Любовь Ами Фаду

Часть первая.
1.
С востока на восток. Прочь от родного солнца, чужому солнцу навстречу. В тёмной, громыхающей маленькой клетушке, обхватив колени. В сундуке на колёсах, запряжённом парой выносливых мулов. Как град, стук копыт. Как град, железом обитые колёса по камням. Слёзы, как град.
Отец правил мулами. Гнал со всей мочи. Ами не видно отца. В каких аулах, у каких людей менял упряжку, Ами не знала, сколько раз – сбилась со счёта. Она не плакала первые сутки, вторые. Зачем плакать? Отец рядом. А к исходу третьих вдруг разрыдалась. Он не мог услышать, грохотали колёса, шумел горный ручей. Но крикнул: «Тпру!»
Подбежал, обнял:
– Что, что, что? Мы скоро, совсем скоро приедем!
Ами знала, она почувствовала, поэтому и рыдала. Скоро приедем, а дальше?
Как он любил её! Как глаза любят долгожданный свет: первые лучи на восходе, первую звёздочку! Оберегал её, как зеницу ока. Ласково звал: «Амистат Фаду!» И гортанная речь звучала нежней нежного. С родными и чужими, младшими и старейшинами у него в гортани, будто гонг раздавался, а при ней – струна. То всё пела, а то вдруг задребезжала горьким предчувствием, и оно сбылось.
Её мать пела эту заунывную песню. Весёлые тётки Ами Фаду, румяные, одевавшиеся как полевые цветы, тоже. Пронзительно, из самого сердца пели. Ами оставалась в недоумении. Ведь так много весёлых песенок...
«Плачь, девочка, встретив свой милый взгляд в ручье!
Плачь навзрыд, что ты родилась собой!
Плачь о днях, на которые у тебя скоро не хватит слёз!»
Ну, что это за песня? К чему?


2.
Шуды – самый многочисленный, господствующий надо всеми центральными землями равнинами и плоскогорьями, народ. Шуды – это регулярные набеги: грабежи, дань? Не всё ли равно, как назвать. Шуды покоряли тех, до кого могли дотянуться, брали, что хотели. К высоком горам отряды их яфаргов докатывались нечасто, но точечные вылазки регулярно беспокоили ютившиеся в высокогорных долинах кланы. Для яфаргов, получается, как охота. В основном на женщин. Горцам яфарги – лютые враги. Полосатых шершней называли, как его воинов – йавари, «жалящие». Ами вздрагивала, услышав их гудение.
Когда-то перед свадьбой двоюродной сестры подруги наряжали её. Так нельзя делать, примета плохая, но Ами Фаду, совсем ещё кроха, схватила нижнее, тайное покрывало, накинула себе на голову и... – ну кружиться! Красота! Расшито белым по белому, вьётся красная кайма! И вдруг йавари залетел под покрывало, запутался в складках. И Ами запуталась! Йавари кусается! Сёстры, тётки хохочут: «Так тебе и надо, хулиганка!» Ами боялась йавари с тех пор.


Двадцать лет беда обходила стороной, и вот, как гром с неба, очередной набег. Тремя волнами шли отряды яфаргов, намереваясь закончить поход, ступив на синюю гладь ледников. Остановить их было невозможно, как лавину, пришедшую в этот раз не с гор, а как из-под земли, с проклятой равнины шудов.
Женщины шудов приземисты, коротконоги, через одну бесплодны. Женщины горцев прекрасны, как цветы. Лучше растоптать, чем увидеть в чужих руках. Благородная кровь не должна смешаться с грязной, равниной.
Так вот, что значит своё племя? За день до решающей, безнадёжной схватки все женщины и девушки должны быть взяты мужчинами горского племени, а девочки убиты.
Отец схватил Ами, посадил в самую невзрачную повозку странствующих торговцев, заколотил решетчатые стенки коврами и помчался навстречу врагам, не останавливаясь ни днём, ни ночью. В столице шудов у него знакомые: ростовщики, купцы.


Они бежали с востока на восток. Бежали по нему самому.
Восток горный и степной. Беспредельный восток пустынный. Вдали маячил восток низинный – столичный восток шудов. Повсеместно: упадок, роскошь, свирепость. Честь, которой лучше б и не было. Бесчестность, живучая как сорняк. Праведность, которая восходит, на сколько бы частей ни разлетелись солнце и луна.
Когда-то над землёй ходило единственное солнце, теперь два, навстречу друг другу. С востока на восток. Сходясь в зените, они растекались желтком в белке, маревом рябили на горизонте, волнами жара скатывались по плечам и крыше повозки. А ночью высокой дугой по тёмно-зелёному небу шла вереница лун.
Под стук и грохот Ами Фаду повторяла её куплет за куплетом.
«Плачь, женщина, омывая своё дивное тело в ручье!
Плачь навзрыд, что ты выросла красавицей!
Плачь о тех слезах, которые тебе запретили проливать!»


3.
Ища спасения, они ехали навстречу врагам. В Петел Сак-Баал, столицу шудов, чьи отряды катились по горной долине. Бежать к отцовским братьям, жившим в соседних долинах, не имело смысла.
– Фаду, моя радость! Фаду, моё счастье, не плачь! Ты устала, ты скоро отдохнёшь. Мы проведём эту ночь уже под крышей.
Что за имя – Фаду? Её мать, не поднимавшая рук ни для работы, ни для ласки, а случались дни, когда и для того, чтобы положить кусок лепёшки в рот, была из племени фадуков. Кочевое племя, дикое, обособленное. Для маленькой Ами эта женщина поразительной красоты, неподвижно сидящая в саду, была, как полупризрак, не касающийся мира живых. Она удивилась однажды, заметив, как та рассеянно плетёт из травы кушак в полудрёме и отбрасывает прочь. Обласканная тётками и отцом, Ами от матери помнила лишь глубокий, не сразу, но всегда улетающий в сторону взгляд. Отец когда-то обнаружил разбойничий шабаш на остатках разгромленного табора и отбил у них фадучку, ставшую его женой. Был ли он вправду отцом её дочери, никто не знал, а Фаду, полностью невинная в отношении таких вещей, не имела возможности усомниться.
«Фадук» – называют сына, «фадучка» – дочь, пришедшего в упадок племени. Но отец звал: «Фаду...» Мать с упрёком на него смотрела, и тётки качали головами.
– Почему? – спрашивала их Ами Фаду.
– Несчастливое это имя, Амистат, дружочек солнца. Фаду – щемит сердце, фаду – прощание с тем, кто ещё только на подходе, фаду – поцелуи, которые не могут удержать. Зачем отец зовёт так наше солнышко?
В самом деле, зачем? Да и пусть, Ами нравится!


Добрались.
С запада на запад перед городскими воротами протекала бурная речушка, попадая в крепостной ров. Его шум отсёк прошлое от настоящего. Подвесной мост опускали два быка. Едва Ами с отцом переехали, заскрипело колесо, раздалось низкое мычание, гортанные крики, лязг затворов.
Их приютил мастеровой дом, в той части города, дальше которой жилые улицы неотличимы от базарных рядов.
Ночью Ами притворялась, что спала, на единственном травяном тюфяке. Отец то исчезал, то появлялся с ворохом покрывал, с одеждой местного покроя.
«Последняя ночь, – думала Ами, – когда он рядом. Последняя, последняя».
Рано утром отец провёл Ами на главный базар, в крытые ряды к меняле, протянул её руку. Рукав поднялся... На запястье была татуировка фадуков – браслет, заходящий на кисть руки полукружием – стилизованной кистью бузинных ягод. Меняла кивнул, положил в эту руку монету, подчёркнуто не взглянув в лицо.
Когда вернулись, не заходя в дом, отец поцеловал её и уехал, сказав только одно:
– Жди. Амистат, во что бы то ни стало, дождись меня.
Так произнёс, лоб ко лбу, глаза в глаза, что не надо и клясться. Уехал.
«Плачь, старуха, умывая морщинистое лицо в юном ручье!
Плачь навзрыд, о тех, кто уже не заплачет!
Плачь о тех слезах, которые жгут, которые не смываются!»
Как оказалось, это была безумно древняя и до ужаса мудрая песня.


Впоследствии Ами одной монетой и получала средства к существованию. Если пропускала день, на следующий получала две. Но больше ничего. Ни слова. Когда отчаялась дождаться отца, попытка заговорить с менялой закончилась провалом, он ответил на незнакомом языке, раздражённо и фальшиво, как тот, у кого нечиста совесть.
Весь первый год, как игрушечная, она просидела на широком подоконнике, глядя в одну точку, где улица делала поворот. Ждала без надежд и метаний, вообще. День состоял из похода от дома к меняле, от него – в сдобные, божественно пахнущие ряды за лепёшкой, с рынка – обратно на подоконник.
Ами бесконечно накручивала короткий локон на палец, отпускала и повторяла про себя куплет за куплетом, последний – трижды:
«Смейся, девушка, и бросай цветы помолвки в ручей!
Смейся, глядя, как он уносит их!
Смейся, потому что радость этой ночи окупит всё сполна!»
Над головой цок-цок, курлы-курлык...
«До чего же глупая песня!»
Ей было четырнадцать лет.


Часть вторая.
1.
Петел Сак-Баал. Скальный город, скальные дома. Частью вырубленные в камне, частью достроенные между природных стен кирпичом и тесаными блоками. Отголосок былого: вдоль домов заброчики выстой ниже колена, будто при каждом есть садик, а на самом деле от двери до уличной брусчатки два шага.
Столица шудов жила в тесноте, лежала в каменной чаше. По её периметру, от крепостной стены дома знати, сияя шипилями, ревниво поглядывали друг на друга. Надменно озирал султанский дворец, отмеченный золотыми штандартами по углам плоской крыши. На заре с неё раздавались голоса мощных труб, оповещающих о чём-то.
Задери голову, едва разглядишь грязно-голубое небо за маревом. Днём сильная жара, ночью холод.
Сходясь на главной базарной площади, Петел Сак-Баал крестом пересекали четыре широкие дороги. Та, которая шла от городских ворот, заканчивалась у султанского дворца. Та, что за пределы города не выводила, соединяла дворцы высшей знати: казначейский, главы всех купцов, и визирский, главы яфаргов, султанского военачальника. У того и у другого имелась личная гвардия.


Обвешенные золотом вальяжные псы казначея берегли покой города, распределяли базарные места и налоги. Яфарги, поджарые волки визиря, охраняли столицу по периметру и собирали дань за ней. Столица наблюдала за качелями двух вельмож с восточным прищуром. Они взлетали и падали равномерно, без перекосов. Блеск и негу, питьё и пищу султану доставлял казначей, однако...
Диковинки, а так же всё, что нельзя потрогать руками, шпионаж, байки путешественников и выдумки иноземцев, вотчина Яфара-Баала. И ещё одна вещь, которую прежде султана нельзя потрогать руками: девушки. Сватовство местных, кража иноплеменных, усмирение, обучение наложниц, проверка их гороскопов, это всё – Яфар-Баал. Цвет султанского гарема, распустившиеся розы и юные саженцы, приходили туда из рук визиря.


Пока девушки не доставлены султану, их как бы и нет, даже именовались иносказательно: с тех племён – Нежные Цветы, с тех – Благоуханные Цветы. А горские ценились, как Сердоликовые Бутоны, то есть – султанского цвета, лишь ему предназначенные.
Власть в руке султана и щедрость. Через него, никак иначе, слуга получает женщину. Всякая чужестранка, всякая девушка, достигшая совершеннолетия, «отдаёт поклон гаремному пологу». Направляется в шуд-евнух флигель султанского дворца. Её судьбу решит намётанный глаз принимающего евнуха, осведомлённость старшего евнуха во вкусах своего повелителя, или сама воля султана: проявить жадность либо щедрость, оставить себе, подарить, вернуть семье, позволить одинокой жить среди шудов.
Знак же, как свободы, так и несвободы – клеймо. Султанский поцелуй. Глубокий, рельефный след выше правого запястья. Для обычных женщин, это был отпечаток пяти раскалённых шариков. Любой евнух, яфарг или казначейский надсмотрщик имели право коснуться незнакомой женщины только на основании мимолётного подозрения, проведя по руке и удостоверившись, что на ней именно клеймо, а не рисунок. Клеймо навечно горело багрянцем краски, она же – целительная мазь.
О, сколько толстеньких, живеньких ребятишек стремглав носилось по городу! «Султанчик» – самое распространённое имя для мальчишки. Кто знает, кто из них настоящие потомки щедрого «властителя всех земель».
Переодевание женщины в мужскую одежду, как и подделка клейма жестоко карались в Петел Сак-Баале. Попытка найти татуировщика для этой цели – не меньший риск, чем ходить с чистой рукой. Как у Ами Фаду.


Все шуды, все иноземцы подчиняются гаремному султанскому закону, но не Яфар-Баал. Кто обыщет его отряды на входе в город?
По кругу, по внутреннему периметру яфарги, вернувшиеся с добычей, объезжают столицу, гордясь и хвалясь. Мулами, шарахающимися от чёрных коней, запряжены скрипучие, тяжело нагруженные повозки, простые и высокие, соломой закиданные и шёлком затянутые. На каждом перекрёстке яфарги бросают в толпу горсть чужеземных монет, свидетельствуя, где были.
Через дворец визиря проходит караван чести, через омовение прибывает к султанскому дворцу. Кто упрекнёт в этом Яфара-Баала, верного султанского волка, предводителя всех волков?


