Деревенское пиво

Перед продажей дома я решил его тщательно осмотреть, заглянуть во все уголки, знакомые с детства. А все ли их знал? Ведь бабушка не везде пускала, предостерегала. Вспомнил:
- Ну- ко, куда полез, мазурик! Сорвешься с вышки-светелки, кустики смороды да редиску нюнями замажешь!
Это - когда, не спросясь, я подставил лестницу и полез на "балкончик" под коньком крыши, чтобы заглянуть в светелку - маленькую комнатушку на чердаке. По нынешним понятиям- мансарда. А по-мне с детства лучше - светелка. Дверца на чердак со стороны сеней всегда была на замке...
Тогда мои шаги по коврику солнечного света на некрашенных досках пола подняли светящийся столб пыли. Он таинственно высветил серые бревенчатые стенки, висящие на них охотничье ружье в проеденном молью чехле, потрескавшиеся от времени кожаные ремни-патронташи и большие жестяные коробки с облупившейся витиеватой надписью "Монпасье". Светелка мне показалась пещерой с пиратским кладом. Захотелось потрогать, зарядить, пальнуть, но лоскуты паутины на распахнутых створках окошка предупредительно замахали  : "Не трожь!", а бабуля прокричала "Ужо дед задаст тебе, гопник! "...
- На повете (верхняя часть половины дома над хлевом) ,Володюшко, щупай ножкой, как ладошкой, пол, ка бы не угодил через окошко вместо сена прямехонько на рога Немудрушки-коровушки нашей. Сундучок тама, так ты его, это...сторонкой. Железки на нем оттопырились. Не лазь. Наткнешься. Ничегошеньки в нем, окромя старого да нового приданого...
Потом, когда бабушки с дедушкой не стало, бабушкина сестра Иринушка поведала мне, моей жене Татьяне и нашим Ленке и Максимке, приехавшим на побывку, какие "приданые хоронились тама до своего часу":
- Одно - бабушкин сарафан, в коем она венчалась с дедушкой, другое - сарафан мой, но так и ненадеванный на свадьбу потому, как женишка мово сначала судьбинушка в рекруты забрила, а потом и его головушку. И велено было мне весь век в девицах значиться... Остальные "приданые" - одежа в последнюю дороженьку... Осталась только моя. Ключ от того сундука в коробе за печкой. Соседи знают, сподобится когда, обратно положат. Вам-то не след приезжать. В распутицу не успеете. Знамо, было так с дедушкой, бабушкой да и со мной так буде... Знамо."
Так и стало.
Вот и сейчас, зная, что вряд ли доведется опять побывать в этом доме, мне захотелось вновь его обойти. И не для того, чтобы оценить для продажи, а просто поглядеть, потрогать и запомнить навсегда все , что молчаливо ласкало, подсказывало, наставляло житейскими премудростями мое детство, отрочество и перекочевало в первые годы самостоятельной жизни.
------------
Начал со светелки. Все то же. Как в последний раз, когда повесил ружье после моей первой и последней охоты. Казалось, даже паутина такая же, как морщинки и волоски усов и бровей на дедушкином лице, раздосадованном моей оплошностью.
Как-то, будучи на студенческих каникулах в деревне , я сказал деду:
-- На луговых озерцах по ту сторону речки столько уток! Вот бы поохотиться!
- А ты стрелять умеешь?
- А то! У меня второй разряд по стрельбе из малокалиберной.
- Ну дак возьми ружье со светелки. Почисти, смажь. Посмотри, не отсырели патроны. А лучше, перезаряди. Давно снаряжены. Порох, пистоны -капсули в жестяных банках, барклай там же, пыжи - вон стопка газет свежих, сухих.
Я изобразил полное понимание, хотя удивился, когда услышал "Барклай". При чем тут этот царский Полководец? Только после охоты все дошло...
