Проползут внизу холмы-долы-воды германские: скор самолёт, а земле – куда ей спешить? Что там так медленно-карусельно поехало? Люксембург, Бельгия? Франция со своею жимолостью, горлинками, марлевыми разгородками прирейнских виноградников ? Нет, то уж не Франция, то раскруглилась-расквадратилась паутинка голландская: был бы глаз острей – разглядела бы: каждый шажок обихожен, тюльпанами засажен, сыроварнями застроен. Явись некий бог пространства, предложи он в дар тугим на дармовщинку голландцам, скажем, просвистано-целинную заволжскую лесостепь либо кукурузно-подсолнуховое приднепровское поле – они поглядели бы, плечами пожали бы: что нам в этом просторе, наш простор – вон он: и в сторону моря покажут. Морю-то что – его много, полоскою дна людям поступилось великодушно, вот и вышла Голландия. Море – не Бонапарт, французкий сквалыга, что на эту полоску проканаленную покусился: дескать, нанесли эту почву французские реки, так отдавайте нам наше. Но неловко перевернётся когда-нибудь море во сне – в вечном сне вещества, - зевнёт – и проглотит, не глядя, все эти дамбы, набережные, башни… Говаривал же старый голландец лоцман Виллем*: слoва Океан нельзя не расслышать.
Вон что делает нынче Океан – не в Голландии пока, в Таиландии: глядишь, лазурен, прозрачен, со всего света гостей богатых встречает, зной безумный дыханьем смягчает, всякая печаль у человека легчает. Расслабится, разнежится человек, а того и не чает, что ударило уже сердце земное в дно океанское, и ластами всплеснул Левиафан, и заворочался во сне Океан – в вечном сне вещества. И кричит с каменной белой вышки над пляжем – прямо из безоблачности – семилетняя Агния-белянка-смуглянка: па-апа, подымайся ко мне – а что я тебе покажу! - Смотрит Агния с вышки: папа Вадим сказал что-то маме Эльвире, та на живот перевернулась, папа ей шлейки на спине развязал, чтоб солнце маме всю спинку загорало. А Лида опять с мальчишками, играет с ними в волейбол, любовничает с ними тремя – хи-хи! – я никогда так не буду, даже когда мне тоже будет 16. Вон – схватила мяч, и уже Питер руки подставил, а она – раз! – и в Карлоса. Что ты делаешь: он же не играет, он же на матраце лежит, и вообще отвернулся – вот чокнутая! Видишь – даже не повернулся на твой мяч. Получил по затылку – и дальше лежит. А Дашка всё читает, всё читает, уже очки надела, как папа, а всё равно читает. Даже в море читает, на надувном матраце, пластиковую книжку про Гарри Поттера. Мама ругалась на папу: 10 лет девочке, а уже такой же, как ты очкарик. А я думаю, что папа всё равно хороший, только Дашке это не идёт. Я вон даже отсюда всё вижу, даже булавку в пупочке у Котика вижу. Мама говорит, что это невозможно, а я вижу. Ой, как это всё время больно, наверно! И какая эта Котик у нас глупочка, хоть ей уже 14. Мама так и сказала: глупочка маленькая, зачем ты себя калечишь. Но Котику, я думаю, не больно: вон – плескается, Дашку на матраце катает, а та всё в книжку смотрит: Гарри Поттер, Гарри Поттер, ой-ой-ой! Ну иди сюда, папа, иди побыстрее, я тебе столько покажу: вон там, за ширмочками две маленькие жёлтые тёти большого бритого дядьку голыми сисями по спине гладят и улыбаются. А вон там – дедушка маленький коричневый толстую рыжую тётку иголками колет – не скажу где (в попу и в писю). Это он рыбу на ней рисует: я думаю, она очень рыбку любит. А главное, что я вижу… Ну что ж ты, папа, так медленно! Рукой пошарил, очки нащупал. Вот – он теперь будет ещё песок с них сдувать, а у нас так мало времени. Наконец: потопал ко мне по лестнице. Ну чего ты смотришь вниз, тебе же на пляже всё не нравится. Идёт, смотрит и думает: как будто розовые черви завелись в пшённой каше, фу! Зато тебе в Океане всё нравится, и я тебе сейчас такое покажу. Пришёл, пришёл! Смотри, папа, Океан меняет цвет: только что был совсем голубой, а уже какой-то фиолетовый – там, далеко. А там - зелёный. А там – ещё дальше – вообще какой-то сине-чёрный. И начал папа стихи читать:
Как Океан меняет цвет,
Когда в нагромождённой туче
Вдруг полыхнёт мигнувший свет, -
Так сердце под грозой певучей
Меняет строй, боясь вздохнуть,
И кровь бросается в ланиты,
И слёзы счастья душат грудь
Перед явленьем Карменситы.
Я знаю, что такое ланиты, ты мне уже объяснял. Я зато не знаю, что такое карменситы, но это потом. Смотри, смотри – тебе же нравится Океан. Ой, папа, а он уходит! Почему? Какой отлив? Мы же тут первый день – откуда ты знаешь? А почему потом будет прилив? Потому что в жизни всегда так. А-а-а… Но – смотри: там, далеко, кажется, уже прилив. А папа опять стихами:
Убывает – значит, где-то прибывает
Кровь, глотаемая времени воронкой…
Да, но смотри, папа: там море поднялось. Стеной стало. Йодом – как у врача - запахло. На нас пошла стена – аха-а-а! – и-и-и!
И во мгновенье смыло пляж, как переводную картинку, и вперёд куда-то понесло, и каменная вышка под нами дрожит, и в полуметре под нами – пена бежит: стоим, как на плоту. Ухватилась Агния за мою ногу, ухватился я за белые перила. Снова тряхнуло вышку – упали за перила очки, панама упала, и тут заплакала Агния. А море рвётся на горку, где наша гостиница трёхэтажная – ещё так довольна была Эльвира, что прямо над пляжем… Взял Агнию на руки, прижал, как тот солдат в Трептов-парке, ладонью глаза ей закрыл. И в третий раз тряхнуло вышку – это вспять пошла волна. Плотней хочу прикрыть Агнии глаза: там кровли тростниковые, матрацы резиновые, топчаны деревянные, пальмы с кронами, лавки с вывесками, лампы, кровати, перевёрнутые лодки, перевёрнутые люди. Вывернулась вдруг из-под ладони: папа, смотри – слон, слон! Что за слон? Вот же он – здесь несётся. И выскользнула, и повисла на перилах, и перегнулась, и погладила рукою серую шершавую спину. Подхватываю – оттаскиваю, а уж пронеслась в Океан громада. Ушла вода – чисто на пляже: ни топчанов, ни матрацев, ни теннисных кортов, ни кабинки с тайским массажем, ни татуировщика остробородого… ни Лиды, ни Котика, ни Даши, ни Эльвиры…