Ретушь

Писатель – Васька Писакин, был писателем среднего величия. Коварная слава на него не давила золотыми эполетами, но и совсем уж стороной не обходила, нет-нет, да и подкидывая в папку тщеславия дипломчик-грамотку, а то и какой гонорарчик на сберкнижку, чтоб Васька с голодухи не помер, и продолжал с ней, со славой, в салки-пряталки играть.

Господа более сытого образа жизни – генералы от типографий, Ваську контрактами не обременяли, но и из вотчин своих не гнали. Глядели на него, позёвывая, откушивая пирожные «эклер», и, соображая: «Да кто ж его, чёрта, знает… А вдруг, как накалякает он какую дурь до него никем неписанную… Так что – пусть будет… Тем более, что пирожные «эклер» он не жрёт, и при этом не отчаивается…»

Васька же и, в самом деле, не отчаивался. (Есть на свете такие дураки, что отчаиваться не умеют. С ними, конечно, коммунизм не построишь, но и в какую америкашку не вляпаешься). А, не отчаиваясь, вострил Васёк карандашик до предельной тонкости и задумывался, глядя на карандашную остроту, будто хотел углядеть, как на ней, вот-вот набухнет призрачная капля сюжетной амброзии.

А как только капля та проявлялась и начинала тяжелеть, Васька и принимался за обогащение родной литературы. Сама литература, при этом, ничего против не имела, по причине своей бездонности, хотя время от времени и спускала на Писакина своих цепных критиков. Для острастки…

От критиков тех, Васька лишь бодрился, как от дрёмы отряхивался, называя своих доброжелателей термином скорее медицинским – процедурщики. А получая от них пилюлю или же ещё какой клистир, вздрагивал, выдыхая раскатистое «Бр-р-р-р-р…», и уже потом посылал к едрене фене, здраво рассуждая, что собака лает, за то и косточку грызёт. Посылал и вновь принимался за эпистолярий – чиркать карандашиком да странички ворошить.

Выводить, так сказать, выпуклые образы. Образы же эти он рассматривал крайне придирчиво, чуть ли не через лупу, изучая на ликах героев своих все морщинки-трещинки, а так же и замазанные гримом прыщи и тайные ухмылки, а иногда и припудренную чванливость.

И только после этого, брался Васька за высокохудожественную писательскую ретушь – где-то что-то оттенял, а где-то что-то и подчёркивал, чтобы герой его не полудохлой собакой по страничкам ползал, а прыгал вполне бодрым гусариком.

И всё у Васьки шло хорошо – катило себе по накатанной, ровно до тех пор, пока не явился ему самый страшный писательский Дух. Дух тот и раньше посещал Писакина в его беспокойных снах, но до сих пор с ним не заговаривал, а стоял в сторонке да, молча, укоризненно поглядывал.

В этот же раз всё случилось по-иному. Ввалилось это надзирающее существо в Васькин сон, как к себе домой, да ещё и с каким-то дружком-приятелем под ручку. У дружка того из подмышки торчали два зонтика, и было видно, что он иностранец. А внимательней приглядевшись к этим двоим, Васька и сообразил: «Ба-а-а… Да они видать под хмельком… Глянь-глянь, как покачиваются…»

И то ли по причине лёгкого опьянения, то ли от того, что он не один, осмелевший Дух показал пальцем на Ваську и, огладив свою седую бороду-швабру, произнёс: «Вот он, Оле! Полюбуйся, пожалуйста, каков супчик! Думаю, пора нам ему помочь, а то скоро в стране ни бумаги, ни карандашей не останется».

Когда иностранец в ответ стал что-то лопотать, Васька и признал в нём датского гражданина Лукойе. Сам же Пишичитай, выслушав своего сотоварища, покивал ему головой, и обратился уже к самому хозяину сна:

«Мы тут посовещались, - сказал он вполне трезвым голосом, - Да… И решили Вам, Василий, всё ж таки критику навести. Не со стороны каких процедурщиков, а, так сказать, по-дружески… Да… Вы, дорогой Василий, перед тем как героев своих разукрашивать, личики-то им, от их же макияжа, щёточкой помойте. Потрите с мыльцем по лбу да по щёчкам – глядишь какая нарисованная заумность или, того хуже, величие, возьмёт да и смоется. И уж тогда, по чистому, своими красочками подмазывайте… А то ведь дребедень получается – ретушь по ретуши. Искажение, так сказать, основополагающей жизненности…»

После этих слов, датский товарищ махнул своими зонтиками, и оба пропали. А Васька остался в полусне, в полудрёме. Долежал до будильника, а как проснулся, совет тот и припомнил.

С тех самых пор, Василий Писакин к героям своим относится с превеликой гигиенической серьёзностью – рожи им чистит долго и тщательно, до проявления первых проблесков глупости. А отчистив, уж и принимается за свою авторскую ретушь.

И как-то потихоньку, потихоньку, а дело у него пошло на лад, потому как на какого его персонажа не глянь – у каждого морда без излишней пятнистости и застарелой двуличности.

Его теперь и генералы-первопечатники к себе на чай-кофе звать стали. А он, нет-нет, да и зайдёт, выпьет кружку другую бодрящего. А вот пирожные «эклер» так и не жрёт, находя в их вкусе излишнюю нежность и приторность…