Августовская вечерняя зорька еще была довольно сильно разбавлена белой северной ночью. Солнце, как мячик, падало за горизонт и тут же подскакивало. Все было видно далеко. С угора я приметил на лугу капли - небольшие озера, на лодке пересек Курью -
речку и пошел к ним по кем-то проторенной стежке. Еще жужжали дикие, крупные как шмели, пчелы. Я вспомнил, как на сенокосе дед мне дал попробовать мед из их сот, срезанных косой с кочки, и стал высматривать такую кочку. Нашел, выцарапал, отломил кусочек сот и быстро побежал от разоренной пчелиной обители, зная, что дозор известит о грабителе весь рой. Надо было отбежать, быстро упасть на траву и замереть. Благо, сходу попалась чья-то охотничья лежанка - жолоб в песке, устланный скошенной травой и тростником, с небольшим валиком из утрамбованного песка - удобной опорой для ружья. Спрятал руки с сотами под подбородком, а лицом уткнулся в пахучее сено и замер. То-ли устал от бега, то -ли падающее солнышко лучиком погладило, как мама, укладывая меня ко сну, но я чуток вздремнул. Какая- то возня в моем кулаке очнула меня. Разжал, а там личинки - пчелки выползли! Дурак! Мед - то раньше, в сенокос бывает... Раздался свист и хлопанье крыльев над головой и прямо передо мной в камышовый прогал плюхнулась на воду стая уток. Совсем рядом. Один селезень, красавец, наверно вожак, быстро поплыл в мою сторону, будто хотел проверить нет ли того охотника, что в прошлый раз спугнул стаю. Казалось, вот- вот он вразвалочку подойдет и клюнет дуло ружья, но остановился наплаву, крякнул. Вся стая заняла прогал и стала нырять, срывать под водой кугу и... чавкать. Утки по-меньше размером выхватывали у больших из клюва траву, а те отстранялись и ныряли, показывая, что детям самим надо добывать пропитание. Наблюдение этой трапезы так увлекло, что я едва вспомнил зачем пришел. Выстрелил. Едкий, черный дым накрыл меня и весь прогал шапкой. Закашлялся, вскочил, ружьем разгоняя дым. Стаи не было. И ни одной подстреленной уточки не колыхалось на воде, взволнованной стартом стаи. Я хотел было, разуться и поискать в камышах, но раздумал. Стрелял с каких-то пяти-восьми метров. Уж точно, должен был попасть и убить нескольких наповал... Но тут же обрадовался, что промазал...и не довелось держать на ладони теплое пушистое безжизненное тельце, как у того щегла, подстреленного из рогатки, когда учился в пятом классе. Как я плакал тогда...
Утром дед поинтересовался  :
- Пошто дух утиной ухи не чую? Нешто наш ворошиловский стрелок промазал?
- Дед! Да я стрелял не далее десяти метров. Черный дым и ни одной..
- Бери ружье, патрон. Пойдем.
В пяти метрах, не более, дед остановился у бревенчатой стены старинного гумна и выстрелил. Ни одной дробинки не застряло в трухлявой поверхности бревен. Вернулись на место, откуда стрелял.
- Подай вон тот пыж - дед указал на бумажный комок на траве, развернул, разгладил его - на, дурень, читай!
На пожелтевшей и хрупкой, как осенний лист, бумаге значился заголовок газеты "Северный рабочий" и затертая дата 1927 год, май...Тридцать лет пыжи млели, отсырели в патронах, а с ними и порох... Дед огрел мою задницу плашмя прикладом, плюнул и приказал:
- Чтобы к вечеру двадцать патронов перезарядил  : удали старые пыжи, ,высыпь дробь, порох, вставь новые пистоны, насыпь порох из кожаного мешочка, он свежий, обратно дробь, плотно загони пыжи вон из той стопки газет.
Вопросов я не задавал. Только когда, высыпав из первого патрона всю дробь, но не весь порох, я засунул в патрон "барклай" -стержень с иголкой на конце и ударил по нему, чтобы выбить из гнезда старый капсуль, раздался выстрел, рука моя отскочила, а барклай ударился в потолок... я понял, что больше никогда не буду охотиться с ружьем...
Оно висело в запыленном чехле, сложенное пополам, сиротливо, понуро, будто тоскуя по хозяину. Я снял его, сложил в корзину все, что принадлежало ему, и понес через чердак. И тут я заметил, что крыша почему-то стала выше, чем раньше... Нет. Просто я шел лишь по одной доске, а раньше ходил по целому штабелю гладко обструганных досок, заготовленных дедом давным давно для... трех гробов...
