Возвращение

Андрею было девять, и он плакал. И как тут было не заплакать, если первый в этом году выезд на село оказался последним – и в году, и вообще. Как только они выбрались из попутки перед собственным двором, с лавки под забором поднялся худощавый остроглазый человечек и направился к бабушке. Человечек не поздоровался, только спросил:

- Ну, так мы договорились? – и бабушка кивнула, и он тут же ушел. А чуть позже бабушка сообщила, что хата, старая прадедова хата, продается. То есть, уже продана – тому самому худощавому благодетелю, дай ему Боже, а то никто не хотел покупать.

Андрей все услышал, но понять не смог. Как?! Что хата – а Лиман? А скели? А рыбалка? А охота на змей? А… счастье? Да, вот только теперь все незатейливое сельское житье, все простенькие свои летние забавы в селе он впервые назвал коротким словом «счастье». Неожиданная утрата этого счастья оказалась невыносимой и причиняла боль еще долго – намного дольше, чем длились сборы к выезду из села, которые больше напоминали разрушительное землетрясение. Андрей слонялся по загроможденному вещами и инвентарем двору, ходил по непаханому огороду, забредал за хату, где уже зеленела акациевая роща, бегал к Лиману, забирался на скели и шатался сельскими улочками. Но кровная связь с этим местом, ранее им не осознаваемая, только что оборвалась. Все как будто стало иным, и Андрей ощущал себя здесь чужим и нежеланным. Об этом можно было тосковать, это можно было даже тайком оплакивать, а исправить - никак.

Наконец, грузовик с хозяйственным и бытовым скарбом тронулся от двора, раскачиваясь и колыхаясь, словно корабль в штормовом море, а следом к автобусной остановке направилась и вся семья. Андрей шел последним, держась подальше от взрослых, чтобы никто не услышал его всхлипываний. Он осматривался так, как никогда раньше, и пытался запечатлеть в памяти или даже где-то еще глубже эти улицы, деревья, хаты, глубокие колеи сельской дороги, лица за тынами и в окнах и изгиб полей под горизонтом. День стоял сухой и уже жаркий, но Андрею потом все это вспоминалось, словно увиденное сквозь капли дождя на стекле.

- Поспеши, - крикнула Андрею бабушка, - автобус на подходе! – и Андрей бегом догнал остальных, которые уже лезли в потрепанный ЛАЗ. Зашипело, половинки дверей по очереди закрылись, и автобус двинулся. Андрей, даже не взглянув на свое любимое место около водителя, устроился в углу на последнем ряду сидений, закрыл окно пыльной тряпкой, которая висела на ржавой проволоке вдоль окон ЛАЗа, и закрыл глаза.

А потом начались поиски – бабушка решила приобрести «дачу» на Днепре. Ее почему-то не привлекали дачные кооперативы и садовые товарищества, которые тянулись по берегам реки, возможно, из-за высокой цены. Так или иначе, но Андрею пришлось следовать за бабушкой на большой остров меж двух рукавов Днепра. Именно там она подыскивала домик; однако восторг, который поначалу идея островной жизни вызвала у Андрея, мгновенно испарился, когда они с бабушкой впервые оказались на острове.

Островное дачное товарищество напоминало игру в «пятнашки»: в маленькой коробочке (Андреева была серого цвета) плотно один к другому сидели пятнадцать квадратиков с цифрами от «1» до «15», и только одно место было свободным. Двигая квадратики, нужно было сложить их в порядке возрастания или наоборот; так и микроскопические дачные участочки плотно прижимались один к другому, и передвигаться по острову, по крайней мере, по его побережью, можно было только в пределах одного незанятого квадратика – по узеньким дорожкам между заборами. А в островных чащах движение было вообще невозможным: кусты и деревья образовали тут непроходимую колючую стену.

С воды остров напоминал линию укреплений – повсюду колючая проволока, заборы, какие-то загородки и ограждения из старых панцирных кроватей, деревянных щитов и прочего хлама. И дачники вели себя, словно солдаты гарнизона, который ожидает неминуемого нападения или предательства: настороженные, нервные, они постоянно следили друг за другом, за неприкосновенностью своих жалких «землевладений» и скудных плодов песчаной почвы.

