Счёт

Иван Кузьмич сидел на кухне, пил чай и, стараясь подавить в себе чувство гневного раздражения, считал. Когда раздражение капитулировало, затюканное настырностью весомых чисел, Кузьмич отхлебнул из кружки, облегчённо вздохнул и был вынужден признать, что со временем его успокоительный счёт становится гораздо длиннее.

Вот сегодня ему удалось совладать со своей вспыльчивостью, только миновав вовсе не близкое число семьдесят семь, тогда как раньше, в более прыткие годы, для достижения такого же результата вполне хватало и первого десятка.

В какие времена произошло это качественное изменение, Иван Кузьмич не помнил, ему было лишь совершенно ясно, что цифровой формат приведения себя в порядок бесповоротно сменился на числовой, который в свою очередь неуклонно приближался к трёхзначным значениям.

Поразмыслив над этой печалью, Кузьмич всё же для объективности отметил, что гневные кипения в нём стали происходить гораздо реже, утеряв былую периодичность. И это, конечно, было несомненным достижением. Однако при тенденции этих самых кипений к существенной продолжительности, как-то сама собой прогнозировалась и возможность наступления апокалиптического – самого счёту может потребоваться столько, что ни на что иное кроме него ни сил, ни времени не останется. А при таком раскладе счетовод в своём желании успокоения, вполне может и помереть от жажды-голода.

Помирать в математических конвульсиях Иван Кузьмич не желал, а потому и вознамерился раз и навсегда разрешить данную проблему, и тем самым избежать в будущем бухгалтерского конца. А обратив свой взор на минувшие бурления, он опечалился ещё больше, так как увиденные им причины его психических напряжений лежали в области настолько несущественных начал, что и говорить о них было даже как-то неприлично, а то и срамно.

Нет, понятно, что праведно негодовать по поводу наглости масштабных проходимцев, желающих лишить тебя гордости, а то и отечества, было делом достойным. Однако, как был вынужден признать Кузьмич, такое глобальное хамство вызывало в нём скорее возмущение, пусть временами и зычное.

А негодование вскипало от какого-то сущего пустяка – ну, к примеру, когда какой заполошенный лапоть ногу в автобусе отдавит, или же от подковырок ехидны Клавки – соседки по лестничной клетке. И это было совсем не правильно, потому как противодействие здесь вовсе не равнялось самому действию, а толкалось с бОльшим упорством, тем самым нарушая меланхолию законов механики.

Вот, если бы это чувство пробуждалось против крупнокалиберного супостата, то тогда – да… Тут было незазорно бурлить, да и применять свои подзабытые магические качества. Взять, положим, да и разрастись этаким грозовым демоном, чтоб в волосах молнии потрескивали, и чтоб глаз обязательно бездонной пурпурной глубиной переливался. Склониться над возомнившей о себе сволочью и тихонько так прошептать: «Ну что?... Вша продажная… Довыделывался? – и тут уж, дав себе волю, проорать, - Чтоб носить тебе твои деньги с собой в авоськах! И чтоб никаких банков! И чтоб ни один тимуровец тебе с авоськами не помогал!» Сказать, как отрезать и на прощание пару раз пыхнуть пурпурным.

Оценив, таким образом, парадокс восприятия окружающей действительности, Иван Кузьмич и пришёл к выводу о том, что большие пакости действуют обволакивающе, и не колют острой иголкой, как мелкие, а окутывают и уж потом жрут целиком. И что очень даже может быть, что меж ними, меж этими разновесными пакостями, есть и какой договорчик – кому и каким образом того или иного лопуха уходить.

После осознания такой хитрой пакостной игры, Иван Кузьмич и пересмотрел своё противодействие несущественным колким напастям. Нет, считать про себя Кузьмич не бросил, только делает он это теперь без привлечения больших положительных чисел, а перебирает числа отрицательные, тем самым выказывая своё пренебрежение к мелочам жизни. Так, услыхав на клетке какое обидное бубнение дуры-Клавки, он спускается по лестнице и считает про себя ступеньки: «Минус один, минус два, минус три…» А праведное искреннее негодование бережёт против размытого и опасного…