В поветь электричество дед не провел, боялся случайного замыкания и возгорания сена. Я фонариком осветил огромный сундук, которого с детства остерегался, как носорога, потому что одна "оттопыренная железка" на нем торчала как рог на носу носорога. И по другим местам топорщились железные полоски, которыми был "в клеточку" и по диоганялям окован весь сундук. На полосках отчетливо проступали отчеканенные петухи, медведи, собаки и... львы, сопровождаемые узорами. Все животные повторялись на всех полосках, но были разными, отчеканенными, а не штампованными. Как я жалею, что не отрезал тогда несколько полосок. Сейчас бы они украсили печку на моей даче... Большущий, как сковородка, ключ никак не поддавался проворачиванию, только после того как дети притащили кочергу, что-то щелкнуло в замке и после трех поворотов... заиграла музыка - одна фраза  : "Во поле береза стояла" . Пришлось несколько раз закрывать и открывать замок, чтобы всей семьей надивиться этому чуду.
Я хотел показать жене и детям сарафаны. Мне запомнились бабушка Ольга и ее сестра Ирина, когда они в них наряжались по большим праздникам, особенно в первый день выхода всей деревней "к сену"- к покосу и началу метания его в приметки - стога. Я буквально бегал за каждым сарафаном, будь он надет на старушку - его хозяйку, или на ее сестру, дочь или внучку. Усаживался рядышком и перебирал пальцами зернышки черного бисера, льдинки речного жемчуга, просто мелкие речные камешки -окатыши в разноцветных полосках, пришитые "крестом" разноцветными толстыми нитями, а то и тонкими золотыми полосками к домотканному белому льняному полотну сарафана. Особенно убористо гляделся широкий пояс, украшенный к тому же красной вышивкой петухов, цветов, затейливых узоров. Я удивлялся, как эти богатства можно было носить на себе -такая тяжесть, а старушки, бабы и девки весь день "выхода к сену" одинаково ловко ворошили, подграбляли его в охапки и укладывали на телеги, сани-волокуши, а потом отплясывали кадриль...
Но сарафанов в сундуке не оказалось. Как рассказала соседка, "баба Ира подарила их двум дамочкам из музея то-ли в Москве, то-ли в Ленинграде."
В сундуке мы обнаружили два берестяных круглых короба с плотно закрытыми крышками, полотняный мешок с какими-то серыми мешочками поменьше и высокую ведра на два, цилиндрическую емкость с отбортованным в виде гофра краем. Снаружи емкость чернела сажей с нагаром, а внутри... сияло красным солнышком.
- Так ведь это меденник! - воскликнул я радостно и тут же пояснил детям и жене, что эта посуда предназначена для варки пива.
В одном коробе оказались светлосерые шишки - гроздочки и россыпь чешуек сухого хмеля, а в другом - золотистые зернышки ячменя с белыми сухими ростками -завитушками. Солод! Под меденником - черные, закопченные железные салазки, чтобы меденник задвигать по кирпичному поду в русскую печь и выдвигать обратно с помощью кочерги. Я это ясно вспомнил. Бабушка просила меня, когда я приезжал уже старшеклассником и студентом, "подсобить управиться с этим увальнем, хлебнувшим бражки ".
Вспомнились все ее хлопоты, причитания, прибаутки, задоринки и сетования на себя, деда, кота Мурзю, сестру, меня и на... Домового, когда ладилось или не ладилось что-то при этом чудодействии - варке пива...