Андрей, как только это все заметил, словно глаза зажмурил и уши закрыл; позднее из всех экспедиций на остров, которых предпринято было с десяток, он мог припомнить только это: он сидит на дне деревянной лодки, положив голову на фальшборт, лодка медленно движется, вода совсем близко к Андреевым глазам, она прозрачная, с легким желто-коричневым оттенком, сквозь воду видно дно, на котором лежит прошлогодняя листва, поблескивают жестянки и бутылки, и в этой воде плавает маленькое красное яблоко. Вот и все.

И более поздние воспоминания Андрея об острове и даче, которую бабушка все-таки нашла и приобрела, были отрывистыми, неуверенными и расплывчатыми, как затертый рисунок карандашом; только маленькое красное яблоко в прозрачно-желтой воде оставалось ярким и заслоняло все прочее, что произошло на острове в следующие десять лет.

А через десять лет Андрею стало уже совсем не до острова и дачи. Он переехал в большой город, поступил в университет, женился, снова переехал, теперь уже в столицу, поменял несколько мест работы и жительства, родил детей, потерял одних друзей и приобрел других, похоронил нескольких родственников, выучил два языка, испытал себя в роли ученого, журналиста и общественного деятеля и вдоволь побегал по Майдану вместе со всеми прочими. Но где бы ни был и что бы ни делал, Андрей мысленно возвращался в село и мечтал однажды вернуться туда по-настоящему, хотя бы ненадолго. Собственно, именно так, ненадолго – вот какое возвращение мерещилось ему.

К тому же Андрею время от времени напоминали о селе. Как-то позвонил дядя: он проезжал теми краями, решил порыбачить на Лимане, но рыбы, которой раньше было ловить – не переловить, уже не стало. Хаты прадеда он не видел: заехал в село с другой стороны, потому что старую улицу совсем размыло, сразу подался на Лиман, посидел с удочкой час и отправился дальше с пустыми руками и разочарованный.

Иногда приходили вести о людях; как правило, все они были одного свойства: умер или умерла. Постепенно такие сообщения прекратились; за тридцать лет не стало уже ни тех, кого Андрей знал, ни тех, кому передавались такие новости, и эта связь, хоть и грустная, также оборвалась.

Последним в череде таких сообщений оказался ближайший сосед Андрея. Троценки жили напротив, через дорогу; их двор представлял собой смесь стройплощадки, выгона для скота, поля для детских игр и мастерской под открытым небом. Новую хату Васыль Троценко начал строить, как только вернулся из армии; сам он тем временем поселился в халабуде из досок, бруса, рубероида и черной полиэтиленовой пленки. Туда же со временем он привел жену, там же родились все его четверо детей. Новая хата так и стояла на уровне фундамента, а семья проживала в халабуде, в которую можно было попасть сквозь любую стену; во дворе сновали утки, поросята, дети, собаки, коты, валялись инструменты, игрушки, удочки, строительный, аграрный, слесарный и бытовой хлам. Андрей не знал, достроили ли Троценки хату, однако помнил, что Васыль был первый в колхозе мастер, а соседи к нему в очередь выстраивались: помоги-сделай. И он помогал, делал, строил, мастерил, а потом отмечал очередной «шабаш» очередной бутылкой. Еще Андрей хорошо помнил его глаза – ярко-синие, странные, потому что форму имели неправильных, кое-как слепленных трапеций. У детей, всех четверых, глаза были такого же цвета, и на вечно замурзанных худощавых личиках эти глаза сияли маленькими синими звездами; миндалевидный же разрез глаз они унаследовали от матери, о которой Андрей ничего, кроме формы глаз, вспомнить не мог.

