Генрих

Генрих был красивым и высоким юношей. Когда началась война, ему вручили автомат и отправили на фронт, как тысячи других немецких мальчишек. Он ненавидел смерть, ненавидел войну, но он воевал потому, что так было нужно. Ему повезло больше, чем тем, кто остался навсегда лежать в русских лесах и на полях сражений.
Два раза он был легко ранен, но, отлежавшись в госпитале, снова попадал на фронт.
В свои неполные двадцать он еще не успел полюбить и письма писал только маме, ждавшей его и молившей бога за его возвращение.
Война была в самом разгаре. В тот день от взрывов и воздушных бомбардировок стонал старый русский лес. Алым цветом пылала земля от огня и крови. Звук огнестрельных орудий и рвущихся бомб не умолкал ни на минуту. Рядом с бегущим Генрихом разорвался снаряд, его откинуло взрывной волной, бросив на землю и засыпав лицо и тело черной липкой землей вперемежку с талым весенним снегом.
Он провалился в черную бездну, потеряв сознание. Неизвестно как долго он так лежал, а когда пришел в себя и с трудом открыл глаза, увидел большие серые облака, мирно плывущие в неведомые дали. Он пытался понять, где он, что с ним, но не мог. В голове сильно гудело и стучало несмолкающими молоточками. Вдруг все в нем непонятно насторожилось и замерло, он услышал какой-то звук и, вдруг, понял, что это речь
Он прислушался и все вспомнил - говорили по-русски. От внезапного страха все похолодело внутри, ужас сковал и без того недвижимое тело. Они подходили уже близко и слова были отчетливо слышны.
Он не понимал их, только знал, что это сама смерть, находящаяся в двух шагах от него. Генрих замер, боясь даже дышать, его сердце билось так громко, что ему казалось, они сейчас услышат и убьют его.
Один из них пустил автоматную очередь по лежащему рядом солдату - уже мертвое тело подскочило от выстрела, встрепенулось, и вновь замерло.
- Да брось ты в покойников-то стрелять, пойдем, Игорь, патроны беречь надо, слышь, пойдем.
- Да у нас теперь, вон, сколько оружия, еле пру,– ответил другой голос, и нагнувшись, он взял винтовку Генриха и повесил на плечо.
- Пойдем, наши уже далеко, догонять надо,- снова прозвучал сиплый голос первого солдата.
Генрих слышал совсем рядом со своим ухом незнакомую речь, он опять нечего не понял и только с облегчением заметил, что шаги стали удаляться все дальше и дальше. Он вдруг ощутил невыносимо сильную боль в ноге, но, все еще боясь выдать себя, лежал не шевелясь, и не открывая глаз. То ли от пережитого страха, то ли от боли, но он опять провалился в небытие, потеряв сознание. А когда очнулся, все было тихо, он осторожно открыл глаза и стряхнул землю с черного от копоти лица. Вечерело. Боль в ноге была невыносимая, но он, закусив зубами свой шарф, чтобы не стонать, осторожно перевернулся на живот и, приподнявшись на локтях, огляделся вокруг. Поле, находившееся рядом с лесом, было усеяно трупами, он узнал нескольких солдат, своих товарищей. «Господи, только бы кто-нибудь был жив, хоть бы только кто-нибудь» - повторял он пересохшими губами, и переползая от одного солдата к другому. (
Когда оказалось, что в живых остался он один, страх снова сжал горло своими железными тисками.
Он упал, уткнувшись носом в землю: «Где я, где наши?»,- и, вдруг, вспомнив, он стал читать слова, знакомые ему еще с пеленок: «Отче наш, живущий на небесах, да святится имя твое, да будет воля твоя...
Дочитав молитву до конца, он вдруг вспомнил о маме.
Мамочка, я не хочу воевать, я хочу домой, хочу к тебе, зачем эта война. Он плакал горько, горячо, как плачут дети, но потом сам по себе успокоился, решив, что ему надо бороться, надо вернуться к маме, она так ждет его. Он сел и, достав из кармана маленький перочинный нож, отрезал кусок от рубахи и крепко перевязал рану на ноге, потом, собрав все силы, он пополз по направлению к лесу. Он прислушивался к каждому шороху и несколько раз замирал от страха, но это был только легкий ветер, покачивающий еще голые деревья.
* * * *
Люське снился снег, они с Васяткой катаются с огромной горы на больших дедовых санках, они смеясь несутся вниз по белоснежному снегу и им так весело, так хорошо и никакой войны, потом вместе тянут санки снова на гору. И вдруг, Васятка достает из кармана хлеб, делит его пополам и протягивает Люське. Она впивается в хлеб зубами, а он такой вкусный и почему-то теплый. Она хочет еще, но у Васятки больше нет, а потом появляется жажда, Люська, хватает снег губами и не может напиться. «Пойдем домой»,- говорит Васятка,– «дома воды сколько хочешь». Они бегут к дому, увязая в огромных сугробах снега, но Васятка, вдруг, исчез. Люська забыла про него и бежит одна, вот уже видно дом, Люська старается быстрее, но у нее нет сил, ноги становятся как ватные, идти тяжело, но она должна попасть домой, вот уже издалека появилась красная крыша их небольшого дома, находящегося около леса. Скорее, скорее. Люська еле переставляет ноги, и вот, наконец, она видит их дом, окруженный деревянным забором, а внизу, у крыльца, она видит силуэт лежащего на белом снегу человека, она еще не видит кто это, но знает - это Васятка. Она подбегает к нему и видит, что голова его раздроблена и из нее тонкой струйкой течет красная яркая на белом снегу кровь. «Вася, Васятка» - кричит Люська, она трясет его за безжизненные руки и, вдруг, понимает, что он мертв. Люськин громкий крик прорывается в действительность, и она просыпается.
Ей нехорошо, холодный пот выступил на лбу. Господи, надо же такому присниться. Люська долго сидит на кровати, приходя в себя. Потом, попив воды, снова ложится в постель, но ей не уснуть - перед глазами стоит Васятка. «Господи, Васятка, не случилось ли с тобой чего» - шепчет Люська в секунду высохшими губами и снова ложится. Страх за Васятку не дает ей покоя, она пытается уснуть, но не может, и долго лежит в темноте с открытыми глазами. Васятка снова стоит перед глазами мертвый на снегу, окрашенным кровью. Наконец она, откинув одеяло, решительно встает с кровати. Мне надо к бабе Шуре, она поможет, она все знает. Ночь, темно, лучше подождать до утра - кружится в голове, но она, откинув, ненужные мысли тепло одевается и выходит из дома. Мягким лунным светом озарено все кругом, в деревне тихо, все спят. Она осторожно закрывает калитку, и в этот момент какая-то неизвестно откуда взявшаяся птица пролетает над ее головой, едва не задев ее крыльями.
