Литнегр/Ghostwriter. Вторая глава романа

Глава 2
Моллюск и раковина

Первый образ – небо, ограниченное аркой. Серое, облачное. Черные голые ветви. Я лежу в своей детской коляске, а в голове у меня уже складываются какие-то слова. Я еще ничего не знаю: ни того, что за пределами коляски простирается одна из самых больших и удивительных стран мира, ни как зовут моих маму и папу, ни того, что я девочка. Но есть я, есть слова, и то, что они варятся в моей пока пустой, как это небо, голове, сливается с фактом существования мира и меня в нем. Есть слова, значит, есть я.
Довольно быстро, всего лишь несколько физиологических эпох спустя, через картонные кубики с буквами я поняла, что слова бывают не только в голове и в воздухе, но ещё – и главным образом – в книгах. В календарях, где на одной стороне страницы - репродукции и фотографии произведений искусства, а на другой - короткие заметки, анекдоты и перечень памятных дат. В журналах – «Веселых картинках», «Мурзилке», «Здоровье» и «Крокодиле». В безумной реальности, где сосуществовали на равных сказочные персонажи, бракоделы и поджигатели войны, беломраморные герои античных сказаний и одушевленные внутренние органы, на которые идут войной злобные микробы, но весёлые человечки дают им отпор.
Книжно-журнально-словесный сумбур начал уже формировать вокруг меня оболочку, которая и была целым миром, и отделяла меня от мира. Как вокруг моллюска – его раковина.
Не менее сумасшедше выглядела моя любимая игра. Это был нескончаемый устный сериал с одними и теми же персонажами: герои «Приключений Буратино», машинята – дети-роботы с особыми способностями (трансформеров ещё не придумали, но играть в них уже хотелось), просто робот (жёлтый, пластмассовый, моя заводная игрушка), лиса, заяц и енот, крейсер «Аврора» и загадочный Амбагатом, о котором ничего, кроме имени, вспомнить не получается.
- Пошли Буратино, старший машинёнок и Пьеро в лес. И увидели там… трактор! - требовательно начинаю я, и мама или папа подхватывает:
- И Трактор говорит Пьеро: «Почему ты такой грустный?»
Папа даже кое-что из этого моего потока сознания записывал. Особенно до того, как мама с ним развелась. А не пройдёт и семи лет, и записывать начну я сама – нечто гораздо менее сюрреалистичное, более приключенческое и, конечно же, подражательное, подходящее для того, чтобы делиться с подругами, но никогда со взрослыми, тем более с учительницами, для которых хватало моего огромного и нетипичного словарного запаса, и моих сочинений, завоёвывавших призовые места на конкурсах, и…
«Сама себя не похвалишь – никто не похвалит, - ехидничает внутренний голос. – Кого ни послушаешь, все были гениальными дитятками. Куда же всё девалось? Почему после школы ты поступила не в институт имени Горького, не журналистике пошла учиться, даже не иностранным языкам, к которым тоже способности у тебя признавали, а варилась в медицинском соку, пока не докатилась до этой сомнительной профессии – литнегр?»
Возможно, дело в здоровье. Родилась я с дыркой в позвоночнике, через которую выступает наружу спинной мозг. Спина бифида – так это называется - нередко оставляет людей полностью парализованными, однако меня в трёхмесячном возрасте удачно прооперировали, а дальше нарисовалась масса спинобифидных последствий, от которых нормальный человек, натурально, сдох бы – если бы не моё несокрушимое здоровье. От инвалидов привычно слышать сетования, что диагноз помешал заниматься любимым делом, а со мной вышло по-другому: много, слишком много физических возможностей оказалось у меня! Если бы я могла управлять одним лишь большим пальцем на левой ноге, то имела бы, со своей точки зрения, право настукивать этим указательным пальцем на машинке (а позже на компьютере) всё, что хочу. Но я была способна передвигаться, пусть в ортопедических ботинках и с тростью, вполне владела руками, а значит – какая ещё литература? Надо заниматься серьезным делом. Медициной, например. Когда-то она спасла меня, теперь я должна вернуть долг - помогать другим больным. Надо наконец жить настоящим и по-настоящему. В таком мире, каков он на самом деле есть.