Бабушка становилась необычно сосредоточенной, нижняя губа как- то сердито выступала вперед, глаза ни на кого не глядели, руки сноровисто брали, клали, перекладывали, крошили, резали, перебирали, отмеряли, взвешивали на ладонях, щупали, перемешивали, заливали, сливали, отжимали и в редких паузах после глубокого вдоха-выдоха прикладывались на пару секунд к щекам и затем со сжатыми кулачками прижимались к груди, как перед молитвой или заклинанием. Не дай Бог в этот момент кому нибудь что-то взять, передвинуть с места из того, что только- что или с самого начала этого обряда побывало в ее руках! Следовало ее резкое "Кто просил!?" и тут же - бросок под порог любого предмета, первым попавшегося под руку. И меня крайне удивляло поведение деда при этом. Он резко подхватывался, бросался к порогу, подбирал предмет или его осколки, крошки, возвращал смиренно бабушке или бежал на поветь, лез в погреб или в ящики буфета за новым предметом или новой порцией снадобья. Удивляло потому, что в обычное время бабушка была тихой, покорной, ласковой и прощала деду его сердитые выходки. Они как бы менялись ролями. Дед довольно часто за трапезой мог отчитать бабушку за недосол или пересол или остывший самовар, а еще пуще - за неосторожное возражение - и швырнуть под тот же порог тарелку или фарфоровый "бокал", а бабушка ласково говорила:
- Пошто, стАрушко, гневишься? Меня поколоти, а посудку -то не бей. Мне не бОлько, не лучинка, не сломаюсь, а посудку -то пожалей.
А на следующий день я из-подтишка подсматривал и подслушивал, как дед обнимал сзади бабушку, водил усами по ее затылку и тихо бурчал  :
- Прости меня, дурня старого...
- Опять, Ефимушко, не успел ты сосчитать до десяти. Да уж ладно...
Только далеко потом я узнал, что значит "сосчитать до десяти". В дневнике, который дедушка завел еще в годы службы в лейбгвардии преображенском полку, на первой странице были записаны "десять заповедей благородного господина," последняя из которых гласила: "Нежели придется разгневаться, то прежде что либо сказать или сделать, сосчитай до десяти. Не поможет-считай до ста. Не поможет - плюнь и разотри! " Наверное потому в каждый приезд я и мои родители привозили в подарок деду несколько больших фарфоровых кружек - "бокалов", как их называли в деревне, и больших глубоких тарелок...
Вспомнил я и сказал:
- А не сварить ли нам пивка самим!?
- Ты что! Ведь ты не знаешь, как. Не Дури! - возразила жена, а дети:
- Свари, свари, Папа! Нам квасу от него! Мы поможем!
Дети подхватили идею, поскольку, еще до поездки, я им много рассказывал о деревне и о том, какую вкуснятину творила бабушка. Как- то, поедая приготовленную женой окрошку с магазинным квасом, я вспомнил квас, который всегда был, когда в деревенском доме варилось пиво. Видно, детям заронились в память мои расщеленная до ушей улыбка, сморщенные, как перед чихом, нос и лоб, когда я пытался наглядно передать остроту, аромат горячего хлеба, живость струек и пузырьков, которыми был насыщен бабушкин квас. В детстве мне не давали пива, зато кваса - вволю. Особенно он нравился молодым, еще не перебродившим, сладким... Глядя, как Лена и Максимка сморщились и заулыбались, жена сказала:
- Как они похожи на тебя... Кирпичек дрожжей я спрятала в леднике, на всякий случай
Я поцеловал жену, а дети обняли нас.
----------------
На следующий день, взяв тетрадку и карандаш, я отправился по деревне на сбор рецептов, как варить пиво и квас. Помнились все бабушкины движения, посуда, утварь, которые попадали в ее руки, но соотношение входящих в рецепт компонентов и последовательность действий - абсолютный нуль.
Я заходил в дома, где, как помнилось с детства, жили знакомые старики. Я был уверен, что именно они могут все доподлинно рассказать и показать. Увы, многих уже не стало, но их дети и внуки, разменявшие с полсотни, а то и седьмой десяток лет, встречали меня радушно, усаживали за стол с самоваром и, вспоминая Бабу Олю и Ефимушку, делились секретами, как "надобно обряжаться с хмельным делом".Все говорили, что никто не мог сравниться с Бабой Олей. Мол,еще их родители рассказывали, как мою бабушку, когда еще она была девкой и молодухой, приглашали варить пиво в бочках на свадьбы.
- А ловкость энта да лад даден ей был Границей - ейным да Иринушкиным папаней. Ох и баловался он пивком, как поселился здесь после службы на южных границах! .Жажда тамошняя так измотала его чрево, что ни дня не мог прожить без глотка пивка да кваска. А ты и не знал, что Матвеюшку -прадедушку твоего кликали Границей? Вот, теперь ведаешь... А на свадьбу всегда раньше варили пиво в деревянных большущих бочках. ..
