ИСПОВЕДЬ БЛУДНИЦЫ.

Предисловие
Мысль написать о рассказанном мне женщиной, пульсировала в мозгу, и это губило ме-ня. Не в силах удержаться от того, чтобы все время думать о женщинах, в то же время денно и нощно перебирал в уме мысли о распутстве, о притворной любовной страсти и изменах. Я решил об это поведать вам, дорогой читатель.

ИСПОВЕДЬ БЛУДНИЦЫ.

Я сидел на широкой зеленой скамейке под окнами автовокзала, и не хотелось шевелить-ся. Подошел автобус. Я вместе с другими сумел протолкнуться в автобус. Он был перепол-нен. Но пассажиры, кажется, вполне довольны.
На город опускались сумерки, и уже появились первые приметы вечернего оживления, сначала еще робкие; но вот зажглись, привлекая взгляд, неоновые рекламы, засветились раз-ноцветные огни над дверями парикмахерских, ресторанов и других учреждений. Вспыхнули уличные фонари. На тротуар легли густые стройные тени тополей. Люди стояли на останов-ке в ожидании автобуса. Проносились грузовики, легковые машины, автобусы; звучали ав-томобильные гудки, разговоры, смех.
Местность, по которой мы ехали, делает поворот и по лесному массиву идет вниз к краю долины, там переходит на равнину, ведущую через мост в деревню, и, наконец, пересекается с асфальтной дорогой у реки.
Когда смотришь сверху, видишь, как дорога в долине взбегает на противоположный склон, и там, где начинается лес, неожиданно исчезает, как река среди песков. С возвышен-ности поля вокруг кажутся маленькими. Их подавляет огромный густой лес, обступивший долину. Создается даже впечатление, что не столько существует долина, сколько не суще-ствуют деревья на сравнительно небольшом пространстве в форме веретена. И, человеку, за-хваченному ощущением, что лишь окружающий лес живет реальной жизнью, начинает ка-заться, что долина как бы прикрыта огромной крышкой.
Ночь в автобусе прошла быстро, почти все пассажиры спали.
Выйдя из автобуса, я достал записную книжку и, перелистав её, нашел адрес, где мог снять комнату.
Прохожий, у которого спросил нужный мне адрес, с готовностью стал давать объясне-ния. Поблагодарив его, я покинул остановку. Вскоре понял, что заблудился среди домов.
Дело было не в сложной планировке кварталов, – она была, пожалуй, даже слишком проста. Все дома одинаковые, каждый дом – близнец соседнего дома. Как спичечные короб-ки, здание показались мне странными, чужими, пожалуй, даже смешными. Пожалел, что углубился в лабиринт домов. «Не надо было сворачивать с той улицы», - подумал я. Зачем вышел из набитого людьми автобуса; как хорошо было ехать вместе со всеми! Теперь один. Для чего отправился в такую даль, ищу зачем-то дом. А мог бы остаться в гостинице, пого-ворить с молодыми, поболтать о дальних странах, о поэзии за кружкой прохладного пива. Мне стало грустно.
Должно быть, уже недалеко: похоже, вон тот дом на противоположной стороне как раз мне и нужен. Словно нарочно, на моем пути оказалась какая-то стройка. Видимо, собирают-ся прокладывать трубы. Как бы там ни было, сейчас передо мной канава, слишком широкая, чтобы ее перепрыгнуть. Я поискал переходные мостики. Конечно же, их не было. Идти в об-ход или прыгать? «Не так уж я стар»,- сказал сам себе. Отошел несколько шагов назад и раз-бежался. Проклятие! Как раз в момент толчка нога увязла в песке, и я свалился в канаву. Хо-рошо еще, на дне не было ничего твердого или острого. Лишь минут через десять пришел в себя после падения. Усмехнувшись, кое-как отряхнув одежду, вылез наверх.
Остановился, еще раз взглянул в записную книжку и направился к дому. В подъезде бы-ло восемь квартир, но только у двух на почтовых ящиках стояли фамилии жильцов, и обе не те.
Адрес был правильный, поэтому нужно было искать в шести других. Я наудачу нажал кнопку звонка. Никто не откликнулся. Попытался еще раз.
С минуту подождал, затем нажал на другую кнопку. Опять никакого результата. Заку-рил. Может, кто-нибудь из других жильцов знал, где она находится. Сначала нажал на кноп-ку Сахарова, и, не получив ответа, нажал другую. Под ней стояла фамилия Харченко.
В доме царила гробовая тишина.
Пожал плечами и отошел от дома. Уже собираясь уходить, увидел позади дворик. До-рожка огибала здание и вела к высоким деревянным воротам. Сейчас они были закрыты. Может, там найду кого-нибудь? Пошел по траве к воротам и открыл их. На поляне лежала девушка.
На белокурой девушке был только купальник. Она лежала лицом вниз на широком и длинном полотенце, возле нее стояла бутылочка для загара, а на траве - открытая книжка. Девушка обернулась и посмотрела на меня сквозь солнцезащитные очки.
- Вы кого-нибудь ищете? - спросила она.
- Некую Теплову, - ответил я. И сообщил ей адрес, - Вы случайно не знаете, где она?
- Я приехала сюда совсем недавно. Но если не ошибаюсь, во второй квартире первого этажа живет Теплова или Теплякова, или что-то в этом роде. Вы звонили туда?
- Да. Но, похоже, там никого нет.
- Она, наверное, пошла на вокзал или на рынок. Подождите. Должна скоро подойти.
Через десять минут, я увидел женщину, идущая с авоськой в руках.
- Вы будите Евгения Николаевна Теплова? - спросил я.
- Да!
- У вас сдается комната?
- Сдаётся! Пойдемте. Я покажу ее.
Мы пошли в квартиру. Теплова показала мне одну из комнат. Комната мне понравилась. Я дал ей задаток, за неделю вперед.
Моя отпускная жизнь началась спокойно. Утром ходил на пляж, в лес, а вечером на тан-цы или в ресторан.
Общался с хозяйкой квартиры с удовольствием.

Однажды вернулся поздно. Хозяйка - Евгения Николаевна сидела на кровати. Постель была убрана. Она не позаботилась одеться и сидела в халате, кое-как зашпилив волосы в пу-чок. Когда я увидел, как она, с трудом сохраняя равновесие, сидит, точно птица на качаю-щейся ветке, то от непомерной растерянности испытал, скорее, стыд перед самим собой. На носу и верхней губе ее выступали капельки пота, она смотрела на меня, откинувшись назад, как заводная кукла, не в силах подняться на ноги. Глаза ее были красными. Выглядывавшие из кофты шея и плечи покрылись гусиной кожей.
- Вы не больны? - попытался спросить.
- Нет, не больна, - ответила она насмешливо, сразу уловив мое замешательство.
- Значит, вы действительно напились?
Я увидел, что капелька пота, дрожавшая на верхней губе, скатилась вбок, следуя движе-нию губы. Изо рта вырвалось тяжелое пьяное дыхание. Усталость, которую я принес с вече-ринки, разлилась по всему телу, и мне захотелось спать.
- Вы совсем пьяная.
- Да нет, не такая уж пьяная. Просто вспотела, но это от страха.
- Чего же вы боитесь?
- Мне страшно, что есть люди, которые способны на убийство и изнасилование, на гра-беж и хамство.
Снова откинулась назад, и Евгения Николаевна посмотрела на меня. Отчаянная беспо-мощность ее необычно красивых глаз привела меня в дрожь. Но она тут же прикрыла их ве-ками и снова глотнула из бутылки. Вдруг она закашлялась до слез, из уголков рта потекла слюна, смешанная с коньяком. Я взял из ее руки бутылку и поставил в холодильник.
В свои сорок лет Теплова не выглядела ни на день моложе, фигура начала оплывать, подглазья были покрыты сеточкой мелких морщин, волосы уже не блестели. Она чувствова-ла себя забытым на этом свете существом, не имеющим никакой цели. Ела, спала, пила, бодрствовала, но не жила активно. Жизнь не давала никаких впечатлений. Ей ничего не нужно было от жизни, кроме спокойствия, и спокойствие это она могла найти только в смерти. Но пока смерть еще не приходила, надо было жить, то есть убивать время. В ней в высшей степени было заметно то, что заметно в очень маленьких детях и очень старых людях. В ее жизни не видно было никакой внешней цели.
- Рано, очень рано изломалась у меня жизнь. Гуляя, я не имела привычки задуматься о будущем.
- Ты прости меня. Не обращай внимания, когда я такая. Не слушай. Тут ведь столько подлого во мне - ты и не представляешь… Это проходит.
Что и говорить, когда женщина опускается до такой степени, вся ее гордость пропадает. Теплова махнула рукой на свою внешность, на порядочность, уважение, любовь - на все то, чем дорожила прежде.