«Тьфу ты бешенная» - ругается испуганная Люська и машинально взглядом следит за летевшей в сторону леса птицей, птица поднимается выше и сливается с темнотой ночи, ее больше не видно, зато видно, что на дороге, ведущей к лесу, что-то лежит. Люська приглядывается и отчетливо видит силуэт распластанного человека. «Боже мой, Васятка»,- вскрикивает Люська,– «это он, он». И она бежит к лежащему на земле человеку, теряя на ходу мамин пуховый платок. «Я сейчас, сейчас погоди родненький» - шепчут почти неслышно ее губы.
Люська падает на колени в липкую грязь дороги от подтаявшего кое-где снега. «Васяточка, миленький, ты жив, жив?» - спрашивает она замершее тело и падает ему на грудь. Люська на секунду замирает и вдруг слышит слабый стук его сердца.
Он жив, жив, радуется она и, приподняв за подмышки, пытается тащить его к дому, но ей не справится - он слишком тяжел. Позвать может кого? А кого? Во всей деревне из мужиков один дед Петя остался, остальные на фронте. Она вскакивает, несется домой, распахнув настежь дверь, срывает с кровати простыню и снова бежит обратно. Перевалив солдата на простыню, она тянет его по дороге к дому. Она тянет изо всех сил, ей тяжело, не хватает дыханья. «Еще немного» - твердит она про себя – «еще чуть чуть». Вот и калитка. Она отпихивает ее ногой и втаскивает во двор простыню с распростертым на ней Васяткой. У нее больше нет сил. Большая круглая луна давно уже скрылась за облаками в кромешных сумерках. Люся почти нечего не видит. Сейчас родимый, отдышусь маленько, бабу Шуру позову, мы тебя выходим, ты только потерпи, Васятка.
Она слышит какой-то звук и, вдруг, понимает, что он что-то говорит тихо, чуть слышно.
Она наклоняется над его лицом, она не видит, но пытается разобрать слова и, вдруг, в ужасе понимает, что это не Васятка. Чужая бессвязная речь еле шевелит его пересохшие губы. Святая богородица – немец. Люська отскакивает в сторону и крепко зажимает рот рукой, чтобы не закричать. Постояв немного в нерешительности, она на цыпочках подходит к нему, заглядывая в лицо, укутанное шарфом. «Свят, свят, свят. Что мне теперь делать?» - напряженно думает Люська и принимает решение идти к бабе Шуре.
Когда мама умирала у нее на руках, год назад, от какой то страшной болезни, она сказала: «Слушайся во всем бабу Шуру, она мудрая и умная». Люська неслышно закрывает калитку и бежит через всю деревню к маленькому покосившемуся домику.


* * * *


Баба Шура была любимицей всей деревни, даже из округи приезжали к ней бабы со своей бедой, и она умела каждому помочь и утешить, кому травку даст, кому совет.
Баба Шура знала все и про все. Это была полузнахарка, полуколдунья.
Было у нее еще одно свойство, за которое она пользовалась особым уважением. Баба Шура умела хранить чужие тайны и люди открыто делились с ней своими бедами и радостями. Была она еще совсем не старой, а живой и подвижной. До войны она все время проводила в лесу, собирая целебную траву и корни, но в войну их густой и огромный лес был небезопасен, в соседней деревне долго были немцы, потом часто завязывались бои, партизаны, помогая советской армии, прятались за кустами как лешие, и баба Шура решила пока в лес не ходить.
Постучав в стекло, Люська прыгала от нетерпения, почти сразу же показалась взлохмаченная голова бабы Шуры, увидев Люську баба Шура показала рукой на дверь.
«Проходи я сейчас оденусь только, подожди минутку» - сказала она спокойно, будто совсем не удивилась приходу Люськи в середине ночи. Через несколько минут баба Шура вошла в горницу одетая, белый платочек прикрывал еще не совсем седые волосы.
Баба Шура поднесла свечу почти к самому лицу растерянной Люськи.
- Ну, рассказывай, что случилось? Ты ж вся трясешься, девка, садись,- и баба Шура подвинула деревянный самодельный стул поближе к Люське.
- Я иду... и Васятка лежит... убитый... а потом этот... немец,- тяжело с придыханьями всхлипывала Люська.
- Немец Васятку что ли убил? Он, ведь, на фронте,- спросила баба Шура.
- Да на фронте,- подтвердила Люська,- Я иду, а он лежит… я его тащить стала, говорю, потерпи Васятка, сейчас уж дом скоро.
- Люся, ты случаем, не выпила ли чего,- серьезно спросила баба Шура. Чего то ты как пьяная, прямо, расскажи-ка все сначала и по порядку. Где Васятка-то?
- Да, ясно где - на фронте.
- А убит-то кто?
- Да, никто не убит.
- Погоди-ка, на, вот, выпей водички, и давай сначала,- баба Шура протянула Люське алюминиевый ковшик с колодезной чистой водой.
- Хорошо я попробую,- глотнув пару раз холодной воды, Люська продолжила, - Сплю я ночью и вижу как мы с Васяткой катаемся на санках, а потом он у нашего дома убитый лежит и из головы кровь хлещет и все вокруг в крови. Вот, и решила я к тебе пойти, спросить к чему бы это.
- Так это сон, значит, ну, слава Богу,- и баба Шура перекрестилась, глядя на икону Божьей Матери, висящую в левом углу горницы. Так, если мертвый снится, это хорошо. Значит, жить долго будет, ты из-за этого не переживай,- заверила Люську баба Шура. Ступай домой, поспи, сегодня тихо так, не стреляет никто, а про Васятку не думай, все будет хорошо, вернется твой Васятка. Я уж, было, испугалась, не случилось ли что,– подперев щеку ладошкой, продолжала баба Шура.
- А с немцем что делать? Я ж его тащила, тащила,- уже веселей спросила обрадованная такой хорошей новостью Люська.
- С каким немцем? Немец тоже приснился?- удивилась баба Шура. Знаешь, Люська, немец я не знаю к чему.
- Баба Шура, я лучше все сначала начну, ты только не перебивай. И Люська рассказала все, что с ней произошло за эту длинную ночь.
- Эх, Люська, что ж ты так долго молчала, пойдем скорей
- Куда? В соседней деревне, ведь, немцы,- спросила удивленно Люська.
- Ты что же, ничего не знаешь и ничего вчера не слышала?
- Выстрелы слышала, палили как оглашенные, а что?
- А то, что между нашими деревнями на большом поле вчера сраженье было, и наши немцев дальше погнали, а деревню освободили.
- Правда? Вот здорово.
- Пойдем-ка, Люська, спешить надо,- и баба Шура, накинув большой теплый платок и
не застегнув фуфайки, поторапливала ничего не понимающую девушку.
Когда они добрались до Люськиного дома, было еще темно - весной светает поздно.
- Ну вот он, валяется,- показала Люська рукой на человека, лежащего на земле. Жив еще, прислушалась к чуть слышному дыханью баба Шура.
- Давай скорей, потащим к тебе на сеновал, пока темно еще и никто не видит. Она схватила бойца под мышки и потащила в сторону сеновала. «Ноги давай держи» - сказала она шепотом. И Люське ничего не оставалось, как тащить немца к себе на сеновал.
