Литнегр/Ghostwriter. Третья глава романа

Оно у нас всё-таки было. Отмечание. Торжественное празднование моего вступления на кривую доро… на литнегритянскую стезю. Вдвоём с мужем. Пивом. В конце июля, незадолго до моего дня рождения, и почти сразу после того, как мужу сообщили пренеприятнейшее известие: православные лотки в метро закрываются, работы у него не будет уже в конце года, а может, и раньше... Или - преприятнейшее? Не будет подъемов в пять-шесть часов утра (Олег не заставлял меня вставать вместе с ним, но невозможно не проснуться, когда спишь в одной постели), постоянной стирки черных (непременно черных) брюк и рубашек - дело не только в религиозной сдержанности, в метро все, даже торговцы, пачкаются, как рудокопы; не будет инфекций, которыми он болел сам и приносил в наш общий дом... И наконец-то Олег сбреет лишнюю растительность с лица! Я его полюбила, когда его узкое лицо заканчивалось усами и клиновидной бородкой, как у Дзержинского, а он ради работы на православном лотке отрастил лопатообразную бородищу. Которая и впрямь повысила выручку. Но чтобы украсила его, сказать не могу. "Купец Калашников", - высказалась свекровь по поводу сына в бороде, и то, что мне не придется каждый день видеть купца Калашникова, уже стоило литнегритянских трудов.
Но действительно ли эти труды способны нас прокормить?
Итак, в конце последнего рабочего дня Олега я подошла к его лотку в переходе станции метро "Комсомольская". Естественно, я, как и он, должна была в этом случае соблюдать православный дресс-код: широкая вельветовая юбка в пол (никаких брюк!), полностью закрывающая руки, несмотря на жару, белая кофточка и белая бандана (завязывать узел под подбородком меня не заставил бы никакой дресс-код). После того, как Олег уложил оставшийся товар - книги, платки, ювелирку - в коробки и отправил с шофером (пока таскал одни коробки, я караулила другие), мы пошли на второй этаж Ярославского вокзала. Там тогда было кафе. Времени было уже около десяти, но алкоголь в те времена отпускался круглосуточно. Мы сидели за столиком кафе, пили пиво и закусывали фастфудом, как хулиганские батюшка и матушка. Тут-то и выяснилось, что моему начинанию муж относится скептически.
- Сколько-сколько у тебя записано в контракте? Тысяча семьсот пятьдесят долларов за роман? По-твоему, что, это такие уж большие деньги?
- Плюс три тысячи рублей! Почти двух тысяч долларов в месяц тебе мало?
- В ме-сяц? А ты сможешь писать роман в месяц? У тебя же в контракте записано – два месяца!
- Два – это крайний срок. Чего там столько времени делать? Роскошные эпитеты придумывать? Оттачивать стиль? Поднапрягусь и успею за месяц. Ещё и время останется писать что-то своё.
- Не успеешь.
Пессимизм спутника жизни, как обычно, начал вгонять меня в злость.
- Вот и успею!
- Как?
- Как угодно! Хоть ползком! Хоть кишками по асфальту!
- Ну вот так и будем жить, - он горько скривил рот в своей еще не подстриженной бороде. - Кишками по асфальту…
Хотя формально мы праздновали моё получение новой работы, после этих слов праздник можно было сворачивать. Пессимизм переполз и на меня. Впереди ждало беспросветное будущее, с требованием выкладываться каждый день по полной программе - как Олег на своей церковной работе, только без физических нагрузок. Зато с ментальными, о которых я пока не имею ни малейшего представления.
В самом деле, с каких помидоров я вообще решила, что смогу за такой короткий срок – ну, пусть за два, а не за месяц – справиться с полностью незнакомой работой? Талант? Но талант до сих пор всегда проявлялся свободно, приходил, когда хотел. А тут – делать это изо дня в день. И делать не абы как, на отвяжись, а чтобы результат получился – и чтобы он удовлетворил заказчика. А вдруг талант возьмёт отгул, а то и отпуск? Вдруг получится, что хотела я заработать, а в результате попала на деньги? Лютый стыд. После такого только тяжёлая депрессия из-за того, что даже на таком поприще я оказалась ни на что не способна…
Чтобы избежать такого исхода, я принялась за подстилание соломки. Первым делом пришлось уложить в голове новое понятие – авторский лист. Я слышала его и раньше, но как-то никогда не вживляла в собственный быт. А теперь оно грозило стать не гостем даже, а постоянным собеседником, почти членом семьи. Пятнадцать тысяч знаков – таковым предполагался намеченный объём романа. Больше можно, меньше – ни-ни.
