Туда и обратно ( 2 гл.)

Туда и обратно. 2 глава.



Да там, позади, на востоке, родной дом...
«А сколько было этих самых родных домов?..» — подумал Валентин.
Первый не запомнился по малости лет. Врезались в память только зловещие огненные языки над крышей и в окнах двухэтажного строения. Малыша, завернутого в одеяльце, несут прочь от пожара. А крошка, высунув наружу головенку, оглянулся и навеки запечатлел в себе этот ужас. Малютке тогда сравнялось годика два.
Сгоревшее помещение снесли, жильцы с полгода жили в местной школе — массивном здании довоенной постройки. В те годы власть действовала куда оперативнее, еще жив сталинский задел... Дом быстро отстроили заново, только теперь тот стал одноэтажным — четырехподъездным бараком. Но площади и планировка квартир для семей остались прежними.
В этом новом жилище прошло раннее детство мальчика. Поселились в первом подъезде, окно единственной комнаты оказалось с краю дома. Перед оконцем имелся маленький палисадник, не скрывавший постоянное мельтешение прохожих, что огибали квартал, срезав путь по дворовым территориям. В подъезде размещалось четыре квартиры (с кухнями — на две смежные). В первой жили Валька с матерью и бабушкой, рядом, во второй маленькой комнатенке — паренек Вовка лет на пять старше (оттого не бравший малолетку в приятели) с матерью — теткой Клавой. Однажды мальчик нечаянно зашел в соседскую комнату и, к удивлению, увидел сидящего на кровати чужого мужика в белых кальсонах и сорочке. Потом этот человек парнишке больше не встречался.
В общей кухне на не растапливаемой кухонной варочной плите стояли две керосинки. Когда, случалось, бабушка жарила карасей на сковородке, Валька представлял, как в арабской «Сказке о рыбаке» подобным образом поджаривали заколдованных людей, подданных окаменевшего наполовину принца. Мальчугану делалось не по себе, но уже за столом в комнате — хрусткие лакомые карасики подчистую выветривали страшную сказку из головы.
Дальше в подъезде, через коридор, имелось еще две квартиры. В большей двухкомнатной жила семья Шапкиных. По обыкновению в то время: муж работяга, жена — домохозяйка. У них росли три девочки, младшая Варька, на три года старше Валентина.
Валька уже в младшем детсадовском возрасте знал, чем отличаются письки девочек и пиписьки мальчиков, но впервые лицезреть сокровенную девчачью плоть довелось у Варьки. Бабушка часто ходила посудачить к тетке Марусе и брала внука прицепом с собой. И вот однажды недавно выкупанная в корыте девочка полураздетая сидела на кровати, туда же подсадили и гостя. Варя нечаянно раздвинула ножки, и паренек вблизи у собственного носа увидел лепесточки половых губок. Вот ведь гад! Валька сказал об этом Варьке, но та стала кокетничать и даже уточнять, что он там все-таки разглядел, повергнув мальчугана в полный конфуз.
С этой семьей у него связано много самых теплых воспоминаний, которых нет смысла пересказывать. Важно одно, семья жила бедно, как правило, питались одной картошкой с килькой, но радушно приглашали Вальку отведать не хитрую пищу. Валька донельзя любил это неприхотливое угощение. За что мать часто ругала бабушку, что та потворствует потчевать ребенка грошовой дрянью.
Кстати, бабушка, помнившая Войну, когда вечером не было матери, предлагала мальчику отведать тюри. А малыш обожал эту мурцовку. Брался черный хлеб, резался репчатый лук, еще добавлялась соль и подсолнечное масло, состав разбавлялся водой — настаивался, и тюрька готова. Мать же, узнав у сына, не умевшего еще держать язык за зубами, об этих кулинарных экспериментах, опять же ругала бабушку, но та не отступала и через месяц опять готовила тюрю на двоих.
Четвертую квартиру в подъезде занимали Тетюхины: возчик Егор с женой Груней и дряхлым дедом Яшуном, которого мальчик сызмальства боялся. Дети Тетюхиных, став взрослыми, поразъехались. Старший сын Федор — авиационный техник, проходил службу в Саратове, летом с женой и маленькой нарядно одетой девочкой приезжал в гости к родителям. Окрестные бабы, шутки ради, прочили Валентина в женихи той куколки, что мальчику нравилось. Но главным здесь было — «военный... офицер» — сладостно притягательные для Вальки в те времена слова. Кстати, возчик Егор носил армейские обноски сына и говорил мальчику, что сам тоже бывший офицер, а мальчуган наивно верил. Так вот, Валька еще тогда твердо решил, что непременно станет военным человеком. Играя, мальчик нацеплял на плечики рубашек колючки репьев, словно звездочки на погонах, и ретиво маршировал на лужайке за домом, считая, что скрыт от людского взора. Но соседи, конечно, видели эти «экзерциции» и рассказывали о такой добровольной муштре Валькиным близким.
Когда мать съехала из квартиры с новым мужем, Валентин еще года три прожил с бабушкой, но теперь спал на материной кровати, и вечерами подолгу слушал радио. Черный дерматиновый рупор висел как раз над изголовьем. По нему мальчик услышал о полете Гагарина. Правда, окружавшие ребенка люди в большинстве малограмотны и поначалу считали, что человек полетел на Луну. Еще паренек часто слышал, как мужики говорили о политике, мало что понимая в таких спорах. Но имена Маленкова, Молотова, Кагановича крепко запали в память мальчишки. Сталин, хоть тогда и умерший, непререкаемо оставался вождем, а вот Хруща-Кукурузника народ открыто ненавидел.
