грубым? По мне, так вовсе нет! Был бы бабой, ничем бы другим не занимался – только бы и делал, что предавался блуду. Если всё, что говорят о реинкарнации, не враки, попрошусь, чтобы в следующий заезд меня зарядили под седлом кобылицы. Интересно, каково это, когда тебя дерут, как сидорову козу...

– Ты мазохист...

– Да, я мазохист, – с готовностью подтверждает Тит, – и никогда не скрывал этого.

– Ты хочешь стать бабой?

– А что? Красиво мечтать не запретишь!

– О времена, о нравы!

– Времена как времена, да и нравы... Все, как всегда. Сейчас даже лучше, нежели в прежние эпохи. Сейчас пристойнее, так сказать...

– Сейчас пристойней?!

– А что, разве нет? Конечно, пристойней. Если тебе сегодня вдруг приспичит, не побежишь же ты в храм божий засаживать приглянувшейся тебе бабёшке? Только попробуй, – тебе такую индульгенцию святые отцы пропишут, – света белого невзвидишь. А раньше, на заре европейской цивилизации, это было в порядке вещей. Это даже поощрялось, и проституция была ритуальным действом в древних святилищах. Добиблейские джентльмены, насосавшись разливного фалернского, на заплетающихся ногах устремлялись в языческие храмы, чтобы отвести душу в поклонении своим поганым богам и заодно предаться очистительной ебле с проститутками. Против зова природы, брат, не попрешь. А филология... И там, и там – в основе все-таки любовь. Здесь к слову, там к телу.

– Очень мудрёно и красиво ты рассуждаешь, – почтительно произносит Колосовский, наклоняясь и заглядывая другу в глаза. – Завидую я тебе, о, тихоструйный Тит Лёвин.

– Я еще и не такое могу.

– Не сомневаюсь.

– Вот послушай. И вы, ослики мои серые, – возвышает голос Тит, – послушайте! Кропать стишки могут не только профессиональные рифмоплеты, но и отдельные одаренные прозаики.

Заслышу ль ругань в переулке
Иль встречу деву на прогулке,
Как сразу мысль на этом фоне
О Рафаиле Шнейерсоне!

Лицо Рафа расплывается от счастья.

– Какая благородная поэзия! Какие феерические стихи! Не Тит, а чистый Джойс! А Шнейерсон – это я, – говорит он Марте и со значением шевелит рыжими бровями.

Девушка слегка отодвигается и вглядывается в лицо поэта.

– Не похож, – после паузы говорит она.

(Фрагмент романа «Дважды войти в одну реку»)



.