После этого случая более чем неделю Евгения Николаевна не пила. Стала следить за со-бой, прихорашиваться. Наводила в квартире порядок и была какая-то растерянная. Мне по-казалось, что ей хотелось выговориться, рассказать что-то, снять с души какой-то груз. В ее душе было неспокойно.
День случился дождливый. Мне не хотелось ни куда идти. Сказал Евгении Николаевне, что схожу на рынок и отметим "День России". Хозяйка как-то обрадовалась, преобразилась и начала копошиться на кухне.
Я принес вина и разных продуктов.
Евгению Николаевну просто было не узнать. Она сделала прическу, одела, наверное, лучшее свое платье, накрасилась и напудрилась. Вообще вся сияла, и ее лицо красили светя-щиеся умом глаза, над которыми сдвинувшиеся особенным манером брови говорили о при-вычке вдумываться во все, что встретят эти глаза; немного приподнятый небольшой нос с резко очерченными ноздрями заявлял решительность. Через час на столе стояли закуски: ик-ра красная, сельдь в винном соусе, осетрина заливная, холодное вареное мясо с хреном, салат из огурцов со сметаной, салат из помидоров, огурчики маринованные.
Мы подняли фужеры.
- За «День России!» - произнес я - и чтоб не последняя!
- За «День России!» - сказала Евгения Николаевна, несколько напряженно глядя на со-держимое фужера.
Мы выпили и символически закусили.
- Я начинаю думать о завтрашнем дне, - заговорила она. - Болезни наши появляются не вдруг. Все копиться годами, и мы, несмотря на тревожные сигналы, бежим, торопимся, боясь не успеть, не отстать от других. Кросс этот бесконечен и, в общем-то, бесцелен. Мы родились голыми и, уходя, ничего с собой не захватим. Так стоит ли суетиться, торопиться, портить нервы друг другу, отравляя жизнь близким, коллегам по работе, соседям, передавать пороки свои детям нашим.
Когда тебе хорошо, радуешься любой мелочи. Прелесть каждого дня, легкое и приятное головокружение от спиртного, возбуждение от работы. Невероятное счастье, когда, просы-паясь, знаешь, что перед тобой целая жизнь, целый долгий день до самого вечера, пока, опу-стив голову на подушку, опять не погрузишься в небытие.
- По второй? - сказал я.
- Наливай!
Я подцепил вилкой красной икорки и бросил ее на язык. Аппетит теперь у меня был са-мый настоящий, азартно принялся наворачивать все подряд. Евгения Николаевна осторожно наколола на вилку красный свежий помидор с яйцом, смазанным майонезом. Поднеся поми-дор ко рту, она посмотрела на него сначала с одной стороны, потом с другой, затем зажму-рилась, положила помидор в рот, но не жевала, а как бы думала, жевать ей или нет. После этого на одной силе воли зажевала и еще одним неимоверным усилием той же воли прогло-тила.
После выпили еще. Она стала расспрашивать меня о моей работе, семье. Я вкратце рас-сказал ей все, чем она интересовалась.
Попросила наполнить бокалы и начала рассказывать - исповедоваться в своей прошлой жизни.
Евгения Николаевна начала рассказывать о том, как она жила, сколько выстрадала за эти годы, как молила бога, чтобы господь взял ее к себе.
Голос ее звучал то печально и тихо, когда говорила о своих долгих страданиях, то про-никалась необычайной нежностью, вспоминала о том, как в долгие, бессонные ночи думала о своих родителях и о тех недолгих, счастливых днях, которые провела вместе с родителями.
Глаза ее то вспыхивали огнем, то снова глядели на меня грустно и печально.

В вечерних сумерках сияние заката, поблескивая на гранях мебели, создает образ нере-ального мира, мерцает в зыбкой игре светотеней, высвечивает пыль, которая как бы запоро-шила далекие воспоминания и мечты.
Но трудно закрыть глаза. Невозможно в один день погасить последние вспышки разума, который созревал, множа свои способности приводить самые несхожие вещи к общему зна-менателю, который привык жить собственной, независимой жизнью. Невозможно отказаться от всего, сказав себе только: откажись. Наконец, нельзя отречься от самого себя, забыть то, что год за годом, минута за минутой формировало твою личность.
Евгения Николаевна начала откровенно вести свою исповедь:
- Я родилась в нормальной интеллигентной семье среднего достатка. Росла девочкой са-мостоятельной, искренней, в классе меня любили, училась легко, не надрываясь, и числилась хорошисткой. Открытая, веселая, умудрялась собирать на свою голову все шишки. Терпела от чрезвычайно яркой и романтической внешности одни неприятности. Запросто могла оказаться в компании, из которой потом приходилось уносить ноги, рискуя едва ли не жизнью. Не умела быть жестокой, а надо было учиться. Мне казалось, это неприличным?

Любезным моим родителям (оба теперь на небесах) я обязана привычкой к порядку и ак-куратности, внушенной мне с самого раннего возраста. В это счастливое, давно миновавшее время я обуче¬на была опрятно держать волосы во все часы дня и ночи. Старательно склады-вать каждый предмет моей одежды в одном и том же порядке, на одном и том же стуле и на одном и том же месте у кровати, прежде чем отправиться на покой.
Нас в семье, - детей, было двое - я и сестренка Клара. Клара на три года старше меня. Бывало, помогу Кларе с делами по дому управиться, чтобы нам поскорее на танцплощадку поспеть. Мы возьмемся с ней за руки - и бегом, по, улице, а, как добежим, я с ходу, не отды-шавшись, танцевать начинаю. Кавалеров нам дожидаться не приходилось: на каждую де-вушку - двое парней, а мы были самые хорошенькие. Мальчиками особенно не увлекалась, для меня главное были танцы. Другой раз все остановятся и смотрят на меня, как я в вальсе верчусь, а кавалеров даже и разглядеть-то не успевала - так они быстро менялись. После тан-цев парни за нами гурьбой до самого дома идут. Приходим домой, разденемся и в кровать.
Мы с Кларой, с моей старшей сестрой, лежим, не спим и все, что вечером было, по-деловому обсуждаем. Она в облаках не витала. Она об одном думала: на которого из наших ухажеров можно надежду иметь. От кого дома подмога будет. И выбрала Павла Богомолова. Он был постарше других, ему двадцать пять сравнялось - мужчина. Был удалый парень, сте-пенный такой; а уж силища - бочку гвоздей поднимал. Он к нам домой пришел, папаше сразу же по душе пришелся, а мама, сказала, - молода еще Клара, замуж идти, - но шума поднимать не стала. На свадьбе я все плакала, думала: что нам теперь не ходить с Кларой на танцы и никогда уж не будем мы с ней рядышком на постели лежать.
Зато когда Павел дома все в свои руки взял, вроде бы дела на лад пошли.