- Как это - в деревянных, в печи?
- Ни, не в печи, а на дворе! На кострах калили каменья -окатыши из реки, большие, как пушечные ядра, и бросали в бочки с суслом, а потом шубами укрывали...
И почти в каждом доме был кто нибудь, кто пивал пиво, сваренное моей бабушкой по просьбе председателя колхоза на праздник "выхода к сену. "
За день мне удалось обойти более десятка домов и записать семь рецептов. В некоторых домах давали подарки и гостинцы  : то бронзовый маленький складень из трех иконок, то деревянную узорчатую ложку, то льняное полотешко с петухами, то берестянное ситечко, то шанежки, колобки и сочни, то мешочек ржанных сухариков для пивка... Хозяева любили, уважали, помнили моих стариков и просили приезжать, гостить у них, когда продам дом.
Весь вечер я просидел над тетрадкой, будто расшифровывал, анализировал, систематизировал записи приборами данных, полученных при испытаниях машин, над созданием которых я трудился с коллегами в КБ. Только здесь не с кем было обсудить, принять верное решение. И я из всех рецептов вывел среднеарифметический и лег спать.
-----------
А ночью мне приснились воробьи в сите, наполненном солодом. Они клевали зернышки как-то не сразу, а шелуша с них ростки, подпрыгивая, махая крылышками, как бы сдувая ими отщепленные завитушки...
Когда я стал засыпать солод в меденник, сон этот еркнул в мозгах и почудилось, как бабушкины ладошки перетирали солод, и как она сдувала опадавшие ростки. И я зажал горсть зерен между ладонями, потер и.... и почувствовал бабушкину шершавую от мозолей ладошку на своем лбу.... она растирала на нем шишку с синяком, вскочившую от прямого попадания деревянного брусочка - "чижика", когда играл в эту игру с деревенскими мальчишками:
- Ну-ко, угомонись, не реви - до свадьбы заживе! Не бось, опять глаза на затылок закинул? Когды палкой чижика бьют, гляди, куды целят, лоб хорони, а руками чижика имай !
И Дед , наверно, вспомнил эту "картину" и потому сначала укорил меня за рассеянность, неловкость, невнимательность прежде, чем стал выполнять мою просьбу - рассказать сказку, когда мы перебирали грибы и мне показалось нудным это занятие.
- Вот, хочешь сказку послушать, а у самого уши хлопают, ако белье на разных веревках. Щас проверим тво внимание.. Слушай лбом, ладОм, а не зАдом. Когда совру, скажи "тпру - уу!".... Жили-были старик с мужиком... Славно жили. Полюбовно, Кашу, пиво варили, по грибы да по ягоду в лес ходили, мордой в речке рыбу ловили, бананы в окрошку крошили, во-всю не тужили. Однако, как не тужили, так и дочь народили. Подросла она скорехонько, с виду справная, хорошенька. По ведру окрошку лопала, а ресницами, как дверью, хлопала. Да махорочку курила, косы русые точила, извела в стихи чернила. Словом, выросла с овин, не то дочка, не то сын. Тут решили мужики дочке к свадьбе сшить портки. Долго спорили: с ширинкой шить портки, а ли с резинкой и какой точить каблук - свечкой тонкой иль как сук... - дед остановился. Поскреб ножом затылок и вытаращил на меня глаза.
- Дедушка, а что потом? - поторопил я, завороженный его живыми стихами. Они журчали как струи речки Курьи на каменистом полое, соединяющем ее с матушкой Двиной. Не то, что немые кудряшки букв его рифмованных писем, присылаемых внуку к Великим праздникам - Первое Мая, Октябрьская Революция, День Парижской Коммуны, Дни рождения Ленина, Сталина!
- Суп с котом! Проехали! Врал я врал пока слагал, внук мой - олух все глотал, "тпру " ни разу не вскричал, все за истину признал...
- И нет! Все правда, только мордами рыбу не ловят! Тпру...ууу!