Случалось, мать брала Вальку ночевать в полученную с мужем крохотную комнатушку (бабушка не приветствовала то новое замужество — мужинек «любил заложить за воротник»). Валентин даже знал тамошних ребят... Но приятельской компании с ними, как в бабушкином доме, — увы, не получалось. Теперь Валентин понимал, что в том доме жила одна босота, и те ребятишки отъявленные голодранцы, в отличие от него — ухоженного мальчика в чулочках и коротких штанишках с бретельками.
Вскоре у него появился маленький братик, а через два года мать с отчимом построили себе дом — литой, из шлака, и Валентин переселился к ним, бабушка же стала приходящей к братику няней. Потом отчим стал сильно пить, и паренек опять стал жить на два двора: то у бабушки, то у матери. Мальчик уже ходил в школу, так продолжалось лет до четырнадцати. В конце шестидесятых бабушкин барак пошел под снос, жильцам предоставили благоустроенные квартиры в другом микрорайоне, но бабушке, по-прежнему исполнявшей функцию няни-сиделки с чадами дочери, пришлось разменяться на утлую довоенную «фатеру» поблизости. Когда мать все-таки покинула горемычного мужа, они втроем переехали опять к бабушке.
И уж когда Валентин пришел из армии (отчим к тому времени скончался), произошло обратное переселение — уже с бабушкой в пустующий дом, а старушкину жилплощадь держали в резерве, про запас... В этом (собственном) доме Спицыны-Куницыны живут по сей день.

Эти воспоминания огрызками киноленты проскочили в мозгу Валентина. А за стеклом кабины развертывалась примечательная панорама церковных сооружений, судя по прочной каменной ограде — бывший монастырь... Белокаменный шатровый собор, смахивал на церковь в Коломенском, вокруг него, как грибы-боровики, выкрашенные облупленной известью, крепко стоят на земле постройки с малюсенькими окошками: трапезная, келейные корпуса, дом настоятеля. Валентину захотелось осмотреть запустелую обитель, но постеснялся попросить шофера об одолжении. Парень понимал, что водитель сочтет такое желание неуместным в дороге баловством, да и не поймет — к чему такая прихоть... Попроси Валентин тормознуть у винного ларька, шофер бы безропотно остановился, соблюдая для себя «сухой закон». Но вожделение пассажира, разумеется, одобрил бы, да еще бы и крякнул с сожалением, якобы — хороша, зараза, но дороговата. Валентин с чувством понесенной утраты оглянулся на проплывший мимо величественный храм с гордо сидящим на маковке почернелым крестом.
Началась Рязанщина — древние русские земли, видевшие и монголов, и опричнину, и ратные сборы Петра. Этот старинный край выпестовал самого искреннего русского поэта. Лет десять назад Валентин, чтобы понравиться одной «литературной» девочке, выучил наизусть нехрестоматийного «Черного человека».
К слову сказать, и чернозем закончился, да и панорама снаружи изменилась — вошло нечто неуловимо-чужое, уже не как в «родных палестинах». Местность слегка всхолмлена, деревеньки стали голей, уж нет «райских кущ» в палисадниках, да и листва на деревьях пожелтела. Очевидно, у парня взыграл этакий «местечковый шовинизм», вероятно, слишком предвзято отнесся к явившемуся пейзажу. А собственно, явных различий-то и нет... Дома, поля, деревья — те же, да и немудрено, отъехали, вовсе ничего — сто километров ерунда по российским масштабам.
На косогоре показались контуры сонного городка. Михайлов — так сообщал синий указатель с облупившимися белыми буквицами. Не доезжая до города, случилась развилка: сама трасса шла прямиком на Москву, влево дорога на Тулу, вправо — на Рязань. Вопреки ожиданию Валентина, «газик» сошел с московской трассы и свернул на тульскую. Санька пояснил: «Не к чему катить до столицы, поедем коротким путем...» А как хотелось промчать по бетонке «Каспий» до «белокаменной», пусть даже до «кольца», но только вдохнуть воздух Москвы, ощутить себя чуточку москвичом.
Михайлов остался по левую руку... Русским «автобанам» присуще высокомерное отношение к городам, лежащим вне строго проложенного курса. Вот и Михаилов обойден с тыла — само собой, тут главенствует здравый смысл, но, ей-богу, обидно вот так проскочить мимо города, ничегошечки там не узрев. Следующим по курсу — числился Новомосковск.
Проехали стелу — границу областей. Началась Тульская губерния — земля Куликовской битвы, место славы Дмитрия Донского. Здесь родина «Батюшки Тихого Дона», говорят, тот берет начало в природном парке Новомосковска, жалко, не удастся постоять у истоков могучей русской реки, удостовериться лишний раз, как всякое начало слабо и беззащитно...
Что это такое возвышается вдали — неужели угольный террикон? Ну конечно — новомосковский уголек... Валентин с любопытством взялся рассматривать незнакомый горняцкий край. Проехали мимо дымящейся горы отработанного отвала, потом подернутые серыми облачками конусы пустой породы стали попадаться чаще. Шоссе петляло между ними, став чисто «промышленной» дорогой, пытаясь угодить каждой из шахт. Двухэтажные здания из красного кирпича — шахтоуправления, специально выстроенные вдоль шоссе, поражали изысками дореволюционной архитектуры. Безудержная эклектика сочетала и замысловатый модерн, и строгий ампир, и рельефную, стреловидную готику.