Немец был тяжелый. Когда они, обливаясь потом, и выбиваясь из сил, задыхаясь, как две загнанные лошади, все-таки затащили его на сеновал, Баба Шура сбросила с себя ватник и рухнула на сено тяжело и прерывисто дыша: «Сейчас, погоди, передохну минутку».
- Баба Шура, мы чего делаем-то, это ж фашист, немец, нам же его надо русским сдать или партизанам. Люська явно не понимала, зачем все это.
- Дура ты, Люська,- сказала с придыханием баба Шура,- к партизанам-то он всегда успеет. Война, ведь, это беда, большая беда, и для нас, и для них. Все мы под Богом ходим, а стало быть, человеку сначала помочь надо. Видишь, он и так-то еле дышит, чего глядишь, давай, в дом беги, Васяткины штаны неси. В общем, все, что нужно: свечу, а то ничего не видно. Да, воды не забудь, пошевеливайся давай, - поторапливала она нерешительную Люську.
Кубарем Люська скатилась вниз и помчалась в дом и, хоть она еще не понимала, почему они должны помогать немцу, но перечить бабе Шуре не стала.
Баба Шура посветила в лицо мягким колыхающимся светом свечи.
- Ой, а молоденький-то, гляди-ка, твой ровесник будет. Ты посвети, а я его раздену. Ой, а нога-то, нога-то вся в крови, видно ранили. Батюшки, тут без травки не обойтись, но нечего, у меня запасов на целый полк будет,- шептала баба Шура осторожно раздевая немецкого солдата. Ее руки быстро и ловко стаскивали одежду, переворачивая его с боку на бок.
С раной на ноге ей пришлось повозиться, кровь все еще сочилась через чистую порванную на тряпки простыню, принесенную Люськой. А солдат все стонал, еле слышно произнося какие-то непонятные слова.
- Чего он говорит-то, - обратилась она к Люське,- ты-то по-немецки в школе училась.
- Не знаю, я не понимаю, лучше скажи мне, зачем нам, русским, помогать немцу. Он же враг, фашист? Да, если кто узнает, знаешь, что с нами будет?– не выдержала Люська.
Баба Шура внимательно посмотрела своими рентгеновскими глазами на Люську: «А ну-ка, сядь рядышком» - и она, опустившись на колени, показала рукой на мягкое душистое сено рядом с собой. Люська послушно плюхнулась рядом, и ее большие глаза, не мигая, уставились на знакомое с детства простое лицо, обрамленное светлым платочком.
- Вот, что я тебе скажу, девка, я-то, ведь, тоже немка по матери.
- Не может быть,– произнесла Люська и, качая головой, закрыла лицо ладонями. Не может быть! Ты не немка, - повторила она.
- Люська, немцы такие же люди, как мы, с руками, ногами, душой и сердцем. Вот, скажи мне, Васятка твой, хотел он на фронт в людей стрелять?
Люська молчала пораженная услышанным.
- Вот то-то и оно, что не хотел, учиться он хотел, в город ехать, а тут война,- продолжала баба Шура, не глядя на Люську и разговаривая как бы сама с собой. Да и он, ведь, родимый, поди, не хотел. Может, тоже учиться хотел, ветеринаром стать или врачом, к примеру, а тут, на тебе винтовку и вперед. Он же не по своей воле на войну пошел, ему ведь в самый раз за девками бегать, гляди, красивый-то какой.
- Да прямо уж, красивый,- постепенно приходя в себя возразила Люська. Ты скажи, баба Шура, я чего-то не пойму, это как это, твоя мать – немка?
- Да давно это было, еще при Петре Первом, поехали тогда мои немецкие родственники в Россию за заработком. Уж и не знаю кто точно, то ли прапрабабка, или и того раньше, в общем, Питер строить, да так и остались. Немецких семей тогда много было на Руси, а вот, женились они на своих, потомство немецкое разводили. Одни умирали, другие рождались. Все, как и должно быть, только со своими немецкими семьями продолжение рода вели, деревни свои настроили, со своей культурой и порядком, а мать моя взяла, да и вышла за русского, первая из нашей немецкой семьи. Фамилию мама взяла отца, по-русски она говорила лучше, чем по-немецки, никому и в голову не приходило, что она немка. Да и звали ее Лизавета. Знаешь, это все равно, какой человек национальности, главное, что бы у него сердце доброе было. За добрые дела всем нам там воздастся,- и тетя Шура показала глазами наверх. Да ладно, разговоры разговаривать потом будем, жар, ведь, у него, спасать надо, беги ко мне, в чулане травка висит в разных мешочках,- и баба Шура подробно объяснила Люське, что именно она должна принести. На этот раз Люська не стала раздумывать, она привыкла доверять бабе Шуре, надо спасать, а думать потом будем, и она, спрыгнув вниз, побежала к домику бабы Шуры. На улице было уже светло. Люська бежала и считала дома. В первых трех жили бабы с ребятишками. Вот, они уже позади остались, еще пять, два из них заколочены - в одном все на фронте, другой – Соколовых.
Летом сорок первого семья Соколовых уехала в отпуск на Украину, да так и не вернулась, что с ними не знал никто. А вот и дом деда Петра. Он сидел на лавочке и скручивал папиросу из старой газеты. Увидев Люську, он позвал ее: «А куда это ты в такую рань бежишь? Случилось чего?
- Да ничего не случилось, дед,- ответила Люська, подходя к деревянному невысокому забору.
- А куды несешься то?
- Да к бабе Шуре я иду.
- А зачем?- опять спросил любопытный дед.
- Много будешь знать, скоро состаришься.
- Да мне уж и так семьдесят четыре, вот день рожденья завтра. Слушай-ка, спроси, нет ли у нее самогоночки, хоть четвертиночку, принесь, а?
- Ладно, спрошу,- пообещала Люська, и тут же, забыв про деда, побежала дальше.
В следующем доме жила Серафима со своими детьми. Детей было семь и бабы до войны смеялись над ней: «Серафима-то, чисто кошка, каждый год приносит». А когда началась война и мужа Серафимы отправили на фронт, вся деревня старалась помочь ей, кто чем может. Ну вот, уже и дом бабы Шуры. Люська, ворвавшись в сени, стала срывать разноцветные мешочки, развешенные на гвоздях. Собрав все необходимое, она плотно закрыла за собой дверь и отправилась в обратный путь. Дед Петр уже поджидал ее, стоя у забора.
- Люська. Эй, Люська, ну, несешь мне чего?
- Ах, дед, нет у нее ничего,- соврала Люська.
- А несешь чего? Люська поняла, что так просто ей не отделаться от настырного деда.
- Слушай дед, понимаешь, я сегодня во сне Васятку раненого видела, вот, у бабы Шуры травку взяла, хочу ему на фронт послать, мало ли чего.
- Э, ты, погоди, Люська, я тебе еще табаку дам, тоже ему пошли, не чужие же. И он, опираясь на палку, пошел в дом за табаком.