Впервые мужчину я познала, когда училась в восьмом классе. Он был старше меня почти вдвое.
Как-то после тренировки я задержалась в спорт зале. Тренер предложил подвести меня до дому. Я согласилась. Мы подъехали к его дому.
- Сейчас зайдем на минуточку, - сказал он.
Послушно вошла с ним в здание. Поднялись по лестнице, и зашли в его комнату. Стол был некрыт. Налив полный фужер коньяка, он протянул его мне. Стала отказываться, ссыла-ясь на то, что не пью. Он грубо заставил меня выпить. После выпитого, тренер страстно клялся мне в любви, умолял о взаимности. И все время неистово сжимал меня в объятиях. Я не могла вырваться, потому что он был очень сильный, и мои руки были крепко притиснуты к бокам; чувствовала, что слабею; боялась потерять сознание.
Его горячее дыхание было омерзительно. Целовал мне рот, глаза, щеки, волосы. Хотела оттолкнуть его ногой, но он только крепче прижал меня к себе. Насильник молчал. Видела, что он бледен и глаза его горят от желания. Грубо повалил меня на кровать.
Взял мои руки и потянул, поместив их к себе на талию. Моё тело двусмысленно двига-лось под его прикосновениями, и легкий булькающий звук вырвался из моего горла, когда откинула голову назад, чтобы взглянуть на него, в ужасе, не то полузадушено я вскрикнула:
- Петр Иванович!…
Его голос раздался откуда-то из глубины его существа:
- Женя.
- Пётр Иванович, отпусти меня.
Молча боролась с ним. Мы уже не замечали, сколько прошло времени. На мне уже почти ничего не было надето. Он мог видеть, как двигалось, вздрагивало, изгибалось мое тело, пытаясь освободиться из его рук. Отчаянный громкий крик ворвался в его уши, заставив даже вздрогнуть:
- Петр Иванович!
- Сейчас, - отозвался он. – Сейчас.
- Ты сам не знаешь, что делаешь!
- Нет, знаю.
- Петр Иванович! ты сумасшедший. Я расскажу…
- Меня это не волнует.
Он овладел мною безжалостно, заставив подчиниться грубой физической силе. Волны ужаса и ненависти прокатывались по телу, огромная тяжесть навалилась на меня и, наконец, последняя, самая мучительная, острая боль, как будто в нее вонзили тысячи мелких иголок, и я почти облегченно скользнула в темную пропасть.
Мягко застонала, когда он отбросил моё платье. Я не стала больше сопротивляться.
Я ответила его чувству, когда моя рука обвилась вокруг его шеи и мои пальцы вцепились в волосы на его затылке. На короткий момент мы слились в любовной гармонии, стиснув друг друга в объятиях, и это было завершающей стадией того движения друг к другу, которое началось с насилия.
Позже подумала, что все это явилось плодом воображения, ослепленного мгновенным пламенем. Слишком быстро и неистово все произошло.
Когда он поднялся и чуть отступил от меня, я все еще не двигалась.
Под утро меня разбудили его новые ласки. Здесь только опомнилась и с криком ужаса вырвалась из его объятий.
- Не надо! - через силу проговорила я, давя в груди истерические рыдания. Но он был не стыдливого десятка.
- Женя!
Я посмотрела на него, и, хотя лицо тренера смутно белело во мраке, он все же увидел ненависть в моём взгляде.
- Убирайся, - прошептала я.
- Хорошо.
- Сейчас же! - потребовала я.
Он всматривался в моё лицо, но это было всего лишь бледная, безразличная, ничего не говорящая маска. Насильник хотел, чтобы я что-нибудь сказала, как-нибудь отреагировала на происшествие, но я молчала.
- Прочь!…О, какая подлость!… Несчастная я, несчастная! – и, рыдая, бросилась на свою подушку.
Тренер испугался и начал просить прощения, уверять в своей любви, клясться, что все это загладит, говорил, что хочет жениться на мне, и все прочее глупые и пошлые слова, ко-торые обыкновенно говорятся подобными героями в критические минуты.
Но мне слышались в его словах искренность и страсть, и нежность - я мало - помалу по-верила его уверениям, потому что вообще девушка в моем положении легко верит словам и клятвам. Его мольбы и кроткие несмелые ласки успокоили меня, доверчиво поглядела на не-го и проговорила с глубоким вздохом:
- Ну, что сделано, того не воротишь… Вы от меня взяли все - у меня ничего больше нет теперь. Так люби же меня.
Часам к десяти утра я тихо простилась с ним.
Придя, домой легла спать, но мать, заметив, что я какая-то вялая, решила измерить мне температуру. Ртуть застыла на отметке 39, я была в жару. Мать вызвала "скорую помощь", накрыла меня одеялом, и тут она заметила, что трусики в крови.
На следующий день мне стало лучше. Лежала и раздумывала обо всем, что случилось в течение роковой для меня ночи. Встала, наполнила ванну горячей водой и начала яростно тереться мочалкой. Но грязь не очищалась - она оставалась внутри, и ее никак не удавалось смыть.
От горячей воды боль немного утихла. Я медленно вышла и начала одеваться, потом накрасила губы и причесалась.

Прошло некоторое время. Я на все махнула рукой и стала бывать в компании взрослых мужчин.
К шестнадцати годам познала страсть мужской ласки. Поднялась как на дрожжах и стала пухленькой, как пышка. Крепкие зубки и никаких корсетов. Молоденькая девчонка, — что называется, кровь с молоком, розовые губки. Шапка волос цвета спелой пшеницы и крошечные веснушки на скулах, словно золотая пыль, упавшая с солнечного венка на голову. Плечи уже полные, налитые, и все повадки - зрелой женщины. У меня появились груди, и это меня ничуть не смущало, напротив, мне хотелось, чтобы они были большие, как у кормилицы, — вот до чего жадна и безрассудна юность. Я приходила в восторг решительно от всего. Для меня все было возвышенным, необычайным, страстным, божественным, чудесным. Воодушевлялась, гневалась, унывала, окрылялась. Была в том возрасте, когда примитивные нервные центры порождают милое ощущение удовольствия во всем организме, когда все так раздражающе интересно, когда можно “умереть от смеха” или “лопнуть от счастья” и когда “ах” и “ой” составляют прелестный и несложный рек-визит эмоциональности.
После десятого класса уехала в Москву. Родителям сказала, что поехала поступать в ин-ститут.
В столице в институт не поступила. Провалилась на первом же экзамене. Устроилась работать в одной из фирм. Сняла комнату. В течение полугода мне едва удавалось сводить концы с концами.
В один из вечеров в кафе познакомилась с симпатичным и довольно-таки состоятельным мужчиной. Его звали Игорь. Он проводил меня до дому. Назначил встречу. Так мы встречались с ним более месяца.
Однажды вечером, собравшись с духом, Игорь решил навестить меня. Позвонил в дверь. Я впустила его в квартиру не сразу, и о чем-то подумала перед тем, как сказать: - Проходите.
Встретила взгляд Игоря, и такое было в этом взгляде, что поцеловала его в губы. Игорь ответил... Он так пылко ответил, что внутри меня что-то перевернулось. Долго томившаяся плоть взбунтовалась. Он, не глядя, обхватил меня и увлек куда-то влево.
- Погоди, погоди …- шептала я.
Но Игорь уже ничего не соображал. Его руки скользнули под мини-халатик, ощутил мою кожу и, почувствовал, что душа его трепещет. Под халатиком на мне ничего не было.
Он нашел мою грудь и по тому, как вздрогнула от его ласки и прижалась к нему, я поня-ла - во мне просыпается желание, равное по силе его желанию.
Кровать была рядом, но он опустился на ковер и замер на коленях, глядя, как я раскину-лась перед ним.
Волосы разметались по ковру, глаза были закрыты, но веки вздрагивали. Я ждала. Мои руки легли ему на грудь, пальцы затеребили пуговицы рубашки, первая пуговичка выскочи-ла из петли. Сдернув рубашку с плеч, Игорь горел от прикосновения моей обнаженной груди к его телу.
Он медленно, невесомо лег рядом, опираясь на локоть. Провел кончиками пальцев по моему лицу, по шее, по плечу. Я выгнулась, и он понял - я пыталась приблизить грудь к его губам.
Мои руки бродили по его спине, понемногу, притягивая его все ближе, и вдруг, скольз-нули вниз и привлекли, с такой силой, что он вынужден, был упереться в ковер локтем, что-бы не причинить мне боль.
- Не бойся! - быстро прошептала я.
- Ты так хочешь?
- Да …
Игорь почувствовал, как под его коленями раздаются в стороны мои колени…
Он опять приник губами к моей груди. Его рука медленно скользнула по моему животу, легла между бедер, и по тому, как я расслабилась в ожидании, понял - любая его ласка будет желанной.
Он хорошо знал сам себя, этот шустрый Игорь, но оказалось, не до конца. Никто и нико-гда еще не целовал его в сгиб локтя - и не знал, что от такого поцелуя тело взмоет в невесо-мость. Потом были другие поцелуи, и, наконец, оба тела слились, в одно и нас сотрясал ро-кочущий ритм вселенской симфонии, и этот ритм с рождения был в крови у обоих. И только теперь это стало ясно.
Утром, уходя от меня, Игорь положил на стол несколько сот долларов и исчез.
Поняла, что смогу зарабатывать деньги таким способом. У меня появились "клиенты" из гостиницы "Космос", которые щедро платили мне за "работу".
Работу в коммерческой фирме я покинула.
Вскоре появился новый гардероб, нормальная квартира, обставленная со вкусом, и рос-кошные меха. Своим знакомым объясняла, такое внезапное благополучие работой в коммер-ческой фирме. Меня часто не бывало дома, почти перестала видеться со знакомыми, объяс-няя это деловой занятостью на работе.

Есть категория женщин, красивых, умных, свободных. У них огромный круг знакомых и необычная жадность к развлечениям. Они не думают, как и где живут. Они просто живут, легко и свободно. Такие женщины обычно нравятся занятым мужчинам.