И тогда, разделив количество тыс. зн. на количество намеченных дней, я попала в собственноручно организованную кабалу. Я математически удостоверилась, что если выдавать каждый день по двадцать тысяч знаков, то можно управиться в тридцать дней – ровно месяц. И ещё добавить время на перечитывание материала с начала до конца, чистку хвостов и всякий экстренный случай. Скажем, не месяц, но в полтора уложиться как нефиг делать.
Назавтра, проводив мужа, я села за компьютер. Чудесное время - семь часов утра! Весь мир еще только продирает глаза, а я уже позавтракала и занимаю рабочее место. Как это непривычно: мое рабочее место - за компьютером, где мне предстоит сочинять... Прямо засесть и – вперёд! С места в карьер! Я бесхитростно начала с самого начала, с первой главы: искусствовед, специалист по русской иконописи, приезжает на похороны матери в Москву, которую покинул в конце перестройки. Мать ни за что не соглашалась перебраться к нему во Францию: она хотела провести закат своих дней в гигантской коммунальной квартире на Пречистенке, в компании старух, с которыми сроднилась за пятьдесят с лишним лет. По приезде искусствовед обнаруживает, что мать вполне, для преклонного возраста, здорова и знать не знает о своей скоропостижной кончине. Такова первая ласточка из стаи событий, причудливым и зловещим образом связанных с картиной великого Леонардо "Мадонна с хорьком", некогда принадлежавшей его семье (попутно выясняется, что искусствовед наш из польских аристократов) и бесследно, казалось бы, исчезнувшей во время Второй мировой войны. Разобраться в происходящем может только майор Пронюшкин, которому придется ради этого посетить маленький городок, когда-то принадлежавший Польше, потом СССР, а теперь Нэзалэжной...
Мне не терпелось добраться до западноукраинской природы, до сумрачной дождливой погоды, до овеянных дыханием сурового католичества музеев, в одном из которых Пронюшкину предстояло пережить экстремальное приключение в объятиях "железной девы", но описание огромной коммуналки, похожей на ту, где прошли первые пять лет моей жизни, тоже не представляло никаких трудностей. Правда, чем-то это все-таки отличалось от моего привычного способа работы... Чем же? Хотя бы тем, что когда меня увлекала волна собственного произведения, и в голову не приходило отмечать: "Та-ак, полстранички напечатала... осталось еще полторы..." Теперь же ко мне в голову подселился контролер, который после каждого абзаца лез в меню "Статистика": "Ну-ка, сколько я уже наработала? Сколько еще осталось?"
На 13 523 тыс.зн. меня подкосило. Нет, что писать дальше, я представляла, и рабочий настрой (стоит ли тратить на него слово "вдохновение"?) пока что не иссяк. Можно было бы добить желаемые двадцать тысяч. Но позвоночник вовсю сигнализировал, что от сидения за компьютером он не то что сильнее обычного искривился, а закрутился штопором, а в области лба скапливалось мутное чувство, как при лихорадке. Решив, что если прошло всего полдня, а я уже почти выполнила дневную норму, то ни к чему себя загонять, я прилегла на диван с томом энциклопедии: надо освежить в памяти подробности о живописи эпохи Возрождения. Потом приготовила салат и съела без особого энтузиазма: любая необычная, тревожная ситуация отбивает у меня аппетит. После салата, вместе с насильственной сытостью, должен был наступить новый приступ трудоголизма. Мог! Но не наступил. На компьютер с пыточным стулом-вертушкой я смотрела с отвращением; мозг лениво перебирал какие-то сведения по поводу коммунальной квартиры, но одновременно искал, чем бы более приятным заняться… Нечего тут! Давай работай! И я ринулась на новый штурм синопсиса. И своего первого романа. Ничего, не боги горшки обжигают! Всё когда-то бывает в первый раз. И нечего трусить. Вот, когда в ИЖЛТ шла, разве не боялась? Боялась. А всё в итоге оказалось зашибись.