Когда Люська вернулась, баба Шура уже была в доме, затопив остывшую печь, кипятила воду. Увидев Люську, она закачала головой: «Что ж ты девка делаешь, весь двор в крови, платок, вон, материн потеряла. Хорошо, я все следы замела, прямо от самого леса. Капли крови, как рябина на снегу. А если б кто увидел, не сносить нам головы. Ну, давай свои мешочки» - сказала она уже мягким своим голосом - «будем зелье варить. «О, а это что?» - спросила она, показывая на мешочек деда Пети.
- Табак – дед Петя дал для Васятки. Увидев недоуменный взгляд бабы Шуры, Люська рассказала о своей встрече с дедом.
- А этот как?- Спросила она, показывая рукой в сторону сеновала.
- Спит он, а я тебя сейчас учить буду, как какое зелье готовить и как его пить давать надо, сама-то я часто ходить к тебе не могу, все ведь знают, что я все время дома, поэтому, чтобы избежать всевозможных подозрений, сама приходи, если что-то надо. А сейчас смотри,- и баба Шура стала учить Люську и наказывать, чтобы она нечего не перепутала. Потом они вместе снова полезли на сеновал и баба Шура, развязав простреленную ногу, приложила к ней какие-то заваренные корни, снова забинтовав
- Гляди-ка, он снова чего-то шепчет, а давеча вроде спал.
Люська прислушалась к чуть заметному шевелению запекшихся губ.
- Баба Шура, вот странно, он говорит: «Мама», маму зовет, стало быть.
Чего ж тут странного, когда человеку плохо, он всегда либо Бога, либо маму кличет. Устала я чего-то. Пойду я. Люся, а ты делай, как учила. Выходим мы его, выходим,-
уверила баба Шура, повязывая свой большой шерстяной платок поверх светлого ситцевого платочка. Когда баба Шура ушла, Люська еще долго сидела на сеновале рядом со стонущим немецким солдатом и думала, почему все это с ней произошло, что теперь будет, выживет ли он. Вопросы так и кружились, как жужжащие мухи, не давая покоя. Она, поставив чашку в сторону, решила немного полежать и подумать обо всем, что произошло, но только глаза ее закрылись, она провалилась в глубокий всепоглощающий сон, и не было больше ни сомнений, ни тревог, ни страха. Люська спала.

Проснулась Люська от крика совы, она ухала, и ухала. «Вот, оглашенная, разбудила»: подумала Люська и, вдруг, вспомнила ту вчерашнюю птицу и все, что произошло. Это было похоже на сон… ну, да, сначала и снился Васятка, а потом… этот Фриц. Ой, баба Шура велела его через каждые два часа поить, а я заснула. Люська прислушалась, было тихо… не помер бы, только этого мне не хватает. Нащупав рукой спички, она чиркнула и, увидев стоявшую в жестянке свечу, зажгла ее. Подойдя к немцу, она поднесла свечу к самому лицу - мокрые светлые волосы прилипли ко лбу. Она нагнулась и потрогала рубаху - все было насквозь мокрое, как будто он только что искупался.
Люськина маленькая рука легла на лоб, температуры не было, но в груди играл духовой оркестр, там клокотало и свистело на все лады. И как это она не слышала. Ох, уж навязался он на мою голову, надо идти за сухой одеждой, что же говорила баба Шура? Ах, да, когда температура спадет, горячей картошки на грудь и травку из синего мешочка. Сеновал был теплый, Люськин отец построил его добротно, с настоящей черепичной крышей, и глухими без единой щелочки стенами. До войны они часто спали на сеновале всей семьей, особенно осенью, когда свежий запах сена дурманил и усыплял еще маленькую Люську. До войны она для всех была маленькая, а когда началась война, стала сразу взрослая и самостоятельная. Где теперь отец, Васятка? Живы ли? А если б Васятка так рухнул у немецкого дома, помогли б ему немцы или убили бы? И от этих мыслей Люське стало не по себе. Ох, чего это я каркаю. Жив он и здоров, баба Шура же сказала. Торопиться надо, а то холодно немцу в мокром, и Люська спрыгнула вниз.

День и ночь она не отходила от юноши, который, не приходя в себя, спал как убитый, должно быть от бабы Шуриных зелий. Она спала там же, на сеновале опасаясь, что, придя в себя, немец, вдруг, отправиться гулять по деревне. А через неделю баба Шура пришла сама. «Ну, все, Люська, выходила ты его, теперь быстро поправляться будет»: сказала она, внимательно посмотрев на солдата. Травку из синего мешочка больше не давай, а то так и будет спать, а это нехорошо, теперь из зеленого мешочка поить надо, простуда-то из него еще не вся вышла. Слышь, Люська, иди-ка ты в дом, воды накипяти, а мне тут с ним пошептаться надо. И баба Шура вынула из кармана маленькую икону, какой-то забавный камешек и пузырек с водой. Нельзя - так нельзя, послушалась Люська, ей теперь очень хотелось, чтобы он быстрее поправился. За эту неделю она научилась думать о нем по другому, как будто он ее брат, как Васятка или как маленький беспомощный ребенок, которому так нужны ее внимание и забота. Оставшись после смерти мамы совсем одна, она чувствовала себя одинокой и никому ненужной.
За время маминой долгой болезни она научилась не только ухаживать, а и предугадывать ее желания, используя при этом свою особенную интуицию. И это ей теперь очень пригодилось. Когда Люська поднялась на сеновал, баба Шура уже все закончила и собралась уходить.
- А чего с ним потом будет?- спросила Люська.
- А чего потом, суп с котом, прятать будем, а там, глядишь, война кончится, да и пусть домой едет.
- Ой, скорей бы, скорей бы война кончилась,– вздохнула Люська

На следующее утро, когда Люська подошла к немцу, он лежал с открытыми глазами. Увидев Люську, он привстал, но голова сильно закружилась, и он опять опрокинулся на подушку, заботливо принесённую Люсей.
Он смотрел на Люську, и в его взгляде было удивление, смешанное со страхом и какой-то внутренней терзающей его болью. Люська опустилась на колени и погладила его по волосам.
- Ну, чего ты испугался-то, ты здесь заместо Васятки, не бойся, дома ты.
-Васьятки…Du bist Васьятки?- тихо спросил он.
- Да нет, я Люська, Люся.
- Льюсья?
- Люся, а ты кто? Как тебя зовут? Wie heiß Du?– спросила она, вспомнив школьные уроки.
- Heinrich.
Генрих, значит. Ой, я ведь так язык сломаю или забуду, в общем, будешь Гена.
- ГенА,- послушно повторил Генрих, делая ударение на последнюю букву.
- Ну, пусть ГенА,- согласилась Люська.
- Мама,– вдруг сказал Генрих.