Дед долго хохотал, тер локтем усы, а потом дал мне подзатыльник и строго, будто выступая на партийном собрании, объявил:
- Тут, товарищи, один оппортунист, шибко критику наводит, а сам ни бельмеса в делах наших. Это, знаете ли, попахивает авантюризмом, безидейщиной. А все от того, что нарушил завет Ильича "Учиться, учиться, учиться!" Знание -сила! Книг, газет, журналов не читает, знающих людей не слушает, на ус не мотает... Для того, кто прозевал сигналы времени, их повторяем: "морда" - корзина из тонких прутьев ,как бутылка с горлышком, вывернутым во внутрь, как у чернильницы-непроливашки. Лежит на дне входом против течения будто с открытой пастью. Рыбка любопытная, легко в нее заплывает, а горлышко сужается, обратно выплыть трудно и боязно - течение не дает. Думает, дай проскочу через глотку, за ней простор. А там фигушки - тюрьма... Да ты прошлый год сам "морду" подцепил блесной. Ну дак, где тебе, раззяве, разглядеть Ее! Ты все рыбу вытряхивал, поживиться чужим уловом хотел...
Дед мой отличался крутым нравом. Вечный борец за справедливость, о которой мог рассуждать весьма обстоятельно, поскольку много читал - от библии до маркситкой и философской литературы утопистов.Любил и знал русскую художественную литературу. Ценил особо Льва Толстого, в том числе за то,что тот был церковниками предан анафеме. Сам в бога не верил и разрешил в доме повесить единственную икону "Николай Чудотворец" только после того, как Иринушка достала ее из сундука и с молитвой обнесла вокруг дома, когда горели три соседних дома и ветер переменился и пожар родной дом миновал... Икону дед разрешил повесить в... чулане, а в красном углу передней избы-кухни повесил репродукцию известной картины "Веселая минутка". Когда кто-то входил и по привычке крестился, отвешивая поклон в этот затемненный "красный" угол, дед серьезно подбадривал гостя:
- И то правда, надо боженьке поклониться - лихо пляшут!
Дед был непререкаемым авторитетом не только в родном доме, но и когда обсуждались колхозные и житейские дела, "политика партии и правительства", и часто то и другое критиковалось им убийственно точно, что подтверждалось иногда быстро, но чаще - далеко потом, вплоть до сегодняшних дней...
А вот, когда варилось в доме пиво, дед становился похожим на меня - внука и слушался "как мога ". Не совался в бабушкино дело.
Мое прикосновение к солоду, напомнившее бабушкину ладошку, растирающую шишку на моем лбу, неожиданно озадачило меня. А вдруг ничего не получится?! Ведь я не только прихотливо захотел деревенского пива да еще в несовсем подходящий для него сезон - дождливый, прохладный северный август, а захотел сварить его таким, как варила бабушка.Не много ли амбиций? Не грешно ли тягаться с чародейкой?
Дрова в печи потрескивали будто слышались те бабушкины прибаутки и причитания. Струйки зерен солода и чешуек хмеля ссыпались с моих ладоней, будто вода из бабушкиного ковшика, когда на дворе она обмывала меня - вечно чумазого мальчишку, " который пуд назема в дом затащить сможет". Те серые полотнянные мешочки, найденные в сундуке, оказались фильтрами (прости меня, читатель, не запомнил, как назывались они в деревне) для сусла, кваса и пива и поддавались моим сжатиям и потягиваниям, как соски вымени, когда бабушка доила корову. И дрова, и уголья в печи, и меденник на салазках подчинялись кочерге в моей руке так же охотно, как кочерге в руках бабушки. Я сам не заметил, а жена и дети потом спрашивали меня, что я такое шептал и наговаривал, когда руки мои сноровисто брали, клали, перекладывали, крошили, резали, перебирали, отмеряли, взвешивали на ладонях, щупали, перемешивали, заливали, сливали, отжимали...
-------------
На званый ужин пришли пять мужиков из тех десяти домов, что я обошел с тетрадкой. Мы уже начали волноваться - темнело, дождилось, а щеколда дверная все не звякала. Я вышел на крыльцо. Они сидели на ступеньках и курили. В телогрейках. Сумеречные. Что-то тихо обсуждали.
- Мы вот тута покумекали... Вспомнили Ольгу Матвеевну... Может, баловство ты затеял? Нешто можно сотворить так, как другому Богом дадено?... А тебя занозило, Володька, - "Хочу, как бабуля..." !?. Покумекали и прихватили с собой...
