Нерекомендованное чтение 6

Счастливый пятничный день, последний день первого учебного семестра катился к рубежу второго тысячелетия. И вместе с ним по синей тарелке неба улыбчивым яблочком катилось и резво закатывалось за окоем непредсказуемое крымское солнце. Погодка окончательно просветлела и явно не хотела по-зимнему суроветь. Коты и собаки увеселено шныряли; тетки с кошелками бодро топали; школьники, словно сорвавшись с цепи, скакали и орали, недвузначно демонстрируя диагноз «психопатия, отягощенная учебой».
Лоханкин, зараженный всеобщей первобытной лихорадкой, ошалев от абсолютной своей свободы, носился над Горным безо всякой цели. Попутно он обозревал округу и совал свой отсутствующий нос куда ни поподя. Он потусовался на распродаже сосен, которые почему-то извека называются елками. Потом целых полчаса отирался в булочном цеху возле здоровенных квадратических печей. Из любопытства заглянул в аптеку – царство коробочек и пузырьков, а также в железнодорожные кассы, в которых не обнаружил ничего занимательного.
За закрытыми дверями безлюдного ДК, в пустом фойе он столкнулся с рослой пышнотелой сосной, поигрывающей фальшивыми бриллиантами ослепительного платья. Очаг культуры на целых три дня приготовился к проведению массовых утренников. Он был запечатан и тих, как смиренная монашка на повечерие.
Тут Лоханкину закортило посетить кухню ресторана, где в развалах всевозможной снеди он чуть не потерялся. Здесь тщательно готовились к ночному разгулу местной крутизны и уже в четыре часа принимались за кулинарное дело. Сырный, колбасный, фруктовый, пряный дух мог довести до обморока кого угодно, но только не Лоханкина.
Лешка не чувствовал ни голода, ни холода, ни усталости, ни естественных позывов. Он не был обременен своим повседневным шмотьем, поэтому не боялся наступить на вечно развязанные шнурки и растянуться под хохот одноклассников. Ему незачем было переживать, что дневник снова потеряется. Он забыл, что на пятнадцать ему назначен урок по фо-но, а в четырнадцать в школьном актовом зале без него прошла генеральная репетиция новогоднего карнавала, где он, одаренный ролью звездочета, должен был тренироваться в зажигании гранатовой звезды на елочной маковке. К нему теперь не относился ритуальный вынос мусора и отмывание обуви от грязи, которая в Горном после дождя была обильна и прилипуча. Сейчас он был, как нелестно выразилась бы матушка, «пустоголовый жуир». Это злокозненное словосочетание Леху всегда больно жалило и сеяло в глубине его души подлое семя сомнения относительно материнских чувств родительницы.
Порой она поступала с Лешкой самым безжалостным образом. Она вырывала изо рта сына чипсы, мивину, пепси-колу, жвачку и прочие вкусности, купленные им на свои личные карманные сбережения, за что тот на нее бесконечно обижался. Не единожды Ольге Ивановне приходилось отправлять свое чадо в больничный стационар, чтобы лечить от отравления. Там ребенок получал капельницу с физраствором в совокупности с родительским нагоняем. Сидя на краю больничной кровати и следя за висящей на штативе вверх тормашками стеклянной бутылью, пускающей рыбьи пузырьки, она ехидно говаривала.
– Ну, погоди-и-и. Получишь дома отменных тумаков, как только выйдешь из больницы. Будешь знать, как жрать всякую гадость.
Мать старательно воспитывала сына. Она заставляла его выполнять уроки, играть ненавистные гаммы, делать зарядку, убирать в своей комнате, менять ежедневно носки, мыть руки перед едой и еще множество самых разных, безусловно, полезных, но таких нелюбимых и потому трудных вещей. И она таки достигала результата. Одного только не удавалось ей добиться от мальчишки – чтобы он не терял дневника. Ни просьбы, ни стращания, ни тычки не помогали. Благодаря этому обстоятельству Лешкина школьная жизнь представлялась Ольге Ивановне довольно туманной.
