иегова

Мне интересно, что испытывают старики, предрешённо уходя на тот свет, и я нагло выпытывал их про чувства. Верно ведь: одно дело погибнуть безвременно и случайно, совсем не ожидая эту судьбоносную кару – да и чёрт с ней, с такой смертью, потому что когда одним мгновением череп да сердце пронзает божий трезубец, то уже нет времени страдать от долгих жданок, а нужно собирать всю волю в маленький кулачок и готовиться к котлу, или кущам.
Но всё иначе, если человек доживает до старости – такой глубокой, когда уже есть понимание пришедшего срока. Начинается с тела: подло отказывают те органы и члены, которым больше других дарил удовольствия и лелеял блаженствами – печени водочку, лёгким табак, а чреслам любовную негу. И вот уже стопку нельзя, сигареты в помойку, а с прежде распутным херком только писять ходить.
Моя миленькая бабуля целый день лежит на кроватке, подняв подслеповатые глаза к потолку. Он чист да бел: на нём, наверное, удобно рисовать картины стародавнего прошлого – из каждой маленькой трещинки или белёного узора можно силой воображения, единственно сильной ещё, вычертить лики знакомых людей, близких любимых.
На днях она не к месту заговорила про похороны, и как провести сей обряд, как потом поделить мне квартиру.
- Бабуля, а почему ты так равнодушна к намечаемой смерти? ты не боишься её?
- Смерти я не боюсь,- пролепетала старушка тихонько, поглаживая кошку, тепло притулившуюся к бочку.- Я больше за грехи переживаю, хоть немного их у меня. Что если бог не простит?
В глазах её, как обычно в миг сентиментов, мелькнули задрипаные слёзки – и не понять, слёзы то или просто водица внутри не держится.
- Какой же он тогда бог, коль бедных стариков обижает – дьявол он настоящий.
- Не говори так, дурень, если не понимаешь!- Бабуля умеет быть злой на восклицательных знаках; мне иногда даже нравится вызывать на себя её желчь как адский огонь, чтобы почувствовать в ней долго не угасающую жизнь – а то ведь свернётся. бывает, клубком, так что и не поймёшь, живая иль мёртвая.- Он же не настоящих людей судит, а только души их, у которых нет возраста.
Ну как же, думаю, нет – если один сто лет протянул, таща за собой длинную гирлянду с годами и бедами, а другой, махонький, еле из яйца успел вылупиться. Тут бы за муки, которые претерпел на земле, первого желательно в рай; а второго, чистейшего, не жалко на сковородку.
Бабульке я о своих сомнениях не говорю – она к сроку становится всё более набожной, и если уж не верит как фанатичный святоша, то рьяно представляется им. Есть такие религиозные забулдыги – будто вечно в запое – которые ходят по квартирам с иконками да книжонками об Иисусе, чтобы в библейских разговорах с обывателями словно бы хлебнуть рюмочку-другую церковного кагора, причаститься ко вере; так бабулька очень любит с ними беседовать, бия чужие доводы не разумностью своего личного учения, а молитвами – она просто читает их вслух в ответ на любой вопрос, и фанатики сами бегут от нас прочь.
А я вот по таким вещам начинаю сердиться: просто терпеть не могу, когда лезут в мою сердечную каморку в грязных галошах прямо с уличного ненастья. Ну как так можно?: - здравствуйте, мы с вами незнакомы, хотите заглянуть к богу в душу?
Я и вправду не понимаю, почему верующим так важно обратить к себе наибольшее число людей. Веруешь сам – и радуйся. Так нет: надо обязательно навязнуться к чуждому человеку, и не имея аргументов для посвящения, уповать всего лишь на единую библию. Весомая книга – может быть в миллиард тонн – но она написана древним созерцателем, слушателем, который большинства событий не видел сам, а любопытничал с чужих слов.
С кем бы я ни говорил об этой серебряной книжке, а каждый пугает меня неразумностью моих младенческих суждений и прельщает влекомостью верящих доводов. Ты, мол, сосунок – угрожая – и тебя господь вздёрнет на сук за всякое лишнее слово, что ты попытаешься в книгу вовлечь своим глупеньким разумом. Мудрейшие апостолы сё всё писали, а мы против них шелуха насекомая.
Вчера постучались в квартиру баптисты. Водички попить: зная, что просто так мало кто разговаривать с ними будет – тем боле за бога.
Веруешь ли? – Да. Есть он. – А как звать его, знаешь? – Неважно. Просто господь. – Любишь его? – Как друга, товарища близкого. – Так зови по имени своего лучшего друга, а не простенько господом. Яхве он. Иегова.