2.
В свою комнатку на втором этаже, обойдя дом Ами, поднималась со двора в тупике, по наружной лесенке.
В доме на первом этаже стучали чеканщики. По крыше ходили и прыгали большие птицы, курлыкали, а когда дрались, то хрипло кричали. Стук-стук, дзинь-дзинь снизу. Цок-цок над головой.
На стенном выступе кровати – травяной тюфяк и Ами Фаду. На стенном выступе напротив – разложенный чёрным крестом бурнус. Рассвет, голодно. Пора к меняле.
Ами Фаду умела работать в саду, собирать и сушить травы, плести коврики, готовить. Ну, и конечно, танцевать. Зачем всё это здесь? Всё в ней замерло. Ами Фаду понимала, что они с отцом бежали от чего-то ужасного, но не знала от чего именно. Эта смесь очевидности и замалчивания произвела цепенящий эффект.
Привыкшая к небу и лугу, к садам и воле, Ами оказалась в городе, где на десять домов – одно чахлое деревце. Где всё наоборот: женщины и мужчины носят одинаковые бурнусы. Первые обтягиваются, подчёркивая бёдра и груди, вторые изображают широкие плечи, надевая жилетки под бурнус. Чёрные, все чёрные. Запахни налево – девушка, направо – парень. Обвяжи чёрным платком голову – девушка, закрути волосы наверх – парень. Яркие горские наряды, с воланами, шнуровками, кисточками и помпонами отдалялись, как сон.
Напуганная вниманием к себе при первой же одинокой прогулке, Ами чаще всего одевалась парнем. Ходила чинно, хмурила брови, смотрела под ноги. Узкие кисти рук скрыты в широких рукавах.


С востока на восток шёл переулок, где жила Ами. Высокий дом, из окна ей видно, как яфарги покидали дворец визиря, уходя за добычей. Их сопровождала размеренная песня. Выплёскивали чистый звук горны, барабаны трижды повторяли ритм. Голоса звучали ниже и чётче барабанов.
Ами прислушивалась: Его прославляют, своего предводителя, визиря, непобедимого Яфара-Баала. Выезд султана не таков, с кружением танцовщиц, разбрасыванием денег, конфет. Яфаргов сопровождала песня устрашения и нечеловеческой гордости. Разрезала город и возносила его.
Кони яфаргов сплошь чёрные с дыбом стоящей жёсткой гривой, с кровавыми глазами навыкате. Выглядят, будто без мяса, одни мышцы сокращаются, перекатываются. Такой породы название – кони Чёрных Дней. Когда небо раскололось, дикие лошади, которые выжили, стали, будто из обгоревших железных канатов, пьют мало и подковы им не нужны. Их-то и приручили яфарги.


Кричал, шумел, ссорился и смеялся базар, вдруг – топот. На коне шудов, дьявольском, всаднику под стать, отдельно, в отрыве от цепочки, торжище пересекал титулованный яфарг...
Чёрный бурнус распахнут. Под ним атласное одеяние, тесное, затягивающееся шнурами. Туго затянут пояс из двух чёрных витых шнуров, соединённых тонким золотым. Кинжал шуд-баал на правом боку, кривой меч на левом. Сам поджарый, грудь широкая, диагональные полосы на груди, чёрно-жёлтые, блестящие, сверкающие. Перед ним опускали головы, отводили глаза. Пришедший за налогом с мастеровых, громила казначея стоял на углу, поигрывал толстым кошельком, сиял нагрудной бляхой, и он посторонился.
«Яфарг ест и пьёт страх! – думала Ами. – Видит, знает, наслаждается!.. Дикий шершень, змей!»
Издалека, при взгляде от родных гор столица шудов представлялась Амии гнездом ядовитых змей, шипящих в адском пламени, где самый воздух насыщен ужасом и пороком. С удивлением она обнаружила, что многоликий Петел Сак-Баал, гордясь непобедимыми воинами, примерно так же смотрит на касту яфаргов, как и все другие племена: с некоторой опаской.
Впоследствии Ами Фаду поняла, что бурнусы всех мужчин, подпоясанных золочёными шнурами, скрывают шафрановую одежду чьих-то дворцовых слуг. А из людей простых, даже и самых богатых никто не смел надеть что-либо жёлтое, ни платок, ни кушак.
Попасться на глаза такому, привлечь его внимания, был главный страх Ами Фаду на базаре.


На радость шудам, соседям в устрашение визирь устраивал игрища яфаргов и турниры с казначейскими бойцами то на огромной базарной площади, то за стенами Петел Сак-Баала. Было чем похвалиться... Как он их гонял и как кормил! От души. Как гонял, так и кормил. Щедро дарил, по полной требовал. Раненые яфарги, калеки оставались на прежнем довольствии, яфарги старших лет – в телохранителях визиря, становясь главными звеньями его разведческой сети, кто понимает, настоящей элитой.
«Яфар-Баал! Как равнинная река берёт исток в горном водопаде, так яфарги – в преданности Тебе! Мы – рука твоя, мы – кинжал в твоей руке! Яфар-Баал! Не зная преграды, восток и запад мы собираем в кулаке по велению твоего слова, непобедимый Яфар-Баал!»


Конский топот отдалился и затих, Ами смотрела в наполнявшееся полуденной жарой небо, вспоминая горские сказки. О тех, чей выезд только-только миновал её дом…
Говорили, будто бы светлым днём яфарги, как рой полосатых шершней, пересекают долины, пустыни и плоскогорья, и если не успели атаковать селение, на закате оборачиваются пёстрыми змеями и уползают в трещины земли. Утром выходят, как всадники, обрушиваются и отступают с добычей. Но некоторые из них… отправляются дальше в горы... в облике змеев… змеев-душителей... громадных…
Они длинны, как ручей, ползут и не кончаются, а остановятся – и не видно их. Они бросаются издалека, подобно внезапному граду. Ударом головы дробят скалу. Обвив столетнее дерево, расщепляют его, как высохший стебель камыша.
На перевалах и у озёр они караулят девушек. Набрасываются и душат, кусают ядовитыми зубами и утаскивают за собой. Если змея настигнуть, он не отдаст жертву, но задушит её насмерть.


Ами Фаду вспоминала...
У пёстрых змеев есть змей-повелитель, раз в году он идёт за добычей, но, выйдя со всеми, охотится по-другому.
В горах змей-повелитель находит трещину, делает себе гнездо под наветренной стороной холма. Уползает внутрь, свивается кольцами, становится чёрным. Ждёт холодную ночь, ждёт пыльную бурю.
Когда мужчина горец идёт мимо, змей сверкает глазами из темноты. Шипит и свистит, прогоняет, ему не нужен мужчина. А когда видит девушку, змей-повелитель умолкает, прикрыв глаза... Кончик хвоста с трещоткой высовывает на тропу и затягивает обратно, словно это безногая ящерка пробежала. Девушка замечает вход, ищет укрытия и заходит внутрь. Переступает змеиные кольца, как гряды камней и наносы песка, ложится отдохнуть. Тогда змей начинает сжимать кольца. Полосы на чешуе становятся ярче, шуршит песок, скрипят камни. Жёлтые глаза распахиваются, зрачки стоят, как языки чёрного пламени, за ними сияет смерть...
Живо до замирания, до ужаса Ами в детстве представляла себе этот момент: одинокая девушка во мраке, в железных петлях. Жёлтые и чёрные полосы движутся, слышно, как скользит чешуя. Петли накрывают, обвивают её до груди, до шеи... Раздвоенный язык трогает лицо. Распахнутая пасть, как вход в пещеру, полную горячих углей. По двум острым зубам стекают, отрываясь, прозрачные капли яда. Жар и холод прокатываются по телу. Змеиные глаза точат глухой свет...


3.
Как же Ами смеялась, обнаружив, наконец, способ заработать на что-то сверх лепёшки, хоть на пучок ароматных трав для супа, когда её, – её испугались!
Женщина сидела в дверях перед разложенными на продажу ковриками. Взгляд Ами задержался на ярком зелёном пионе в красной листве.
«Надо как выдумать, всё наоборот!»
Женщина вдруг, быстрым движением сложив ковёр, протянула, даже скорей подтолкнула рулон к Ами. В дверях появилась вторая с удивлённо-недовольным видом, который сразу пропал, едва она увидела Ами. В тот жаркий день она гуляла с локонами до плеч, завязав платок на макушке.
– Фадучка...
– Ведьма-фадучка...
Шепнули женщины друг дружке.
«Ах, так? Впрямь, похоже? Ну что ж их повадки мне знакомы. Отблагодарю за подарок!»
Ами ловко выдернула нитку их бахромы коврика, намотав на палец, завязала в узелок. Положила на ладонь и сдула к дверям! Ей смущёно, но низко поклонились. Верят! Если фадучка рвёт что-то, она так проклинает. Если завязывает – призывает благо. Значит...
Ами в женском обличье было довольно так повязать платок, взять напоказ мешочек с чёрной и красной фасолью и гадать, бродить по улицам, присаживаясь на этот же коврик на перекрёстах и на рынке. Фасоль она добыла, как и коврик: молчаливым намёком. Суеверных много, кто сами попросят погадать. Ами не навязывалась, рта не открывала. Порой и гадание завершала безмолвно: улыбкой или сведёнными бровями. Второе реже. Когда она, бывало, покачает головой, краска сбежит у хозяйки из-под румян, и ей достаётся монет вдвойне, с просьбой: «Завяжи узелок, отведи несчастье!»
Но после того как слуги казначея остановились погадать, Ами стало тревожно, и она редко гуляла в образе фадучки.
Ей было пятнадцать лет.


4.
Отец, единственный грамотный в горной долине, был все сразу: менялой, купцом, переводчиком. Он сказал Ами, как дать знать, что она жива и на свободе.
Из караван-сарая жители Петел Сак-Баала с попутчиками в разные края отправляли письма. Их брали без платы, это святое, как гостеприимство.
На родном языке писать безумие. Да и его письменного, тем более чужих, Ами не знала. Отец сказал:
– Пиши на любом языке, хоть каляками детскими, но скопируй вот это, адрес. Среди строк незаметно поставь инициалы. А можешь и не ставить, мои сёстры нескоро, но получат письма, не поймут, но – поймут.
Набор бессмысленных знаков не так-то легко выдумать и нарисовать! За рядами менял Ами обнаружила кое-что интересное для себя, тихое, безлюдное, прохладное место для отдыха, превосходное место – заброшенную Библиотеку.
«Общая и ничья. Никому сюда не надо, и быть здесь не запрещено».
Открытие представляло собой нечто больше, чем комната или здание. Это были, уходящие под землю, частично обрушенные, восстановленные лишь у поверхности, тысячелетней древности библиотечные ряды, лабиринты, хранилища.


В библиотеке, копируя в письмо случайные отрывки текстов, подолгу разглядывая книги с картинками, отщипывая по кусочку лепёшки, Ами проводила день за днём, спеша домой, когда спадала жара, но вечерний свет ещё тек по улицам.
Дома, когда сгущалась вечерняя темнота, Ами Фаду слишком бедная, чтобы заиметь масляную лампу или хотя бы свечей, комкала единственное шерстяное одеяло, обняв его, и так засыпала, не покрывшись даже в холодную ночь. В сущности, она ничего не боялась. Развлечений не искала, и тягость однообразных дней скатывалась с Фаду, как дождь с упругой травинки. Но внутри она целиком состояла из недостижимого: смотреть в большое, глубокое небо, шутить и смеяться на родном языке, смеяться громко. Обнимать, причёсывать, плести косы подругам, бросаться в объятия тёток, заглядываться на мальчишек в кругу вечернего танца, любить.
Доброй приметой города были ярко наряженные вольно гуляющие дети и куры, а особенно – царственной красоты и наглости петухи. Красоты сногсшибательной! От миниатюрных до высоченных, с собаку. Оперение – все цвета радуги. Хвосты – тёмно-синие, бирюзовые, изумрудные водопады с непременным вкраплением хотя бы двух зубчатых, узких перьев – ярко-золотых. Ами удивлялась, пока не заметила на очередном шикарном петухе настоящее золотое ожерелье из тонких колец.
«Их украшают! И ведь не украл никто!»
Куры гуляли во дворах или близко к воротам. Петухи – повсюду, так, что не понятно, принадлежали они кому-то или всем сразу. Священные птицы шудов. Даже от копыт чёрных коней яфаргов не шарахались, а всадники, завидев, осторожно объезжали петухов.
Ещё в этом каменном городе из хорошего и живого было – множество источников. Порой из дома крепости било несколько, прямо из стены. Фонтанчики на развилках, ручьи в канавах вдоль улиц. Журчание. Рядом пучок травы, не объеденной ослами. Ами останавливалась и смотрела долго на него.
Прямо вдоль её окна сбегала струйка, невдалеке целый водопадик. За углом дома собиралось озерцо, уходившее через трубу под землю. Ами находила утешение в каждодневном омовении. Разложенный бурнус за ночь высыхал, снять его ради купания она не рисковала. Духов у неё не было, румян, ароматических масел, так что от Ами всегда пахло свежестью родниковой воды. Ей было шестнадцать лет.