Пианист считал, что у него была неправильная мать. Она никогда не бегала в школу с подношениями для наведения «мостов», как это делали на глазах у всех мамашки его одноклассников. Она никогда не заступалась за Лешку и не устраивала из-за него ни с кем разборок. Она, как ему казалось, никогда не сочувствовала его мальчишеским ранам – разбитым коленкам и локтям. Она ни разу не согласилась отмазать его от школы.
Не раз, выбравшись из «ночного читального зала под одеялом» с самоощущением, сравнимым с разбитым старушечьим корытом, Лох принимался скулить.
– Ма, я, кажется, заболел. Можно я останусь дома? А завтра ты напишешь записку, что у меня была температура.
Мать, догадавшись о злонамеренном замысле сына, расставляла ноги шире плеч и упирала «руки в боки». Издевательски улыбаясь, она ответствовала.
– Знаю я твою температуру. Вот она!
Быстро подскочив к кровати отпрыска, она хваталась за край матраца, переворачивала его и выуживала из постельной кучи безобидную книжонку для подростков. Лох, шваркнувшись о пол всей своей мякотью, радовался, что мать не добралась до Камасутры. Поэтому, парочку безболезненных оплеух от строгой родительницы воспринимал, как пряники. Как обжираловку неполезной едой, так и запойное чтение Ольга Ивановна пресекала непедагогическими методами. Она бесшумно подкрадывалась к пианисту из-за спины и выдирала книгу из рук, в то время как тот был глух, аки тетерев.
Мать у Пианиста была матерью настолько неправильной, что когда ему однажды цыганчата рассекли бровь, она и тогда не бросилась на разборки. Утерев сопли и промыв ранку своему ненаглядному детенышу, она усадила его за столом напротив себя и сказала.
– Сын, в твоей жизни будут такие ситуации, когда никто не сможет тебе помочь. Ты должен научиться сам себя защищать.
Она положила на стол скалку.
– Возьми это и носи всегда с собой. Если начнут приставать – бей изо всех сил куда попало…
…Сегодня Пианист навсегда распрощался со своими сомнениями относительно материнских чувств Ольги Ивановны. Он не мог не думать о своей маман с восхищением. Как она была великолепна в роли женщины-вамп! Ее выступление было не что иное, как гениальная игра величайшей актрисы. Ее выход, вернее вход в ЭлКин кабинет, поступь, взгляды, мимика, жесты, голос!.. А текст каков!
Директорский кабинет. За столом ЭлКа. Дверь открывается, входит Ольга Ивановна. Она стремительно подходит к столу. Одной рукой оперевшись об него, а другой подбоченившись, она перегибается через край и приближает лицо к директрисе. Громко, с вызовом, не поздоровавшись.
Ольга Ивановна. Вы (подчеркнуто издевательски) слишком много на себя берете, любезная Людмила Константиновна, если думаете, что можете беспрепятственно вышвырнуть моего сына их школы. Ваш поступок не имеет оправдания (возвышается над ЭлКиной головой). В то время как мой сын лежит на больничной койке, вы… (делает лицо, отображающее крайнюю степень омерзения).
ЭлКа. Шо-хо-фу-бу-бу… (отодвигает подальше голову с застрявшим во рту куском булки)
Ольга Ивановна. Вам до пенсии сколько осталось? Год, полтора?..
Пауза. Лоханкина нависает корпусом над столом и приближает к ЭлКе впритык свое лицо. Она говорит, разделяя и подчеркивая слова.
Ольга Ивановна. Вам не удастся перевести моего ребенка в сельскую школу, как это вы проделали с другими детьми. (Громко) Мне ничего не стоит вас-с-с-с (кривит при этом слове рот) прихлопнуть, как муху! (Кричит) Я подниму всех своих столичных друзей! Телерадиовещание и пресса будут неустанно трепать ваш-ш-ш-ше имя! Комиссии проутюжат дорогу к школе до блеска! И до самого Киева понесется весть о взятках, кумовстве, поборах, шантаже, приписывании баллов, несчастных случаях и… и еще много о чем! Вот!!!
