ПРЫНЦ НЕДОНОШЕННЫЙ

АЛЕКСАНДР АМУСИН

ПРЫНЦ НЕДОНОШЕННЫЙ

Вообще-то по паспорту у "прынца" есть фамилия – Репьёв, но это для государства.
Для односельчан он – Анатолий Васильевич, хороший молодой прораб, грамотный и спокойный. Сероглаз, роста выше среднего, лицо слегка вытянутое, волосы светлые, нос широковат, но не до безобразия. Однако для собственной «благовредной» суженой, некогда на семейную жизнь «осуждённой», он не более чем «салат из репьёв свинорыльных, пеньков наивных, сучков крапивных или сельдерея рахитного и козла чесночного...» В общем, скотный двор в огороде, а не муж.
Бывает, выдаются и более жёсткие эпитеты, но это уже непечатно. Фантазии его супружницы Виктории Пантелеймоновны хватает что на степень, что на звания. Иной раз так окрестит – морской флот в ауте. А Толик слушает да только покряхтывает. Седьмой год покряхтывает. Попробовал как-то после месяца медового возразить, да ещё на тонах, что повыше среднего – даже выговориться не успел, как оказался на полу с кастрюлей щей на голове. Пока отплёвывался да отфыркивался, – побелел, но не от злости, а от муки и теста, что Виктория на него вывалила вместо второго блюда. Третьего Толик дожидаться не стал, выскочил из дома и в речку, благо, лето на жару не скупилось. Поплыл прямо в одежде. А Виктория стояла на берегу и надсаживалась так, что лягушки, потрясённые, притихли. Плавать она не умела, но выражалась – вороньё стаями аплодировало. Несколько раз Толик обижался и сбегал из дома, но не проходило и трёх дней, как возвращался. То детей становилось жалко, то самого тоскою до зубной боли выворачивало. Словно молнии в душе канатом вытягивались, так к жене тянуло, иной раз домой мчался, оврагов не замечая. Не мог без неё. Не мог! Как бы Виктория ни костерила мужа, но это случалось только днём, а едва опускалась ночь, ласковее и желаннее женщины, чем его Вика, по всей округе не было. А слова-то какие в сердце берегла! «Родной, единственный, ненаглядный, желанный...» И не только слова! Хоть ночью, да обретал своё истинное мужское счастье Анатолий. Потому и смирился. Мать, наблюдая за семейной жизнью сына, только охала да приговаривала:
– Приворожила она тебя, видит Бог, приворожила, змеюка подколодная. Околдовала, ведьмино отродье. И как терпишь?! Чего ради!
А Толик молчал и усмехался, слушая, как в очередной раз его ровняют с огородом. Но сегодня не выдержал, узнав, что он не только «репей замызганный, баклажан зачуханный», но и «прынц недоношенный». Выскочил из дома и так хлопнул дверью, что посуда в серванте испуганно задрожала. Уже на улице погрозил кулаком жене, подглядывающей в окошко из-за штор, и направился к другу Витьке Кузьмину. Тот как раз дрова рубил для бани. Увидев угрюмого Репьёва, всё понял без слов. Не в первый раз Толик у него отсиживался после Викиных "комплиментов". Молча уселись на лавочку, закурили. Первым прервал молчание Кузьмин.
– Слухай сюда, ты растолкуй мне, недотёпе, с чего она на тебя кидается? Хорошая собака и та без повода не лает, а твоя...
– Заначку нашла в старой куртке. Я её в сарай повесил, грязную. Думал, и внимания не обратит, а она выстирать вздумала, вот и вляпался.
– М-да, знаю твою чистюлю, в её сараях чище, чем в конторе. Натурально. Всё равно, слухай сюда, надо твою проучить. Всё, достала. Пора указать, кто в доме хозяин.
– Кулаком, что ли? Уже пробовал, не помогает.
– Зачем кулаком, это аттавизьма – кулаком. Надо по-современному, интеллигентно, по-тихому, но значительно.
– Десять лет молчу – не помогает.
– Выходит, не так молчишь, как надо, не значимо. Толян! Молчать надо так, чтобы за версту видно было и чуялось!