Часть третья.
1.
Когда подошло её семнадцатилетие, Ами Фаду заболела. Местная лихорадка – обычное дело. Странно, что до сих пор миновала, плохо, что за Ами не кому было присмотреть. Если бы не вода у окна, где подать рукой, если бы не спадающий к утру жар, могло плохо кончиться. Лихорадка быстрая, короткая. Через трое суток Ами встала с постели слабой, но почти здоровой, невесомой как листок, прозрачной и на год взрослей.
Надо поесть. Надо идти за монетой.
Раннее утро, людное, но не торопливое. Между раскладывающихся торговцев Ами шла тихо-тихо от головокружения, с торжественностью человека заново приветствующего жизнь. Как будто несла фарфоровый светильник, с маленьким огоньком внутри и ровным светом сверху донизу.
За монетой последовала удача: разносчик лепёшек пробегал мимо, не пришлось долго идти на базар. Ами съела половину возле фонтанчика, остаток спрятала в рукав и вернулась обратно в Меновые Ряды, прошла во внутренний дворик громадного скального здания, дальше собственно Библиотека. Время отправить домой напоминание о себе.
Библиотеку Ами очень любила. Город – насквозь чужой, а это пещерное здание похоже на детские, горные убежища запахом, прохладой. Природные горизонтальные щели выветривания и здесь использовались как полки, дома – чтобы хранить еду: твёрдый и зреющий сыр, вино, фрукты и сухофрукты. Можно вообразить, что снаружи не Петел Сак-Баал, а зелёные горные долины.
Ами улыбнулась прохладному, вглубь нескончаемому главному залу. Книгам в переплётах, корешкам многотомников, свиткам, картам на тонко выделанной коже и старым друзьям. Наборы картинок на широких листах, альбомы, проложенные едва видимой тканью, лежали на прежнем месте. Ами рассматривала картинку сквозь ткань, гадая, выдумывая, что там, и лишь затем открывала. Невообразимые звери. Странно наряженные люди. Атласы оружия, посуды, механизмов, деревьев и цветов... Видно каждый лепесток, побег и корень.


2.
Пыль. Остатки деревянных лавок, изъеденные жуками. Ами садилась за центральный, каменный ряд квадратный столов. Вокруг каждого – каре кресел из железного дуба. Сидения великанов, можно забраться с ногами. За высокой спинкой Амии чувствовала себя в убежище. От двери её не видно, если кто и не зайдёт, вроде толмача за словарным подсказчиком или таблицей иностранных мер.
«Как здесь по-прежнему! Хорошо, что я не умерла!»
Своды зала расколоты до неба вдоль. Ровно по столам, по центру зала, с востока на восток проходя, светят два солнца, когда ярко, когда тускло, но постоянно.
Ветхий книжный том выскользнул из рук и обложки. Подняв его, Ами без сил опустилась на краешек кресла. Отдышалась, потяну-улась… Шорох.
Незамеченный напротив света, за тем же столом сидел человеком. В цвет кресла попадали складки дорожного мужского бурнуса. Лицо – каменный, неподвижный прямоугольник: ровная линия бровей, тёмные глаза, нос без горбинки, прорезь рта без эмоций. Мужчина приветствовал Ами полувставанием, задержав у плеча открытую ладонь. Он приветствовал так Ами, одетую парнем... Но этот жест, почтительный, обозначающий границу, относился исключительно к женщинам!
«Свет жизни моей, всё пропало! Плен, пытки, гарем или казнь!»
Сердце рухнуло в холод. Ами вскочила, оглянулась. Исподлобья метнула взгляд на незнакомца. Сделала шаг к выходу. Обратно. Взглянула опять.
Грифель скрипел. Мужчина, заглядывая в свиток, набрасывал какие-то списки на отдельных листах, вроде счетов. Узкий свиток, прижатый камнями из старых, из раздела «законники». Листы новые, атласная бумага.
Он улыбнулся Ами, не отрываясь от работы, уголком рта:
– Прошу простить. Я больше не буду.
Ами села в кресло. Кисти рук на столе белели на просвет, тонкие, узкие. Султанского клейма в помине нет, даже намёка на него.
«Да... – обречённо подумала Ами Фаду, увидев себя со стороны. – Очень похоже на парня, кого угодно проведу, конечно».


Теперь под гулкими сводами скрипели два грифеля. Рука мужчины с невиданной скоростью набрасывала строки, загипнотизировав Ами Фаду. И такие ровные! Под несколькими – крупный росчерк другим, охристо-жёлтым грифелем. Ставя его, мужчина иногда усмехался. Она сама тщательно перерисовывала клинышки из раскрытого тома, не решаясь прерваться и уйти. Что делать? Как быть? Или уже всё равно?
Чужой грифель замолк. Мужчина невозмутимо изучал результат её труда, а встретившись глазами, щёлкнул пальцами над столом и рассмеялся:
– Извини ещё раз, шуд, – обратился, как к младшему соплеменнику, – но здесь у тебя...
– Фаду! – гордо перебила его Ами, чего терять.
Румянец, украденный лихорадкой, вернулся к ней. Профиль – хоть сейчас на медаль.
– Фадучка, – кивнул он, – а зовут?
– Амистат!
– Ами, у тебя здесь ошибка в написании, впрочем... Насколько я помню султаншу из этой истории, ослику можно только позавидовать!
Розовеющая Ами не отвечала, и незнакомец предложил:
– Если хочешь, я помогу тебе. Ты служишь у кого-то в доме и копируешь сказки для детей?
Ами радостно кивнула:
– Копирую! Нет, не служу, для писем копирую, всё равно, сказки или быль. Я должна часто писать домой. А я не научилась, не умею. Да и они не прочтут без отца.
– Странно... – прищурился незнакомец и тут же возразил себе. – Ничуть.
Эта манера иногда реагировать короткими взаимоисключающими фразами оказалась его характерной чертой. Ещё одна – сильный контраст между каменными чертами лица и улыбкой.


3.
В тот день ничего Ами не написала. Сначала Жафар пересказывал выбранную ей книгу, в общих чертах, явно что-то упуская. Но и с купюрами там обнаружилось море пикантных, экзотических, возмутительных и завлекательных сюжетов, странных обычаев, непонятных прибауток и абсолютно незнакомых вещей.
Ами увлеклась, забылась, осмелела, начала переспрашивать:
– А это что за зверь?
– Верблюд? Ммм… – горбатая лошадь. На них ездили.
Рассказчик вставал и пропадал в лабиринтах каменных стеллажей. Возвращался с альбомом:
– Смотри, вот как они выглядели. У этого, видишь, два горба, у этого один. В них… вода, так скажем.
На картинке вальяжно шагали по барханам песочно-жёлтые, завораживающе реалистичные верблюды. К горизонту шли, к замку с башенками, к недостоверно смуглому, курчавому принцу в короне, но без тюрбана и почти без одежды.
– Чей это замок? Неужели бывают люди с чёрной кожей?
Легко и непринуждённо недосказанная легенда переходила в древнюю историю, затем в новую сказку, которую ждала та же судьба. Монотонный голос рассказчика редко взлетал, мигом возвращался к размеренности. Едва заметная нотка самоиронии его вела на поводу, как большого зверя, который охотно следует за ребёнком.
Уже вечер? Ами очнулась, словно вынырнула из полумрака и голоса. Весь день просидев на месте, она чувствовала себя, как после долгого путешествия. Как будто с соседками уходила в горы, за орехами, с ночёвкой... Или с тётками на ярмарку ездила... Дышалось иначе, в груди сырость и свежесть воздуха, в руках, ногах усталость, в мыслях – волнительное: «А дальше? А про что на следующей странице?»
А дальше – спать. Домой пришлось бежать бегом.


«Такое мрачное лицо, и такое подходящее имя!» – воскликнула про себя Ами Фаду днём в Библиотеке.
«Какое загадочное лицо, – вспоминала она дома, – и какое таинственное имя». Шагала от двери к окну, выглядывала в него и повторяла вслух, перебирая интонации, как птичка, то звонко, то задумчиво: «Жафар... Жафар... Жафар?..»
Подошла к овальному зеркальцу на стене. Из-под крапчатых разводов давно нечищеного металла оттуда выглядывала настороженная Ами, вопросительная, глазастая.
«Привет, давно не виделись. Э, на фоне их круглых женщин я, как осока под луной! Как стрекоза. У них щёки – пирожки, у них глаза – медовые, карие. Ручки пухлые, пальцы мягкие, э-эх!..» Сердце тук-тук. «Не надо бы завтра в Библиотеку идти. И за монетой, на всякий случай не надо. Разве в полдень, когда народу толпа».


4.
Весь следующий день они просидели рядом. Жафар объяснял Ами смысл того, что он писала в целом, затем разбирали по словам и по буквам. На любимые альбомы Ами ушёл вечер. Вереницы дней и вечеров.
Её страх быстро прошёл. Заподозрить Жафара в каких-либо дурных намерениях по отношению к такой безоружной Ами было невозможно глупо. Она как птенец в гнезде – протяни руку и возьми. Нет зла без лицемерия, но где в нём фальшь? Где наигранное безразличие, где липкая суета? В общем-то, даже и хорошо, что Ами пошла в мать и похожа на фадучку. Они считались ведьмами, опасными глазом и языком. Кому такая нужна? Ами ещё и худая стала, тоже признак ведьминский!
Сколько Жафар знал! До каких высоких полок он дотягивался! Просить его самого выбрать что-нибудь интересное оказалось гораздо умней.
Фолиант-справочник травяных зелий неподъёмно тяжёлый, размером с блок городской стены Жафар небрежно раскрыл посредине:
– Здесь шрифт, смотри какой, чёткий и понятный. И к каждому сорняку – легенда.
Начитавшись по слогам, Ами Фаду смогла захлопнуть альбом, только встав и взявшись за обложку двумя руками! Протёрла, разглядела на форзаце в орнаменте страшенную колдунью.
– Кстати, – заявила Ами в лоб и без предисловия, – почему ты не боишься меня?
Жафар не нашёлся:
– Я? Тебя?
– Ну, да. Раз я фадучка, то ведьма?
– Невозможно, – он развёл руками, сразу оговорившись. – Типичная.
– Шутишь? – спросила она и сама ответила. – Не шутишь и не боишься. Ты давно среди книг, а про таких отец говорил: они даже в призраков не верят. Но если встретят, как с соседом раскланяются!
При слове «отец» Ами смутилась. Наполовину оплакав, вдруг так легко произнесла.
– Я напоминаю тебе его? – спросил Жафар.
Ами так и не привыкла к разнице между горской и равниной речью. Язык тот же, темперамент разный: горец словно подбрасывает, отпускает звуки в небо. Равнинный житель – укладывает, как тёсаный камень. Жафар произносил слова-приговоры. Не обвинительные, конечно нет, но их вес...
Фаду замотала головой:
– Вовсе нет.
До чего нелепое предположение. Во-первых, отец гораздо старше, и он такой солнечный, оливково-смуглый, порывистый, хотя...
В манере своего собеседника, она разом передумала:
– А всё-таки, да... Тем, что напоминаешь, хотя нет. Ты так слушаешь меня, Жафар, такую ерунду!
Слушал и смотрел. Особенно, когда ерунду.


Часть четвёртая.
1.
Всё шло, как шло – три пустых дня, встреча, один пустой, встреча, два пустых... Когда долго не виделись, допоздна сидели, Ами вынуждена была возвращаться вслед за последним лучом, обводившим тенью каждую неровность брусчатки. Совсем долго не виделись, три дня подряд, одолевали сомнения: как он относится ко мне? Никак? Вообще с безразличием? С той стороны Ами не ждали, в Ами не сомневались – придёт. Безразличие это или напротив? Каждый раз она думала: «А вот не приду!» И летела на встречу.
Как бы в результате землетрясения или горного обвала, прежде гладкая и пустая дорога Ами Фаду в Библиотеку преобразилась, стала походить на горный ручей с порогами. Её хотелось одновременно и пробежать, и растянуть.
Вытянутым зигзагом похожим на удар молнии три улицы вели от её дома к Библиотеке.
Порог первый, где кончался свой переулок. Из-за невысокой квадратной двери последнего дома веяло прохладой и солениями. Запах специй теперь стал как порог: дальше часть большого города. Тут сердце немножко замирало.
Дальше энергично, как парень, или таинственно, плавно, как фадучка, Ами проходила до поворота направо к рынку. Оттуда доносился шум, и это был шум третьего порога. Но Фаду не сворачивала гадать, пугать шудок чёрными глазами. Крытой улицей она сворачивала к Библиотеке, и сердце замирало снова.
Третий порог следующей «косой» улицей приводил уже непосредственно к воротам Библиотеки. Их называли Врата Языков и Менял. Среди толмачей, ростовщиков и менял, не задерживаясь, Ами брала причитающееся ей и проходила сквозь дальнюю арку, оказываясь в тихом внутреннем дворике. Спешила налево вдоль стен, где проросли метёлки травы в кольцах оголившихся стеблей старых лиан.
Последний, пятый порог... Здесь ручей не образовывал тихой заводи, Ами спешила, даже если через весь город шла ногу за ногу.


Арка, за ней пустая и гулкая ниша, вход главный зал Библиотеки, рассечённый вдоль лучом где-то набирающим, где-то теряющим яркость. Ряд столов, подпадающий под него. За одним из них, выделяясь светлым пятном лица и тёмным силуэтом бурнуса, сидел Жафар.
Они начинали день-вечер с молчаливого перекуса.
На второй день знакомства, перед Жафаром оказался расстеленный узелок кочевника: сыр, хлеб, изюм и сушёные персики, фляжка с разбавленным кислым вином. Он жестом предложив Ами присоединиться. Так и повелось.
«Он служит писцом и гонцом, – думала Ами, но не спрашивала, ведь и он ни о чём не расспрашивал, – возит султанские письма. Получается, два дня ходу до крайних сторожевых крепостей, – решила она. – В столице дома своего нет, вот и отдыхает в библиотеке».
Здравая версия, но не бывает так, чтобы узелок, сума или что угодно в скарбе кочевника не набралось песка. У них даже зубы сточены от этой постоянной добавки к хлебу. Платок Жафара из грубой, некрашеной ткани был девственно чист.


