Ночь в Этрурии

Вечер начался в театре «Пергола», что на Виа делла Пергола. Продолжился в ресторане «Ла Буссола». Те же самые голоса, что недавно кричали «Браво! Браво! Брависсимо!», теперь звучали с хрипотцой, немного гортанно, чувственно. Женщины, мужчины. Срывающиеся с пухлых губ слова, раздувающиеся ноздри, горячее дыхание. Финальный исход таких разговоров – мокрые от пота тела на измятых простынях и острый мускусный аромат, витающий в воздухе спальни.
У нее был хрипловатый голос и характерный прононс. Этрусский профиль и рыжие волосы флорентийки. Неудивительно, ведь она приехала из Фьезоле, древнего города, основанного этрусками. Черты предков время от времени проглядывают в облике потомков. Словно рудимент, частичка прошлого, случайная комбинация генов, которыми мужчины и женщины обменивались на протяжении истории рода, – этрусский профиль, как напоминание о народе, что некогда правил этими местами, а затем был стерт с лица земли. Утонченная раса аристократов со склонностью к изящным искусствам и танцам; отнюдь не римляне, которые прежде всего ценили крепкие инструменты и хорошее оружие.
Мы пили кьянти. Не спеша, мелкими глотками. После каждого глотка ставили бокалы на белые салфетки, лежавшие на белой скатерти. Ножки стола утопали в роскошном ковре.
Белый лен поверх белого льна. Сглаживающий звуки, приглушающий звяканье столового серебра, постукивание бутылок, звон бокалов.
Разговоры. Голоса витали в воздухе, не смешиваясь со звоном посуды. Звуки долетали до моих ушей, затем белый лен поглощал и их, без эха, без следа.
– Как тебе спектакль? – спросила она мягко.
Спектакль. «Стеклянный зверинец». Только четыре актера: двое мужчин, две женщины. Одни и те же слова – для зрителей, что были вчера, для зрителей, что были сегодня. Когда упал финальный занавес, раздался взрыв аплодисментов и восторженные крики. Занавес поднялся снова; актеры вышли на сцену для прощального поклона, затем удалились, сомкнув руки.
– Мне нравится финал третьей сцены, когда Том швыряет пальто через всю комнату и разбивает коллекцию стеклянных зверей Лоры.
– Это так разрушительно, – сказала она.
Миры. Стеклянные. Каменные. Ледяные.
Мир, сделанный из слов. Старательно собранный частица за частицей. Выстроенный по ранжиру. Упорядоченный. А затем – завоеванный. Опрокинутый. Разбитый вдребезги. Растоптанный копытами вражеской конницы.
Мир слов. Weltanshuungen. Мировоззрение. Церковь, разрушенная аргументами.
Она заговорила снова:
– Мне не нравятся пьесы, где играют словами вроде «плеврит» или «синие розы».
– Мне тоже, – сказал я.
– В этом нет ничего смешного. Это звучит чересчур патетично.
– Может быть, так оно и задумано.
– Может быть.
Официант подлил нам вина. Он был одет в черный фрак и белую рубашку. Галстук-бабочка, черный на белом.
Она держала свой бокал кончиками пальцев, обеими руками, словно в молитвенном жесте. Ее чувственные губы прижались к стеклу; она наклонила бокал, отпила глоток кьянти.
Я выпил с ней в унисон. Эмпатия, усиленная хорошим вином из Понтассьеве. Алкоголь кружил нам головы.
Черно-белый официант зорко следил за своими клиентами, своевременно приближался и удалялся, предугадывая желания по повышающейся или спадающей тональности застольных разговоров. Краем глаза я заметил его сверкающие черные туфли; он подошел вновь наполнил наши бокалы, отошел.
– Итальянцы очень легкомысленный народ, – сказала она. – Вот взять тебя, ты – пишешь книги. А я – делаю украшения и реставрирую старые фрески.
У нее на запястье был золотой браслет. Узор сплетался в причудливые фигуры, которые творили странные вещи с моим воображением.
– Хочу показать тебе мои фрески.
– Уверен, ты – отличный художник, – сказал я.
Она поднялась. Зеленое платье с глубоким декольте изящно облегало ее прелестные формы. Я тоже поднялся, оставил деньги на столе. В бокалах осталось недопитое вино.
Она ждала мена за рулем своей красной «альфа-ромео». Я сел рядом; машина тронулась с места. Мы пронеслись по каменной мостовой виа делла Пергола. Мы проехали мимо дома, где когда-то жил Бенвенуто Челлини. Свернули на виа де Артисти, потом на виа Сан Доменико. Мы ехали в гору, оставив позади долину, разделенную надвое рекой Арно. Фьезоле находился на вершине холма, в стороне от притязаний итальянцев. Мы проехали мимо Римского театра, где некогда играли пьесу «Ослы», написанную Плавтом, а прежде того безвестные этрусские сочинители и актеры разыгрывали свои спектакли. И у них были свои зрители, также кричавшие «браво», аплодировавшие, сидевшие на каменных скамьях, ныне совершенно безмолвных.
В долине, что расстилалась внизу, мерцали огни.
– Отсюда видно всю Флоренцию, – сказала она.
Она припарковала машину на виа Маттеотти. Я следовал за ней, смотрел, как покачиваются ее бедра под зеленым платьем. Она отворила ржавые железные ворота, открыв сводчатый проход. По широкой лестнице с истертыми каменным ступенями мы дошли до дубовых дверей. Замки на дверях могли сдержать атаку конницы – память о прежних беспокойных временах. Викинги, лангобарды, беснующиеся противники Савонаролы, да много кто еще…
Нас встретили пустые комнаты.
– Я недавно сняла этот дом, – сказала она извиняющимся тоном. – Большую часть времени я провожу в подвале, работаю над фресками.
Искусство прежде удобной мебели, истинная самоотдача.
Она зажгла свечи, взяла в руки подсвечник. Спускаясь следом за ней по шаткой деревянной лестнице, я ощущал запах горячего воска.
Мы прошли вдоль каждой стены. Казалось, что смутные силуэты человеческих фигур – женских и мужских – танцуют в дрожащем пламени свечи. В углу висело зеркало.
– Это своего рода напоминание, – сказала она. – Зеркало помогает мне рисовать.
Я стоял, не в силах произнести ни слова.
– Тебе понравились фрески? – спросила она.
В этом неверном свете танцующие фигуры были как призраки прежней жизни. Я подумал, что этим фрескам, наверное, лучше оставаться здесь, в подвале, похожем на склеп. Вполне возможно, что наверху, при свете дня, впечатление будет совсем не то. Не каждый согласится принять это за настоящее искусство.
Философия, как всегда, помогла мне. Искусство может принимать разные формы.
– Да, мне понравилось, – сказал я.
Она пустилась в объяснения.
– Это образы и отражения реальной жизни.
Она прижалась ко мне; я слышал звук расстегивающейся молнии. Одним движением расстегнув платье, она легко выскользнула из него. Очень модное платье, очень практичное.
– Мне нравится делать это стоя, – сказала она, поставив свечи на пол.
Она подарила мне новые ощущения, она была сладострастной, гибкой.
– Сделаем это в ритме танца, – сказала она. – Будем смотреть на себя в зеркало.
Наше дыхание, в котором еще чувствовались остатки кьянти, – смешалось.
Мы танцевали. Следовали за фигурами на стенах.
Мы были отражениями в зеркале. Тенями на стенах.
Фресками.