Да и прилегающие окрестности под стать — много пышной зелени в парках и скверах, у контор встречаются даже фонтаны со скульптурными фигурами. Но вот беда, тут же неподалеку снуют замурзанные тепловозики-ЧЕМки, петушино покрикивая у многочисленных шлагбаумов переездов. Случается, путь автотранспорту преграждают «опереточные» составы из двух-трех вагонов, впрочем, не вызывая раздражения, сцепки напоминают детскую игрушку — сборную «железную дорогу». Над этим красно-зелено-шлагбаумным царством сурово громоздятся бурые терриконы, попыхивая сизым дымком. Великаны то загромождают небосклон, то неотступно следуют по пятам, а упрямая дорога петляет в поисках выхода на вольный простор.
Но вот внезапно обнаружило себя городское предместье. Пригороды Новомосковска так же зелены, но до странности безлюдны. Дорога, обнаглев, не сворачивая, катит в гущу городских недр. Славненько, можно, наконец, поглазеть, поразвлечь себя картинами чужой потаенной жизни. Из кабины грузовичка открываются такие забавные уличные сценки, что так и просятся быть заснятыми на фото.
Но, пожалуй, «запечатлеть» стоило прежде самих бедолаг-путешественников. Санька заблудился в незнакомом месте. Ехали, ехали, стараясь не проглядеть дорожный указатель, но, как и положено ротозеям — прозевали. Стоило бы остановиться, узнать точнее дорогу, но упрямый водитель, полагаясь на испытанную временем интуицию, кружил и кружил в глухих переулках. Ну и плевать на него — делопута, пусть катается — самому выйдет дороже.
Валентин же решил насладиться видами незнакомого города, сочетав туристический азарт с любознательностью. По натуре малый считал себя урбанистом, интересовался развитием стилей городской архитектуры, а еще больше любил погружаться в укромные «ветхозаветные» уголки, наполненные памятью прошлого, осколками давно ушедшего мира.
Злодей Санька завез бог весть куда. Ряды стандартных хрущевок образуют уютный спальный квартал. Улицы и переулки утопают в поросли чахлых березок и топольков. В палисадниках, огражденных обглоданным штакетником, растут цветочки. На лавочках у подъездов, как и везде по России, сплетничают старушки. Одним словом — тишь и гладь, да божья благодать.
Остается только расслабиться... Кружим не то в центре, не то по окраинам. Новомосковск оставляет неприглядный осадок стремительно разбухшего поселения без дореволюционного центра — стержня, которой рождает у путешественника интерес и восторг. Но, возможно, это заблуждение — город наверняка выскользнул из рук, закрылся безликой гопотой, не удостоил мимолетного гостя внимания. Да и водителя нельзя винить в том... Но вот, кажется, шофер решил исправиться...
Санька остановился возле обшарпанной заводской проходной. Собралась кучка тамошних завсегдатаев-бездельников, общими усилиями на пальцах доброхоты разъяснили водителю, как выбраться из этих дебрей. Свернув в улочку, застроенную двухэтажными домами-коттеджами в немецком стиле, «газик» оказался словно в нетронутых войной кварталах старого Кенигсберга — нынешнего Калининграда. Вокруг чинно и благостно. Тротуары и дорожки выложены брусчаткой, заборчики с кованными решетками, у каждого дома аккуратные кусты сирени и даже местами вечнозеленые туи. Того гляди, вдруг выйдет на крылечко чинная немецкая фрау и на хохдойч позовет сыночка обедать: «Paul geh schnell zum Abendessen nach Hause...»
Но вот наконец эта Strasse или Gasse (как кому хочется) вывела на обсаженную крепкими липками аллею, влившуюся на повороте в долгожданное шоссе. Водитель облегченно, в голос, вздохнул, увидев синий дорожный указатель «На Тулу». Но Новомосковск упорно не желал расставаться: вдоль шоссе тянулись недостроенные цеха, мехколонны, строительные участки, склады потребительских союзов... В завершении кавалькады промзоны промелькнула автозаправка. Ну вот... и прощай, Новомосковск!..
Пока ехали до Тулы, водитель стал подробней «раскручивать» собственную жизнь... Начало рассказа — неурядицы по работе мало впечатлили, но дальнейшее повествование заслуживает внимания.
После армии Александр года три работал кондуктором на железной дороге, по дурочке втесался в темную компанию, вскрывавшую контейнеры, простофилю осудили, дали пять лет. Пришлось отбухать в зоне от звонка до звонка: не блатовал, но и в почете не ходил, как говаривали старые зеки — протопил полный срок рогалем. Освободившись, мужик вернулся домой, еще оставалась жива мать. Отец же умер месяц спустя после суда над сыном — не выдержало сердце у бывшего фронтовика. Санька чувствовал, что отец доискивался — на какие такие шиши чадушко пьянствует с дружками, но не успел разобраться — сынка посадили раньше. Парень винил себя в смерти отца, но не вешаться же в самом деле... Что сделано — то сделано...