2.
Подбородком Жафар удерживал развёрнутый свиток, навесу, в другой руке летал грифель, стремительно вычёркивающий девять из десяти бисерных строк под пренебрежительное фырканье:
– Где-то, примерно так, Ами... Откровенную чушь я убрал. Скопируй оставшееся, выйдет складный рассказ. Мы поместим его между станиц альбома, где большие ящеры, и тогда, полагаю, тебе будет вдвойне интересней подряд прочитать с картинками. Тут полно слов, которые учить незачем, но сохранить имеет смысл.
Свиток пружиной закрутился в неровный конус. Ами не поспешила... Толкнула его, чтобы раскатился на за стол, прижала другими книгами... Сама откинулась на освободившееся плечо. Мягкий бурнус валяной шерсти, тепло руки и дыхания, тепло скуки.
Жафар спросил:
– Не? Моя идея тебе не очень? Ну, хочешь, так прочитаю весь бред.
Как это бывает в заводи устоявшихся дней, когда стремина отдалилась, Ами выдохнула совсем не о том, а о старой печали:
– До чего тяжёлый, каменный город, Жафар! Как люди по доброй воле живут здесь, зачем? Как им пришло в голову здесь поселиться? Да где угодно лучше, сразу за воротами!
– Согласен, - откликнулся Жафар и возразил через секунду. – Ох, как ты не права, Ами.
Он задумчиво жевал стебелёк освежающей пустынной мяты, то крутя между пальцами, то оставляя в зубах. Аромат вяжущий, запах навечно неспелого плода.
«Было бы здорово прикоснуться к его губам...»
– Не права?
– Он не тяжёлый, а спасительный, Петел Сак-Баал... Ты знаешь, что это значит?
– Конечно: Петух в Большой Корзине.
– ...в корзине господина, – поправил Жафар. – А почему?
– Так вот, – Ами повела вокруг, – скалы дырявые, как корзина плетёная, деньги звонкие, как петух. Торговать, да, где дороги пересеклись, там и торгуют, но постоянно здесь жить?


– Ты боишься темноты, – неожиданно спросил Жафар, – тёмных подземелий?
Забавный поворот!
– Вот ещё! Я – горянка, мы всю жизнь играли там!
– Вся жизнь у тебя впереди, а во что играли?
Фаду замялась, потому что играли они с девчонками, будто прячутся, убегают от яфаргов, от змеев-душителей...
– Так, в прятки. А почему ты спросил?
– Там внизу, в библиотеке сохранились некоторые подземные хранилища. Тексты не только записывали, их выбивали в камне, ткали. Завтра спустимся, я покажу тебе кое-что.


3.
Явившись до полудня, Ами нашла Жафара, заправляющим небольшой масляный фонарь на ручке.
– Готова прогуляться под землю?
Они покинули главный зал и углубились в правые, практически безграничные лабиринты пещерных колонн. Обставленные, обложенные книгами, снабжённые перекрытиями, которые в свою очередь служили полками для пугающе тяжёлых томов. Как мосты нависающие, они были так широки и прочны, что воспользовавшись приставной лесенкой, по ним ходили пешком, ища нужное, и находя, возможно, лишь над головой, на следующем ярусе, на четвёртом, на пятом...
Ами с Жафаром зашли в тупик. Он толкнул высокую стопку книг, рухнувшую в темень. Непроглядная, крутая лестница вниз. Оттуда потянуло необычным для пещер сухим, даже подогретым воздухом. К огорчению Ами, тепло кончилось через несколько шагов.
Круглый фонарь Жафара источал равномерный, глуховатый свет.
Ничуть не боящаяся, но ужасно заинтригованная Ами шла за ним истёртыми ступенями. То вниз и вниз, а то поворот и немного наверх... Ступени? Всё это были книги! Стопки, россыпи фолиантов! Никто их уже не откроет, превратившиеся в монолиты кирпичей, распавшихся в пыль. Бессчётно книг, стены не видны! Всё в копоти. Только порой обнаруживались низкие арки, остатки занавесей, истлевших дверей.
Запах пожарища, отсыревших углей и пепла за следующим поворотом начал обретать сладость, к дыму примешался тон специй... тлена... перечной пыли... сухофруктов...
– Чуешь? – спросил Жафар. – Не только в небе, и под землёй в Чёрные Дни бесилось пламя. Здесь хранили приправы, ковры, еду... К чему не дотянулся огонь, прокоптил дым.
Цель пути оказалась грубо вытесанной квадратной комнатой, заваленной полуистлевшими коврами и циновками. Просторная, своды высокие, арки ещё в две стороны, сквозняки.
Жафар обернулся:
– Здесь. Подожди...
Он зажёг светильник на дальней стене, разгоревшийся мгновенно, и ещё один с маленьким огоньком, а принесённый сразу же погасил, и Ами увидела...


Между светильниками на стене висел большущий ковёр.
«Златотканый...» – подумала Ами, никогда ничего подобного не встречав.
Местами потускневший он был цел и пылал отражённым сиянием. Прямоугольники узора на ковре сходились к центральному, создавая впечатление глубины: стенной или дверной ниши. Если второе, то дверь была закрыта. Перед ней красовался петел... Длинноногий, роскошный и надменный. Хвост – крутой волной, поникшим опахалом.
– Как живой... – прошептала Фаду.
Жафар кивнул, полюбовался на то, как она любовалась, и сменил картинку, подкрутив фитили. Теперь правый светильник разгорелся, а левый собрался в бусину.
Ами всплеснула руками:
– Ой!.. А как это?
На ковре вместо гладкого золотого петуха, шагал в противоположную сторону растрёпанный, пурпурный с белыми крыльями и хвостом. Ноги короткие, шпоры острые. За петухом ультрамариновая глубина, переливающаяся от синевы к зелени, словно распахнутая дверь. Зубцы отдельных перьев блестели на её фоне, как серебро.
– Заметь, – указал пальцем Жафар, – петухи шагают с востока на восток в разные стороны, а смотрят на восток, в одну. Я взял поесть, – резко переменил он тему, – и сироп. За водой, подожди, схожу. Перекусим с тобой, как те, прятавшиеся от катастрофы.


4.
Ами расстелила самый мохнатый из ковров перед удивительным, златотканым, разложила на платке сухие хлебцы, сладкие и солёные, и пока Жафар не вернулся, разглядывала чудо. В свете одинаково ярких огней петухи накладывались, пересекались и таяли в зависимости от того, где она стояла, как наклоняла голову. Ужасно интересно, только немного холодно. Сняв один светильник с крюка, Фаду прошлась вдоль стен, исследуя другие ковры. Остановилась у неприметного на вид, а тут и Жафар вернулся.
– А, беседка новобрачных. Церемониальный ковёр, за порогом клали.
Ни птиц, ни сценок со зверями. По углам вытканы: блюдо с виноградом, кинжал, лютня длинным грифом и седло. По центру одна пиалка. Всё очень условное, легко узнаваемое даже на старом ковре. Цветущая ветка с зелёными плодами пересекала восьмиугольник, заходила в квадрат и в центральный круг пиалы роняла один плод.
– Ста-арая символика – протянул Жафар, – теперь разве в песнях сохранилась.
– Что значит?
– Клятва, обещание свадебное. «Нет тебе сравнения. Власть моя и воля дороги мне, сладкие как виноград наложницы, острые как кинжал взгляды. Но рядом с тобой нет у меня ни воли, ни власти. За пологом беседки остался весь мир, под пологом – ты одна. Поймала меня любовь, уловила меня, обними же и ты меня, лови».
И поймал. Обнял Ами, укрыл в складках бурнуса:
– Холодно?
– Знобко.
Сели на коре, Ами разлила воды по бокалам, Жафар добавил сироп из маленького кувшинчика.
– Видишь орнамент по краю? Семь раз огибает ковёр по числу ступеней у сладкого, альковного порога. Это ягоды вышиты, они называются ягоды-в-пиалке. Такая же и с ветки падает. Единственная сладость, которая может сравниться с альковным сладострастием и кладётся вокруг ложа. Есть песня про влюблённых, про новобрачных. Ты, наверняка слышала, они забыли про еду и питьё, про блюда, кувшины, стоящие вокруг, и умерли бы. Но птица вспорхнула на ветку, ягода упала в пиалу, растеклась. Она благоухала так сильно и сладко, что влюблённые очнулись. Когда эти ягоды поспеют, я тебя непременно угощу. А пока расскажи о прятках в пещерах.
– Нуу... Обычно играли, что, как будто мы убегаем и прячемся. Это страшно! И весело! А потом мы ели, что захватили с собой, секретничали...
– Так-так?.. О чём?
Пещерный холод оставил их в обнимку и Фаду отчётливо вспомнился давнишний эпизод...


Костерок и шёпот... Девчоночья, воробьиная стайка, благо пещера имела выход для дыма... Близкая подружка, младшая дочь корзинщика... Её сестра недавно вышла замуж, средняя была помолвлена, а младшая всем, что узнала, подслушала за последние дни делилась с подружками:
– Вот как мы сидим у огня, – она шептала, – так же тепло будет с мужчиной, только вдвое теплей! Но не всегда, кому год, кому месяц или один день. А потом – как осенью в загоне буйволиц, где дует ветер. А если хотите, чтобы дольше, – её голова лежала на плече у Ами, как сейчас она на плече Жафара, и шёпот щекотал за ухом, – не выдавайте себя! Скажите: бусы хочу, отрез ткани хочу! А что вот так сидеть хочу, этого не говорите.
Все закивали. Они не раз уже слышали что-то подобное.
– Сестру она учила: «Что ни делает мужчина, не противься. Прочь не иди, но и навстречу не иди. Будет, как хлеб испечённый, ему – остывать, тебе – греться. Ляг у него под рукой. Не покажи, что это – твоё, а всё остальное – его. Иначе отнимет и никогда больше не даст». Пусть не знает, поняли?
Девчоночьи секреты. Ами вздохнула:
– Не знаю, что рассказать.
В складках крылатого мужского бурнуса, способного послужить и шатром в бурю, Ами сидела под рукой, как в гнезде, под крылом очень большой птицы. Если бы все предки и благие духи сошли с неба предупредить её об опасности, Ами заткнула бы уши. Всё ложь, но не тепло тела. Слова лгут, и мысли лгут, и предчувствия обманывают. Когда Жафар взял продрогшую Ами к себе, она поразилась мускусу его тела. Как испарения земные, следующее за ливнем в жару, самый плотский запах. Такое шло вместе с мужчинами на кочевье в конце тяжёлого дня. Такое носилось в воздухе перед осенним праздником азартных игр, плодов и свадеб. Внутренний голос прошептал: «Ами Фаду, он притворяется! Он не тот, за кого выдаёт себя!» Но Жафар вовсе ни за кого не выдавал.


– Когда-то, Ами, Петел Сак-Баал, многим людям дал спасение. И вот этим коврам, и тем бессчётным книгам...
Жафар кратко, сдержанно и в силу этого невероятно живо, будто всё случилось накануне, и камни ещё не успели остыть, рассказал Ами Фаду про катастрофу, преобразившие мир – Чёрные Дни.
– Два теперешних солнца при рождении были вдвое ярче и неслись вдвое быстрей. Трещина в сводах главного читального зала, она не сделана людьми в качестве источника света. Когда два солнца сближаясь, шли с востока на восток, горы дрожали. Одно накрыло другое в зените, и своды треснули... Люди искали спасения в открытых долинах, но там палили небесные лучи: и те, что сжигают кожу, и те, что поражают изнутри. Под землёй искали спасения, но где? Горела и рушилась сама земля, пещеры наполнились дымом. Посреди долины – только Сак-Баал, тогда – обыкновенное пристанище караванов, большой постоялый двор, стихийный базар на перекрестье путей. Что в нём могло сгореть: навесы, ковры, шатры, всё вспыхнуло, Сак-Баал опустел. Но через несколько дней, в нём, заполненном дымом, раздался петушиный крик. Обыкновенный, утренний. Люди, задыхавшиеся в пещерах, и люди, метавшиеся по пустыне услышав его, поняли: там можно жить. Они нашли там воду! Много новых источников чистой, питьевой воды! Зерно нашли уцелевшее, сахар. Нашли даже корзину с петухом, брошенную кем-то в спешке! Накормили его, напоили с золотого блюда. Дым Сак-Баала защищал от лучей, потом ветер унёс дым. Жизнь пошла дальше... С тех пор он, петух, для Петел Сак-Баала – священная птица, а воскурения – излюбленная защита от всякого зла.
Жафар наклонился и поцеловал её внимательные глаза поочерёдно:
– Вот как. Всё было.
– Понятия не имела!
«Чтобы у него спросить, чтобы так и сидеть, чтобы ещё долго рассказывал?»
Время возвращаться.


Утром совсем другим взглядом Ами наблюдала и небо над султанской столицей, и крепости домов. Повсеместные запахи, дымы, приправы, благовония обрели дружественное значение. В Библиотеке Жафара не было, на другой день опять не было...
Когда через три дня Ами появилась на пороге, Жафар висел наверху, на скальной лестнице. Раз-два-три... – полетели вниз томики в кожаных переплётах, и он следом, бесшумной чёрной птицей. Как лучший воин на султанских играх, легко и точно: хлоп!
Спрыгнул и поцеловал её:
– Здравствуй, Амистат Фаду.
С тех пор всякий раз целовал.


Часть пятая.
1.
Жафар обыкновенно приходил в Библиотеку раньше, но иногда Ами опережала его. Рассеяно, небрежно чиркала письмо. Бесцельно бродила между полками, колонами, перебирала шагреневые листы и хрупкие, крошащиеся пергаменты в нишах, не снимая. Сейчас придёт. Может за полдень. В крайнем случае – к вечеру. Придёт.
Бесшумный, всякий раз он уже сидел за столом, будто материализовался там, когда Ами заглядывала в зал.
– Выбрала что-то на сегодня? – спрашивал Жафар.
И она с важным видом кивала, таща первую попавшуюся книгу. Недоумённо поднятая бровь как бы вопрошала её невинное лукавство. Особенно когда в книге не оказывалось даже одной картинки.