Что представлял собой ИЖЛТ – Институт журналистики и литературного творчества, - где я нашла и Аллу, и много чего и кого ещё? На рубеже веков, с 1995 по 2001 год, когда я оттуда не вылезала, – учреждение не столь академическое, сколь хаотическое; тем и привлекательное. Первый месяц я там передвигалась по стеночке, на лекциях и семинарах сидела безмолвно, сознавая свое ничтожество рядом с журналюжистыми мальчиками и филологическими девочками, втайне надеясь: может, это всё-таки что-то значит - то, что целых две подруги, одна литературно образованная, нетерпеливо ждали новых глав моего романтического румынского романа? Может, играет хоть какую-то роль то, что в восьмом классе меня на городском конкурсе сочинений премировали почетной грамотой и книгой «Народное искусство как часть культуры» (толстая обложка, глянцевая бумага, красивые картинки, ни один букинистический магазин не взял, даже после соскребания дарственной надписи бритвенным лезвием)? Постепенно, однако, я из ничтожества начала выползать, обнаружив: странного народа здесь много. И я - не страннее других. Все такие – моллюски в своих раковинах. И в нашей – общей.
Особенно выделялся на фоне преподавательского состава знаменитый переводчик, которого я стану называть Искушевичем. Столкнувшись с ним на лестнице, я была поражена его седой зевесовой бородой и той галантностью, с которой он уступил мне дорогу. Когда я прослушала его первую лекцию, то подумала, что это старый сумасшедший, которого пригрели здесь из уважения к его прошлым заслугам, однако дома, уточнив по энциклопедиям данные, которые в лекции были наиболее спорными и, как я была уверена, выдуманными им самим, с удивлением убедилась, что старый сумасшедший не солгал ни единым словом! А приглядевшись ещё попристальнее – и к лекциям, и к нему самому – я обнаружила, что безумие его – или мудрость – или и то, и другое – заключается в способности проводить неожиданные параллели между предметами, явлениями, временами и людьми. И строить на этом основании гипотезы, теории, создавать творческую вязь…
Но ведь это же мой врождённый дефект! Точнее, то, что я таковым полагала – и старательно скрывала от всех, доверяя только пишущей машинке… А тут, смотрите-ка, за это даже в преподаватели берут! Может, взять да и выпустить свою внутреннюю игру на волю?
Эх, какие же тогда идеологические битвы кипели! Какие версии действительности сталкивались! На студии Искушевича. На студии Льва Александровича Аннинского. И в одной очень радикальной, хотя и не запрещённой (в девяностые мало что запрещалось), партии, которая в отпето либеральную эпоху склонялась в сторону патриотизма и Империи, приправленных эзотерическим соусом. В партию привёл меня добрый знакомый Федькин, примелькавшийся всему ИЖЛТ своими ста восемьюдесятью сантиметрами роста и двумястами килограммами веса, облачёнными в просторные чёрные одеяния. Этот вечный балахон в сочетании с широченными штанами, да рыжая борода в отсутствие усов, да румяные щёки, да простодушно-лукавые щёлочки глаз привели к тому, что однажды старушка в беленьком платочке спросила его: «Вы батюшка?» - на что он ответил степенно и внушительно: «Батюшка раввин». Когда это мнимо духовное лицо не сидело на лекциях, то носилось, хлопая штанинами, как парусами, по всему первому литгазетовскому этажу, рекламируя свой альманах «Алюминиевый век», а ещё книжечки стихов издательства «Алюминиевый век», которые сам сооружал дома на лазерном принтере.
Кстати, моего будущего мужа именно Федькин затащил на студию Аннинского, где я читала эссе об Ионе Друцэ. «Кто это?» - спросил Федькина Олег. «О-о, это…» И таким тоном это было сказано – о, мол, это местный классик! - что будущий муж твёрдо решил со мной познакомиться…
Так побывала я классиком. А теперь предстояло стать никем… Ну да, Двудомским – но ведь если существует Двудомский, то я как писательская единица перестаю существовать. Со всем моим опытом – медицинским, читательским и политическим, со всеми моими вампирами, со всей мифологической Румынией, которая насквозь моя. Всё это придётся отложить в долгий ящик – затем, чтобы когда-нибудь оно явилось миру в опубликованном виде. Ну, а сейчас – сейчас меня ждёт испытание никемостью. Что ж, возможно, это не так уж плохо? Не я ли утверждала в эзотерических спорах, что непроявленное выше проявленного?
Вот и посмотрим.