Оставалось смириться с судьбой и начинать жить по-новому. Оформился работать чернорабочим в «ре-ре», так тогда простонародье называли службу дистанций пути на железной дороге. Работенка, по правде сказать, не из легких (ворочать ломом шпалы и рельсы, долбить кирками и кувалдами мерзлый грунт), но денежная. Александр малость оправился, теперь следовало жениться — давно пора. Да вот закавыка: парня считали невзрачным, вдобавок шлейфом шла дурная слава — «сиделый». «Вот ведь прилепилась вечным репьем — не оторвешь...» Девки обходили стороной, даже знаться не желали. «Свою нужду» он справлял с безмужними «ререшницами», на которых клейма негде было ставить.
Санька малый, не гордый, ну что же теперь выходит — свататься к завалящей перестарке?.. За дело ретиво взялась еще бодрая мать. Саньку окрутили на дочери одного стрелочника, тоже засидевшейся в девках. Тот стрелочник, держал поросят, считался в народе богатеем, однако приданного у Натуси (так называли жену) оказалось — кот наплакал. Маманя охала — как же можно так, просчитаться, не иначе бес попутал... Но сынок не горевал, они с Натусей быстро пообвыклись, на душе у парня, ставшего семейным человеком, сделалось спокойно и ровно. Мужик приобрел цель в жизни — чтобы «было не хуже людей»...
Увидав стоящие вдоль дороги деревянные срубы, водитель вспомнил, как строил собственный дом. Одно замечание: домашние — мать и младшая сестра (тоже вековуха) изначально невзлюбили Наталью. Словно сговорившись, бабы постоянно травили девку (да и самого Саньку в придачу) — то не так... это не эдак... Обзывали Наталью лежебокой, коровой, безмозглой дурой... По правде сказать, молодая отроду не слишком смышлена и расторопна, к тому же смертно боялась свекрови и языкастой язвы золовки. Начни молодуха справлять дела по хозяйству, те вечно стояли у нее над душой и только ждали оплошности невестки. Высмеивали каждую промашку, нещадно раздували такие ляпы перед мужем, короче говоря — намеренно стравливали молодых. Санька, было, заступался за жену, но пошла такая склока, что мужик решил обзавестись личным жильем.
К тому времени Натуся уже ждала ребенка. И вот, отвоевав участок под застройку, Александр стал свозить под забор матери отслужившие век шпалы, глыбы кирпичной кладки из-под снесенных старинных путейских будок, длинные жерди, выписанные за самогон в лесничестве. Да мало ли еще чего мужик привозил, где умыкнет, где так отдадут... За осень и зиму нужно было запастись стройматериалом, каким только возможно...
Весной Наталья родила мальчика — как по заказу, атмосфера в доме изменилась коренным образом. Внучек пришелся по сердцу бабке, золовка же затискала племянника, но Санька остался тверд — строиться... и ни каких гвоздей...
Помощников у него не было. Жена после родов прибаливала, мать старушка, а сестре — хоть бы хрен по деревне, но парень не унывал.
— Я тогда молодой был, — говорит Санька. — Горел огнем. Приду с работы и сразу в наш закуток, посмотреть — как там наследничек... Хотелось только на него взглянуть, и усталость как рукой сымает. Пожру — и до полуночи, а летом и больше прихватывал, вкалывал на постройке. Сам фундамент выложил, сам шпалы пилил и замки в них вырубал, правда, ребята с путей приходили, чтобы венцы поднять, а остальное — один. Главное, утомления не чувствовал, как заводной работал, тут думать об устали некогда, знай только поспешай.
Дом получился на славу! Крышу пришлось покрыть толью, а остальное вышло по первому сорту! Внутри стены под штукатуркой — и террасочку, и сарайчик сварганил. Когда закончил работу, взглянул на сработанное и не верится, что эту махину сам сделал. Один сделал, скажи кто раньше, что способен на такое, — ни за что не поверил бы... Вот что значит — цель поиметь... Мне в радость стройка вышла... когда уже и топором ворочать невмоготу, вспомню о сыне, представлю маленькие пухлые ручонки — и как кто силы в тело вольет... И так славно делалось, так здорово, как сроду в жизни не ощущал — и раньше, и потом... Вот, таким путем, считай, меньше чем за год, и построился... И живу теперь там же — пристроечку сделал, крышу капитальную, сарай с погребом, террасу просторную приделал... Барские хоромы, а не дом!..
На подъезде к Туле показался «Курган воинской славы» (так назвал этот мемориал водитель) — крутой насыпной холм, возможно, даже и озелененный террикон, на вершине которого установлен гигантский блестящий штык, призванный стать обозримым даже за горизонтом. Вдоль трассы зачастили красочные баннеры «Тула — Город Герой». Помнится, к слову заметить, в Поволжье и на Урале тоже встречается много подобных призывных реплик, типа — «Урал — опорный край державы!».
Санька приумолк, внутренне собрался и с натугой вымолвил, что его отец в сорок первом воевал в здешних местах, когда наши сдерживали немцев на подступах к Москве. Зная уже, что водитель винит себя в смерти отца, не снесшего арест сына за кражи на железке — я не стал лезть к водителю с причитающимися по такому случаю вопросами.
Опять, как назло, сработал «закон подлости» — объезд... Однако чего возмущаться, разве Новомосковск не явился примером разумности прокладки шоссейных трасс в обход города. Но на Тулу-то уж давно хотелось посмотреть, ну хоть краешком глаза... Часто слышишь — Тула, Тула... а вот увидеть воочию — не повезло.