Ольга Ивановна выдергивает из рукава, как сказочная Василиса Прекрасная, свернутые в трубу листы и ударяет ими по столу. Листы разворачиваются с змеиным шорохом. ЭлКа цепляет на нос очки и наваливается на стол, хватая бумаги. Наступает долгая пауза. Приоткрывается дверь, в щель просовывается кошачья мордочка испуганной секретарши.
Секретарша. Людмила Константиновна, с вами все в порядке?
ЭлКа. Жакойте твехь! (проговаривает директриса через забитый булкой рот, кошачья мордочка исчезает).
ЭлКа, наконец, проглатывает булку. Она сидит с пришибленным видом и морщится, как от нашатыря. Затем, вдруг, залоснившись лицом и, улыбаясь до неприличия подобострастно, обнажает во рту восьмой коренной под золотой коронкой.
ЭлКа. Ольга Ивановна, голубушка, произошло некоторое недоразумение. Мария Яковлевна несколько исказила информацию о положении вещей. Вас вызвали всего лишь для того, чтобы сообщить о снижении успеваемости Лешеньки по отдельным предметам. Ведь это входит в обязанности классного руководителя.
Ольга Ивановна. (более спокойно, но безапелляционно) Вот именно. Эти обязанности, как я понимаю, являются ежедневными, а не разовыми. Деньги за классное руководство Мария Яковлевна получает ежемесячно или раз в году? Кстати, ей в статье уделена целая страница.
ЭлКа листает статью.
Ольга Ивановна. (Прихватывает сумочку-кошелек одной рукой. Указательный палец второй руки устремляет ЭлКе в лоб). Дубликат рукописи оставляю для ознакомления. Желаю здравствовать.
Лоханкина направляется к выходу. Директриса с фальшиво-приветливой интонацией изрекает ей вдогонку.
ЭлКа. Не беспокойтесь Ольга Ивановна. Можете считать инцидент исчерпанным. Надеюсь после каникул увидеть Лешеньку в полном здравии и готовым к учебе.
Из своего зрительского места Пианист просмотрел сцену с превеликим любопытством. Из своего наблюдения он сделал три умозаключения. Первое – его мать за него, Лешку Лоханкина, любому горло перегрызет. Второе – листы, сложенные в трубу, были определены ею в рукав пальто, поскольку не поместились в сумочку-кошелек. Третье – компромат, которым матушка стращала директрису, сочинен не кем иным, как ее подругой Кларой, которая была хоть и недостаточно красива, зато избыточно талантлива и вхожа во се информационные круги.
Клара не только писала статьи для всевозможных крымских газет, но еще частенько выступала на телевидение и радио. Еще она сочиняла песенки, которые пела медовым голосом под гитару всем подряд. Недавно она увлеклась рисованием. В результате, все стены и потолки ее холостяцкой маленькой квартиры были сплошь размалеваны пастелью, гуашью и акрилом. Когда мама отправлялась в гости к Кларе, Лешка увязывался за нею следом. Пока две подруги были заняты разговором, Пианист, задрав голову, кружил вокруг расписных квадратных метров.
Он был охвачен волшебством летающих домов и деревьев с человеческими лицами, в окнах и ветвях которых распевали длиннохвостые птицы. Он слышал их свирельные голоса, перебиваемые детским смехом. Девочки и мальчики, мерцая прозрачными крылышками, улыбались Лешке с потолочного неба. Собаки и коты играли на разных инструментах. Хрустальные рыбы танцевали, хлопали в ладоши и распространяли чарующий звон. Дождь изливался ромашками, а ромашки испарялись бабочками лимонницами. Вместо облаков по золотистому небу брели мандариновые овечки, и лиловое солнце запускало в кудрявое руно тонкие руки. Жуки наводнили все пространство изумрудами, рубинами и сапфирами…
…Пианист забыл и о школе, и о директрисе, и обо всех своих бедах. Он казался себе эльфом и, дрожа серебристыми крылышками и все своей хрупкой душей, устремился из воронки одиночества к сказочным воспоминаниям о потолочном рае, где играли и смеялись крылатые дети.