Все пятеро отлично знали моего деда Ефима, потому, переступив порог, не крестились на красный угол. Молча сняли и повесили телогрейки. Кто -то сунулся во внутренний карман своей , но рука Изотыча - самого старшего из пришедших, остановила его. Пригладили бороду, усы, затылок - у кого голый, как окатыш с реки, у кого, как сизая кудель на бабушкиной прялке, у кого - седой, как береста с черными прожилками. А у Изотыча - будто глухарь сидит и свесил смоляное крыло на заиндевелые ступеньки бровей...
- Да ведь, это мой кабанчик! - шепнул в бороду охотник и плотницких дел умелец Долман и похлопал ладонью пузатенький бочонок с пивом, лежащий на двух табуретках. - Да и колода под ним мною справлена. Чин чином.
- А обручи! Мои. Отковал я их из перил с трапа. Льдина принесла его... Ефимушко попросил... - улыбнулся в усы хромой Ванечка кузнец по прозвищу Кобелюшко за то, что кобыла ему ногу перебила, когда впервые попытался подковать ее - мол, Долман худо клепки подогнал, ладом не обстругал...
- Да уж, где тягаться моим лыковым с твоими корабельными железками.! Это Володька виноват - Долман посмотрел на меня - Помнишь, как ты, робенком, катал бочонок по деревне, а потом спустил его с угора?
Дети с интересом взглянули на меня. Но я этого не помнил, однако решил поддакнуть:
- А то! Дед мне тогда задал...
- Не, Володька. Прав был твой дед, когда говорил: "Всем внук пригож, только соврет не за грош!". Просто долго пустой был. рассохся. Скажи честно, бочонок водкой с чаем заправил? - прищурил Долман один глаз и приставил ладонь к уху.
- Нееет! - в один голос заступилиль дети - Мы папе помогали и в бочку и в бутылки - свидетели заливать. Вчера две лопнули ночью. От взрыва мы аж проснулись!
- Ну коли свидетели подтвердили, то, знамо, можно и испробовать... твой квасок. под этот закусок - указал плавным широким жестом руки Изотыч на стол - присядем, робя!
Матюха. - знатный рыбак одобрительно мне кивнул, когда увидел горку таранки - видел, как она вялилась у тебя под стрехой баньки. И дух родимый, и гнется, как голенище, и чешуя серебром... Пивка бы ей по вкусу..
- А я желаю рыбку красненькую, да икорчку - злую малинушку на вилочку и ложечку подцепить, страсть мою утолить и про пиво забыть - подпрыгивая на стуле пропищал своим детским голоском шустрый Комар - малоростый мужичишка из рода Скорбогатовых, известных своей "справностью" вести прибыльное хозяйство - ныне был в Архангельске, продал картошку и в кафе так мне эти гостинцы сподобились...
- Знамо, ты у нас, Комар, артистократ, в ресторации жалуешь. А здесь услужить - ка честной компании постарайся. Возьми братину да нацеди маненько из бочонка крантиком. - Изотыч подал Степану -Комару большую медную с серебряной патиной крутобокую чашу с носиком.
Степан, пританцовывая, подошел к бочонку, нагнулся, приложил к нему ухо:
- Робя, да ведь, глухо! Володь, может к колодцу сбегать? Ну разве Изотыча уважить? - Комар подставил братину и резко открыл кран.
Сильная, толстая струя выбила из руки братину и та с грохотом ударилась в пол. Фонтан брызг обрушился на стол и сидящих за ним гостей. Пена покрыла усы и бороды, превратив всех в пышных блондинов. ... Жена поднесла полотенца. Но гости стали утираться ладонями, отправляя в рот капли.
- Да никак - пиво! - воскликнули все разом. Жена и дети обняли меня.
А когда гости, качаясь, поднялись из-за стола, расцеловали жену и неоднократно-пожав мне руку, молча ушли, мы переглянулись в недоумении  : пили, ели, говорили, вспоминали, но о пиве - ни слова. Я в растерянности вышел на крыльцо. Мужики стояли поодаль и курили, а на каждой из пяти ступенек стояло... по бутылке водки...
- Не понадобилась. Это тебе за пиво. Не подвел ты бабу Олю!
***