Шоссе спускалось с высоченного бугра, внизу, спрятанный холмами, лежал «таинственный» град, в центре сине-зеленого марева перевернутым гвоздем крутился в окрестной панораме соборный шпиль. О полумиллионнике напоминало обилие разномастных придорожных заведений, вынесенных за городскую черту, предположительно, по причине сарайной архитектуры и неряшливой антисанитарии. Но это так, шутка... Для нарождающегося в России бизнеса — нет таких причин, вопрос только — цена услуг чиновника...
Ехали, ехали и встали в уснувшей дорожной пробке, как говорится — ни тпру, ни но...
Шофер отправился узнавать, что к чему, да и пассажиру затекшие ноги следовало размять... Стоянка оказалась зажатой пологими лысыми холмами, между ними тянет сухим жарким ветром, будто в степях между Волгоградом и Оренбургом. Возвращается сильно возбужденный Санька, вид пришибленный... Матерно ругаясь, мужик сообщает, что заехал не в ту сторону.
— Ребята говорят, что на Рославль правильнее ехать через Москву... Э-хе-хе...
Выходит, недоглядели в дорожном атласе, да и наврали стреляные «водилы»... Парень понадеялся на собратьев и обмишурился, хотя раньше, как баран, упирался и слушать никого не хотел...
И тут в развалочку подошли два амбала (издалека видно — тертые калачи), жива такая шоферская популяция. Предок у них библейский Хам, таких сразу видно по приблатненной манере держать себя, по презрительному отношению к посторонним, «бычары» грубы и нечисты на руку. Расскажу один случай:
Дело было осенью, только что закончилась уборочная страда, по советскому обычаю — на подмогу другой области перегонялись комбайны. Цепочка неуклюжих агрегатов — штук пять, еле тащилась по обочине и так загруженной до отказа бетонки. Один комбайнер неловко зарулил и возник нечаянный затор. Слава Богу, обошлось без аварий, однако, не лично для механизаторов. Сгрудились грузовики, спрессовалась дорожная пробка — озлобленные шоферюги избили комбайнеров, жестоко... каждого...
Об этом инциденте рассказал знакомый шофер. Дядек, разумеется, защищал родную братию — мол, парни на нервах, вот и наподдали «сельпотундре». Но сдается — у тех сработал волчий инстинкт, захотели поразвлечься и скопом пустили кровушку.
Вот говорят — тяжел шоферский хлеб, огрубляет не только руки, но и сердца. Сколько езжу за экспедитора, признаюсь, не замечал, что у водителей первобытные условия труда. Согласен — погибают в авариях, насмерть замерзают в пургу, язвы наживают, питаясь всухомятку. Неделями дома не ночуют... Ну а что, летчики не бьются, не сгорают заживо в тесной кабине самолета... Иные поправят — сам жизненный уклад другой: приземленный, примитивный, что ли... Да уж, поймай колхозники иных шалопаев из шоферни, поджигавших ради веселья стожки на сжатом поле, тоже наверняка избили бы. Но, как говорят в Одессе — это две большие разницы...
Подошедшие мордовороты решили поиздеваться над Санькой. По-приятельски похлопывая мужика по плечу, стали язвительно подкалывать:
— С каких краев будешь, паря? Отколь такой убитый «захар»? Сколько тыщь на ем... намотал? — кажется, безобидные вопросы, но речь утырков обильно перемежалась матом и вызывающим хамством. То ли хотели шутки ради поизгаляться над бедным мужиком, то ли решили со вчерашнего бодуна — по жлобски наехать, облапошить, а затем обобрать...
Пытаюсь отозвать Саньку, смотрят как на пустое место. Кто я для них — так затюканный экспедитор на задрипанном «газишке»?... Одним словом — пассажир, а хамье — хозяева трассы, короли бетонки. В воздухе запахло электричеством... Завяжись драка, бугаи определенно побьют, да и братва, что стоит в пробке, подсобит. Стрельнуть в них — менты разом повяжут...
Но шофер «разрулил» — притворился простачком, дурашливо посмеивается, якобы ему хоть бы что. И в конце концов увязался за теми жлобами, словно маленький кобелек за псами, вот уж — впрямь балбес.
Вернулся водитель вроде как трезвый, твердит, что узнавал дорогу. С восхищением отзывается о тех битюгах: «Веселые ребята, шутники, дай Бог здоровья!».
Ну, парень, ну и даешь... Что же, стелешься, лакейская душа, недавно дерьмом обливали, а теперь вот шапку ломишь... Верно, у мужика в детстве имелась потаенная мечта — походить на тех ухарей — «Раззудись плечо, размахнись рука!» Пора понять бедолаге — не та стать, да и срок давно вышел...
Начались наши мытарства вокруг Тулы: то едем в сторону Москвы, то разворачиваем оглобли. Соборный тульский шпиль-«шпиц» кружит то слева, то справа — далеко иглу видно, за много верст.
Вскоре в и так нагретой кабине открылась злая словесная перепалка, а как иначе — ехать вслепую никуда не годится...
Свет не без добрых людей... Выручил шофер «Колхиды» — рассудительный хохол (ездить с таким водителем одно удовольствие). Природная обстоятельность помощника проявилась с первой минуты. Тот доходчиво объяснил, подтверждая новым дорожным атласом, нужный маршрут, учитывая и краткость пути, и качество покрытия дорог. Избежать убитых межрайонок даже при желании не удавалось, но грунтовые проселки вовсе исключались...