- Мама? Моя, что ли? Моя померла, а твоя не знаю где… да не бойся ты, все уже позади, ты лежи, лежи, сейчас картошечки тебе сварю. Мы ж с бабой Шурой тебя выходили, помирал ведь уже, понимаешь? Нечего ты не понимаешь. Да, ладно, вот водички попей, а я сейчас сбегаю, учебник принесу, а то так мы с тобой поговорить-то не сможем. И Люська протянула ему алюминиевую кружку с заваренной травкой. Он послушно выпил и тихо лег снова.
Стараясь разобраться, где он и что с ним произошло. Если у русских, так почему его не убили? Если у немцев, почему эта девушка говорит по-русски? Через некоторое время, удостоверившись, что он в безопасности, Генрих успокоился и даже заулыбался. Люська принесла учебник, и они вместе склонились над книгой, тыча пальцем то в одну, то в другую строку. Постепенно с помощью книги, жестов и гримас они неплохо научились понимать друг друга. Однажды Генрих попросил принести ему карандаш и бумагу.
- Du muhst hier sitzen,- велел Генрих, и Люська уселась, тщательно поправляя пушистые темные волосы. Она уже догадалась, что Генрих хочет ее нарисовать, и уже предчувствовала, как будет дразнить его и смеяться над горе-художником.
- Ну, чего ты Гена, я вот здесь живая сижу, на что тебе эта бумажка.
- Тш!- Приложил Генрих палец к губам,- Wartest du_ein weinig.
- Ладно, если тебе так охота, я посижу, чего мне, время все равно девать некуда. Люська щебетала, не закрывая рта, а Генрих что-то выводил на бумаге медленно и старательно.
- А, можно посмотреть?
- Nein, nein,- замахал он руками.
- Ну, хорошо, хоть разговаривать можно, а то так уснуть недолго. Сиди, как кукла, и глазами хлопай. Люська и правда не привыкла сидеть без дела, ей так хотелось вскочить, но она терпела.
Через некоторое время Генрих протянул ей тетрадный листок.
- Ух ты, я! Да, точно я… как две капли воды… в самом деле. Да, ты ж художник, ты художник, верно?
- Maler? Nein, noch nicht, aber späte, nach Krieg. Ich möchte sehr gerne kunstler werden, malen lernen, Und Du? Was für Beruf gäfellt dir?
- Я хотела учительницей стать. Вот, вхожу я в класс, все дети встают, говорят,
добрый день, Людмила Григорьевна. Представляешь, как здорово!
Генрих слушал внимательно, стараясь понять не значение слов, а смысл сказанного.
- Schule? Lehrerin? Ja, ja, sehr gut. Гри -горьива – das ist zweite Name?
- Да, ну вроде как второе, имя папы.
- Папа - ist Mann, das kann nicht sein.
- Ой, да ладно тебе, давай лучше чайку попьем. Люську забавляло разговаривать с Генрихом, когда постепенно он начал говорить по-русски. Её смешил его акцент
и искажаемые до неузнаваемости русские слова
- Нет, не так, не так, еще раз, ну скажи. Увидев как-то забравшуюся на сеновал мышку, она попросила: «Гена, скажи мышка».
- Мишка,– послушно повторил он.
- Нет, мишка это большой медведь,- и она нарисовала в воздухе какой он огромный,- а мышка - маленькая, вон она, видишь.
- Мишка,- снова


В деревне было тихо, дни бежали за днями, а весна набирала силу, и уже набухали почки на деревьях. Возвращались перелетные птицы, и весеннему ласковому ветру радовался старый сосновый лес. Изредка приходила баба Шура, принося с собой картофельные оладушки, и они втроем пили чай из засушенных листьев черной смороды, подолгу разговаривая и мечтая о будущей новой жизни, в которой уже не будет войны. Люська чувствовала, что с каждым днем он нравился ей больше и больше. Он был совершенно не похож на их деревенских ребят, шумных и озорных. От него исходило какое-то спокойствие, и Люська так к нему привязалась, что уже не представляла своей жизни без него.
- Льюсья,- однажды спросил Генрих,- ты льюбила?
- А то. Васятку, папу, маму. Да, я их и сейчас люблю. Вот, и бабу Шуру, она же нам как родная. А Васятка, он только на три года старше меня, и мы с ним никогда не расставались, все время вместе и теперь я так без него скучаю.
- Нет, другая, нет мама, мальчик льюбила?
- Нет,- соврала Люська,- вообще, никого,- хотя раньше ей нравился Борька из соседней деревни, но он уже давно был на фронте, и она просто не думала о нем, а потом и совсем забыла.
- Льюсья ,скажи
Люська опустила глаза и заулыбалась, вдруг, сообразив, к чему он клонит .
- А тебе?- Ответила она вопросом на вопрос.
- Да, Льюься, ты мне очень нравишься и даже больше. Я просто... просто, льюблю тебья.
- Люська подошла к нему и, обвив руками его шею, крепко закрыла глаза, протягивая ему навстречу пухлые губы . Он поцеловал ее неуклюже, неумело, стесняясь сам, а потом сказал: «Льюсья, ты не думай, мы с тобой, когда война кончится, поедем к моей маме. Знаешь, она такая добрая, она обязательно тебя полюбит, и мы будем все вместе. Всегда, всегда вместе. Ты будешь моей женой, Льюься» – он гладил своей большой ладонью ее волосы, заглядывая в голубые светившиеся счастьем глаза.
-Ну, ты, Гена, даешь, это ты мне замуж предлагаешь? Так у нас не принято, сначала надо у отца спросить. Вот погоди, война кончится, Васятка с отцом вернутся, тогда и свадьбу сыграем.
Люська задумалась. Она не знала, что скажут ее мужики, если увидят немца у себя в доме, да еще и в роли жениха. Нет, они не будут возражать, ведь, они любят Люську, а Люська любит Гену. Ей теперь никто кроме него не нужен.
Время уже не бежало, оно летело вперед, вперед, откидывая невзгоды и войну от старого деревянного сеновала. Люська была счастлива, она и не догадывалась раньше, какое это чудо - любить и быть любимой. Наступило лето и всё вокруг зазеленело, зацвело. Люська приносила на сеновал букеты полевых цветов, и Генрих жадно вдыхал аромат, он уже больше не мог оставаться на сеновале, он начал грустить, и часто сидел в углу тихий, не желая разговаривать с обижавшейся на него Люськой.
- Льюся, я так больше не могу, я не могу вечно оставаться на этом сеновале, я хочу к своим, домой к маме.
- Значит, меня ты больше не любишь?
- Да пойми же ты, я тебя очень люблю, но я солдат, я должен на фронт.
- То на фронт, то к маме, куда же ты хочешь? Против русских воевать? Вот значит, как, мы его выходили, а он… тьфу,- плюнула Люська,- значит, против нас стрелять пойдешь.
- Я не хочу против русских идти, но я немец, солдат, пойми ты, это же моя страна.
- Твоя страна, а мне ты говорил, что я твоя жена, значит, врал ты все, да? Ой, плохо мне чего-то, Гена. Люська облокотилась о деревянную стену и, вдруг, побелев, осела на сено.