Ами появилась из полумрака по ту сторону широкого полуденного луча и нырнула под него – через стол, отдать лицо прикосновению двух ладоней, как младший шуд старшему родственнику. Мягкая, свежая, невесомая, благоуханная.
Жафар вопросительно глянул на книгу:
– И так?
В этот раз фолиант, попавшийся под руку, оказался богато иллюстрирован. Неожиданно для неё Жафар зачитался... Ами рассматривала завитушки, обрамлявшие текст, ностальгически любовалась силуэтом прорисованным бледной тушью, верно и отчётливо. Старый знакомый, ледяной бузинник.


«История применения, эффективность и приметы отравления, способы маскировки, противоядия». Книгу с таким подзаголовком Жафар открыл на странице, где ледяной бузинник, считавшийся утраченным в долине, акварельными гроздьями лёг под рукописные буквы собственного имени. Во времена широкого распространения он не назывался ледяным. И злой, лютой потравкой не назывался. После катастрофы в горах выжил один единственный подвид, превратившись в раскидистое, кряжистое дерево, морозостойкое. Жафар сам был, как ледяной, когда читал это. Рот скривился и застыл в усмешке: хороший повар! Знал своё дело!
«Книга ядов быстрых и мучительных, для войны и для казни» была составлена известным дипломатом, поэтом, каллиграфом... и поваром. Которого некий «султан султанов, владыка всех земель, покоритель народов» подарил соседнему «султану султанов, владыке всех земель, покорителю народов», в качестве шпиона и провокатора. Итог был таков: государства действительно объединились под властью одного «султана султанов», поэта, каллиграфа... Бывшего повара.
«Похоже на подлинник, – думал Жафар, скользя взглядом по витиеватому, но ясно читаемому тексту, – неужели твоей рукой писано, великий ренегат? Если хочешь знать, память о тебе пережила века, ты доныне прославлен среди правителей. Невообразимой скромностью: жил рядом с конюшней, кочевал всё время, в охрану брал простых людей, спал без наложниц и всякий раз на новом месте, ел мало, готовил собственноручно. Молодец, долго прожил, без двух сто лет. Жаль, не спросить у тебя, насколько счастливо ты их прожил».
Жафар перевернул хрупкую страницу.
«Возьмите камедь бузинника, так называемый «орешек», третьего или более года. За неимением такового, прошлогодний возьмите щипцами, но никогда же рукой. Выдержите в меду, соке или патоке десять дней. Далее. Снимите с любого дерева жучка под названием бурильщик. В медной шкатулке без малейших щелей оставьте его с бузинником на двое суток. Затем орешек следует залить в кувшине, предназначенном к питью, водой, вином или любой иной жидкостью на день, если желаете принести его пустым, наполнив перед самым возлиянием. Если напиток может быть приготовлен заранее, довольно выдержать в нём орешек минуту. Если нет, вылейте содержимое и высушите кувшин. Орешек же спрячьте, он послужит вам неограниченно долгое время. Сделав глоток, четверть часа спустя человек ощутит неодолимую сонливость. Удобство метода состоит в том, что сонливость эта весьма естественна и сопровождается лёгким, шутливым настроением. Засыпая в расслабленной позе, отравленный долго сохраняет румянец на щеках и улыбку. В первые сутки лишь случайное касание может обнаружить каменную скованность его мышц и холод тела. По прошествии трёх суток или будучи потрясаем за плечи, спящий утрачивает скованность. (Примечание. На мой взгляд, это уже не конвульсии, но казус мёртвого тела). Он вытягивается и становится таким горячим, будто объят пламенем. Губы растягиваются и ссыхаются, выражая оскал крайнего гнева. (Примечание. Можно использовать для внушения суеверных людей). В этот момент, так и ранее искать средств к избавлению бесполезно».
Следующая глава посвящалась тому, в чём и во сколько раз надо развести настой ледяного бузинника, чтобы поменять местами две фазы агонии, превратив его из орудия незаметного убийства в орудие пытки.
«Потрясающе...»


2.
– Не бузи, придёт Бузинник! У него в большой корзине гроздья ледяного града. Не бузи, не надо! Вытряхнет на мир Бузинник этот град, как небо, синий... Бусинам подобный град, в половине ягод – яд...
Жафар отвлёкся на её речитатив, кивнул:
– Оно самое, лгущее дерево, зимняя потравка. Когда-то давно на свете росло.
– Почему лгущее и почему росло? Его и сейчас полно в горах, – заступилась Ами, проведшая под кроной ледяного бузинника и в развилках кручёных ветвей немало счастливых часов.
– Вообще, оттого, читаю: «...люди принимали за его опавшие плоды – ядовитые шарики камеди. Выделяя их, бузинник избавлялся от ядовитых соков земли, перетерпевшей катастрофу, этот же яд со сладостью камеди используя против насекомых и грызущих кору зверей. Кисти настоящих плодов, назначенные к тому, чтобы их клевали и разносили птицы, не ядовиты».
Ами замотала головой:
– Нет. Ядовитые шарики-бузинки, это слёзы небесного бузинника, пролившиеся на земной. Всегда так считалось... Вашей книге, что ли виднее отсюда, чем нашим старикам?
Жафар не стал спорить:
– А что, эти ягоды действительно синие, как лёд?
Ами, катавшая что-то за щекой, кивнула и выплюнула это в ладонь:
– Смотри: чистый лёд, издалека. Будто ледник на северной стороне горы, цветом – один в один. И типичная бусина, даже вмятинки по бокам. Хорошо, не насквозь! – добавила она и усмехнулась.
Исключительной силы шутка.
Ставшее каменным лицо Жафара показалось Ами проявлением недоверия.
– Думаешь, я вру? Это он самый – ледяной бузинник. Если хочешь знать, мы играли точно такими: «прыгай в небо»! Надо подбрасывать и ртом ловить. Так вот, меня тогда не было, тётка на поле с собой взяла, так что, я врать не буду, что своими глазами видела, но на другой день, когда на двор к ним пришла, мне всё и рассказали. Как было. Мальчишки играли, средний Яна сын, что через три двора от нас жил, он бузинку на земле нашёл, ей играл. Высоко подбросил, выше других, выиграл, значит. Но поймал и – умер! Вот именно, умер! А ты мне не веришь. У бузинника скорлупа – кремень, но если и незаметная трещинка – всё, хоть бы и высохла ягода, из неё через сто лет яд не выветрится!


Жафар протянул руку:
– Дай-ка посмотреть...
Едва орешек лёг в его ладонь, она захлопнулась, как шкатулка на пружине, костяшки побелели, ничего себе – посмотреть!
Безразлично, по слогам произнёс:
– Давай поменяемся?
Отвязал гранёную бусину, служившую противовесом на поясном кошельке:
– Золотая. Согласна?
Ами пожала плечами:
– Бери. Как будто я торгуюсь. А зачем тебе?
– Врагов буду травить. А тебе зачем?
– Жафар... Чего непонятного? У нас все девчонки с собой носили. Когда в горы одна идёшь, разве можно без бузинки? Вдруг нежить – лешаки, дэвы горные?.. Знаешь, сколько их в горах? А какие они страшные: два клыка вверх торчат, два вниз, а губ нет совсем! Ноздри вывернутые, чуткие. Когда ночной ветер с долины в горы летит, они принюхиваются и знают, в каком доме, сколько человек, и что за люди! Года не проходит, чтоб кто-то из девушек не пропала совсем!
– Бузинка для вас амулет?
– Жафар, – с упрёком протянула Ами, – ну, какой амулет? Последнее средство. Надёжное, – твёрдо добавила она, сжав маленький кулак и легонько стукнув по колену непонятливого Жафара.
Фаду рассказывала, щурясь, глядя сквозь него в мираж детства, зыбкий, тысячекратно преломляемый мираж.
– Это беда, знаешь. Горской семье потерять жену, а особенно дочь. Мало почему-то дочерей. Кого знаю, и двух в семье не бывает. На том перевале как раз, где чаще всего девушки пропадали, с другой стороны живут пять да ещё поодаль столько же крепких домохозяйств. Восемь сыновей у кузнеца, трое и дочь у его брата. У дровосека – одиннадцать, а дочки нет и одной! И с этой стороны лесник живёт у него взрослые сыновья, так они даже и не поженились. Не на ком!
– И самые злые лешаки гнездятся на этом перевале?
– Точно! Жутко злые! Какими девушек находили, горные дэвы ведь – звери, жутче зверей, лучше и не знать, и не говорить! Страшно ходить в лес... – Ами понизила голос до бесцветного шёпота. – А вдруг хуже, вдруг... яфарг? Со страху и ледяной бузинник раскусишь!
– Чем же страшнее яфарг?
Ами всплеснула руками:
– Скажешь тоже! Куда как страшней...
Начав торопливый, сбивчивый пересказ детских баек, Ами оборвала себя:
– Ой, да что я, в самом деле! Как будто ты не понимаешь! Скажи ещё, что сам не боишься яфаргов хоть чуть-чуть!
И обратно унеслась мыслью в горы, горские будни:
– Бывало, вечером, когда заморозков ещё и не ждали, а они – раз и бабах! Туча Синей Бузы пришла! Она и посреди лета приходит! Все – айда за хворостом! Для сада, деревья окуривать, укутывать грядки. А ночь уже вот-вот… И туча ещё… Всё гудит от ветра… Ну, и ты со всеми, бузинку за щеку и пошла! Не так страшно. Как отец меня увозил, я только бузинку и вспомнила схватить! – Ами задумалась. – Да и здесь, когда не спится, покатаешь её во рту, под языком оставишь и заснёшь...
Жафар кивал, глядя себе под ноги. Молча кивал.


3.
– Амистат, расскажи-ка мне... Как именно умер тот мальчишка?
Она рассказала, подтвердив достоверность книги даже в мелочах, и разговор мигом улетел в совсем другую сторону.
– Ами, самоубийство – недопустимая глупость!
У Жафара это вырвалось, без перехода, ни с того, ни с сего.
У Ами тоже:
– Это ещё почему? Своя воля – своя до конца. Что на жизнь, то и на смерть. По-другому не получается. Как говорят у нас про крепкую любовь: гладят пальчиками, держат косточками: до смерти, то есть, люблю, не отпущу.
– Ммм... Ты говоришь, как яфарг!
Ами вздрогнула:
– Что?
– Помнишь, мы узлы рассматривали с тобой в альбоме, ты хотела что-то сплести?
– Ну, да.
– Нить, которая соединяет две готовых тесьмы, она называется «эфа» – яфа, змея. Продел – завязал узел, продел – следующий узел. Ему название – «монета», потому что переходит из рук в руки, объединяет две полосы: смерть и жизнь. Это девиз яфаргов: «Смерть и жизнь назначают цену друг другу».
Шустрая, как птичка, Ами сбегала за альбомом, долго искала нужный раздел в непослушных, глянцевых листах. А вот и он... Да, у каждой нити, каждой полосы и узла есть имя!..
Вернулась к заголовку и скептически, неуверенно спросила:
– Но, кажется... Это слово между жизнью и смертью – «знать», знают цену друг другу?
Жафар засмеялся:
– Верно! Всё верно! Мне просто больше нравится второй вариант!


Они поменялись ролями. Теперь Жафар её расспрашивал, Ами вспоминала, что знали, что выдумывали про ледяной бузинник, легенды и прибаутки, реальные происшествия.
– В горах, на верхних ледниках нет и зверя, ни деревца. Но есть один северный горный отрог, заросший ледяным бузинником. Непроходимый бузинный лес... С этой стороны он принадлежит земле, а на другом краю небу, – Ами указывала взглядом вверх. Там он растёт на круглых, как плоские, шапки облаках… – Она помолчала, глядя в расколотые своды. – А тысячелетнее дерево, Бузинный Кряж, он растёт на самой границе. Это имя его такое – Бузинный Кряж. Иногда он сходит в долину…
Ами надолго замолчала, и Жафар спросил:
– Зачем?
– Справедливости ради. Какими только бабайками не стращают детей, да? Вот и слушай, если что, у нас дети пугают старших Бузинным Кряжем: «Станешь обижать меня, нажалуюсь! Он придёт, и не один!» И это не пустые угрозы! Придёт с севера туча Синей Бузы и заслонит всё небо. Делается темней, чем ночью! Бешеный ветер и страшный холод. Это морозные, вьюжные братья идут впереди неё, усмехаются, хохочут, разминают руки. Рады, что могут погулять, не дожидаясь зимы. У лютых Братьев Холодов широкие мечи в руках, а руки – толщиной с бычью ногу. Они бросаются на людей, протыкают, поднимают над головой и бьют о землю. У яростных Братьев Буранов, у каждого кнут и лассо. Стегают по ногам, ловят петлёй, рывком поднимают над головой и бросают в пропасть. От них не убежишь…
– Ты как будто любуешься, – удивился Жафар.
Ами задумалась:
– У нас каждый второй пацан назван в честь этих братьев! Чтобы ветра и морозы за своих приняли, не повредили бы. Когда в войнушку играют: делятся на бураны и морозы, человеком никто не хочет быть! Сплетут из веток ивы и репейника чучела людей и давай их мутузить!
– А в честь кого девочек называют?
– Э... Не знаю, разве в честь Непокорная Зои... Она не слушалась никого, она первая за ним ушла.
– За кем?
– Да за ним, Бузинным Кряжем. Почему Синяя Буза, зимняя туча, приходит не в своё время? Это случается, когда к Бузинному Кряжу обращается кто-то обиженный. Кто-то действительно невинный, особенно ребёнок. Зовёт его не один раз, в сердцах, а трижды. «Нет мне среди живых защиты. Нет справедливости. Бузинный Кряж, приходи». Тогда он выпускает своих сыновей, без выбора, не глядя, на кого идут. Они мчатся, бушуют, смеются, кружат. А Бузинный Кряж тихо идёт, прямо, не спеша. Медленно идёт, но как они не бегут, не могут обогнать его. Бесшумно идёт, хмурится... Кто его позвал, улыбнётся лишь тому, – Ами замолчала, ушла куда-то мыслями, повторила, – подойдя вплотную к тому, кто его позвал, улыбается и протягивает корзину: возьми ягоду для твоего обидчика не на жизнь, а на смерть, на горе ему! А Непокорная Зои опять, и его не послушалась, не взяла. Сказала: «Не ищу мести, и жизни не хочу, мне опротивела жизнь. Я хочу с тобой уйти». Он горбатый, кряжистый... Он вообще-то некрасивый, с ледяным горбом, лицо сухое, страшный. Бури, морозы они красивые, как самые красивые парни. Они смеются, гневаются, у них светлые глаза, чёрные глаза, яркие глаза и сведённые брови, оскаленные зубы, громкий смех. У него – тонкие губы и такая... холодная улыбка. Бузинный Кряж ничего не ответил, но Зои пошла за ним в холод, на ледники, вскоре не смогла идти... Тогда он закинул её на спину и унёс. На ледяном горбу. С тех пор Бузинник предлагает ягоду для себя выбрать, на жизнь или на смерть. Хочешь, умри. А не хочешь, прости и живи дальше... Остальную корзину на весь мир вытряхивает! Всех наказывает, без выбора милует, потому что все люди, все одинаковые! Знал, не знал, делал, не делал, тем и тем виноват! Ты мне не веришь? Жафар, послушай, у нас был год, прямо посреди летней жары, буря, по щиколотку града! Прошло, кончилось. Опомнились, все ли живы? Вроде, да. Обрадовались. Рано! Кто плачет, что случилось? А на отшибе девочка жила в доме, мать её видели раз в год, а девочку почти никогда, такой строгий у них дядя, бирюк, всё сам, людей не подпускал. И вот уже град растаял, только в сторону ледника – полоска его лежит, и на ней та девочка, как будто спит, но нет. Лежит лицом к горам и улыбается как будто сквозь сон, как будто. А бирюк тот ушёл ночью за перевал и никогда уже не вернулся.