Как-то в один из вечеров я находилась в ресторане «Космос», в кругу своих клиентов, и вижу входит Игорь. Сел за столик и заказал шампанское. Увидел меня и кивком головы по-здоровался со мной. Я не ответила. Была обижена на него. Думала, что он забыл меня, и у него появились другие девочки.
Он пригласил меня на танец, я отказала. Мне не хотелось портить настроение моим клиентам.
Позже выяснилось, что Игоря все это время не было в городе.
Игорь был взбешен, посидел немного, рассчитался за заказ и ушел.
Я почувствовала беду.
Прошла неделя, Игорь с другом пришел ко мне домой. Он нажал кнопку звонка и отпря-нул назад в сторону, чтобы не увидела его лица.
Открыла дверь со словами: - Галя! - это ты? …- Замолчала, увидев пред собой поблед-невшего Игоря.
- О, извините, я приняла вас за…
Взгляды наши встретились, как и неделю назад в ресторане. По изменившемуся выраже-нию глаз Игорь понял, что я испугалась. Он быстро шагнул вперед и с силой ударил кулаком мне в живот. Из груди моей вырвался воздух, глаза мои закатились, ноги подогнулись, Игорь подхватил меня, прежде чем я упала бы на пол.
Пока он тащил меня, верхние пуговицы блузки расстегнулись, и теперь Игорь не мог оторвать глаз от моего бюстгальтера.
- Я это сделаю, - сказал Игорь. Похоже, он не отступился бы от своего желания, даже ес-ли бы стала просить его о пощаде.
Как только он наклонился надо мной, я схватила настольную лампу и пыталась ударить его по голове. Игорь уклонился, блокировал удар предплечьем, да так, что лампа вырвалась из моей руки и упала на ковер
Возбужденный сопротивлением, Игорь ударил меня в челюсть.
Я завалилась назад. Он накинулся на меня. Бормоча ругательства, разорвал тонкие тру-сики.
- Пусть узнает, какая судьба ждет тех, кто смеет перечить мне!
Он овладел мной.
Вторым клиентом был костлявый, похожий на кавказца парень. Горящие глаза, горячие руки, раздвигали мои колени. Я начала было сопротивляться, но потом заставила себя рас-слабиться, просто смотреть в потолок, Три минуты он прыгал на мне, как терьер.
Они ушли. Я свернулась комочком на кровати, не раскрывала глаз и слушала. Лежала, плотно прижав колени к груди, разорванные трусики валялись на полу у кровати. Мои уши, словно маленькие зверьки, существующие отдельно от остального тела, ловили каждый звук, каждое слово, требуя подтверждения, что в доме я осталась одна. Тишина. Только снаружи доносился шелест листвы.
- Плохо - подумала я. - Очень плохо.
Со стоном села. Болел низ живота, лицо, шея.
Инстинктивно прошлась по волосам, обнаружила, что пластмассовая заколка, сцепляв-шая их на затылке, сломалась, и волосы рассыпаны по плечам.
Подняла порванные трусики. Вышла из комнаты, медленно, едва переставляя ноги, за-шла в ванную и стала набирать воду. Сняла с себя все, бросила в корзину для грязной одеж-ды, вылила в ванну чуть больше, чем обычно, жидкого мыла.
Горячая вода, соприкасаясь с синяками и ссадинами, заставила меня вскрикнуть, но я решительно опустилась в воду. Кожа сразу порозовела. Начала намыливаться.
Напрасно. Такое не смывается.
Встала, намыливая тело, пока вся не покрылась белой пеной. Взглянула на свои груди, на которых остались красные следы пальцев, которым со временем предстояло стать фиоле-товыми. Припухло и правое укушенное плечо.
Осторожно вытерла тело огромным маховым полотенцем.
В спальне расчесала волосы, надела самую прозрачную из ночных рубашек. Села к туа-летному столику, чтобы тщательно накраситься.
Когда прошли все синяки, я забыла, а точнее сказать, старалась не вспоминать о про-шедшем. Стала вести веселую прежнюю жизнь. Регулярно посещать ресторан «Космос», там всегда были богатые «клиенты».
Позже я скопила много денег и больше уже не должна была торговать телом. Погоня за большими деньгами не прельщала меня. Такая погоня делает зависимой. Будучи блудницей, я чувствовала себя в меру независимой. Раз или два торговалась, но торговля не говорит о независимости, а лишь о том, что от мужчины хочу получить за свои услуги больше денег. Иногда в этой торговле уступала. Ни с кем не подружилась и по-настоящему не сблизилась.
Задавала себе вопрос: - «Почему я, профессиональная проститутка, придаю такое значе-ние изнасилованию?» Да потому, что мужчины изнасиловали нечто большее, чем мое тело. Они изнасиловали понятия, согласно которыми я жила. Дорого за них платила, выступая против моральных, а не торговых норм. Какие-то нормы я соблюдала. Была также независи-мой в своих чувствах. За роскошь, независимость человек платит дорого. Он не руководству-ется чувствами, у него нет друзей, но у него могут быть враги. Ты зависишь от друзей, так как им отдаешь свое время и мысли.
Всю жизнь подсознательно стремилась испытать великую любовь, потому свои зрелые годы провела в бесчестии. Я перестала противиться своим желанием. Испробовала все. С женщинами мне не понравилось, – они привязываются после первой же ночи и потом ла-стятся, как котята. Мне не нравилось заниматься сексом втроём, – кто-то один всегда оказы-вался лишним, и это меня раздражало. Потом познакомилась с Петром. Он оказался гоми-ком. Петр научил меня пользоваться искусственными пенисами. Я бросила Петра и стала общаться только с голубыми, – ни один мужчина не мог удовлетворить меня при помощи того, что дала ему природа.
Мне мало одного мужчины, ждала такого, в ком воплотятся десяток мужчин.
Добавочное впечатление на мужчин производит партнерша с не совсем определившимися с ним отношениями. Это свидетельствует о том, что она привлекательна, умеет мужчину в себя влюбить, она в состоянии мужчину удержать.
Не думала об этой, свидетельствующей о моей развратности, ибо какое другое слово, можно употребить, если думаю об одном, сплю с другим и одновременно не скрываю перед ним своей связи. Это доставляло мне извращенное удовольствие.
В моей жизни было немало мужчин. Просто не могла без них обходиться, физическая близость была мне необходима, как пища. Но как часто разочаровывалась в них! Мужчины были циничны и эгоистичны. Они брали меня, совершенно не думали обо мне, оставляя меня неудовлетворенной и опустошенной.