- Льюсья, Льюсья, тряс ее Генрих,- он не на шутку испугался. Через минуту Люська пришла в себя.
- Льюсья, я никуда, никуда не уйду. Что с тобой? Скажи, что с тобой?
- Сама не знаю. Надо бы к бабе Шуре сходить. Да ладно, уже все прошло, не бойся,- она посмотрела в испуганные глаза Генриха и улыбнулась.
- Ты все-таки сходи сегодня к бабе Шуре,- наказал он
А к вечеру, когда солнце перестало беспощадно палить, Люська побежала к бабе Шуре.
- Да, не больна ты, Люська, здорова, дай бог каждому,- сказала, расспросив обо всем, баба Шура. Беременная ты. Ребеночек у тебя, значит, будет.
- Что?- Люська вытаращила и без того большие глаза. Ребеночек?
- А то ты, поди, думала, детей-то аисты приносят, или как?- спросила подбоченившись баба Шура.
- Ладно, пойду я,– сказала тихим, еле слышным голосом Люська и вышла на улицу.
Что же теперь будет, а Гена как обрадуется. Но он же к своим уйдет, а как я? А маленький? Ой, это хорошо, что он будет. Вот, Гена уйдет, а он останется. А потом, когда война кончится, Гена вернется, и будет жить с нами, а мы с малышом будем его ждать. Она давно уже готовила себя к тому, что он должен уйти.
- Komm hier, horstst du,.komm hier,– вдруг, услышала она за спиной немецкую речь. От неожиданности она вздрогнула и обернулась. У опушки леса стояли два солдата в немецкой форме. Дуло автомата было направлено на нее, но они не стреляли, а махали ей рукой, приглашая подойти. Немцы! Откуда здесь? Она уже хорошо научилась понимать немецкий и не испугалась, а, наоборот, подумала, что теперь она расскажет им о Гене и они вместе подумают, как ему помочь. Она понимала, что ему нужно к своим. Его душевная боль передавалась ей и не давала покоя.
И вот, теперь сама судьба послала ей их, чтобы помочь Гене. Люська радостно улыбнулась и, откинув от лица, раздуваемые ветром волосы, пошла им навстречу.
- Kennst du diese Wald? Zeigst uns Weg,– то ли сказал, то ли приказал один. Ему было лет сорок. Давно небритое лицо обросло щетиной. Здоровяк огромного роста смотрел на Люську, сверля ее глазами. Второй был совсем молодой, светлые, почти бесцветные волосы торчали из-под каски такие же бесцветные брови, обрамляли светлые глаза. Он приветливо улыбнулся Люське. Ей хотелось сразу рассказать о Гене, но глаза первого, смотревшего на нее с нескрываемой злостью, остановили ее. Это были глаза загнанного волка.
- Gehe vor, партизан есть тут, - добавил он по-русски.
- Хорошо. Да, вы не волнуйтесь, я проведу,- согласилась Люся, и махнула рукой, показывая, что надо идти за ней.
- Ка-ра-шо, карашо,- передразнил ее первый.
Люська вошла в лес и, пробираясь сквозь ветви, вышла на тропинку, ведущую в соседнюю деревню. Немцы шли за ней, не отставая, а она все углублялась в самую гущу леса изредка оглядываясь назад и думая, стоит их спрашивать о Гене или нет.
- Все, дальше я не пойду,- остановилась Люська,- идите сами, дорога ведет в деревню, но там могут быть русские солдаты, будьте осторожны.
- Du, russische Schwein, du willst uns zum russische soldaten bringen,- и обросший с такой силой ударил Люську наотмашь по лицу, что она не удержалась и, споткнувшись о корягу, упала на спину, ударившись головой о дерево. Глаза обросшего налились кровью, он бросился на нее сверху и, пока она не опомнилась, стал рвать на ней кофту, добираясь до нежной груди.
От ужаса у Люськи пропал голос и она, вырываясь изо всех сил, сказала, что будет кричать, что в лесу партизаны, и обросший, неизвестно как понявший ее, сказал другому: «Держи руки, чего стоишь». Он полез в карман, достал какую-то тряпку или платок и, обмотав им шишку, впихнул в рот задыхающейся от негодования Люсе. Она пыталась освободиться, но юный так сильно держал ее руки, что ей было не пошевелить ими. Тогда она стала отбиваться ногами, и снова удар по лицу. Она даже не почувствовала как из носа пошла кровь. А обросший, прижав своими сапогами Люськины ноги, задрал ее юбку. Шершавая рука прошлась по ее животу, опускаясь ниже. Тело напряглось как пружина от боязни и отвращения, а глаза не верили в происходящее, когда резкая боль, смешавшись со стыдом и безысходностью, пронзила Люську насквозь. Слезы текли по ее щекам, смешанные с кровью, они стекали с шеи на землю, на ее русскую землю, которая ничем не могла ей помочь.
Это длилось бесконечно долго, а потом обросший поднялся, сказав по-немецки второму, что сейчас его очередь развлечься с этой русской девкой, которая почти без сознания лежала, уже не сопротивляясь. Я убью ее потом, от нее одна морока. Юный ответил, что он не может так, чтобы на него смотрели. Обросший усмехнулся : «Первый раз, что ли?» - и кивнув, пошел курить, скрывшись в лесных зарослях.
- Schnell, schnell. Lauf weg, schnell,– молодой парнишка теребил Люську, одергивая порванную юбку. Он схватил ее за руки и силой помог подняться. Прижав указательный палец к губам, он показывал - молчать. Люська вытащила грязную тряпку изо рта и сплюнула под ноги.
- Bitte, schnell, er kann dich Tod machen,– просил он. Люська поняла. Она стояла на несгибающихся, трясущихся ногах. Пусть убивает, как мне жить с этим дальше, подумала она, и, все-таки, двинулась в сторону сплошных плотных кустов. У нее не было сил бежать, и она опустилась на землю в нескольких шагах от солдата в поглотившей ее зеленой гуще.
Плотные ветви кустарника и иглы елок царапали ее, но она не чувствовала боли. Вся боль сконцентрировалась в ее душе, думать она не могла. Она сидела ни живая, и не мертвая, свернувшись клубочком, и чувствовала, что ее больше нет. Больше нет той веселой смешливой Люськи, а есть только боль и пустота, как будто кто-то выкачал из нее жизнь, оставив только внешнюю оболочку, с ног до головы облитую грязью, которую уже невозможно будет отмыть.
Словно в тумане она слышала, как вернулся обросший, как кричал на второго, но она не прислушивалась к словам, ей было все равно. Они уже ее убили, думала она. Это была единственная мысль, которая крутилась в ее голове. Они не стали ее искать и их голоса скоро исчезли в противоположенной стороне леса.
Люська не знает, как долго она так просидела, но постепенно она стала слышать голоса птиц, и с каждым вздохом лес наполнял ее маленькое тело жизнью. Она, вдруг, заметила, что уже светает. Сколько же я так просидела? Боже мой, а как же Гена, один. Не случилось ли чего? И она, с трудом поднявшись на затекших в неудобной позе ногах, медленно пошла по направлению к дому.
