василёк-1

Василию было около сорока лет. Но выглядел он на десяток моложе, как та самая собачка, что до старости щенок. Белокурые волосы ещё ни чуточки не седились, и лёгкий пушок на щеках с подбородком придавал ему вид монастырского отрока, который сроду не пробовал девку, даже мизинцем.
Так оно и было. Потому что слава о его невинности давненько гуляла по всей деревне, и уже не раз забрела за околицу. Каждому любопытному гостю – из тех, кто здесь оставался с рыбалкой, ночёвкой да выпивкой – местные обязательно рассказывали всяческие весёлые деревенские былицы, и конечно, доходили в своих легендарных байках до стыдливого Василия. Мне тоже от них перепало, а я уже передаю вам – не для потехи, а просто что вот так бывает.
Василию около сорока – он вроде бы и мужик, но вроде как ещё мальчик. Хотя про это вы знаете. Лучше о его мамочке.
- Васька!
Голос её звучен, даже зычен, и кажется, что вот сейчас из дома на крыльцо выйдет дородная бабка с большими вислыми грудями и широким отклянченным задом. Но в дверь мелко просовывается серенькая старушка с остреньким носом – похожая на мышку, долго берёгшуюся от кошки в кадушке с зерном.
- Чего, маманя?
Васька не груб с ней, а заботлив и нежен, потому что кроме у них никого нет, только скотинка. И в вечности потеряв друг дружку, они навечно останутся одинокими.
- Ты гусей да курей покормил?
Гуси уже строевым ротным шагом утопали на пруд во главе со своим красногубым сержантом; а петух, похожий на гусарского ротмистра, гоняет кур как дворовых блядей, шпоря себя когтями под хвост.
- Да, покормил.
Матушка больше всего любит своих птиц; а Васятка тех двух поросятков, что сейчас ёхают по закуте, тыкая рыльцами таз со свиными помоями. Но правда, любит он их не душевно, а как будущее мясо, сало и смалец – которые он обожает в любом приготовленном виде, а особенно свиные колбаски.
- Ты на работу идёшь?
Маманька очень переживает, чтобы Васятку не выгнали, чтобы ни то ничего – а то вдруг председатель сдуру в бутылку полезет. Но она зря беспокоится, потому что таких мужиков мало в деревне: все остальные пьют, курят да гуляют по бабам. А Василий если упрётся рогом, то до конца смены, хоть с виду и хиленький.
- Ну конечно, маманя.
Вот на работе он с ней и познакомился. С той девкой, в которую ненароком влюбился, окромя прочего своего добра.
Её привёз городской рейсовый автобус, с маленькой дочкой на тоненьких ножках. У них обеих были косички; только у матери рыжиной похожие на подсолнух, а у девчонки чёрные негритянские волосы едва-едва заплетались в банты.
- Нагуляла, видать,- сразу зашептались бабы и бабки на скамьях, в палисадах, у печек. А мужики всё решили коротко:- Сучка.- Значит, даст без долгих уговоров.
Василий мало с кем общался у себя на току; а тут сам подошёл со своею лопатой – давай помогу – и стал с нею рядом бросать на машину зерно.
- Спасибо,- поблагодарила она; и больше до конца смены они, кажется, не проронили и слова, ни себе ни другим. А уходя, он лишь спросил у неё:- Тебя где поселили?
- В третьем доме от края. Зайти ко мне хочешь?- не смутилась она. В её улыбке было совсем мало обещанья, а больше суровой насмешки. Как видно, из милого мягкого котёнка она давно уже превратилась в ежиху.
- Утром зайду, на работу.- Василий сам себя застыдился, и даже позабыл спросить имя. Но домой он не шёл – а летел как на крыльях, удивляясь и собственной смелости, и тому что он в одночасье из утёнка вдруг лебедем стал.
- Васька!..- А это опять его маманя кричит.
Я потому так перехожу с прошлого времени на нынешнее, что мне удобнее вам рассказывать.