Иногда Андрею попадалась ветхая, еще отцовская, 70-х годов издания книга «Любительское рыболовство». Он листал шероховатые, с отпечатками детских пальцев странички, пахнущие пылью, разглядывал рисунки и фотографии, припоминая, как ребенком читал книгу в селе и пытался следовать ее советам. Смешно! – ведь в книге речь шла о водоемах, где за каждой рыбиной нужно было охотиться, как за красным зверем, а в Лимане рыбы было, хоть пруд пруди. Кроме бычков, которых сотнями ловил Андрей на удочку, раз в месяц рыбаки из колхоза привозили прадеду огромные, ивового прута корзины, украшенные чешуей и водорослями: лещи, судаки, карпы, сомы – все, будто легендарные великаны из другой, еще 19-го века книги русского зоолога о жизни и ловле пресноводных рыб.

Конечно, Андрей уже знал от дяди, а потом и от двоюродного брата, который тоже наведался в село порыбачить, что рыбы теперь уже нет, однако воспоминания – вещь упрямая. В воспоминаниях было все – и соседи живы, и рыбы вволю. Да что рыба! – Андрей уже лет двадцать не брал в руки удочку. И рыба, и Лиман, и скели, и поля с виноградниками, и собственная акациевая роща за хатой, и множество прочих мелочей – все это составляло одно, что когда-то неожиданно закончилось, и только тогда было сквозь детские слезы осознанно Андреем и получило, наконец, подходящее наименование. Счастье.

Иногда Андрей смотрел на карту, находил там свое село, изучал, как туда добраться. Например, если ехать к родителям на машине, и на развилке за Николаевом повернуть направо, то вдоль Южного Буга можно доехать до самого села. Или сначала добраться до Херсона и родителей, отдохнуть, а потом собраться и махнуть старой дорогой, которая от южных окраин Херсона ведет на Белозерку, Томину Балку, Широкую Балку, Станислав, – а там уже и село родное, Андреево-прадедово. Однако ни разу за Николаевом он не поворачивал направо; когда же гостил у родителей, слонялся по городу, который стал совсем не таким, каким был в его детстве, снова и снова смотрел на карту, но в село не ехал. Что-то останавливало; возможно, рассказы о рыбе, которая перевелась, и дороге, которую уничтожили дожди; может, прерванная струйка печальных новостей об умерших; может, все еще болезненное отчуждение от родного села, которое возникло после продажи хаты; а может, и что другое. Не ехал – и все тут.

А когда желание ехать в село становилось нестерпимым, оно обычно заставало Андрея где-нибудь очень далеко. Однажды он вывез семью в Крым, где на мысе Фиолент у друзей стояла дачка. Жара тогда была неимоверная; ночью Андрей наощупь выбрался из душных комнат во двор и устроился спать на старом топчане под открытым небом. Он снял очки, положил их рядом с собой, а потом посмотрел вверх. Звезды! – он, житель столицы, давно уже забыл, что такое звездное небо. А тут, в крымской тьме, он видел звезды без счета и Чумацкий шлях даже без очков. В селе, он хорошо это помнил, небо было таким же: густо усеянное звездами, с растрепанной полосой Чумацкого шляха, из которого время от времени к земле устремлялись тоненькие струйки света. Чуть ли не час он смотрел тогда на звезды, а потом решил: еду, и заснул счастливым. Однако утром Андрей понял, что отсюда до села ехать прилично, а отпуск короткий, и на обратном пути времени на такое путешествие не будет. И снова не поехал.

После Андрей нашел свое село на картах в Интернете; поначалу те карты мало чем отличались от обычных бумажных, но постепенно к ним добавились и спутниковые снимки. Андрей смотрел и понимал, что найти что-то на этих снимках может только тот, кто бывал в запечатленной на них местности; однако со временем снимки улучшились. Андрей теперь видел, что их двор был едва ли не единственным в селе, окрашенным в слепящий белый цвет, и не мог этого объяснить. Ведь двор был весь укрыт сплошным ковром спорыша, мягким, как шерсть, и прохладным в самую лютую жару. На снимке соседские усадьбы были зелеными, покрытыми купами или шпалерами деревьев, и только Андреева хата стояла на белом фоне, словно среди щедрого плодородного чернозема возник участок выжженной солнцем и ветром пустыни, совсем чужой среди прилиманного буйства зелени. Еще Андрей видел, что акациевая роща за хатой исчезла, а вместо нее появились какие-то серенькие строения; кроме того, вдоль улиц зияло довольно много пустых участков: там уже не было хат, которые помнил Андрей, только коричневая земля с зеленоватой пыльцой растительности. А хат – не было.