Деревня еще спала. Прикрывая грудь разорванной кофточкой, Люська повернула по тропинке к речке и бегом, не снимая одежды, бросилась в воду. Смыв запекшуюся кровь с лица, она вернулась на берег и, сняв одежду, снова вернулась в воду.
Она купалась, пытаясь смыть с себя весь ужас, который ей пришлось пережить. Долго, очень долго она находилась в воде. Потом, выйдя на берег, она надела мокрую одежду, слегка отжав ее, и пошла домой. Раннее утро было прохладным ,Люське стало холодно, ее бил озноб, и она побежала, пытаясь согреться.
Потом резко остановилась и, повернув обратно, побежала к дому бабы Шуры.
С неистовым бешенством, она заколотила кулаками в деревянную дверь, а когда испуганная баба Шура, увидев Люську, вскрикнула, зажав рот рукой. Люську забили рыдания, она плакала безутешно, горько, навзрыд, закрыв лицо руками и содрогаясь всем телом.
- Люся, Люся, скажи, русские Гену забрали, да?- пыталась выведать у нее баба Шура.
А отчего ты мокрая такая? Люся скажи мне, что случилось, доченька, ну, что? Скажи мне. Видя, что от Люськи ничего не добиться, баба Шура пошла за сухой одеждой, силой раздев Люську, она велела ей переодеться, а сама побежала готовить Люське отвар, чтобы она не простудилась и успокоилась.
Люська держала кружку двумя руками, но ее так била дрожь, что жидкость выливалась на пол, а зубы стучали об алюминий. Мало-помалу, маленькими глотками, она все-таки выпила все и постепенно приходила в себя. Баба Шура терпеливо ждала, поглаживая Люську по тонким рукам, что-то ласково шепча над сбившимися еще мокрыми волосами.
Люська грубо отдернула руку бабы Шуры: «Вот они твои немцы. Да, изверги они, гады!»
- А Гена-то где?- спросила баба Шура, вроде как, не слыша Люську.
- Дома твой Гена, с ним все в порядке. Это со мной, со мной не в порядке, понимаешь?
- Да откуда же я пойму, если ты мне не говоришь. Расскажи, самой же легче станет.
- Ладно, слушай, вышла я от тебя, а в лесу, что за твоим домом, стоят два немца и машут мне. Я-то, дура, к ним и пошла. Баба Шура слушала внимательно, подливая Люське горячий чай, а Люська все рассказывала и рассказывала и о страхах своих, и об отчаянье, и о боли. Долго они так сидели, а потом баба Шура, глядя прямо в глаза Люське, сказала: «Ты прости его, ему, видать, и самому плохо от того, что он сотворил. Да и не только он в этом виноват. Война ,Люся, она проклятая, людей в зверей превращает, родных отнимает, убивать заставляет, время такое сейчас. Война несет смерть и насилие, а национальность здесь не причем. Вот, война кончится и люди добрые, радостные будут, вот увидишь. У тебя вся жизнь впереди, придет еще светлое время, наберись терпения, девочка, о малыше своем подумай». После разговора с бабой Шурой Люське стало легче и она, поблагодарив ее, пошла домой.
На сеновал она не полезла, а пошла в дом, переоделась, и, пытаясь вспомнить какой из бабы Шуриных мешочков ей нужно заварить, так и не вспомнила. Тогда смешала три травки вместе, выпила горячую, обжигающую жидкость и легла в кровать. Люська уснула сразу же, как будто провалилась в темную бездну сна, и в эту ночь ей ничего не снилось. Потом, позже, он часто приходил к ней во сне, этот обросший немецкий солдат. Он мучил ее, бил, догонял, и она просыпалась от собственного крика.
Когда на следующее утро она влезла на сеновал, Генрих ахнул: «Льюсья, что с тобой, где ты была? У тебя нос распух и на щеке синяк». Он попытался обнять ее, но Люська резко откинула его руки: «Тебе надо уходить, рядом в деревне немцы. Ты же хочешь к своим. Вот, завтра я тебя поведу, готовься».
- Льюсья, что случилось? Я должен знать. Где ты была, расскажи?
- Ничего особенного, гуляла по лесу, споткнулась о корягу и ударилась лицом. Хватит меня спрашивать, лучше кушай. Вот, здесь картошка. Я приду завтра, и мы пойдем в лес, а сейчас мне надо идти, и Люська, не дав ему опомниться, спрыгнула вниз и скрылась из вида.
Как только немного рассвело, Люська поднялась на сеновал.
- Ты что, еще спишь? Я же сказала, приду за тобой,- как можно строже сказала Люська.
- Льюсья, я же вижу, что что-то случилось, скажи мне.
- Оставь меня в покое. Вот, твой завтрак, а это с собой,- и она протянула Генриху узелок с картошкой.
- Мы не можем так расстаться, я люблю тебя Льюсья, очень люблю. Иди ко мне,- и он протянул к ней руки,- иди ко мне.
- Не трогай меня! Я скажу тебе только, что когда война кончится, я буду тебя ждать, а сейчас ни о чем меня не спрашивай, ешь и пошли. У нас мало времени, поторопись.
Генрих не стал возражать, он всегда подчинялся Люське беспрекословно. Он поел, а когда все было готово, он протянул Люсе тетрадный листочек: «Это тебе на память, сохрани до нашей следующей встречи, пожалуйста».
Люська взяла листок и ахнула - на картинке была нарисована Люська. Она стояла рядом с Генрихом, его большая рука лежала на ее плече, они улыбались и такое тепло, такая любовь исходила от этой картинки.
- Ой, Гена, я ж в жизни не такая красивая.
- Ты в жизни сто раз красивей и лучше всех, Льюсья.
- Гена, а как ты себя-то нарисовал? Ты, прямо, как живой. Ой, похож как!
-А вот, ты принесла,- и Генрих показал на осколочек зеркала, блестевшего на краю большого бревна , заменившего стол.
- Вот ведь, удумал. Спасибо, сохраню до твоего прихода. Обещаю, - впервые за это время улыбнулась Люська.
Осторожно оглядываясь, они вышли из дома и отправились в лес. Как только открытая местность миновала, Генрих взял Люську за руку, и она больше не сопротивлялась. Так и шли они молча, почти не разговаривая, думая каждый о своём.
- Что бы, не случилось, ты жди меня, Льюсья, я тебя обязательно найду и заберу к себе.
Люська и сама не знала, зачем она повела Генриха. Просто ей было нужно, чтобы он ушел, ей было слишком тяжело с ним сейчас. Она не отвечала ему, плотно сжав губы, и украдкой вытирая набегавшие слезы, старалась не думать ни о чем, отгоняя от себя навязчивые страшные мысли.
Они шли так довольно долго, хотелось есть, но они шли и шли, не останавливаясь и не делая привала.