Я встретила, как это пишут в романах, мужчину моей мечты – Григория.
Его чувство импонировало мне. Лучше быть любимой, чем любить.
В Григории все было иначе.
Григорий привез меня к себе в холостяцкую квартиру, которая, к моему удивлению, оказалась ухоженной, чистой и уютной.
Я оглядывала комнату, в которой жил Григорий. А надо сказать, была это комната его сверхдальней престарелой родственницы. Помимо стола, полки с книгами, кровати, шкафа и самого хозяина, имелся только календарь с мало одетыми девушками за какой-то давно, прошедший год.
В комнате был накрыт стол на двоих со свечами. Прежде чем поставить компакт-диск, он спросил, какую музыку я предпочитаю. Я выбрала сначала мелодичную “Аббу”, а потом попросила послушать Первый концерт Чайковского в исполнении Филадельфийского симфонического оркестра. Мне казалось, что тому, что последует после дружеского ужина (а в этом я не сомневалась ничуть и даже втайне ожидала), соответствует музыкальное произведение никак не меньшего масштаба...
Выпив два бокала шампанского, которые привели в крайне веселое расположение. Глаз-ки мои заблистали еще ярче прежнего, из пересохших губ порывисто вылетало жаркое дыха-ние. Я чувствовала жажду, а Григорий советовал утолять ее шампанским. Я чувствовала себя необыкновенно легко и приятно, и уже без застенчивости болтала и звонко смеялась. Шам-панское было для меня дело привычное и потому скоро произвело надлежащее действие.
К чести он не бросился на меня как лев на бессловесного агнца. Просто встал из-за сто-ла, подошел ко мне и взял за руки.
Слова “Я люблю тебя” произнес приглушенно и проникновенно. И хотя я почувствова-ла, что мне говорили их уже не раз, тем не менее они прозвучали для меня очень убедительно.
Я поднялась навстречу, он легко подхватил меня на руки и понес на кровать...
Под его ласками, меня охватила дрожь. Я закрыла глаза, вся во власти неожиданного счастья. Ни за что в мире я не оттолкнула бы Григория. Он оказался моей мечтой. Мне вовсе не хотелось очнуться, не хотелось говорить. Мне хотелось слушать собственное тело, кото-рое вдруг стало откликаться на прикосновения, заставляющее желать большего, чем поце-луй.
Он целовал меня нежно, не настойчиво, скорее лаская меня губами, медленно пробуждая во мне чувствительность. Моё сердце стучало так, что казалось, грудь разорвется, и, задыхаясь я ждала все новых и новых поцелуев и ласк. Не отрываясь от моих губ, он прошептал:
- Ты хочешь принадлежать мне? Ты хочешь? Скажи?…
Движением век я ответила "да" и крепко обняла его за шею, чтобы быть ближе.
Он приник ко мне таким горячим поцелуем, что я почти лишилась чувств в его объятиях. Я забыла о всяком приличии, ради желания и наслаждения слышать, как он без конца повторяет мне, сколь я прекрасна.
Целовал меня в шею, потом в грудь, и я испустила долгий вздох, наполненный блажен-ства. Мы утонули во мраке, будто в теплой реке. Говорят, такое состояние называется "Ма-лой смертью", подумала я, а через некоторое мгновение уже не могла думать ни о чем.
Я беззаветно, без оглядки назад и вперед, отдалась ему своей натуры - страстью, которая так долго, безвыходно зрела в моём сердце.
Через некоторое время, засыпая в его объятиях, успокоенная и умиротворенная я, счаст-ливо вздыхая, думала, что человек, которому я отдалась так внезапно, поистине стал моим возлюбленным, любовником в полном смысле этого слова. Той ночью я действительно стала настоящей женщиной. Любовь его разбудила меня, и теперь я понимала, что означает при-надлежать мужчине.
Но то, что я познала с Григорием, не дано больше познать никому. Мы не стыдились друг друга. Не знали запретов. Не думали о том, что дозволено и что — нет. Когда лежали на смятых простынях, на широкой кровати, в комнате с открытым окном. Мы бродили по напоенным ароматом жимолости лесам, и проселочным дорогам, которые благодаря разрос-шимся живым изгородям походили на сумрачные душные тоннели.
Григорий стал первым настоящим мужчиной, сумев разжечь во мне женскую страсть и научив такому, о чем я даже и представления не имела.
Летом мы частенько уезжали на его «Ниве» на природу. Подкрепившись взятой из горо-да провизией, предавались безудержному сексу.
Григорий, выбирая место для стоянки, какую-нибудь въездную дорожку, чтобы можно было отдохнуть в лесу.
Мы съехали с шоссе по проторенной сухой дорожке, которая сразу же исчезла в траве, среди осинок, берез и елок. Григорий свернул в лесной тупичок, машину сильно качнуло на кочке, и он выключил зажигание.
—Поцелуй своего шофера, — попросил он.
Согретая солнцем придорожная лужайка. Не тронутая съезжающими автомашинами, так густо и ярко заросла цветами, так звенели в этих перепутавшихся цветах кузнечики, такая тишина вдруг ударила в уши, что Григорий, отойдя от горячей машины, свалился будто в обмороке в эту мешанину цветов, в эту красотищу, в тягостно-приятную, благовонную запашистость земли и цветущих трав и закричал:
— Эй, золотая моя и сиреневая! Иди сюда! Ты посмотри, что тут творится! Какая тут жизнь, господи! Ах, как я люблю все это! Как люблю! Ты смотри, какие цветы! Они похожи на тебя... Ты, конечно, лучше! — говорил он, глядя снизу вверх на подошедшую меня. — Но ты посмотри! Здесь тоже золотые цветы, как твои волосы, и лиловые, как твоя кофточка... Лиловых больше. Это осенние цветы, самые поздние и поэтому самые чудесные! Ты знаешь, как они называются? Вот этот, желтый, видишь, соцветие какое тяжелое, как будто желтые ягоды, и все собрались в щиток — это дикая рябина. Правда, похожа на гроздь рябины, и даже листья похожи. А этот, желтый?! Знаешь? Ничего ты не знаешь! Это золотая розга! А это козлобородник... Видишь, по¬хож на одуванчик, а стебель другой совсем, как будто весь в паутинке? А это? Этот лиловенький цветок называется васильком. Это василек, но только фригийский. Ты приглядись к нему! Он очень похож. Видишь? Очень похож. Только больше и пушистее. А по красоте ничуть не уступает голубому цветку. Хочешь, я совью тебе венок из этих васильков. Ты приедешь в Москву в венке из фригийских васильков. О, златокудрая!
— Григорий, милый,— изумленно воскликнула я.— Откуда ты все это знаешь?
— Как откуда?! — с таким же изумлением отвечал он чуть ли не криком. — Я родился среди этих цветов. Меня научила мама в детстве, а маму, наверное, моя бабушка... Все очень просто! Я очень люблю эти цветы... васильки эти фригийские! Они цветут чуть ли не до ок-тября. Это цвет осени: лиловый и желтый... А ты! Ты у меня соцветие! Кстати, василек — это тоже соцветие, это не один, как все думают, а много цветов. Каждый лепесток — отдельный цветочек. Ты тоже мое соцветие. В тебе так много этих лепестков, что я даже не знаю, какой из них мой. Ты мой фригийский василек. Мой поздний цветок. Ты меня сделала счастливым. Я это говорю тебе самым серьезным образом. Я не знаю тоже, куда мы ехали, — я знаю, куда мы приехали. Я понимаю тебя! Какая разница, где мы были.
- Важно, где мы сейчас! Где были всегда... На будущий год мы с тобой поедем знаешь куда? Мы поедем куда-нибудь на берег какого-нибудь озера или реки. Ты согласна?
Я стояла, возвышаясь над Григорием, и зачаро¬ванно смотрела на него, на спортивного этого мужчину, лицо которого было исполосовано резкими тенями качающихся стеблей.
Однажды после особенно бурных объятий, когда я лежала обессилевшая в благоухавшей ароматами зрелого лета траве, он предложил мне курнуть «травки».
Григорий передал мне зажатую двумя пальцами самокрутку, и я, недолго думая, сделала глубокую затяжку. Сначала закашлялась, настолько непривычен был тяжелый тягучий дым, а потом «поплыла». Так я впервые попробовала марихуану. Мне не очень-то понравилось, хотя Григорий и уговаривал иногда сделать затяжку-другую, перед тем как заняться любо-вью. «Для большего кайфа».
Кайф был действительно сильным, и я забывала, что делала в его опытных и умелых ру-ках. Но после у меня почти ничего не оставалось в памяти, а я любила потом перебирать мельчайшие подробности нашей встречи. Поэтому я не всегда соглашалась «курнуть», а предпочитала лучше бокал вина или рома, а то и пива.

Человек, с которым ты проводишь ночь в одной постели, в какой-то момент обязательно становится для тебя ближе всех остальных, никто меня в этом не переубедит. Тела мужчин, сильные и, одновременно, беззащитные, такие разные, похожие и так не желающего этого сходства...

- Женщины хотят, чтобы их любили, чтобы их терпеливо, верно, страстно ожидали; но на эту любовь они могут ответить лишь безграничной нежностью, не переступающей разре-шенные для них пределы.
Что там ни говори, а они хотят, чтобы из-за них мужчины стрелялись, боготворили их. Нет, это не от глупости. Они хотят, чтобы так было, и потому верят...

Любовь всегда является по первому зову, власть женщин над мужчинами безгранична. Но вспомните, что однажды вы призвали к себе любовь, и она явилась, чистая и непорочная, какая только может быть на земле; столь же почтительная, сколь пламенная; ласковая, как любовь самой преданной женщины, как нежная привязанность матери к ребенку; настолько великая, что обратилась в безумие. Вы насмеялись над этой любовью, и вы совершили пре-ступление. Каждая женщина вправе отвергнуть любовь, если чувствует, что не может ее раз-делить.
Мужчина, который любит и не сумел внушить любовь, не ищет сострадания и не имеет право жаловаться.

Никто не доставлял мне такого физического наслаждения, как он. Он умел взвинтить меня, усилить темп, всколыхнуть мое желание, довести до дикого напряжения, до взрывного апофеоза в момент высшего, неземного слияния. Когда оба, забыв, где мы, стремительно ле-тели в бездну экстаза, а затем лежали обессиленные и разбитые, но насыщенные друг дру-гом.
Никогда раньше ничего подобного не испытывала. Ночи были бурными. Вновь и вновь мы не уставали проделывать все это…
Мы любили друг друга. Плакала от счастья и любви. Прижимала лицо к животу люби-мого и чувствовала у себя на голове его дрожащие руки. Меня всю трясло, сама была пора-жена, так как такое случилось со мной первый раз. А когда подняла голову и посмотрела в глаза Григорию, увидела в них подобие удивления, но, прежде всего, увидела в них то, что он увидел в моих глазах - любовь! Придвинула свое лицо к его лицу, стала смотреть в его полные преданности глаза, увидев в них бьющееся тепло, стала целовать его губы. Потом он постепенно опустился ниже и стал ласкать меня языком, а я дрожала, дрожали мои бедра, руки, груди, сжала зубы, когда по моему телу пробегало несказанное наслаждение, и слыша-ла свой крик, свидетельствующий об исполнении всех желаний своего естества. Это был глубоко человеческий крик.
Григорий затронул во мне что-то, что не проявлялось во мне раньше. Если до этого ду-мала о модели моей будущей жизни, жизни независимой, то постоянно и далеко отодвигала вопрос, зачем человек живет? С другой стороны, я отдавала себе отчет, что сейчас с Григо-рием это означает?
Ясно представляла себе всю мою ситуацию. Если я обременю себя семьей, буду жить под строгим взглядом мужа, боясь, что он выгонит меня из дому, если наставлю ему рога. И наставила бы. Знаю себя. Не воспротивилась бы искушению при подходящем случае.
Только наивные добряки верят, что блудницей может стать женщина, которая не любит мужчин. Блудницами, как правило, становятся женщины, очень обожающие секс. Они могут его проклинать и уставать от него, но когда усталость проходит, они охотно возвращаются к тому, что любят, убеждая и себя, и подруг, что их мечта, - нормальный дом. Впрочем, когда он у них уже есть, в нем все может быть нормально, кроме секса. Воспоминание о том, что было, - постоянно живет в бывшей блуднице, хотя и не всегда эти воспоминания плохие. А сфера секса всегда возбуждающая. Женщина - не блудница тоже тащит в супружескую по-стель свой добрачный опыт и воспоминания. Но они иного рода. Одна грешила, потому что любила, или грешила при случае.