Вновь стал расти в объеме тульский шпиль, потом «сухопутный маяк» уплыл влево — дорога устремилась на юг.

«Мать в молодости считалась красоткой, вовсе не так — мамочка раскрасавица!» — Валентин погрузился в те отрывочные детские, точнее даже младенческие воспоминания, когда флер материнской молодости и красоты ощущался по наитию, по самому факту присутствия рядом. Свежесть и аромат, излучаемые ею, потом ассоциировались с вечерней прохладой и запахом ночной фиалки. Этот обонятельный образ часто навещал Спицына уже во взрослых снах, когда тот видел себя маленьким и беззащитным, а мать, вдруг подхватив малыша на руки, уносила прочь от бед и неприятностей. Он помнил легкое шуршание крепдешина и скользкую мягкую теплоту пунцовых цветов на панбархатных платьях матери. И уже тогда понимал, что мама одевается гораздо элегантней и нарядней других женщин в округе, матерей сверстников, и Валька этим неизменно гордился. Для него тогда не существовало понятий денег, богатства — да и не было таковых ни у кого в достатке, только мама — самая красивая и лучшая.
Вспомнился материн лаковый поясной ремешок с вычурной золотистой пряжкой, который (когда никого не было дома) мальчуган приспосабливал на себя, представляя вещицу предметом обожаемой офицерской амуниции. Соседский мальчик Вовка в пылу щедрости отдал самодельную кобуру под игрушечный пистолет (о, это послевоенное эхо...), к тому времени ремешок уже безраздельно принадлежал Вальке, вот было радости — всамделишная портупея!
Попозже Валентин стал понимать, что личная жизнь матери вовсе не благополучна. Длинными вечерами, когда так хотелось родного тепла, мать не уделяла сыну внимания. Наоборот, тщательно прихорашивалась у настольного зеркала, наряжалась и уходила, оставив сына вдвоем с бабушкой. Взрослея, паренек слышал бабушкино негодование на вечерние отлучки матери, иногда даже наблюдал сцены ссор двух самых любимых людей, жалея обожаемую мать.
И вот, наконец, до него дошло, что мама ходит на свидания с чужим мужчиной. Бабушка, видимо, считая Вальку ничего не понимающим младенцем, делилась с соседками неподдельной тревогой по поводу выбора дочери. Так Валентин стал свидетелем бабьих пересуд будущего отчима. Того женщины называли Куницей (дворовая кличка по фамилии — Куницын). Но гораздо обидней чаще обзывали Косым — из-за стеклянного глазного протеза. Мужчина потерял глаз на срочной службе в армии. Вдобавок мамин «жених» считался бабушкиным окружением пропащим забулдыгой и даже отъявленным хулиганом, что уж никак не вязалось в голове Валентина с возвышенным образом матери. Одним словом — «Куница» вовсе не пара модной красавице.
Вскоре мамин ухажер стал заходить к ним домой. В самом начале знакомства первым впечатлением Вальки стало — черное длинное пальто и черные кожаные перчатки с красной пуговкой, которые тот мужчина небрежно бросал на стол. Куницын уничижительно называл Валентина «гусем», что тепличному мальчику вовсе не нравилось. Однажды Валька спросил «жениха», не употребляя обращений типа «дядя» или еще как, сразу перешел на «ты»:
— А ты был на войне? — мальчик считал высшей мужской доблестью — сражаться на фронте.
У большинства сверстников отцы бывшие фронтовики, пацаны хвастались солдатскими боевыми наградами. Сопричастность воинскому подвигу странным образом переносилась на сыновей, делая их статус выше тех детей, чьи отцы не прошли войну.
— Да, конечно... воевал, — так ответил взрослый человек.
— А медали есть?
— И медали в наличии, тех, кто воевал, непременно награждали...
После этого по-детски хитро задуманного «интервью» Валентин воспрянул духом. Получалось, вовсе не плох выбор матери, встречаться с фронтовиком даже престижно. Так Валька считал тогда...
Однако вскоре жестоко разочаровался. Мальчик, видимо, высказал бабушке на очередной уничижительный упрек той «ухажеру», что Куницын воевал и фронтовика нельзя порочить. Но женщина безжалостно развеяла иллюзию мальчика. Павел (так звали маминого жениха) еще не вышел возрастом, чтобы попасть на войну, короче — «жених» соврал Вальке. Паренек больше не спрашивал Павла о военной службе, закралась ли тогда обида на ложь взрослого мужчины, видимо — да, осадок остался неприятный.
И мальчик стал даже получать некое удовольствие, когда бабушка и соседки-собеседницы злобно поносили маминого хахаля (к тому времени Валентин уже понимал значение непристойных слов), выискивая у «Куницы» все новые и новые недостатки. Однажды оказавшийся при такой «экзекуции» соседский Вовка влез в бабий разговор и нарочно добавил, что видел, как «жених» опорожнился на пол общественного туалета. Бабушка и женщины получили дополнительный козырь в правомерности собственных обличений, а Вальке даже стало обидно за мать, что та принимает ухаживания такого крайне некультурного человека.