- Чего опять, маманя?
Василий в своей обыденной поре: не грустный-не весёлый, а какой-то ко всему равнодушный. Раньше он хоть стеснялся, когда мужики подшучивали над ним, а теперь даже баб не позорится – мол, смейтесь над мной, а я себе на уме.
- А мы ещё за кукурузой пойдём?
По кукурузку в поля ходит почти вся деревня. Но только ночью, когда все кошки серы и люди тёмны. Иначе, если сторожа прихватят на месте с покражей, то можно лишиться половины зарплаты, а приобрести пучок соли в зудящую задницу.
- Конечно пойдём. Только ты больше на дорогу не выходи – будь в кустах.
Прошлый раз они чуть не попались – два боязливых зайца зубастым волкам – когда фары запоздалой машины, везущей в кабине разудалых гуляк, вдруг осветили на трассе мамулю с мешком. Хорошо, что это был не сам председатель; а так только посмеялись над стариковской неумеренной жадностью.
- Я всё равно, Василёк, тебе из кустов свистну.
Чем там свистеть – у неё всего лишь два зуба осталось, передних, которые она с улыбкой трусливо открывает во рту всякому встречному да поперечному. Это маманька только дома такая отважная, потому что кроме Васьки ей больше командовать некем – а к старости хочется. Она постоянно покрикивает на сына, но всё же боясь перегнуть свою тяжёлую палку.
А сын временами частенько молчит ей в ответ – может, обижен за что-то.
- Василёк, ты слышишь меня?
И опять ни словечка.
- Вася, сыночек, да что там с тобой?!
- Ну чего ты кричишь..?
- Да как же, ты ведь не озываешься!
В последнее время меж ними всё больше становится – нет, не пропасть, конечно – а глупенькая необговорённая преграда, о коей нужно обязательно сказать вслух, но каждый боится трогать её, не зная, что там за уступом судьбы.
Это, наверное, рыжая виновата. Сначала она утащила Василия на рыбалку – на ебалку, как грозно и неотвратимо рассказала о ней маманя своим тараканам, зудящим в седой голове. А потом вместе со своей негритоской поволокла его в городской цирк, хотя он уже пять лет никуда из деревни не выезжал.
И Васька был счастлив, в первый раз для себя не копя денежки, а транжиря их на всякую ерунду: воздушные шарики из сумки клоуна, чупа-чупсные карамельки в ближайшем ларьке, и огромную жёлтую пахучую дыню, которую они привезли с собой, по очереди неся на руках. Поначалу он ещё немного стыдился любопытных взглядов прохожих на такую необычную семейку, в который русый папка с чернокудрой дочкой ну ни капельки не похожи; но потом уже надолго объявленная радость пересилила деревенскую срамоту, и Васька поверил тайком загаданной судьбе.
- Чему ты улыбаешься? – спросила его рыжая подружка по обратной дороге в автобусе. Она сидела через проход от него, и время от времени легко трогала за рукав – не навязываясь, но и не отпуская, а словно бы подшивая к той тоненькой нити меж ними свои невесомые волоски. Её девчоночка, умаявшись в цирке от простенького детского веселья, когда много смеху из ничего, уже тихо спала у окошка.
- Просто так, - улыбнулся он ещё шире; не то чтобы не умея, а всего лишь боясь объяснить, высказать свою радость наяву – потому что сейчас она только его, а вслух станет зависима от многих других – от соседей по креслам, которые вдруг ляпнут гадость, от шофёра автобуса, который из зависти завезёт их в аварию. И даже от неё: ведь кто там знает, что в самом деле есть женское сердце – сдобная булочка или чёрствый сухарь.
По салону летали надоедливые мелкие мухи, прилипчивые и кусачие будто оводы: но ему казалось, что это порхают мечты, маня душу своим настоящим сбытьём, и если прихлопнуть хотя бы одну, то одной радостью станет меньше. А мухи, наверное, думали, какой же это занятный неприхотливый экземпляр человека, и кружились вверху, с интересом разглядывая его.