Проституция - это жесткий профессиональный секс. В нем нет места для сантиментов. Хочет партнер развлечься изощренным образом и платит - надо развлечь его, как он хочет.
Уличная девка учит партнеров и учится у них. За деньги и из любопытства, особенно, если выпьет, она согласна на все. Она всегда носит в себе любимые картины и хочет снова придать им реальные формы. Нет, они не избегают картин, да и зачем, если картины прино-сят им удовольствие.
Я сожительствовала со многими.
Мои гости иногда приезжали так часто, что утром выходила из постели одного, а день проводила с другим. Была нетипичной блудницей. Действовала в одиночку и так, как мне нравилось. Могла провести день без мужчины, но уже следующий без секса был для меня тяжелым днем, потерянным. Частое сожительство требует все больших и больших контак-тов, так как секс является наркотиком, как алкоголь или кокаин. С уверенностью можно ска-зать, что самым приятным наркотиком, причем без всякого эгоизма, потому что партнеры заинтересованы во взаимном удовольствии. Мужчинам надо чтобы у потаскух, с которыми они спят, был оргазм. У меня он был всегда. Для меня секс является подобным наркотиком. Должна его получать и даже увеличивать дозу, пока, наконец, страсть не положит этому предел. Хотя и она может убить окончательно. Существуют приятные видения, жесты, жела-ния.
Вы ведь не станете оспаривать того, что у вашей любовницы были и будут другие воз-любленные, не так ли? Это вам все равно, лишь бы она вас любила, и у нее больше никого не было, пока она будет вас любить. Раз у нее были, кроме вас другие, не все ли равно, было это вчера или два года назад? Она должна любить только вас некоторое время и раз вас любит, так не все ли равно, продлится это два года или одну ночь?
С Григорием очень легко, просто и весело; с ним хорошо бывать в компаниях, кататься на лыжах, говорить про книжки, быть в постели, - собственно, из этого и складывались наши отношения, но жить с ним нельзя.
У меня к нему была какая-то жалость; знаешь нам, женщинам, иной раз бывает ужасно жаль мужиков: я знаю много браков, которые стартуют с этой линии. Она очень невнятна, почти невидима, но она есть; момент жалости поначалу крохотен, однако со временем энер-гия его растет, расширяется; ты незаметно привыкаешь к его идиотской привычке выдерги-вать волосинки из носа, в привычку входит делать ему замечания, как ребенку, по разным пустякам. Надо знать человека: порой один его жест или какая-то ужимка означают гораздо большее, чем миллион слов.

Жизнь во мне била ключом, и я чувствовала, как все это пропадает даром, ни за что. Подчас меня совсем захлестывало страстная потребность жить - дать выход своим жизнен-ным силам. Сколько одиноких прогулок совершила за эти годы, стремясь раствориться в природе, - торопливо шла, почти бежала через безлюдную рощу, ища спасение от мыслей о напрасно загубленной жизни, пытаясь вернуть себе настроения своей юности, когда передо мною открывался весь мир. Для чего так великолепна моя фигура, так блестят мои волосы, а глаза лучатся светом. Грустно.
- А что значит грустно? - спросил я.
- А как еще сказать? Ну, допустим, тяжко, когда в душе одновременно воскресают и тес-нятся воспоминания обо всем, что когда-либо ты видела. И ты заново не только все видишь, но и слышишь: все, что когда-нибудь любила, сплелось в любовном едином порыве. Долгие и теплые ночи, сильные и слабые плечи, цветы, птицы - все это кружится и в то же время, слившись воедино, коренится в душе. Кажется, какая-то непонятная гигантская сила вот-вот разорвет меня, ощущение незыблемости моего существования вдруг исчезает.

В моих глазах лучилось изумление. Передо мной открылось мужское сердце. Такого ещё не случалось при моём положении. Умом прикидывала: другого подобного случая я вряд ли дождусь. Мне хотелось, чтобы и у меня было, как у всех баб. Чтобы мужским духом веяло в квартире.
Я так долго жила без любви, так долго ждала этой минуты – не удивительно, что теперь сама не отдавала себе отчета, почему поступаю так, а не иначе?
Хотела быть просто женщиной. Встречать своего мужа. Варить ему обед, ходить на ро-дительские собрания в школу. Хотелось простой нормальной жизни обыкновенной русской женщиной.
Я была одинока.
Почему люди не находят радости? Потому что не хотят быть взаимными в любви. Имен-но не хотят, а не умеют. Осознание этого неумения приводит к покаянию, и Бог принимает и утешает кающегося, и дает ему силы на самопожертвование. Без самопожертвования любви не бывает. Именно нежелание жертвовать собой ставит препятствие к любви. Бог христиан жертвует собой ради людей самым предельным образом - это знает всякий, кто прочитал Евангелие.
Одиночество человека среди мира людей возможно. Даже неизбежно. И чем мы старше, тем больше мы понимаем эту горькую истину. Может быть лишь временная разлука, чаще всего - по нашей вине. Помните? - Любовь не бывает без грусти, но это приятней, чем грусть.
Не скрою, раньше я любила одиночество. Я выходила на дорогу и шла час, два. Чаще всего просто ни о чем не думала. Мне не хотелось разговаривать с людьми. Я любила наблюдать за ними. Мне нравились мужчины. Но я никогда не разговаривала с ними. Они даже не подозревали обо мне. Могла быть одинокой в самых многолюдных местах. Любила вкус одиночества. Прибегала к любым средствам, чтобы остаться одной.
Когда остаешься одна, то замечаешь, то, что казалось тебе тишиной, на самом деле – джунгли тихих звуков, приглушенных, непонятных, но различных. Звуки деревьев, для опи-сания которых не подберешь слов. Шорох коры, шелест тварей, живущих в листве.
Теперь мне противопоказано одиночество. Я все время должна находиться среди людей. Одиночество особенно остро ощущается в больших городах. Одиночество пригородов имеет другой вкус.

Проходят чередой годы, странствуешь вдали, но каждый раз возвращаешься в воспоми-наниях к земле, где ты родилась. Таков уж обычай людской. И поселок, и родичи, и – радо-сти и печали детства, и первая любовь – все хранит память, и, хоть порой она утрачивает драгоценные эти свидетельства в своем долгом пути по жизни, вдруг иногда возникают в ней видения, от которых щемит сердце. Это чудо врачует, когда тобой владеют грусть и печаль, оно указывает дорогу, когда ты в тупике, помогает постичь, отбросив сомнение, давние события и проясняет смысл тех немногих слов почтенных стариков, которым ты не вняла прежде. Зачем пренебрегать опытом бытия своего, считая его обыкновенным и скудным…
Прежде мне не было нужды переворачивать свое прошлое так и эдак, вглядываться в его залежалые черты, чтобы определить, какая тут главная, а какая так, для формы. А теперь, ко-гда случай пододвинул к самому краю, я стала понимать, что главное в моей судьбе начина-лось еще там в небольшом городке.
И еще я почувствовала: «Вот она первая придавка сердца: тесно ему во мне делается. А, ничего. Главное - осознать себя всю до донышка. Смерть всем страшна, да страшатся ее по-разному: одни – этим самым, как его… инстинктом, как скотина, другие – разумом. Кто смерти не боится, тот жизни не любит, - думала я.
Миром правят старцы, и мы никогда не узнаем, чем будет владычество молодежи. Но что такое, в сущности, опыт? Обогащаемся мы с течением жизни или скудеем? Говорят, с годами приходит зрелость. Увы, у меня есть своё основания утверждать, что на иных долж-ностях люди черствеют, на других портятся, но только не созревают. Я считаю, что к двадцати годам душа человека вполне созревает, как и должно быть, и что она раскрывает уже все свои возможности. Если до этого возраста душа человеческая не выказала с полной очевидностью своих сил, то она уже никогда этого не сделает. Именно к этому сроку наши природные качества и добродетели должны проявить себя с полной силой и красотой, или же они никогда не проявят себя… Из всех известных мне прекрасных деяний человеческих, каковы бы они не были, гораздо больше, насколько мне кажется, совершалось до тридцатилетнего возраста, чем позднее.