И понеслись. Сели всей сектой на своего тяжеломудрого конька, не постёгивая и не шпоря, а просто слегка попихая его в кучерявую гривку – иди, мол, тихонько напролом. В квартиру я их с конём не пустил, наследили бы, грудью встал против лошадиной морды – а вот в разговоре я потерялся. Потому что страсть как не терплю наглости да напора, будь он хоть в обличье ножа иль букета цветов. Меня тогда раздирает на части: то ли просто уйти ото всех, то ль душить как врага человека. И чтобы утолить, утаить свою злобу, я стал их рассматривать.
Трое. Впереди отец этой секты. Крепок, высок и напорист. Веростлив, но не мудр. Потому что в своих рассужденьях напирает на тезисы, божьи каноны и догмы, которых исчерпал он до дна из прочитанных книжек. А своё привнести не умеет; в голове его мягкой варятся-жарятся только замороженные фабрикаты – котлеты, пельмени да блинчики – а чтобы сварить плотный свёкольный борщ, как у бабушки, чугунок нужен крепкий, железный.
Но свою семью убедить он сумел, лаской ли нежностью – и вот жена стоит рядом с ним мила и покорна. Красивое лицо древнерусской барышни, которая строгим отцом хоть насильно была просватана, а всё же за хорошего человека – и потому радуется она счастью своему незабвенному, коего с другим мужем могло не сбыться, и благодарит супруга своего верностью да послушанием. Глаза у ней кроткие – прямо сейчас – но если вдруг кто посмеет обидеть их семейную секту, то они в един миг станут злыми, тигриными.
И только пацан ещё искренен в том, как он есть. Нужно плакать – заплачет, а не зубы сожмёт. И на добру улыбку он ответит улыбкой, радушием, не пряча под маску себя. У него в руках книга – серебристая библия; он держит её деревянно, как буратинка букварь – боясь уронить, оскорбить эту книгу, потеряв навсегда доверие папкино.
И вот в то время, когда я их обглядывал, проникая до самой глубины прежде запертых душ, из сердца моего прямо к глотке – тяжело; натужно; вверх – катились долгожданные слова. Казалось, что мой добрый неутомимый сизиф, второе я, слегка придремнувший от усталостей внешнего мира, снова зорко открыл глаза, сполоснулся из диогеновой бочки холодной водой – и потащил в гору тяжкие камни наших общих раздумий.
Мне хватило и чуточку слов. Я просто спросил напрямик мужика:- Слушай, браток,- он расцвёл от братка, ещё в чувственном фаворе,- а тебе нужен соратник или мелкий слуга?
- Конечно соратник, товарищ и друг!- отвечает; хваля себя за умение – не подольститься, но подобрать ключик к тайне чужой, как учил его сам иегова когда-то.
- Тогда не лезь в меня грязными ногами, куда я и на мизинец тебя не впускал. Вас к вере в общем ярме притащили – коммуной, мольбой, песнопеньями. А я к богу сущему хочу дойти своими ногами, и сердцем облечь его а не партийным билетом.
В общем, погнал я его интеллигентными словами, но с рабоче-крестьянским огоньком в ярых очах.
- Юууурка! Кто это был?
Вот религиозные бесы – всё-таки разбудили мою махонькую старушку. Теперь она меня замучает вопросами: ей очень нравится, когда кто-либо к нам приходит, и даже если этот кто-то просто ошибся дверью, бабуленька может часами разговаривать с ним. Правда, никто столько ещё не выдерживал – сразу убегают.
- Ну чего ты проснулась? это всего лишь ошиблись дверью. Спи.
- Брешешь.- Ей уже не хотелось спать, потому что проснулись уши. А с ними глаза и язык.- Ты даже с родными постольку не разговариваешь. Наверно, опять предлагали кастрюли и ты их обматюкал?
- Я почти никогда не ругаюсь. Сами ушли.
- Ну а кто это был?- Её лежачая настойчивость неотвязна, потому что других событий вокруг неё нет.
- Приходили сектанты и спрашивали про бога. Я им ответил, что он из нашей хаты ушёл, и неизвестно когда вернётся.
В моём голосе было больше грусти, чем ёрничанья: я сам хотел бы стать богом и всем оделить страждущих.
- Юрка, почему ты так говоришь? тебе плохо?
- Мне больше плохо, когда другим херовенько. Знаешь, если б все люди единым мигом стали счастливыми, за мою смерть, то и умереть мне не жалко. Даже если никто об этом не узнает, кроме меня и неба.
- Гордец. Это ты потому так говоришь, что любимой бабы нет рядом. А вот когда она появится, то ты за манду всех этих людей на геенну сошлёшь. Я ж тебя знаю.