- Тебе, может, дует?
Он встал со своего кресла – рывком, на мышцах, которых у него было не так уж много – и потянувшись, прихлопнул крышный лючок. Раньше бы он так никогда не сделал, терпя сквозняк до последнего, до своей остановки, потому что а вдруг кому-то из людей не понравится, вдруг будет ссора, скандал из-за этого люка – и тьфу на него; но теперь даже в духоте он готов был разорваться на части ради неё, ради её негритяночки, и готовился не подпустить к этой крышке никого больше. Но слава богу, что пассажиры все спали – а то бы и я с головой да кулаками бросился в свою писанину на помощь Василию.
- спасибо! – тихонько шепнула она, но с таким восклицательным знаком, который помещается только на пионерском горне и барабане с кленовыми палочками.
- спите. Я разбужу вас, - прошептал он в ответ, пряча запазуху и автобус с пассажирами, и весь белый свет.
Очень нравится Василию эта рыжая подружка. И тут уже ничего не поделаешь. Он ведь говел до сорока лет; по сути не по своему, а мамкиному разумению да хотению, копя в себе нерастраченную мужескую силу и ласку. Но теперь он обрёл сам себя в не особо крепеньком теле, не особенно храбреньком духе – а такие хлипкие мужики, если всё-таки добираются до обретения воли, то в назидание могут и богатырю хребет проломить.
Жаль только, что перед Васькой не богатырь, но старенькая маманька. Которую ох как жалко оскорбить иль унизить, когда она его родила, выпестовала без отца, и живёт рядом долгие годы, вместе с ним радуясь радостям, вместе горюя их общим горем – но тая в себе неясное беспокойство от предступившей беды, которую могут ей отдельно преподнести перемены в Васькиной жизни.
- Сыночек, ты случайно не заболел?
Ей теперь всё время хочется слушать его ласковый голос – именно ласковый, и чтоб в нём было ещё больше нежности, ведь это значит что он не сердится на неё, и тем боле не держит зла.
- Нет, маманя. Всё хорошо.
Вот и хорошо, вот и ладненько. Только речь его больно отрывиста, и даже резка: а ведь она почти яво помнит, как совсем недавно он гладил её по голове, расчёсывая ей волосы после купанья, как говорил что они ещё ни капельки не седые, а русые пышные.
Так бы всё их житиё и продолжалось, кабы не соседи. Неизвестно, ко благу иль худу, но они намекнули мамане про сыновьи свидания. И она пошла со своими трясучими подозреньями к людям, до дрожи, до обморока.
- Доброе утро, Валюшка.
- Ооо, здравствуй подружка. Садись-ка на лавку, пока я тут двор подмету.
Валентина дородна, с широкой купеческой костью, и кажется, что своим размахаем она сейчас выметет с мусором вместе сарай да избу. Метла прямо вонзается в сердцевину травы да земли, и гребастый петух бегает по следам, выклёвывая с-под неё червяков.
- А старик твой где?
- Да отсыпается после дежурства. Опять его подпоили там на охране.
Пусты вопросы – и ответы пустые. Мамане бы край надо завести беседу про Ваську, вызнать все новости; но тогда её подружка поймёт, что она не в курсе делов, и что сын ей, быть может, не во всём доверяется.
Уж лучше сбить Валентину с панталыку, представляясь, будто зашла к ней от нечего делать. А всё же, невзначай, и на нужное перехитрить разговор.
- Скушно мне одной, подружка. Со скотиной я уже с утречка управилась, борща поесть приготовила… и теперь вот Василия ожидаю с работы.
- Ну и правильно, что зашла. Денёк-то какой хороший.
Они обе поглядели на небко, где божьи коровкины детки кушают конфетки, где солнышко-сёнечко разморенно утопает в бледной паутинке перистых облаков, и улыбнулись друг дружке.