Однажды я почувствовала и убедилась, что беременна.
С самого начала беременности чутко прислушивалась к тому, что происходит со мной. В начале мне было тяжело, я все время думала о Григории. Где он теперь? Знает ли, что у нас должен быть ребенок? Теперь должна жить, чтобы вырастить ребенка.
Вскоре я узнала, что Григорий погиб в горах.
В первые месяцы, когда выходила на улицу, мне казалось, все видят, что я беременна. Особенно стоило кому-нибудь из знакомых посмотреть в мою сторону, у меня начинали дрожать руки. Я не знала, как держать себя. В эту пору своей жизни я гуляла только после заката и, уйдя в парк, меньше ощущала свое одиночество.
По поверью, что чем меньше людей знают о страданиях родильницы, тем меньше она страдает, все старались притворяться незнающими; никто не говорил об этом, но во всех людях - близких ей, кроме обычной степенности и почтительности хороших манер, была видна одна какая-то общая забота, доброта сердца.
Прошло некоторое время и меня удивило внезапно охватившее чувство гордости и сча-стья. Никогда не думала, что буду чувствовать себя так. Мысль о том, чтобы завести ребен-ка, всегда пугала меня. Ни физический страх, а скорее то, что беременность отвлечет меня от дел, вмешается в мою жизнь.
Но все оказалось по-другому. Я была горда, счастлива и возбуждена. Как будто стала владеть уникальной тайной. Как будто во всей истории медицинской науки не было человека, способного родить ребенка. Я стала любоваться облаками счастья. Они откуда-то приходят вдруг, и все затуманивают — облака счастья...
Их форма необычайна; их окраска до того нежна и необычайна, что просто ошеломля-ет... И они клубятся, они влажны, они живут... Новый какой-то мир приходит вместе с ними, и в этом новом мире все — радость... Все не наше, и так неуловимо, так мгновенно, так изменчиво!.. Но ведь тысячу раз проходили вы мимо этого счастья. Не замечая, занятые земным, где все — расчет и скучные цифры. Вдруг вы вырвались, и они опустились к вам — облака счастья... Вы смотрите в сторону от себя, — вверх, где все так необычайно, и вот на вас нисходит радость, — радость оттого, что вы — все-таки вы, что вы — живы, но что вы о себе забыли... Это — колдовство, волхвование?.. Нет, это только те облака, мимо которых проходили вы каждый день, их не замечая... Но вдруг вы подняли голову, и они пришли, (и приходят ко всем, кто поднимает голову), и заклубились около, и плывут вместе с вами... Они поглощают вас,— вот в чем их чародейская сила,— и не слышно, как тикают часы, — пока чей-то голос, такой земной, преувеличенно земной и знакомый, не всколыхнет около вас воздухи не окликнет.
«Космос» я перестала посещать.
Однажды пришла домой после недолгой прогулки, набросив халат, пошла в ванную комнату, повернула кран. Медленно высыпала в ванну ароматическую соль и чихнула.
- Будьте здоровы! - сказала себе вслух, прижала руки к животу и громко рассмеялась.
Ребенок еще не родился, а я уже с ним разговаривала. Посмотрела на себя в зеркало. Ко-жа чистая и розовая, глаза сияли. Впервые в жизни радовалась, что я женщина.
Аккуратно вошла в ванну и погрузилась в теплую воду. Взяла бутылку шампанского, со-рвала фольгу и сняла проволочную сетку с пробки. Пробка вылетела, и шампанское побежа-ло между пальцами рук. Вспомнила, что мне говорила знакомая, будто шампанское лучше, чем шампунь.
Стала выливать содержимое бутылки на своё тело. Вино искрилось и щекотало мою ко-жу, создавая удивительное чувство свежести. Поставила бутылку на пол и погрузилась в во-ду. Через некоторое время ощутила необычайную бодрость.
Проснувшаяся сила жизни, охватившая меня, была, очевидно, так неудержима, так неожиданна для меня самой. С такой полнотой и искренностью вся отдалась новому чувству, что и не пыталась скрывать. Мне было радостно и весело.
Все: лицо, походка, взгляд, голос - все вдруг изменилось во мне. Неожиданные для меня самой - сила жизни, надежды на счастье всплыли наружу и требовали удовлетворения. С первого взгляда я как будто забыла все то, что со мной было. С тех пор ни разу не пожалова-лась на свое положение, ни одного слова не сказала о прошедшем и не боялась уже строить веселые планы на будущее.
Через девять месяцев родила девочку. Четыре килограмма.
Она казалась самой красивой, самой умной. Теперь мир для меня ограничивался этой спальней и моей крохотулей, которая всегда была рядом со мной
Рожать детей – страдание, но в один прекрасный день все проходит. Я почувствовала, что обрела новую жизнь. Выполнила великую миссию женщины и дала человечеству ребен-ка. Смотрела на милое сморщенное личико, крепко прижимая к себе маленькое тельце. Это была моя драгоценность, моя плоть, в венах которой текла моя кровь. Она была миниатюр-ной копией матери и могла вырасти в красивую девушку. В своих мечтах я уже видела дочь школьницей, которая после уроков приходит домой и встречается с матерью.
Все время была возбуждена и радостна. Чтобы было молоко, много ела, пила соки, лицо моё округлилось, стало гладким и приобрело прежний вид. Счастье матери сделало меня си-яющей и довольной. Все своё время тратила на заботы о ребенке.
Наступил мой День рожденья. Решила отметить его в одиночестве: маленький ребёнок, да и подруг близких не было. Изрядно приняв французского коньяка, я сильно захмелела. Сидела и вспоминала мою прошлую жизнь. Радовалась, что порвала с прошлым. В голове были разные мысли. Я долго засиделась. Вспомнила, что пора кормить дочь. Взяла её на ру-ки, с нежностью и любовью, какой не испытывала еще никогда, поцеловала её и прижала к груди. Брызнула струя молока и облила маленькое красное личико. Дала ребенку грудь. Проголодавшиеся губы стали громко чмокать, втягивая глоток за глотком материнское молоко. Вот он – символ любви: любовь из ее груди вливалась в рот будущего поколения. Я понимала, что отныне жизнь моя до самой смерти будет состоять в том, чтобы отдавать, а не только брать от других, отдавать будущему поколению. Дочь долго сосала грудь. Потом она уснула. Положила её в кроватку. Сама приняла две таблетки снотворного и заснула мертвецким сном. Когда проснулась, подошла к кроватке, дочь не шевелилась. Около её головы было большое молочное пятно. Я пошевелила её, пыталась разбудить. Дочь не просыпалась. Она не дышала. Вызвала врача. Врач констатировал смерть. Дочь захлебнулась отрыгнувшимся молоком. Я не находила себе места. Мне не хотелось жить. После похорон сразу же состарилась. Продала в Москве квартиру и уехала сюда. Живу одна. Точнее сказать не живу, а существую.
Зачем это я тебе рассказала? Да за тем, что меня мучила совесть, как бы лежал грех на душе, а его надо обязательно снять. Чтобы снять грех с души надо излить кому-то душу. Вот я и решила, так мне подсказал разум, что только ты можешь выслушать и понять меня.
Немалая жизнь прошла. И пока пробегало все день за днем, казалось, что пробегает по пустякам, как ручей по мелкому руслу. Но вот в свой радостный час оглянешься, как с горы, и увидишь: впадает ручей в широкую речку, а речка впадает в море, а все моря — в океан. Похоже, и твой родничок добежал с той рекой до самого океана...
Раздумывая об этом, она счастливо повздыхала. Не осуждай меня. У каждого своя судь-ба, своя дорога.
Я слушал Евгению Николаевну и наполнял опустошенные бокалы.
В моей голове пролетела ее непутевая жизнь. А почему непутевая? Она была торговкой своего тела. Каждый торгует чем-то. Кто умом, кто голосом, кто ногами, руками, и так далее. Теплова торговала своим телом. Плохо это или хорошо? Надо рассматривать этот товар с разных сторон. При определенных убеждениях и воспитании, обычаях и вероисповедании.
Прошло несколько дней, я уехал домой. Меня и по сей день не покидает ее откровен-ность. Зачем и для чего она рассказала мне о себе с такими подробностями своей интимной жизни?