– Ты что, дров перерубил или на поленьях навернулся? Это какими глазами надо на тишину таращиться, чтобы тебя учуяли, да ещё внушительно?!
– Слухай сюда, а не умничай. Ты Ленку-простынку из Давыдовки знаешь?
– Да кто же её не знает, шалаву давыдовскую.
– Шалава шалавой, а всё бабье при ней. Да и мордашка, что надо, и фигурка есть.
– Только совести нет.
– При её позывных этот рудимент излишний. Так вот, сейчас покупаем литру, на меньшее эта стерьвь не разменивается, и к ней – договариваться.
– О чём? Да если моя узнает, что я у Ленки только у калитки постоял, она не то что домой, на порог не пустит. Три года заставит отмываться.
– Вот и чудненько, вот и гаденько. Знаю я твою чистюху. Ты уйдёшь, а я останусь… для виду. Меня очищать некому! А перед тем, как пойти в Давыдовку, Наташке, сеструхе моей, об этом мероприятии намекнём, так сказать. Не забывай, она лучшая подружка Викина. Вот увидишь, не успеем до магазина дойти, а твоя три раза дорогу перебежит!
– И чего дальше? Ну, побегает, попылит, толку-то с того...
– Ох, наивняк-ивняк, слухай сюда! Ты, главное, молчи, а всё остальное Вика твоя за тебя сделает. Помиритесь.
– Помиритесь... Бошки она нам с тобой поотрывает и на крыжовнике развесит вместо ягод. И вообще, почему к Ленке? Что, других шалав мало? Есть кто и за поллитру тебя примет.
– Вот тупень так тупень! Слухай сюда, не про то забота! Нам душу Викину образумить надо! Пусть словами не швыряется! Нам стервь любая – что прореха в заборе. Нам авторитетная нужна, которую наши бабы боятся. Посчитай, скольких мужиков давыдовская простипома с ума сводила? Даже партейные и те сдавались, потому как дело своё бабье Ленка лучше гейшек японских знает. Так сказать, маэстра в койке, понял? И безотказная при хорошем угощении!
Толик улыбнулся, но не словам Кузьмина, а собственным мыслям.
– Витёк, а ты в чём-то прав. О давыдовских ласках и моя наслышана. Пошли! Дразниться – знать дразниться! Только не Ленкой-простынкой, а Любкой Акулиной пугать будем.
Кузмин замер, изумлённый, икнул, глядя на друга.
– Ты серьёзно? Она же окромя Вовки никого не знала, и знать не хочет.
– Уже год, как Володьки нет, в прошлом месяце поминали.
– Да, по-глупому мужик погиб. Полжизни копить на машину, купить наконец-то, три дня радоваться, а на четвёртый... Нет, не приведи Господь такого счастья. И всё же, Толян, нам у Любки делать нечего. К ней многие подкатывали, да без толку. Она давеча даже на участкового Серёньку собаку спустила, когда тот ночью к ней припёрся. Не гляди, что мент, а улепётывал быстрее косули.
– То Серый, а то я. Забыл, по ком она два года сохла, пока за Володьку не вышла? Моя до сих пор нет-нет, да вспомнит. А как на Любку третьего дня глядела в магазине? Отжигала-лютовала, – думал, подпалит бакалейку.
– Ну и балда, промеж вас ничего и не случилось, чего корить за детское?
– Не верит. А сеструхе так и скажи, что к Любке отправился с поклоном. Мы дойти не успеем, Вика прибежит глаза царапать.
Не прибежала. Хотя к Любкиному дому Витёк и Толик плелись медленнее медленного, но всё равно добрели. Встали у калитки, а войти не решаются. Анатолий покраснел, несмотря на вечернюю прохладу, пот со лба катил моросью. Несколько раз вытирал его рукавом пиджака – не помогало. Витя, глядя на друга, тактично помалкивал и только возле калитки тихо пробормотал:
– А может… это… к шалаве, а? Надёжнее и со …смыслой?
– В общем, так, Витёк, ты как идейный, должен идти первым, так сказать, в авангарде!
– И чего ей скажу?
– А чего собирался Ленке толковать, то и этой.