Чем дольше смотрел Андрей на спутниковые снимки села, тем острее становилось чувство отчуждения. Похоже, места, куда он так стремился возвратиться, уже не существовало; возвращаться стало некуда. Думать об этом было больно; Андрей утешал себя мыслью, что манит его не так место, как времена, «старые добрые времена», которые, наверное, добрые не потому, что старые, а потому, что мы – маленькие, простые, невинные, иные. А когда ты возвращаешься, ты уже не тот, каким был, и потому место не будет таким, каким было, и возвращение потому, пожалуй, вообще невозможно. Так Одиссей не остался на Итаке, когда после десятилетий Троянской войны и скитаний на чужбине, наконец, туда приплыл. Как будто все, - дома ты, царствуй, как прежде, но нет: войны, приключения, путешествия и опыт изменили его, и он покинул Иолк и отправился с веслом на плече обучать иные народы мореплаванию.

Но утешение такое оказывалось напрасным; стремление во что бы то ни стало возвратиться и обрести когда-то утраченное постепенно перерастало в веру, которая вопреки всем рациональным соображениям мучала Андрееву душу. Но однажды это все прекратилось, и подозрение о невозможности возвращения стало уверенностью. Как-то они вместе с отцом гостили на Запорожье, и отец предложил поехать в село, в котором родился. Они поехали; нашли отцовский дом, поговорили с хозяевами и соседями, но уже никто не мог вспомнить ни отца, ни его родителей-дедов. Люди вообще удивлялись такому визиту и глядели на пришельцев с подозрением. Хата отцовская стояла, и школа была, и ставок, и ручей, и сельсовет, и на сельском кладбище высились гранитные памятники, изготовленные отцовым прадедом-камнерезом, но отец словно стал здесь чужим, как когда-то давно Андрей в своем селе. Андрей видел, как отец, всегда чрезвычайно уверенный, свою непреодолимую уверенность терял и смущенно озирался вокруг. Обычный растерянный старик в незнакомом месте.

Со временем Андрей, который уже все понял, но еще не признал, предпринял новую попытку возвратиться: он записал свои воспоминания. Сборник рассказов о мальчике, который любил проводить лето в селе над Лиманом, был написан быстро и даже полюбился некоторым Андреевым сверстникам, которые имели схожий опыт. Но когда Андрей зачитывал эти рассказы своим детям, они внимательно слушали только те части повествования, в которых речь шла о приключениях и открытиях мальчика, а все описания времени, его примет, Андреевых впечатлений и переживаний не привлекали их внимания. Один профессиональный редактор, которому Андрей рискнул представить свои мемуары, решительно вычеркивал все, что касалось «старых добрых времен», и оставлял только сюжет. И вот так именно те воспоминания, на которые Андрей возлагал последние надежды, окончательно решили дело и убедили Андрея.

Но отчаяния не было. Андрей понял, что много лет преследовал мираж, однако кое-что, случайно добытое в напрасных попытках возвращения, оказалось не хуже, чем Андреева мечта. Правда, не хуже: место, к которому он так стремился, и теперь существовало, а время и события на него никак не повлияли. На местности все стало другим, Андрей стал другим, но память возвращала его именно туда, где он когда-то был счастлив, и именно таким он возвращался туда, каким был в те времена. Тот маленький Андрей до сих пор жил своим неосознанным счастьем в селе на берегу Лимана, и общался оттуда с Андреем теперешним, который, наконец, понял, что Андрей маленький никогда и не покидал той счастливой точки в пространстве и времени. Возвратиться туда Андрею теперешнему можно было только одним способом: снова превратиться в Андрея маленького. А разве такое возможно? – Конечно же, нет. Андрей теперешний найдет там другое село – например, такое, как на спутниковым снимках. А нужно ли ему это? Неизвестно, однако – почему бы и нет, это же его собственный выбор… Но кое-что Андрей теперь знал наверняка и чувствовал по-настоящему, сердцем.

Возвращение невозможно. Возможно лишь путешествие.

2016