Но самым стыдным стало неблаговидное поведение самого Валентина, тот понимал, что подличает, но сознательно шел на это. Одним словом, мальчик стал доносить бабушке услышанные обрывки разговоров матери с Павлом, намеренно искажая смысл слов не в пользу будущего отчима. Например, что будто мать дает ухажеру деньги, чтобы тот приносил сыну лакомые подарки. По этому поводу у бабушки и дочери случился скандал, мальчик чудесно понимал, кто тому причина. А на расспросы матери — хитро прикинулся глупым малюткой, якобы не умел сочинять подобные поклепы. Мать ушла обиженная, ни с чем... А Валентин сделал вывод, странный для маленького ребенка, — не о том, что врать и наговаривать скверно, а о том, что желательно быть хитрей и осторожней. Короче, продолжил «постукивать» с опаской, как бы ни подставиться самому.
Однако, к слову, Павел слыл большим оригиналом, даже внешне разительно отличался от окрестных трудяг-мужиков и взрослых парней. Зимой и в межсезонье «ухажер» по обыкновению носил черный флотский бушлат с якорьками на блестящих латунных пуговицах. И еще у Куницына имелись брюки–клеш старого моряцкого покроя, без привычного гульфика, с откидным клапаном спереди. Что придавало мужчине сугубый шик, делало не как остальные заурядные дядьки… Такая морская амуниция досталась Павлу от племянника Николая, жившего в те времена с ними.
О, это отдельная история. Тот Николай, по домашнему, «внучок», являлся сыном старшей сестры Павла, обретавшейся в Воронежской области, под Россошью, короче говоря, в Хохляндии. Вероятно, ребенок тот «нагульный», потому сызмальства квартировал у бабки, хотя носил фамилию формального отца – Ткач. Как говорится, в тесноте, но не в обиде… Парню довелось стать моряком, и прослужил тот срочную аж пять лет, ходил даже в кругосветное плавание – вот и снабжал семейство Куницыных избытками флотской одежды. Этот Николай еще до армии окончил техникум и потом избирался секретарем комсомольской организации локомотивного депо. Курчавой внешностью «внучок» походил на южанина (болтали о еврейской крови) и друзья прозвали парня «Челидзе». Потом Ткач-Челидзе по направлению поступил в Харьковский железнодорожный институт и пропал из виду…
Павел, что тоже тогда редкость, владел мотоциклом «Иж-49», купил еще, когда слесарил в депо. И вот на этом «ижаке» они втроем, вместе с младшим братом Иваном и «внучком», с треском (без глушителя) рассекали по улицам поселка, вызывая нарекания, испугав зазевавшихся прохожих. Тройка считалась неразлучной и, как теперь говорят, «держала масть» среди местных, с ними никто не связывался, дрались ребята отчаянно. Собственно, Павел не так уж и драчлив, но парень – не промах, цапался даже с цыганами, а те могли запросто зарезать…
И уж вовсе героический поступок Павла, еще юнца. Весной сорок второго года паренек оказался у взрослой сестры под Россошью. По видимости, из-за начавшегося голода послали за харчами, на юге жизнь зажиточней. Ну, а в июле немцы захватили эти края. Но Павел оказался настоящим храбрецом и не захотел оставаться в оккупации. Темной ночью мальчик переплыл Черную Калитву и в сумерках пересек линию фронта, а уж там на попутных эшелонах несколько дней добирался до дома.
Вот таким лихим удальцом оказался мамин женишок…
Потом мать вышла замуж за Павла и перешла жить к мужниным родственникам. Бабушкина жилплощадь (по тем послесталинским временам) считалась достаточной, чтобы прописать еще одного человека, но молодожены поселились в кухоньке такой же типовой коммуналки, только в доме наискосок, через улицу. Близкие «мужа» (четверо, кроме самого Павла), обустроив жилье «молодым», ютились в такой же комнате, что и у бабушки.
Жизнь поменялась... Теперь Валька вдвоем с бабушкой по-сиротски коротали долгие вечера. Выключив свет, а впрочем, электричество постоянно отключали и так, лежа в постелях, слушали радио: последние известия, песенные концерты по заявкам, а в особенности любили театрализованные постановки, под них мальчик и засыпал.
Утром, проснувшись, Валька наблюдал, как бабушка растапливает печку. Наколет из чурочки при помощи кухонного ножа и молотка лучинок, разложит в топке, подсунет под них комок бумажек, поверх палочки потолще и разжигает. Когда в комнате становилось теплей, бабушка шла будить внука, делавшего вид спящим, — и начинался новый день. А у него уже имелась неприятная обязанность — ходить в детский садик...

Августовское солнышко нещадно палит. На лбу, на щеках выступает испарина. Иногда сухой терпкий ветерок промокнет шершавой промокашкой линкую кожу, но стоит «войти в штиль» — тотчас обдаст жар, сдавив дыхание, спечет во рту. Приходится останавливаться у придорожных колонок и пить жесткую воду. На желудке лежит тяжесть (скоро лягушки заквакают), но жажда, увы, не утолима, настало жарящее время — три часа пополудни...
Неуклюже подскакивающий на выбоинах «газик» ловко обогнала и покатила спереди молочно-восковая «шестерка». Пригнувшись, я разглядел в салоне за рулем хозяйку легковушки. В легком цветастом платье, за плечами развеваются ярко-желтые локоны, по виду — красавица... Пытаюсь увериться в том «со спины» — верно, моложавая женщина, а возможно, и юная девица. Авто, конечно, папино, ну или папин подарок... Обидно и несправедливо выходит, если автомобиль заработан такой молодайкой (себе в упрек), а так... родителей не выбирают... Санька пояснил, как знаток, что номер харьковский, видно украиночка совершила вояж в столицу. Ну что сказать — красиво жить не запретишь... Но вот «Жигули» резво отрываются и на форсаже уходят вперед. Только тех и видали!..