Ами рассказывала напевно:
– Обрушится туча, всё небо становится белым, град не крупней орешка, с рябиновую ягоду, с бузинную, да. Но не весь тает. Слёзы небесного бузинника не тают. Эти не орешком, а снаружи и внутри, целиком ядовитые. Они от горя помогают: либо умрёшь, либо успокоишься. Следом зато идёт тёплый воздух и много хороших дождей, богатый урожай, когда все получили, чего стоили, чего хотели.
«Такое вполне возможно, – подумал Жафар, – при извержении вулкана. При циркуляции воздуха над отдалёнными плато гейзеров. Ядовитые и плодородные выбросы, вполне».
– У нас не бывает Синей Бузы... – произнёс он вслух.
– Естественно! – воскликнула Фаду и осеклась.
– Почему?
– Потому... Потому что... Если честно, от ледников на восток – правды нет. Зла много и обиды много, но невинных нет. Зачем Бузинному Кряжу туда идти? Сюда, получается... В горах считают: чем ниже земля, ближе к проклятым яфаргам, к Духу Зла. Злобные мертвецы уходят к нему, а он их гонит: «Послужите мне. К живым возвращайтесь, пугайте их, замучайте их для меня». А от ледников наверх, к Благому Духу идут добрые мертвецы. Он зовёт их, не гонит: «Поднимайтесь ко мне, приходите ко мне навсегда». Ушедшие к нему мертвецы пугать живых не возвращаются. А утешать, охранять могут! Посоветовать... Там, куда они ушли, кисти бузинника цветут в безоблачном небе, безветренном, они перелетают с цветка на цветок...
Жафар поморщился:
– Ами, неужели ты веришь в это?
– Конечно. А ты нет?
– Но послушай, не странно ли... Жил какой-то, положим, старик... Последнее, что сделал, зарезал овцу. Ел мясо, подавился и умер... И вдруг, ни с того ни с сего, дух этого старика... Я вообще не верю в загробную жизнь, ну, допустим, она есть... Дух старика вдруг решил порхать с цветка на цветок, как бабочка, а не виться, как муха вокруг овечьих кишок!
Вместо ответа Ами тихим речитативом пропела ему погребальную горскую песню:
– ...над гробом – Бузинный Кряж... От гроба до неба – бузинный цвет... Нижние грозди тёмные пахнут ужасно, живых пугают, но мёртвых манят... Во тьме, словно йавари, на запах лети!.. Средние грозди светлые пахнут горечью, и живых печалят, и мёртвых... В горе, словно йавари, на свет лети!.. Запах верхних гроздьев неведом никому... Но едва вдохнёшь его, как низойдёт покой к тебе, а к нам...
– Зима...
Ами кивнула:
– Утешение. Не лёд, не из корзины Бузинного Кряжа, а когда снегопаду и полагается.
Развела руками:
– Что мёртвец делает там? Обретает крылышки, пьёт цветочный нектар? Я песню знаю, а на самом деле, я не знаю! И никто не знает. Понимаешь, Жафар, в этом смысл: только он мог бы ответить, это для него, не для нас.
«Как я сразу не понял? Горцы почитают ледяной бузинник за дерево мёртвых, за лестницу туда, где нет горя и зла».


Часть шестая.
1.
Однажды всё преобразилось. Встречи, зал, Жафар, хоть, в общем-то, ничего не произошло. Перевал года, когда оба солнца сходятся быстрей, дольше пребывая в зените, и должны бы светить вдвое ярче бывает отмечен пыльными бурями. Город стоял продрогший, сумрачное утро к полудню превращалось в мутную ночь. И холод с неба, пронизывающий холод. В предыдущие годы бури оказались слабыми, эта – как полог набросила.
Библиотечный зал обыкновенно наводил Ами на мысль о горной дороге, а их встречи – на привал путников. Луч шёл от входной двери через все столы, прямо по книге, в полумрак. Ами взглядом и мечтаниями уходила туда. Теперь дорога размылась, зал уменьшился в десять раз, стал полноценным укрытием.
На случай непогоды у Жафара был припасён светильник: куб из прозрачного стекла, наполняемый прозрачным же маслом. Тонкий фитиль выпивал его медленно, пламя горело без копоти, сквозняк его не тревожил. Мир обернулся вокруг этого светильника, как змея, как змей-повелитель стал контрастным от резких теней, чёрно-жёлтым. В наступившие дни больше говорили, чем читали. Холод и завывания бури пробирались в зал. Укутав тёплым бурнусом, Жафар пересказывал Ами те книги, что помнил наизусть, не удивительно, что в большинстве своём детские. Но за это учил счёту и арифметике, без письма, на слух. Он был непробиваемый и тёплый, как стены султанского дворца, до утра источающие накопленное за день солнце.


В один из дней непогожего сезона столица вдруг наполнилась огнями, воскурениями, спешкой посыльных и нарядно украшенных людей, направлявшихся в гости. Женщины окуривали дома, опрыскивали ароматной водой себя и детей. Мужчины курили трубки, что не принято среди шудов. И все дарили друг другу подарки! Ами успела подумать, что вот, ей – не судьба, как Жафар выступил в роли судьбы и положил на стол мешочек, обвязанный оранжевой лентой, обозначающей огонь, поверх серебристо серой, обозначающей дым. Так упаковывают благовония, а заодно и духи.
– Бахур, день воскурений. Сак-Баал отгоняет несчастья и злых духов. Это тебе.
Ами фыркнула:
– А вдруг я, фадучка, понюхаю и отгонюсь!
Не развязав, Ами наклонилась, вдохнула и зажмурилась от удовольствия:
– Как будто цветок распустился на ветке старого дерева...
– Не отогналась? Значит, ты – добрый дух и тебе нужно сделать подношение!
Ами потянула за обе ленты сразу... Она не видела, чего Жафар там раскладывает, сладости не привлекали её, даже когда была голодна, зато коробочка... Шкатулка... Дворец в миниатюре... Он стоял на бархатном квадрате, а тот лежал на парчовом восьмиугольнике с продетыми по краю лентами...
Матовые, полупрозрачные грани шкатулки обвиты эмалью плюща. Виден флакон с янтарной жидкостью, густой, колыхнувшейся тяжело, когда Ами всё-таки осмелилась взять его в руки и поднести к светильнику. Подняв крышу беседки, Ами обнаружила вторую – цельно хрустальный, гранёный сосуд, и уже в нём – аметистовый с хрустальной пробкой. Открыла и понюхала, испачкав нос. Без того сильный запах оглушил. Хотелось, чтобы он усилился ещё.
– Что это? – воскликнула Фаду. – Похоже на все цветы, и ни на какой знакомый!
– Роза, – пожал плечами Жафар.
– А это не выдуманный, не сказочный цветок?.. Где он растёт?
– Кое у кого в садах...
– Ууу... У самых вельмож! У султана, наверное!
– Нет! – хмыкнул Жафар и сразу небрежно согласился. – А впрочем, да, у кого ещё, конечно, у султана! Попробуй, я обещал, медовые ягоды-в-пиалке, это интересней. Не пастила, настоящие ягоды на своих листьях, которые будут доспевать семь дней.
Когда сорваны, ягоды-в-пиалке наделены лёгкой горчинкой и лёгкой сладостью, затем то и то усиливается. Листок высыхает, а ягода размягчается. Зелёная кожица, будто тает и делается прозрачной.
Так и было. Удивительное лакомство ждало Ами в библиотеке, семь дней она наблюдала его преображение.
В последний день оставшаяся ягода растекалась по высохшему листу, заполнила его. Глоток душистого мёда в хрупкой, горькой, древесно-дымной пиале. Яркая сладость и яркая горечь знаменовали последний, седьмой день альковных радостей.
Ни о чём не сказали простодушной Ами оба эти подарка, невинной Ами Фаду.


2.
Жафар делал свою работу, составлял какой-то список, заодно вслух повторяя номера. Продолжал учить счёту Ами, чтобы она слушала и повторяла. То и дело отвлекаясь на духи, она тем временем перебирала карточки. Повествование в картинках, цифры в уголку. Ами вспоминала, какая что значит, чтобы сложить последовательно. Ничего не выходило. И в подписях понятно одно слово из десяти.
Жафар был непреклонен:
– В том то и суть, Ами! Выучишь числа – сможешь.
Поглядывал на неё.
Бурнусы шудов длинные, до земли, метут пыль. Ами ходила как все – в деревянных сандалиях на толстой подошве, но в холодное время ещё и в горских гетрах. Их ткали из тоненькой пряжи на круговом станке, обязательно полосатые и яркие. Запретный для простолюдинов Сак-Баала желтый цвет чередовался с пурпурным, с оранжевым. Ами качала босой стопой, почти роняла сандаль, полоски на гетрах пестрили, буквально светясь в полумраке, воскрешая давнишнюю картину...


Ами Фаду вообразить не могла, как ценились, сколько в денежном выражении стоили её юные соплеменницы в этом городе. Если ещё кто-то и бывал омрачён подобным неведением, какая ирония, это султан! На заре царствования владыка всех земель, едва не лёг в свою родную, допустив наивный промах богатея, оторвавшегося от реальности. Чудовищно глупый. Да кто мог подумать, кто мог такое предвидеть?! Такой пустяк! Естественная же вещь: игры, бои, призы... Дорогие призы, естественно! По-султански дорогие! Великий праздник, месяц, когда два светила, не заслоняя друг друга, проходят зенит, это время наград, повышения в чинах, игр тоже, всегда так баловались... Для яфаргов оно астрологически неблагоприятно. Люди тогдашнего казначея не найдя в них соперников, оспаривали награду с личными султанскими телохранителями – евнухами. Евнухами! Кто мог такое от них предвидеть?! Да, у евнухов-распорядителей свои замки, лавки, торговля и гаремы для торговли, но всё равно же они – евнухи! Чего султан должен был опасаться?
Феномен большой касты евнухов был последствием Чёрных Дней. В любой семье мог родиться сын очевидно не способный к продолжению рода. В противовес этому факту природа наделила их габаритами, агрессивностью и властолюбием. Вознамерившись поступить на дворцовую службу они, впрочем, должны были лишиться и внешних признаков мужественности. Евнухи, пошедшие на это, и другие, оставшиеся свободными, имели взаимную неприязнь.
У султана тысячи девушек. Эта, дочь горянки, рождённая в стенах дворца, была истинно из лучших. Из самых свежих. Попробовав её, он выставил, как награду без колебаний, с сожалением и удовольствием.
Базар. Площадь, окна соседних домов, крыши полны зрителей. Девушка сидела на помосте, в национальной одежде, в солнечных гетрах. Жилетка, скрывая плечики, кончалась бахромой на узкой талии... Юбка – газ, дымок из многих слоёв... Помост качался между столбами, колокольчики по краям звенели. Опахала веяли. Девушка была весела и спокойна. Глаза подведены стрелками, в руке – пиала с черешней, рядом флакон, распыляющий ароматную воду с одной стороны, блестящую пудру с другой.
Гул, ропот усиленный криками удивления, прокатился в толпе. Столица не видела такого прежде. Вдобавок, девушка была природным чудом, она оказалась белокура, полуодетая горянка.