Влечение к литературе казалось, наряду со спина бифида, тем, что следует преодолеть. Врождённым дефектом, который не помешает мне жить нормальной жизнью. Выползай из раковины, в конце-то концов!
В институте я училась на круглые пятёрки: сначала с перепугу (на первом курсе казалось, что если я недоучу даже какую-нибудь пустяковину, меня выгонят с позором), потом – по инерции, потому что я уже всех обманула, всех уверила, что я . Каждый, хоть одним глазком заглядывавший в атласы по анатомии и гистологии, представляет степень необходимой для этого зубрёжки. Ясное дело, зубрёжка была! И даже если прежнее брало верх, я, ведОмая чувством долга, откладывала общую тетрадь, в которую происходила всё-таки фоновая литературная секреция, и усаживалась за мышцы и связки.
И всё-таки литературная часть меня не сдавалась. Она окрашивала в приманчивые тона библиотеки и придорожные лотки, полные увлекательных книг, которых в конце восьмидесятых - начале девяностых появилось просто убийственное для всего, кроме чтения, количество. Она форменным образом затопляла мозги, в которых оставалось не так уж много места для «Архива патологии»: ведь, закончив институт, я поступила в аспирантуру по специальности «патологическая анатомия» (наиболее терпимая для меня из всей медицины, потому что не надо лечить больных, которых я, как выяснилось в процессе обучения, боюсь). Но я еще удерживала свою по-детски беспардонную и требовательную часть-игру в жестких рамках - вплоть до одного утра.
То было в больнице №50, в раздевалке непривычного корпуса, не патологоанатомического: по какой-то причине, уже не вспомню, какой, временно полагалось оставлять верхнюю одежду здесь, а только потом идти на вскрытия. Если знакомый до последней пробирки, до мельчайшего белого развода на сером мраморе секционного стола интерьер патанатомии воспринимался как дом родной, то здесь неожиданно почувствовалась больница – место, где люди страдают и умирают. Я вошла в эту темноватую просторность из тревожной и горьковатой весны, а сумку мою оттягивал не учебник и не гистологический справочник, а новый роман Стивена Кинга – здоровенный кирпич, но не могла я его сегодня не взять, в автобусе читала, оторваться не могла… И там, возле гардеробного окошечка, в процессе расстёгивания куртки, настигло меня осознание: дальше ничего другого не будет. Я стану ежедневно ездить в эту больницу – или, может быть, в другую; дослужусь до зав. патанатомическим отделением или до зав.кафедрой, напишу диссертацию – сперва кандидатскую, потом докторскую, увижу её напечатанной… Но никогда, никогда не увижу напечатанными свои произведения, которые упорно продолжаю писать, показывая только очень близким подругам. И навсегда обреку себя на участь читателя, читателя и только читателя. С подспудным сожалением: «А ведь и у меня могли быть свои изданные книги! Ну, пусть не как у Кинга, не с таким уровнем известности… Но своё – ведь могло?»
И такая зазияла пустота, что я застыла в недорасстегнутой куртке. А когда молния проскользила до конца, я оказалась уже другой. На что-то решившейся…
Да, признаю, тяготение к литературе – вещь живучая, и сколько ни срезай его под корень, сколько ни гоняйся за ним с мухобойкой, убить его трудно. Разве что – вместе с собой. Суицида я не захотела, а потому, параллельно аспирантуре, пошла учиться журналистике и литературному творчеству – в то заведение при "Литературной газете", которое тогда именовалось Гуманитарной академией, навевая образы перипатетиков, гуляющих в античных садах. Впоследствии ИЖЛТ.