За окном развертываются толстовские места, тут расположилось «логово» великого писателя — Ясная Поляна. Вот по этому тракту «зеркало русской революции» ходил пешком в Москву. Заросший сивой бородой, в мужичьем армяке, с пастушьей сумой за плечами — граф Лев Толстой... Взять да и тоже натянуть смазные сапоги и босяцкий бушлат и потопать по России... Ан нельзя — заберут за бродяжничество в каталажку. А если, братцы, хочется поклониться святым угодникам... Круто берешь, парень, кому нужны мозоли на чужих пятках, не то время на улице...
«Вот еду теперь, Лев Николаевич, по земле исхоженной ногами главного классика русской литературы... — не так представлялось тут собственное появление, здесь оказался случайно, проездом. — Увы, не зайду в толстовский дом, не увижу любимый дуб писателя, не поклонюсь надмогильному холмику. Какая жалость — проездом...»
Знакомые по памяти топонимы: Грумант, Щекино, Косая гора. Как хотелось бы прочитать о национальном гении еще нечто серьезное — да бедна библиотека в нашем городке. Слава Богу хоть «Лев Толстой» Шкловского попался, а то и не обратил бы внимания на этакий «Грумант»...
Вспомнилась давняя кощунственная выходка на железнодорожной станции Лев Толстой. Шестнадцатилетним мальчишкой, по окончании учебного года, ходил вместе с одноклассниками в турпоход к месту последних дней писателя в Астапово. Побывав в музее в доме бывшего станционного начальника, на обратном пути мы зашли в полупустой зал ожидания вокзала. На истертой скамье у оконца два, по виду, колхозника, не таясь, распивали бормотуху. В душу вкралась отчаянная тоска, вызванная отнюдь не соблазном выпивки, а чувством гнетущей юдоли, иначе и не назовешь. Внутри в протестном настрое взыграло некое злобное ухарство. Назло себе купил бутылку дешевого яблочного вина... Предложил распить пойло приятелю... другому, третьему, но никто не желал мараться «червивкой», а может, ребята боялись учительницы географии, опекавшей школьников в походе. Тогда, разозлившись, обозвал парней маменькиными сынками и, бахвалясь, из горлышка вылакал блевотную жидкость. Естественно, уловил осуждающие взгляды спутников, которым стало неловко за товарища... Парни сделали вид, что относятся к другой компании. И еще большее одиночество овладело сознанием, но потом взыграли винные пары, и мир поменялся...
Спустя годы, вспоминая ту позорную сценку, делалось стыдно и больно, пришло понимание, что таким образом наплевал в души друзей и испоганил теплое впечатление от последнего пристанища Льва Толстого. Но больше измарался сам, как паскудно же вел себя... Прошли годы... Но не чувствую себя прощенным, увы, не одноклассниками, а неким неумолимым, окончательно определяющим — в рай или в ад...
Въехали в Мценск, как тут не вспомнить Лескова. Тормознув, поравнялись со стайкой весело щебечущих молоденьких девчат — землячек «Леди Макбет Мценского уезда». Мценочки, мценчанки ли — попробуй тут сразу сообрази, как называть девчушек... Юные куколки завсегда и повсюду очаровательны! На память пришла мысль Саввы Дангулова из романа «Заутреня в Рапалло» — о тех девушках, которые на короткий период собственного созревания приобретают неподдельный аристократизм в манерах, надменно, с благородным достоинством держат себя, такие — чуть-чуть принцессы. Вот далеко не стоит ходить — мценские подружки, определенно лучится нечто возвышенное в милых личиках. Но пройдет год, другой — красотки выйдут из-под родительской опеки, соприкоснутся с прозой жизни, наивные иллюзии испарятся и станут девицы обыкновенными русскими бабами. Идеалом которых будет непьющий муж, несущий достаток в дом, а не наоборот. А теперь поглядите-ка на них — ну, вылитые «леди», да и только!.. Грешно, но и отрадно сердцу зыриться на «младых фемин»...
Мценск напоминал родной город и масштабом, и купеческим ампиром, и мало приметными глазу новостройками. Провинциальный городишко... А впрочем, вру — родные пенаты выглядят куда импозантней. Видно, наше купечество было маститей, что ни говори — центр оптовой торговли рожью. Глядишь — и вышла бы этакая Одесса или Рига, людское скопище первой руки. Одни наши церкви чего стоят! Одна — ну, копия Петропавловского собора в Питере, другая — меньшая сестра утраченному творению Тона (храму Христа Спасителя). Москва разрушила намоленный Cathedralis, а вот мы сберегли, реставрируем... Хотя преувеличиваю, скажем, в Ельце с усердием лелеют Вознесенский собор, а у нас так «еле телятся»...
Потянуло холодком, солнце еще не скоро зайдет, хотя облака на западе подернулись багрянцем, помрачнев у горизонта по другим сторонам света. Санька нервничает — боится, что в Орле не удастся заправиться бензином, бак еще не пуст, но у нашего водителя строгое правило — «лишок карман не тянет».