Уже эти выкрики в толпе наводили на размышления, но когда в самом начале двое конных сшиблись и, невзирая на полную амуницию, обрели конец дней обоюдным самоубийством... Не готовились, не маневрировали, не обменивались подначками... Прямо, разогнались и... Когда два копья синхронно прошли в грудины, на султана повяло скверным предчувствием.
Следующий бой, пять на пять, был рукопашным и закончился в пользу евнухов. У них выжило двое, со стороны казначея один тяжелораненый. К этому моменту соперники окружали площадь двумя лагерями, разделёнными обезлюдевшей нейтральной полосой.
Третья стычка вновь конная. Минуты формирования отрядов, обсуждения тактики, шёпот и резкие выкрики приказов на праздничном рынке звучали диковато устрашающе. На бой за флаг, явилось вдвое против обычного числа участников. Загрохотали барабаны и ни обычного кружения, ни какого толкания, выхватывания флага. Площадь вскипела яростной схваткой.
Сжавший кулаки султан наблюдал окровавленное древко флага, воткнутое казначейскими в груду тел... Холодея, слушал, доносившийся к трону шум толпы, нарастающую до рёва смесь проклятий, клятв, приказов. У полуживого победителя в опущенной руке болталась рваная тряпка.


Вальяжные, набычившиеся, оба великаны, казначей и шуд-евнух выступили на площадь. Шуд-евнух, распорядитель всего дворца, ближайший человек султана! Вместе совершили поклон, чередуя реплики, покаялись:
– Наши люди оказались так слабы, так ничтожны! Они разочаровали султана! Простит ли он нас, тех, которые перед его лицом в праздничной игре самолично его восславят?
А гетры всё мелькали, колокольчики помоста звенели, благоухала пудра, опахала летали вверх-вниз...
– Вы потеряли рассудок? – бегая глазами с одного на другого, проговорил султан всех султанов голосом, не являвшим образец твёрдости.
Они, усмехнувшись, вновь поклонились. Он – кивнул или не кивнул...
Кривой короткий меч свистнул по горлу евнуха... Рёв публики... Под руку, державшую меч, уже летел трёхгранник отравленного стилета.
Несколько минут площадь наблюдала агонию и судороги. А затем начала с ропотком, тесниться, сближаться. Люди вторых ролей, встряхнув пёрышки, расправив крылья, нацелились брать первые роли, и кто знает, не приглянулась ли кому-то из них самая первая, султанская.
Тот, кто навёл порядок, был визирь Яфар-Баал, его стремительные, хладнокровные яфарги. Их не заворожили гетры, они смотрели на предводителя.
Каких трений не возникало до и после между султаном и его визирем, а об этой услуге оба помнили всегда...
Ами хлопнула себя по лбу, завидев на полке недостающую стопку карточек, вскочила, и гетры скрылись под чёрным бурнусом.


Фонари шудов круглые, рыжие из плотной бумаги, с меридианами рёбер. Их носят на изогнутой ручке, держа как зонтик, оперев на плечо.
Под вечер ураган немного затихал, тьма бури сменялась ночной тьмой. Подаренный Ами фонарь оживал маленьким, но всегда достаточным огарком. Жафар целовал её на прощанье и с минуту наблюдал, как оранжевый шар удаляется под сеющимся ледяным туманом.
На следующий день фонарь уже не понадобился, пустынные пыльные бури кончились, для Петел Сак-Баала это, как весна.


3.
С утра на крыше пела незнакомая птица.
На перекрёстке расцвела слива.
Петел роскошный, как райская птица, важно прохаживался на перекрёстке.
Добрые знамения.
С базарной площади доносилась музыка, и Ами как будто позвало туда. Приказало.
Родные мелодии Ами Фаду заполняли рыночную площадь. Редкие для Сак-Баала, плясовые. В горах под них танцуют всякий день. На ночь глядя, передохнув, кто-нибудь непременно поднимется из-за стола и пойдёт одним кругом, негромко заводя старое: «За солнцем вослед, ласточке подобная, облачку... За ней вослед, грому подобный, соколу...»
Ами не считывала подтекст, рождённой дикими нравами, этой безумно красивой песни о преследовании.. Завершалась она благополучно по меркам гор: настигнутая птица, облаком проливается, плачет, заходя в тень горы – клана мужа.
Горские танцы – сплошные кружения. Руки Фаду помнили, как летать ноги, как кружиться. Она ещё успела подумать: в другую сторону пройду, как парень-сокол. Я же одета парнем, никто не догадается.


В танце горянка Фаду летала вольготней, чем ласточка из этой песни. Паря и кружась, не отталкиваясь от земли, а будто дразня её редкими касаниями.
С первого дня говорила себе: «Надо бы снять браслетку со щиколотки, звонкую, приметная». Но глухие шаги казались окончательной потерей себя в чужом городе. Ами так и не отказалась от неё, цепочки с тремя крохотными бубенчиками, снимала, одевала опять. И вот теперь под чистый плавный полёт ведущего рожка, сокола, под трели дудочки она звенела, попадая идеально в такт. О, это не сложные танцы шудов! Это и не пляски фадуков.
Когда Ами кружилась, её всегда охватывала иллюзия быстрого-быстрого полёта. Кончики пальцев, как перья на крыльях. Повороты, как виражи на головокружительной высоте, на таких ветрах, с которых упасть невозможно, подхватят.
Она вышла в круг ритмично хлопающих в ладоши женщин, притопывающих мужчин, и воспарила, полетела, поплыла. Всё забыла, ничего не видела вокруг. Бурнус развевался и браслетка звенела. Рукава падали и татуировка на запястье была видна, и отсутствие клейма тоже. Столь чистый, тонкий полёт невозможно изобразить ни приземистой женщине шудов, ни парню, танцору султанскому, нарочно обученному.
Но отчего? С чего вдруг на площади заиграли эти мелодии, известные мало кому в Петел Сак-Баале?
Двое кочевников, лица которых обвязаны платками от дорожной пыли, переглянувшись, кивнули музыканту с рожком и застыли, опершись на края повозок.
Горцы умеют выслеживать женщин, собственность племени. Бывает, что и в гаремах, будь то беглянки или пленницы, а так же их дети не находят спасения. И мстителю зачастую не важно спасётся ли он сам.
Площадь не отрывала глаз от редкостного зрелища, а вот одного стоявшего на углу человека, заинтересовали как раз торговцы. Хворост высокими, рыхлыми горами наложенный в повозки. Прикрыт дешёвыми циновками, почему-то не сложенными в стопки. Мужчина скрестил руки на груди и продолжал наблюдать за площадью, за всем сразу. На танцовщицу будто нарочно старался не смотреть.
Ами летела. Двумя восьмёрками пересекла круг, закружилась по центру, влекомая своей ладонью, будто чуждой волей. Взмахнула обеими руками, ловя незримую птицу, прижала к груди, и, откинув голову, раскрылась в последнем вихре.
Рожок с дудочкой сошлись в унисон. Ами выбежала из круга и умчалась, легко затерявшись в переулке, среди детского гомона, многоголосого требования сластей.


Не дождалась Ами Жафара. Не везёт, а так хорошо начинался день!
Прежде, чем уйти, она вышла погрустить немного, пройтись по узкой галерее на втором этаже внутреннего дворика. Две колонны – стенка, две колонны – окно. Обошла её против часовой стрелки, задерживаясь у каждого окна, и обнаружила небольшую лестницу, ведущую к менялам с другой стороны. Источник для омовения журчал внизу, переливаясь из мраморной чаши, ручейком уходя между расколотых плит. Заслышав журчание, Ами выглянула из последнего стрельчатого проёма, внизу...
Там был он. Возле фонтанчика. Упёршись руками в колени, Жафар смотрел в чашу на кинжал шудов, традиционный шуд-баал, лежащий под водой.
Шуд-баал размером с небольшой меч. Круглая гарда – оскал звероподобного демона в ярости, рукоять – витое тело, сходящееся на конус. Одна лапа – острый клинок, вторая – короткий и толстый, направленный в сторону, будто согнутый локоть.
Струйка чистой воды бежала по рукояти. Чаша становилась розовой. Вдавленные, пустые, белые глазницы демона заполнялись светло-алой водой. Скоро переполнились и потекли наружу, светлея каждый миг. Чистый шуд-баал лежал в чуть розоватой воде. Вот уже и сбегающая вода прозрачна, и мраморная чаша бела.
Лицо Жафара было неподвижно, бурнус распахнут, а под ним видны до боли яркие, яркие, как ночной кошмар, диагональные полосы – жёлтые на чёрном.
«Яфарг!»
…султанский всадник. Стрела, пронзающая пустыню. Нож, вонзающийся в горы, берущий любую жизнь, которою пожелает взять…
«Яфарг!»
…волк султана, йавари злого роя, змей-душитель…
«Яфарг!»
Амми закрыла лицо, отступила за угол. Прислонилась к стене и почувствовала, как в её каменный холод под лопаткой, сбиваясь, колотится сердце: ту-тук-тук, тук-тук.


4.
По косым улицам уходил вечерний свет. Уходящий свет обгоняющего и запаздывающего солнца пробивали их насквозь. Иссиня-чёрные тени чередовались с охристо-золотыми полосками света. Как по лесенке Ами взбегала по ним ещё утром. Теперь бежала по бесконечной лестнице вниз и чёрно-жёлтые диагонали теней напоминали ей полосы на одежде яфаргов. Она будто ядовитую змёю схватила рукой. «Яфарг, яфарг, яфарг!" – кричала ей каждая полоска света под ногами, и не увильнуть от этого преследования. Но едва злой крик умолк, едва образовалась пауза, внутренний голос вопросительно произнёс: «Жафар?» Ами остановилась перед самой лестницей...
– Фаду! Ами Фаду!
На лестнице, умыв пустыми руками лицо и распахнув их навстречу, измождённый, родной, лучистым, сияющим на фоне темноты силуэтом стоял отец!
Они обнялись и взлетели в комнату.
– Ами, Ами, дружочек, радость моя, свет мой! Где ты была целый день? Какая же ты молодец, что дождалась меня! Где ты ходила так поздно, до самой ночи? Какая же ты умница моя!
Как давно Ами не видела этих черт, этих горских губ... У мальчишек и у стариков они равно хранят в приподнятых уголках торжествующую радость жизни. Радуясь, печалясь, враждуя, скорбя, не теряют этого выражения солнечной силы. На десять человек её хватило бы в улыбке отца, под новыми морщинами. Загорелый, как никогда. На щеке шрам, на предплечьях белые полосы новой кожи.
– Мне так повезло Фаду! За городской стеной хороший, хитрый, глупый человек отдал мне повозку. «Перегони до ближайшей крепости, я тебе вперёд заплачу». Поставил печать яфаргов на обод колеса, эмблему на ось. Чтобы они не досматривали, жулик он, конечно! Двойной пол в ней, наверняка! Знаю, Фаду, как такие дела делаются! Сам в богатом халате, султанский человек! Мы свободно проедем на ней мимо всех дозорных яфаргов! Он мне ещё и заплатил, совестно и обманывать! Не уверен, что за мной не следили. Кажется, за мной следили. Надо уезжать поскорей. Фаду!..
– Я ждала тебя, я не сомневалась.


Часть седьмая.
1.
Султанский дворец. Заблудиться можно.
Снаружи – глухие стены, толщиной равный крепостным стенам Петел Сак-Баала. За ними – райские кущи. Мостики, перекинутые через ручьи, через клумбы и дорожки. Висячие сады над мостами, висячие мосты над садами, арки обвитые лозами хмеля и винограда. Всё ажурное, всё в фонарях, зеркалах, окружных дорожках и тупиках. С тем расчётом задумано: устроить засаду, перекрыть дорогу, стропы подрезать... Или спрятать телохранительницу с высокой грудью, медовыми речами и отравленной шпилькой.
Три красавицы и евнух лениво следили за процессией, разлёгшись между подносов с гранатами и персиками. Шёлковый ковёр в полутени волнами смят, изумрудный на зелени. Четвёртая красавица попалась навстречу с кувшином чего-то сладкого и хмельного. Стрельнула глазами на визиря, задела кистями поясного шарфа, едва держащегося на бёдрах. В яфаргов, следовавших за ним клином, сладкий запах женщины и вина проник не дальше ноздрей. Не знают, будут ли живы к закату, будут ли через пять минут. Так и он не знает.


Окруженные прудами, внутренние покои султанского дворца слепли позолотой, как будто высосали, впитали в себя яркий день, оставив городу непреходящее марево.
Султан любил всё блестящее и рыбок самых разных: простых и шустрых, причудливых формой и окрасом. Пучеглазых донных, вплывавших на свет фонаря по ночам. Дивных плоских, менявших окраску быстрее, чем хамелеон. Острозубых, выпрыгивающих за мухами из воды на высоту поднятой руки. Пятнистых кои, стайками живущих. Непримиримых к собратьям, серых миниатюрных акул...
Золотых рыбок особенно любил и живых, и чеканных. Повсеместно их изображения сопровождали человека, идущего по коридорам. Ни одна не повторялась. На стенных панелях круглые, поворотные медальоны с рыбками держались на одном штыре. Хвостиком рыбка вверх или вниз? Какую дверь это положение открывает, какую закрывает? О чём призвано сообщить и кому? Не то чтоб султан опаслив, но изощрён в заговорах, криптографии, тайных знаках и тому подобном.
«Хитрость девать некуда. Ему бы заговоры организовывать, да вот беда: он же сам султан!»
На двери покоев ручка, золотая рыбка повёрнута брюхом вверх.
Визирь ухмыльнулся: «Угроза? Неужели честное предупреждение мне? Или знак тем, кто встанет у дверей, когда я зайду внутрь?»


Весь округлый и лоснящийся, с маслянистой кожей и взглядом, пресыщенность которого не могла заслонить колючий огонёк, трезвого, расчётливого ума, султан принял визиря полулёжа. Какая ещё угроза?! О, они близкие, старые друзья! Как и со всеми дворцовыми, впрочем. О, у султана нет, и не может быть врагов, откуда!
За спиной султана – вышитая драпировка, бисерные рыбки резвятся в жемчужном пруду, скрывая арку в следующие покои. Оттуда ни звука, лишь запах благовоний и масел. Драпировки не колыхнуться от сквозняка. Сколько за ними вооружённых до зубов евнухов, сколько людей казначея, неведомо... Не важно.