- А я с утра корову подоила да отогнала на луг. И после снова спать улеглась, когда мой поддатым пришёл – слава богу, он теперь будет дрыхнуть до вечера, а то бы замучил меня своей нудной нудятиной.
- Неее, мой Василий только по праздникам выпивает, а в остальное время он очень хозяйственный.
- Ну за твоего чего браться, когда ему и сорока ещё нет. Ты вот попробуй угомони от водки этих старых балбесов, которые пьют так как будто им вскорости на тот свет, где нет ничего грешного кроме чертей.
У мамани уже руки тряслись от ожиданья предтечи нужной ей темки, хотя бы словечка, за кое можно ухватиться как за нужную волосинку и раскрутить болтливое веретено на целый клубок. Но Валентинка-то думала, будто она и вправду зашла от одиночества скуки, а значит ей – что там слово, каждая буковка – должны интересны быть. А то может, Валька всё понимает да играет с ней, ась?
Маманя сомлела от своих недоверчивых догадок, представляя как сочувствуют или потешаются над ней с виду благообразные соседи. И как они уже определили её в дом престарелых после Васькиной свадьбы.
Предъявив себе такое, и в минуту вымучившись подозреньями, она погнала своего хроменького конька напропалую чрез буераки.
- Он у меня потому мало пьёт, что я приглядываю за ним. А вот когда женится на какой-нибудь равнодушной особе, то может и начнёт закладывать за шею сначала стаканами, а потом литрами.
- Ты что ж это, думаешь будто я своего мужа бросила на произвол, или может быть, ещё хуже нарошно спаиваю?
Только тут маманька поняла, в какую некрасивую историю она вляпалась со своим превеликим чадолюбством – а вернее сказать себялюбством, потому что в Ваське она больше обожала себя, свои в него вложения, - и тут же поспешила объясниться, оправдаться перед околевающей от злости подружкой.
- Да что ты, Валентинка, подруженька…- забормотала она, теряясь от подступившего к языку стыда, и напирая на мягкость и мягкие знаки.- Ты же меня с самого малолетства знаешь, мы ведь учились, невестились вместе, и никогда у нас не было ссор – я же совсем не о том хотела сказать.
- Брешешь, сучка.- Валентина говорила тихо, но оттого голос её звучал ещё гроже, как будто на века непримиримо.- Ты наверное в первый раз сказала именно то, о чём думала. А всё остальное время ходишь да притворяешься среди людей. И правильно Васька от тебя уходить собирается.
Она кинула метлу под ноги маманьке, и нарочито сунув кулаки в боки, ушла в хату.
- Васенька!..- Слава богу, что сейчас её сын рядышком стоит, в десяти шагах обстругивая черенок для лопаты. А тогда после пакостного разговора маманя два дня и две ночи спать не могла, ела нехотя через силу, и только истово молилась, как мышь исподлобья глядя в кошачьи немигающие Христовы глаза, и не зная, не веря уже, пощадит ли.
- Чего ты?- Василий не посмотрел на неё; а только слегка обернулся, думая, видать, о своём. Он уже сточил толстую деревяшку до сиреневой веточки, но словно не замечая, продолжал махать топором.
- О чём ты думаешь, сынок?
Ах, знать бы всё до последней буковки, чем он живёт и дышит, какие сладостные надежды питают его верующее сердце, а может быть, уже огорчения съедают его неверящую душу. Но разве же она враг своему сыну? она просто хочет, чтобы в его мечтах и для неё оставалось тёплое место, чтоб не выбросили её из дома как трухлявую ветошь.
- Да так, ни о чём. Один поросёнок, видать, приболел – плохо кушает.
Ага, так я тебе и поверила – вздрогнула маманька. Станешь ты думать за поросёнка, в первый раз за сорок лет домахавшись до бабы. Да после этого ничего иного и в голову не полезет.
- Ты за него особо не переживай: он подрищет немного и оклемается. У них уже у обоих так было, это всё детские свинячьи болезни.
Ах – думала дальше маманька – если б и у меня всё так проходило.