Начала

Иван Кузьмич смотрел на моросящий за окном дождь и думал о человеческих началах. В такие вечера, когда пространство наполнялось шариками рваной воды, у Кузьмича обострялось чувство ясного видения. То ли от того, что впадал он в состояние душевной невесомости, при котором всё становилось равнозначным, а значит и равноценным, то ли от ощущения неминуемой кончины любого, пусть и великого, замысла. Но, как бы там ни было, а в такие минуты Иван Кузьмич будто бы сторонился самого себя, отходял от прихлёбывающего бергамотовый чаёк организма на десяток шагов, и наблюдал за собой, как за несущественным, но всё же источником возмущения континуума. Сам континуум ничего против этого вроде бы и не имел, но, тем не менее, уплотнялся вокруг эдакой занозы, слегка искривлялся и даже посылал еле уловимые сигналы. Сегодня сигналы распознавались Кузьмичом вполне ясно и касались вышеупомянутых начал – чувственных, а потому и определяющих состояние духа той или иной «занозы» мироздания.

Поглядев же на себя самого во плоти, Иван Кузьмич отстранённый сосредоточился на приёме эфирной депеши, стараясь не отвлекаться на причмокивание и прихлёбывание бородатого гоминида, сидящего за столом. И было это совсем не просто, потому как разумное туловище вкусно поедало клубничное варенье, запивая его глоточками ароматного байхового. При этом оно ещё умудрялось вздыхать, охать и, время от времени, бубнить под нос нечленораздельное.

Вот когда на это нечленораздельное взял, да и наложился континуумный сигнал, Кузьмич отстранённый замер, пригляделся и увидал те самые начала. То, что начал этих было два, Ивана Кузьмича вовсе не удивило, так как при седой бороде любой ротозей вряд ли усомнится в наличие толкающихся противоположностей. Заинтересовало же Кузьмича то – где эти противоположности нарождаются, и возможно ли меж ними какое примирение. А проведя дотошный анализ, он и определил, что одни начала – мрачные и нетерпеливые, так или иначе, заводятся в животе. Нет-нет… не в том животе, где происходит бурчание от вкушённого гороха и селёдки, а в том, от которого все эти определения – живой, животное и даже живчик. Начала эти имели свой вкус и конкретное отношение к другим животам. Примеров этому было множество: и горе - горькое, и месть – сладкая, и злоба лютая, и даже скука смертная…
Другие начала были началами внешними – без вкуса-запаха, и в большинстве своём яркими, а то и радужными. Тут тебе и радость безудержная, и счастье безбрежное и та же любовь, частенько сама говорящая о своём неземном происхождении.

Проведя подробную классификацию начал, Иван Кузьмич и попытался хоть каким-нибудь образом слепить их в одно нейтральное целое. Однако начала слипаться не желали и настырно расползались в разные стороны. Поняв, что попытки его никаким успехом не увенчаются, Кузьмич отключился от бубнения континуума, вновь обрёл целостность и, подперев ладонью щеку, стал смотреть на падающие за окном капли. А через минутку он хмыкнул, легко улыбнулся и вкусно скушал красную ягодку, найдя тонкую примирительную ниточку между своими противоположностями.
Всё плачущее мироздание пронизывала великая неспешная печаль. И была она живой, тихой и светлой…