– Тоже мне, сравнил. К той притопал, флаконы на стол – и весь разговор. Ежу понятно, зачем припёрлись. А с этой так не прокатит. Слухай сюда! Тут подход нужон, повод, так сказать, и обстоятельства.
– Слюхай сюда! Слюхай отсюда! – передразнил Анатолий. – Какой подход? Уже притопали!
– Ага, один мокрый, а другой дохлый. Мы же заходить не собирались, ты чего говорил? Вика по дороге встретит и всё уладится. И что теперь? Слухай сюда. Твоя стратегия не выгорела, ты и решай.
– Да я бы заглянул, да вспомнилось тут, понимаешь. Сколько раз мимо ходил, здоровались, всё как-то тлело, но не горело. Знал, у неё своя жизнь, у меня – своя. А сейчас, когда подразнить решил, я же на Любу словно заново засмотрелся. Веришь, как тогда, помнишь?
– Это когда я вас от Вики на сеновале прятал…
– Ну, да. Понимаешь, обжигает всего. Слушай, давай покурим, а там…
– Решил дымом пожар затушить…
Договорить Кузьмин не успел, из дома вышла Люба и, улыбаясь, подошла к калитке.
– Ну, что стоим, на кого глядим? Никак шли мимо да заблудились, Анатолий Васильевич? – словно не спросила, а пропела Люба.
Услышав, как она назвала его Анатолием Васильевичем, Репьёв совсем растерялся. Что-то пытаясь сказать, промычал несколько раз:
– Здрасте… Мы вот по делу тут… Мы тут вот мимо, случайно… Мы вот…
Люба, так же улыбаясь, смотрела на растерянного Репьёва и вдруг негромко рассмеялась.
– Ну, вы, Анатолий Васильевич, как в школе. Точно урок забыли.
– А ты помнишь, каким я был в школе? – слегка осмелев, выдавил Репьёв.
– Я вас, Анатолий Васильевич, любого помню. Хочу забыть, да не получается… – Люба отвернулась и поднесла руку к глазам, затем, открыв калитку, отошла вглубь двора.
– Ну, коль дошли, проходите, что же на пороге-то о прошлом поминать… Заходите, – снова пропела Люба.
И этот голос, такой родной и далёкий, как в юности, каждой ноткой вливался в Анатолия и журчал родничковым напевом: «Иди, решайся, иди, решайся, ты здесь не чужой! Не чужой!» Анатолий шагнул и замер, увидев в белокурых волосах Любы точно такую же заколку, какую он подарил Вике на восьмое марта. Ни слова не говоря, развернулся и побежал прочь от Любиного дома. В голове колокольчиком звенела одна и та же фраза: «Что я делаю, что я делаю? Я же там останусь, останусь, останусь…»
Опомнился у своего дома возле реки, на том самом месте, где когда-то, осыпанный мукой, убегал от Вики. Скинув одежду, бросился в воду, распугивая дремавшие на волнах тени звезд. А когда вылез из воды, на берегу стояла Вика. Она молча подошла и прижалась к мокрому телу мужа.
– Господи, какой же ты у меня красивый, Толенька. А мокрый-то...
– Вика, а ты откуда здесь?
– Так я же за тобой от самого Любкиного дома лечу. Я же думала, ты к ней пойдёшь, мне Наташка сказанула. А я у соседки Любкиной схоронилась, за забором, поглядеть, как вы кувыркаться зачнёте. Ну, и грабли припасла.
Я… Я слышала, как она тебя звала. Ой, как она тебя звала, ой, как звала, слезами пела... Так сердцем кричат, так душою надрываются. А ты сюда, к дому родному, а я сомневалась... Глупая, вот глупая! Столько лет на пыль дулась. Толенька, сколько лет души обоим травила! Судьбу родную корёжила. Ты за порог, а я от ревности выгорала. Сомневалась, бесилась... столько лет себя и тебя истязала! Прости меня, прынцеску недоношенную! Только по ночам и успокаивалась, что в её сторону не глядишь! Любый мой, единственный! Сердце моё израненное! Пошли домой скорее, дети уже спят, а мне так много тебе сказать надо. Так много досказать надо! Доказать, Солнце моё преданное!


АЛЕКСАНДР АМУСИН