2.
Яфарги остановились поодаль. Визирь Яфар-Баал прямо перед султаном, почтительно склонив голову, выражая лицом радость от встречи.
Султан видит, как с его макушки одна прядь, соль с перцем, падает на лоб среди прядей вороной черноты, и флегматично завидует ему, лысый. А ещё он видит правую руку на поясе, четыре пальца – на витом шнуре, большой палец на гарде кинжала. Шесть яфаргов, придворных людей визиря стоят по обе стороны от него клином, расходящимся к султанскому ложу, сходящимся к Яфару-Баалу. В их лицах, склонённых ещё почтительней, ещё ниже, искрит магнитное притяжение не к визирю даже, но к точке соприкосновения его руки с металлом.
Все улыбаются, султан – как масляный блин. Яфарги – напряженно и безмятежно, как смертники. Визирь – смущенно. Его одаряют, благодарят за службу. Его умасливают перед тем, как надкусить. Курительница перед султаном удушлива, но дым её, не меняя направления, вьётся приторными струйками. Занавес неподвижен.


Яфар-Баал перед визитом к султану провёл показательные и отчасти воспитательные бои с будующими яфаргами. Они должны стать податливой глиной и затем пройти обжиг. Пока их темпераменты визирь лишь изучал, приотпуская и возвращая к дисциплине. Меньше получаса назад на него брызнула чужая кровь и своя пролилась немного. Принял извинения, за бой похвалил, накинул верхний бурнус и таким, не омывшись, отправился к султану, гоня перед собой по дворцовым покоям флёр возбуждения, крови, доброй драки и честной победы.
Султан загнул вступление более цветисто, чем обращались к нему самому!
– Бесподобный в силе, Яфар, друг мой, гордость Петел Сак-Баала, опора его благополучия, страж его законов!
«Страж законов? Плохо дело…» – визирь сделал усилие, чтобы не засмеяться.
Султан перешёл к сути:
– Один из так проницательно вычисленных и побеждённых тобой горцев, прокравшихся в столицу, признался кое в чём, сверх покушения на мою жизнь.
«Да я уж понял, – подумал Жафар, сладко улыбаясь, вопросительно поднимая брови, – проклятье на непрошеную подмогу и золотые руки придворного лекаря!»
– Горцы искали свою девушку... здесь... Удивительно, правда? Именно там, где проходит твой учёный досуг. Удивительное совпадение. Неужели в Петел Сак-Баал прилетела незамеченной горская курочка? – султан рассмеялся, брюхо заколыхалось, острые глазёнки сощурились. – Если она и сбежала, то все покидающее город в праздничные дни – наперечёт. Бури закончились, пустыня, как на ладони. Не желаешь ли устроить охоту? Давно не было новых курочек на моём насесте!
Жафар не отреагировал ни лицом, ни жестом, ноздри его яфаргов раздувались широко и нервно, ради последних глотков воздуха.
– Блеск и опора, султан всех султанатов, солнце Петел Сак-Баала, – задумчиво, но не слишком, начал Жафар, – твоя мудрость сразу же навела меня на правильный след. Возле переулка менял произошла эта случайная, не достойная твоего внимания стычка? Это не совпадение. Они выслеживали девушку, которая часто бывала там со мной.
– Что ты говоришь, визирь! – воскликнул султан, мгновенно переведя его слова так: «Красавица. Моя. И вилять не буду».
– Да, это курочка с моего ложа, она помогает мне копировать тексты, но только... – Жафар сделал паузу и пожал плечами, – она не горская девушка. Видимо, преследователи обознались. Она фадучка, по крайней мере, наполовину. На на лицо, так вылитая фадучка. Я имел несчастье огорчить светлейшего султана? Светлейший желает, чтобы я прислал наложницу ему?
Султан кивал и качал головой, переведя для себя речь визиря кратко: «Не отдам».
Усмехнулся. Всплеснул пухлыми ручками, рассмеялся, а потом расхохотался. Жафар прямо позавидовал его лицемерию и самообладанию.
– Что ты, что ты! Оставь себе! Фадучка, да ну? Какой ужас! А вдруг она меня сглазит? Как ты не боишься, Жафар, допускать её на своё ложе!
Султан смеялся, Жафар подхватил, даже яфарги улыбнулись. Большой палец визиря переместился с гарды на пояс, примкнув к четырём другим, и напряжение ушло, кажется, даже с позолоты на чешуе рыбок, засверкавшей как будто они стали резвиться опять.
– Я не суеверен, султан, мой ум слишком прост для этого.
Султан подхватил:
– ...а из молитв ты знаешь одну: «Во славу!..» По крайней мере, когда-то перед атакой я не успел расслышать даже, во чью славу?!
– Моего кинжала и моего султана! – поклонился Жафар, не опуская взгляда.
Общий смех перешёл в общий поклон.
«Суеверный ты, прямо-таки, – подумал Жафар. – Но, по совести, бочонок с ядом, ты знаешь, что я достоин некоторой награды».


3.
Затем они ели и пили, позвали танцовщиц. Узкие щёлочки султанских глаз хранили выражение полного довольства. К ним присоединился казначей и яфарги визиря обменивались взглядами с его цепными псами, не без удовольствия предвкушая султанские игрища всадников.
Жафар покидал дворец уже ночью, сделавшей массивы зелени чёрными, а вблизи фонарей – сочно-зелёными. Они блестели, недавно очутившись под лейкой садовника. Старик больше любил сад, чем жизнь и когда теперешний султан скинул предыдущего, собственно – его дядю, во дворце остался без колебаний. Когда-то визирь подумывал о рокировке на троне в его пользу, но старик отказался. Жафар до сих пор не знал, известна ли султану эта история.
Он шёл по верхним террасам и ступил на ту, что к воротам, ажурный тоннель в крошечных фонариках и плотных зарослях вьюнка, но вдруг остановился. Евнух-купец на нижней площадке вокруг фонтана раскладывал для обитательниц гарема только что доставленные товары. Спуститься туда нельзя, это кажется, что лестница выведет к ним, а сверху смотреть можно: на девушках только юбки и украшения.
Жафар не подглядывал, его остановило другое. За поворотом, невидимый ему, мгновенно узнанный по голосу, старший евнух негромко напевал что-то для девушек или для себя.
«Евнух, поющий любовную песню. Можно ли вообразить более жалкое существо?»
Девушки не слушали его, щебетали, рылись в тканях, предавали из рук в руки флаконы духов, бусы, шарфы, благовония и неприличные игрушки.


Самым гнусным существом в султанском дворце был старший евнух. Молодой. Не шуд. С правильными, невыразительными чертами, как у портрета, который начали рисовать, но забросили. Узкоплечий и длиннорукий, глядящий надменно, стелющийся как змея перед любым, кто сильней. Льстивый до изумительного бесстыдства.
«И оно имеет наглость интриговать на стороне казначея против меня, Яфара-Баала! Безумец. Расплата вопрос времени».
Голос же евнуха стоил всей султанской казны, голос его был непередаваемо прекрасен. Холодный, чистый, лишённый грудного тона. Как будто пел ангел, бесполое существо. Как если утонуть в отчаянье, окунуться в него целиком, захлебнуться горечью. Вдохнуть и умереть.
Жафар утратил презрительную мину сразу, как только заслушался. Голос евнуха победил его без борьбы.


Вспомнилось...
Из этого народа в султанский гарем была купцами продана девушка… Но как разнился финал: она покончила с собой, не дождавшись первой брачной ночи.
«Гордая, а этот – евнух, тьфу».
Примерно в то же время на Петел Сак-Баал был совершён безнадёжный, но дерзкий налёт. Попавший в плен будущий евнух, был отправлен хоронить убитых при налёте.
«Грязная работа, согласился беспрекословно, тьфу».
Затем, когда спросили: «В соседнюю могилу или в гарем, куда пойдёшь, мальчик?» Он не колебался.


Долгие припевы без слов характерны для народов, живущих рассеянно, на больших расстояниях. Как у кукушек степных, с каждым заходом протяжней. Зов или плач мало-помалу переходят в рулады, а они – в слова:
«Ты, как свеча в бумажном фонаре, теплишься у меня в груди. Ты сияешь там навсегда, и не задует зимний ветер».
Сопоставив факты по времени: налёт и наложницу, Жафар сжал кулак, стукнул воздух, облокотился на перила и дальше слушал, качая головой.
«Я хожу охотничьими тропами, разоряя ловушки, выпуская на волю птиц и зверей, волков и лис, зайцев и оленей. Я живу в разбойничьем логове, я пою с грабителями, я пляшу с убийцами, ищу среди них смерть… Бежит от меня, не хочет меня, спряталась, будто нет её… Повсюду тепло и свет твоей любви. Зима моя обезумела, поёт, перед кем не надо, танцует, где ей нельзя».
Надо было просто соотнести очевидное...
«Ты внутри, как мне дойти до тебя? Если коснётся тебя любовь моя, как бумажный фонарь – вспыхну, сгорю от счастья».
Кем он был той девушке, братом? Женихом?


4.
У евнуха был козырь, но вдобавок, у него был ум, подсказывавший, что с козыря ходить опасно. В некоторых играх его могут забрать, использовав против тебя.
Таков был план…
«Визирь – заговорщик! – скажет он султану. – На его конях, на повозке с эмблемой яфаргов бежал старик и увёз девушку! На оси ступицы эмблему видели стражники, обод колеса оставил её след!»
Евнух получил доступ к формам для печатей яфарга от казначея. Если на меченой повозке сбежал враг, кто дал ему повозку? Нет безумцев, крадущих у яфаргов!
Всё так, но предчувствие ловушки евнуха не обманывало. Жафару был давно известен их план, и намерено не был сменён замок в кладовой. Заговорщики делали оттиски из неподобающего металла. Мягкого, пачкающего форму, которую вдобавок Жафар кое-чем покрыл. Этот металл так и назывался – гаремным. Из него отливали печати, знаки отличия для наложниц, а также султанское клеймо.
Когда Жафар предъявит султану испачканную форму, ядовитый кинжал обратится против интригана. Такая возможность уже предоставлялась, Жафар то ли ждал более удобного случая, когда сможет одним ударом свалить и казначея и помощника евнуха, то ли брезговал лёгкой добычей... Что-то его останавливало. Смутное подозрение, что казнив евнуха, он исполнит не своё желание.
Жафар достал улику из кошелька, сунул в рукав и быстрым шагом направился к выходу.
Махнул рукой привратнику: отрывай заранее, спешу. Испачканный оттиск упал евнуху под ноги, голубовато-золотым полнолунием укатился под загнутый мыс туфли.
Евнух замолк.
Жафар успел выйти за ворота, когда из-за дворцовой стены к нему долетел припев:
«Мрак сгустился, режет, свистит пронзительный зимний ветер. Я чувствую только любовь, я полон твоим теплом. Переполнен светом любви, нет в нём тени ущерба. Зима моя обезумела, поёт, перед кем не надо, танцует, где ей нельзя».


Часть восьмая.
С востока на восток. Прочь от солнца детства, солнцу новой жизни навстречу. В светлой повозке с окнами, по-турецки сидя, обхватив колени. Запряжённом парой жилистых коней. Как град, стук копыт. Как град – деревянные колёса по камням.
– Фаду, нашёл, где нам жить! Нашу семью приютили в горах оседлые фадуки, ни один шуд, никакой яфарг не найдёт. Там солнце восходит розовым диском, Ами! Там поют птицы и не знают, что можно бояться людей! Мать и тётки жду нас там, как я люблю тебя, как я счастлив!
Отец гнал со всей мочи. Ами не видела отца день напролёт, но вечерами они делали привал и ужинали, разведя костерок пустынными колючками, и ночами спали.
Ами не плакала первые сутки, вторые... О чём плакать? Отец нашёл её. А к исходу третьих слёзы брызнули, как ни старалась удержать. На горизонте виднелись те самые, зелёные горы, тонкой линией блестел горный ручей.
Отец заметил:
– Тпру! Фаду, радость моя! Фаду, моё счастье, что случилось! Ты вспомнила что-то дурное? Кто-то обидел тебя? Скажи кто, и я принесу тебе его голову, даже если это султан шудов!
Ами засмеялась, отец улыбнулся с облегчением:
– Ты просто устала, скоро отдохнём. Мы проведём эту ночь уже под крышей. Мост поднимут, и вход в долину захлопнется за нами.
Обнадёживающая речь... произвела новые слёзы.
Отец пересадил Ами рядом с собой, на козлы и принялся, не спеша, обстоятельно рассказывать ей, как плодородна долина, как храбры и честны населяющие её фадуки, как тепло они приняли мать Ами со всей семьёй, сколько подружек Фаду там найдёт, какой большой дом и сад у них.
– А ягоды-в-пиалке созревают на земле восточно-восточной долины? – перебила Фаду отца, когда он дошёл до перечисления достоинств потенциальных зятьёв.
– Сколько угодно! – воскликнул отец, небрежно махнув рукой. – А что это?
Ами нахмурилась и рассмеялась детским смехом, отцу – мазь на раны.
Упрекнула:
– Зачем тогда говоришь?!
– Не растёт – посадим! Тепла, дождя, там всего в избытке! Так что это?
– Медовые ягоды, которые лежат на листьях, как на блюдцах отдельных.
– Не видел. Посадим. А как вырастут, к тому времени, может, ты и думать забудешь, разлюбишь свои ягоды-в-пиалке.
Ами, нахмурившись, так серьёзно и с таким удивлением взглянула на отца, что он притормозил коней:
– Что?
– Не разлюблю.
Отец прищурился, усмехнулся и цокнул коням:
– Упрямая, не изменилась! Н-но, живей!