- Я устала, давай отдохнем, перекусим, отсюда до границы недалеко. Там как раз немцы сейчас и ты попадешь к своим. Люська давно знала, что попасть к немцем можно через границу, но поскольку лес кишел партизанами раньше она не могла на это решиться и только теперь за эти последние два дня она стала другой.
Теперь она по-другому смотрела на жизнь и перестала бояться, что бы то ни было.
Они вышли на полянку, укрытую плотными кустами, здесь и решили немного перекусить и отдохнуть. То тут, то там раздавался щебет птиц. Генрих положил руку на Люськино плечо. «Перестань!» - громко крикнула Люська и тут же услышала: «Руки вверх, выходите». Она снова увидела направленное на нее дуло автомата. Генрих моментально притянул ее к себе и закрыл собой.
- Выходи, я говорю, чего расселись, кто такие?
Генрих помог Люське подняться и, вдруг, громко по-немецки заговорил: «Lass Sie in ruhe, lass Sie».
- Во, ба, немцы, - удивился партизан. Потом, приглядевшись, вдруг завопил: «Лю-ська!
Ты чего тут с немцем делаешь?»
- Коля, Соснин, ты?- в свою очередь удивилась Люся,- понимаешь, Коля, я… ты отпусти нас, его отпусти.
- Да ты что! Ты с немцем, что ли? Под трибунал захотела? Ишь, как воркуют,- он покачал головой и смачно плюнул в сторону. Я бы тебя сейчас тут одной пулей уложил, если б с первого класса с твоим братом за одной партой не сидел. Откуда этот фриц здесь, отвечай?
- Я его нашла, а потом спасла, я думала, это Васятка.
- Люська, ты случаем ни того, ну может, контузило где?
- Нет,– покачала головой Люся.
- Что ж ты делаешь? Васька воюет, а ты немца спасаешь. Ох, дура ты, Люська, шалава. Иди домой, а то, как своих кликну, несдобровать вам обоим. Давай, иди, и чтобы духу твоего не было. Как я Ваське в глаза буду смотреть, если в тебя пальну сейчас. Иди от греха подальше. Давай, пока никого нет. Генрих молча следил за происходящим и не понимал, что говорит этот русский, что это значит, может он их отпустит.
- Васенька, пожалуйста, отпусти его.
- Ну, сама виновата! Мое терпение кончилось, я не хочу, чтобы свои еще и меня прихлопнули. Все Люська, прощай,- и он опять наставил дуло на девушку.
- Не надо, я ухожу Коля,- и она, не оглянувшись, шмыгнула мимо партизана и скрылась из виду.



Много лет прошло после войны. Перестройка прорвала границы. Людмила Григорьевна, всю жизнь, проработав учительницей немецкого языка, ушла на заслуженный отдых и пила чай в своей однокомнатной квартире в новом районе города, когда зазвонил телефон.
- Люся, ты смотришь? Узнала?
- Что, Вася? Что ты кричишь, я чай пью.
- Телек включи, там твою картинку показывают, быстрее, я потом перезвоню. И в трубке послышались короткие гудки. Василий Григорьевич не пропускал ни одной передачи «Жди меня» в надежде отыскать своего закадычного друга и школьного товарища бывшего партизана Колю Соснина. Сам он написать не решался и все ждал, вдруг объявится.
«Какую картинку, что он мелет?» - ворча, Людмила Григорьевна включила телевизор, и ноги ее подкосились - она увидела ту самую картинку, что оставил ей Гена. От волнения она плохо соображала и пыталась понять, как ее картинка попала в телевизор, но потом, немного успокоившись, она все-таки вникла в смысл слов звучавших с экрана.
Известный в Германии художник Генрих Риц искал свою первую любовь, которую не мог забыть на протяжении всей жизни. Эту картинку он написал по памяти, а сейчас разыскивал Люсю, ту русскую девушку, что спасла ему жизнь. Потом он долго был в плену, а спустя после войны три года, вернулся в Германию. Самого его не показывали. Только диктор рассказывал историю их любви, а в конце просил, кто узнал эту девушку, убедительная просьба, позвонить на студию, и диктор переключился на другого разыскиваемого мужчину. Телефон в прихожей зазвонил вновь.
- Эх, Люська, чего ты наврала-то, дескать, дите от русского солдата. Да твой Сашка - вылитый этот художник и сам, ведь, художник. Я то все думал, и как это он так рисует. У нас-то в семье испокон веков никто не рисовал, разве что дырку от бублика. Во как… чего же ты молчала столько лет?- хрипел в трубке старческий голос брата.
- А что я тогда могла сказать, когда вы с отцом домой вернулись? Саше уже почти два года было, и отец, узнав о смерти мамы, потащил нас в город. Ему было невыносимо жить без мамы в нашей деревне. И как я могла сказать, что мой сын от немца?
- Ой, да какая разница, мы б его все равно любили.
- Это ты Вася сейчас говоришь, а тогда время было другое.
- А он того и не знает совсем, про сына-то?
- Нет, совсем не знает.
- А ты-то что?
- Что я?
- Ну, типа, любила, что ли его?
- Я его Вася и сейчас люблю, ты же знаешь, сколько меня замуж звали.
- Так значит поедешь к нему?
- Мне подумать надо,- и тут же добавила,- поеду, непременно поеду… вместе с Сашей, если только он меня простил,- добавила она самой себе, уже вешая телефонную трубку.
С минуту подумав, она снова сняла телефонную трубку и набрала номер редакции, высветившийся на экране телевизора.
- Здравствуйте, меня зовут Людмила Григорьевна, то есть, я Люся, которую ищет Генрих Риц. Дайте, пожалуйста, мне номер его телефона.
- Здравствуйте, мы очень рады, что вы нашлись, но номера телефонов, мы не даем. Вы должны будете приехать на передачу в Москву и здесь встретиться с господином Рицом. Вы согласны?
- Да, конечно, я согласна! Это такое счастье, что он жив. На протяжении всех этих лет я молила Бога только о том, чтобы он был жив.
- Скажите, вы хорошо подумали?– прозвучал в трубке приятный голос молодой женщины.
- Ну конечно. Почему вы спрашиваете?
- Мне очень жаль это говорить, но вы должны подумать. Во время войны вы, будучи русским человеком, спасали немца - врага. Как отнесутся к этому миллионы наших зрителей? Они могут расценить ваш поступок, как предательство родины. Вы это понимаете?
- Во время войны я спасала человека, просто, человека, которому нужна была моя помощь. А потом, позднее, полюбила его. Я не чувствую себя предателем своей родины и я ни в чем не виновата. Я ничего плохого не сделала. Просто это такая судьба, просто так случилось.
Спустя три месяца они встретились в Московской студии. Двое пожилых людей стояли, смотрели друг на друга, не решаясь подойти и плакали, и миллионы зрителей плакали вместе с ними. Они оба боялись поверить, что это не сон, высокий, седой и солидный Генрих, и маленькая, худенькая учительница немецкого языка Людмила Григорьевна. А рядом, наблюдая за родителями, стоял их сын Саша, очень похожий на отца.

Ольга Кельнер.