Приглашение

У Федьки Коркина был пунктик. Ну, пунктик как пунктик – ничего особенного. Если внимательно посмотреть, то такая маленькая, никого не обязывающая, блажь есть у каждого. Кто-то испытывает страсть к кроссвордам, кто-то любит дуться в дурака, а кто-то давиться попкорном, невзирая на его поролоновый вкус.

Федька же был почитателем корочек. Корочек во всём их истинном разнообразии. Причём почитателем вдумчивым, так сказать, отделяющим зёрна от плевел, потому как не всё то корочка, что блестит, хрустит и манит к облизыванию.

К «не корочкам» он относил любую, норовящую ввести в заблуждение, кожуру, хоть банановую, хоть удостоверяющую личность, хоть брючно-юбочную, или же какую идеологически-призывную. А так же и болячки всевозможных коррозий, вызванные агрессивностью осерчавшей среды обитания.

Корочкой же, в отличие от вышеперечисленных «упаковок», по глубокому Федькиному убеждению, могло называться лишь органичное продолжение внутренней сущности того или иного естества. И именно она, корочка, делала это естество отдельным, а значит и уникальным в текучести аморфного бытия, порождая всеми любимую и понятную форму.

Под это определение подпадала и пупырчатая молекула, в которую запрятана размазня атомов, и аппетитная горбушка чёрного хлебушка, и не менее аппетитная кожа загорелой красавицы.

Перебирая в памяти варианты корочного многообразия, Федька и открыл для себя великую истину, говорящую о том, что всякая тварь божья общается промеж собой посредством этих самых корочек – соприкасаясь границами себя самой с каким другим олухом царя небесного.

В непосредственной близости – объятиями и мордобоем, на расстоянии прямой видимости, своим же веским продолжением – словом-взглядом, а с созвездием Девы и кабинетом министров – пытливою мыслью, авангардной корочной скорлупой, нацеленной на крайне далёкие звёздные тела.

Сделав из всего этого вывод о том, что ко всему можно прикоснуться, той или иной своей границей, а значит познавать пролетающую жизнь наощупь, без всех этих эмпирических выдумок, Федька решил, что окружающую его действительность, так или иначе, надобно трогать.

Метод этот был, конечно же, не нов, и даже архаичен, потому как именно из-за этого щупанья, беспокойные сыны Адамовы из века в век карабкаются друг по другу в высокие двери всяческих кабинетов министров. Чтобы уж там вволю натрогаться и соломоновых копей, сваленных по чуланам, и гигантских рычагов, что заставляют тарахтеть и лязгать гусеницами, коптящий бульдозер цивилизации.

Однако бульдозер Федьку не интересовал, так как щупать он желал живую природу, данную ему в ощущения и во временное пользование. Первые свои опыты он провёл на представительницах лучшей половины цивилизации.

Представительницы, в подавляющем большинстве, к Федькиным опытам относились благосклонно: на обоюдное сближение шли охотно, и троганиям не противились. Тактильное познание жизни своими ближайшими оболочками шло у Федьки бодро и жизнерадостно. Лишь иногда омрачаясь выговорами некоторых представительниц о его, Федькиной корочной заветренности, а то и чёрствости.

Хуже дело обстояло с природой дикой, настороженной, плохо переносящей бульдозерное громыхание. Природа эта норовила спрятаться от любознательного натуралиста, а при его чрезмерной настойчивости и тяпнуть за мясные места.

Но это Федьку особо не расстраивало, так как раны, (что душевные, что телесные) заживали на нём, как на собаке, и быстро зарубцовывались всё той же корочной тканью. Зато наградой ему было яркое многообразие прикосновений к ранее неведомому, и растущая упругость его же натренированных оболочек.

Вот эта натренированность и сыграла с ним злую шутку. А случилось так, что стал Федька ощущать себя большим, можно сказать, что и огромным: его эфирная корочка разрослась до слоновьих размеров и сделалась им же самим вполне осязаемой.

Но это было ещё полбеды – начала эта аура поскрипывать при Федькиных перемещениях в плотных людских потоках, так же, как скрипят трущиеся друг о друга воздушные шарики. Да и на свою, вроде бы совсем далёкую, мысленную границу, Федька стал ощущать чьё-то настойчивое давление. Особенно, глядя в небесный квадрант между Вегой и Альбирео. Кто-то там, в неведомой звёздной пыли шебаршился и норовил влиять. И влиять с каждым днём всё ощутимее. То ли пробовать на прочность Федькину периферию, а может быть и, имея цель, пролезть к нему в мозги.

Но как бы там ни было, а изменения в Федьке произошли глобальные. И не то, чтобы они сильно испортили его жизнерадостный нрав или ввергли в чванливый снобизм. Нет... Только неуютно стало ему промеж даже близких людей. И даже не неуютно, а тесно…

Да и как может быть иначе, когда ощущаешь ты себя среди своих соплеменников, в беспокойстве живущих, эдаким облаком в штанах – разросшимся великаном, у которого ноги топают по Тверской, а башка в Большой Медведице маячит. И ходишь ты меж ними со скрипом, при каждом шаге боясь, кого, ненароком, покалечить. Тут, конечно, теснота эта враз на все корки давить начинает, а ночами и угнетать.

Федька от этих угнетений уж и в степи сбегал, и в дикие горы. Только там, на свежем воздухе лишь «жирел» сильнее, да от дел и страхов людских всё более отдалялся, равнодушно глядя и на их кожуры, и на гремящий бульдозер.

Бегал, бегал, пока в одном диком месте и не получил послание от космических шебаршунов, что сигналили ему из черноты квадранта. Послание сначала пришло к нему мысленной депешей, ну а потом уж, как и положено, в картонном конверте с гербовой печатью.

Было же оно не чем иным, как приглашением к переходу в новую должность. И если опустить всякие «здрасьте,… не соблаговолите ли, … и милостивый государь…», то звали в нём его, Федьку Коркина, в Боги. Поначалу в олимпийские, под руководство кучерявого Зевса. Ну и, естественно, с дальнейшей перспективой роста.

Как ни странно, но приглашение это Федьку особо не возбудило – не закричал он от радости, да и «Эх полным полна коробочка…» не запел, а принялся думать, взвешивать все «за» и «против». Уселся на камень, что тот Демон у Врубеля, вперил взгляд свой в пространство, и стал производить измерения. Потому как дело это нешуточное – подошвы свои от той же Тверской оторвать, да и воспарить… Только вот куда потом эти самые подошвы поставишь?

Да и в Боги идти страсть как охота, когда знаешь, что мечтания твои неосуществимы. А когда осуществимы? А так – ну, Боги и Боги…
Эка, прямо скажем, невидаль…