ПОТЕРЯННАЯ ЛЮБОВЬ

Я приехал на вокзал задолго до прихода поезда. Ходил по перрону, останавливался, за-крывал глаза, затем медленно шел дальше. Голоса пассажиров и встречающих наполняли вокзал резким, слитым гулом, из которого выделялись взрывы смеха, веселые возгласы, звонкое чмоканье поцелуев и громче всего настойчивые крики тех, кто звал носильщиков.
Пассажиры спешили к выходу, многие несли свои чемоданы сами, лишь за некоторыми следовали нагруженные носильщики. Все торопились, кое-кто бежал, словно за ним гнались.
Поезд пришел на станцию, постукивая на стыках, втиснулся в стоящие на путях казенное стадо грузовых вагонов. Тревожно гукая, по узкой щели стал пробираться на магистральную ветку железнодорожного пути. На станции стояли темные, залитые нефтью цистерны, груженные лесом платформы. Бетонные столбы электроопор.
Поезд замедляет ход. Похожий на гигантского жука электровоз замирает на месте. Пас-сажиры стали занимать свои места.
Поезд тронулся. Я отодвинул маскировочную штору. За окном лежала родная земля. От-крывался чудесный мир неизвестного мне края. Спать не хотелось, на сердце было и тревож-но, и радостно.
Красота вокруг! Направо далеко, сколько видит глаз, тянется склон, сплошь одетый в зе-лень; он тоже таит в себе что-то непонятное, скрытое. Долина - как гигантский кувшин. Вместо орнамента - живые зеленые деревья.
Рельсы блестят на солнце, отливают серебром и заманчиво, стремительно разматывает ровную ленту вперед - в сторону санатория. Убегающая вперед дорога напоминала цветом серебристый тополь. Поезд, ненасытно пожирая километры шпал, телеграфные столбы, бес-конечную ленту проводов, с редкими остановками продолжал мчаться.
Поездка приводит в движение чувство и мысль. Самый равнодушный человек не отвер-нется от окна, не останется безучастным при виде мелькнувшей березки, серебристой полоски меж крутых берегов. И что, кажется, за невидаль эта березка, а увидишь ее на пригорке, и в душе забродит чувство щемящего восторга - Родина проносится перед тобою.
Мысль в дороге течет равномерно и покойно, неощутимо переходит от одного предмета к другому. Верно, говорят, в первой половине пути думаешь о доме, о делах и заботах, кото-рые уже остались позади, но все еще держат тебя невидимыми таинственными нитями. Уве-личивается расстояние, и вдруг натяжение километров обрывает эти нити, и начинаешь ду-мать о цели своего путешествия - как встретят тебя, как пойдут дела и что следует предпри-нять для того, чтобы дни прошли веселее.
Поезд, раскачиваясь и стуча на стыках, катился на юг. Набирал скорость и, тараня широ-кой грудью воздух, уносил пассажиров все дальше от дома. За окном проплывали живопис-ные поля и горы. Многих укачивало, словно в люльке, и они сладко дремали под мерный стук колес. Кто-то стонал и резко всхрапывал. В соседнем купе, где-то плакал ребенок, и мать терпеливо и монотонно убаюкивала его. Но спали не все. Кто сидел, погруженный в свои мысли, кто читал книгу, кто перелистывал журналы. Некоторые вели меж собой бесе-ды.


* * *
Когда прибыл в санаторий, меня уже ждал прибранный номер.
- Ваше имя? - спросила молодая регистраторша. Записала все мои данные. Вручила ключ и указала, как пройти до номера моей комнаты.
Делать было нечего, разложил вещи в комнате, пошел знакомиться с местностью. Разду-мывая, куда бы направиться.
Странное чувство охватило меня, когда шел и смотрел вокруг. Здесь едят и пьют, влюб-ляются и изменяют, кто грустит, а кто радуется; здесь курят, плутуют, повесы подмигивают проходящим женщинам, рестораны, бары, игральные автоматы зазывают бойко отдыхаю-щих.
Наверное, ещё ни одна женщина в мире, каясь в своих грехах, не рассказала никому всей правды. Не могла рассказать женщина о человеке, изредка встречаясь в своем городе, с которым познакомилась в санатории или на курорте.
В санатории мужчины и женщины ни сколько лечились, сколько посвящали почти месяц отдыху от семьи и от работы.
Я шел медленно и разглядывал территорию санатория, товары, выставленные в витринах магазина. Совершенно неожиданно для себя, периферийным зрением, заметил, что передо мной, тоже медленно и слегка вразвалку, словно повинуясь раскачиванию собственной сум-ки на длинном ремне, шла высокая девушка. Сумка через плечо, в джинсах. Девушка двига-лась так естественно, просто, даже джинсы сидели на ней иначе, чем на других: сзади при каждом шаге не набегала складка, и под коленями они не морщили и не съеживались гар-мошкой. На секунду она оглянулась, посмотрела на меня, и так же не торопясь, пошла даль-ше. У меня появилось желание познакомиться с ней.
Мы подошли к бювету. Девушка медленно пила, а когда кончила пить, я попросил у неё стакан. Она протянула мне стакан и посмотрела на меня. В стакане еще была вода, но я все же опустил стакан, и капли падали на пол, как слезы. Когда она, увидела это, еще раз улыб-нулась и пошла.
С тех пор в сердце моем пылало пламя. Ночью мне приснилось, что пришла эта девушка, льет на меня бальзам из золотого бокала, и мне стало так хорошо, я чувствовал блаженство.
Однако заговорить с ней осмелился на третий день у бювета.
Мы познакомились. Её звали Карина. Она работала в этом городе, а в данное время от-дыхала по путёвке.
Договорились о встречи.
Я пришел немного раньше назначенного времени. Карину увидел издали. Она шла ко мне на свидание. Глаза светились покоем и добротой. Шаги ее были легкими. Изящно изо-гнутые тонкие брови обрамляли широко расставленные глаза изумительной голубизны, по-хожие на два глубоких омута под тонким прозрачным льдом.
Она подошла ко мне вплотную и положила ладони мне на грудь. Тепло от них проникло мне до сердца. Карина была необычайно красива, казалось, будто она только что вышла из мастерской Создателя.
Мы гуляли с ней в лесу, бродили по берегу моря, поднимались высоко в горы, ходили на танцы, иногда просто гуляли по городу. Великое чувство наполненности жизни обновляло нас своей вечной молодостью, как бы замедляя и проясняя время. Это был наш праздник, вдруг ни с того ни сего подаренный нам по какому-то непонятному волшебству.
Прошло несколько дней, Карина поверила в мою любовь, это чувство было столь ис-кренне, что вполне заслуживало отклика.
Я улыбался, шутил, стал уделять много внимания своей внешности. Был подобен чело-веку, выздоравливающему после тяжелой болезни, радуется всякому пустяку, для которого все вокруг свежо и ново, - душа моя переполнилась неизведанными доселе чувствами.
В субботу мы с Кариной пошли на танцы
Во время танцев я не отходил от нее ни на шаг, не позволял никому даже танцевать с ней. Она только загадочно улыбалась в полутьме. Почему-то мне показалось, что кроме меня ей никто и не нужен. Мы кружились в медленном вальсе. Вдруг она споткнулась, я подхватил ее и еще крепче прижал к себе. Карина опять улыбнулась и прошептала:
— А ты очень сильный Юра.
Погрузился вместе с ней в вихрь, в музыку, в извивы ритма, ощущал ее талию в своей ладони. Карина еще плотнее прильнула ко мне, и я почувствовал, как какие-то чувства про-сыпаются во мне, превращаясь в одно неописуемое желание. Наконец я больше не мог этого вынести, взял ее за руку и повел к выходу.
Мы бродили с ней по ночным улицам.
На выпуклом тугом асфальте блестками, словно весь он обрызган мелким стеклом, игра-ет голубоватый свет фонарей. Из-за линии шоссейного горизонта, но почему-то возникаю-щие всегда внезапно, с гудливым, упругим шуршанием мчаться автомобили, несутся, устремлено, обгоняя друг друга, и так же внезапно исчезают.

* * *
Восемнадцать лет — возраст парадоксов; когда суждения слишком конкретны, а мечты, цели слишком абстрактны; когда собственное будущее кажется необыкновенным, когда слишком скор в желаниях. В восемнадцать лет все делаешь и чувствуешь слишком...
К тому же мы тщеславны и стеснительны, Тщеславие показывает, что потерпеть неудачу позорно, а стеснительность, в конце концов, увлекает на поиски легкой добычи, хотя, быть может, те, кто оказал бы нам больше сопротивления, сумели бы внушить и испытать сами ту любовь, которая выше вожделения.
Молодость — это любовь. Если хочешь стать молодым, люби, люби, люби.
Молодежь страстно и пылко влюбляется, а, иногда потеряв голову из-за своего кумира, жертвует многим. Мечтает о чистой и верной любви. Она от природы настроена на это вос-приятие. Но сегодня задаешься вопросом: вся ли молодежь такая чистая, целомудренная или большинство цинична?

* * *
Я любил Карину за то, что она была чиста душой, любил в ней именно ее добродетель, целомудренную грацию, честность - самое дорогое сокровище для меня. Эта девушка дей-ствительно была достойна, внушать платоническую любовь, словно цветок среди развалин; достойна, стать источником вдохновения во всех делах моих; то была любовь, столь же вы-сокая и чистая, как синева небес.
Мы пришли к Карине. Я чудесно провел время с ней; впервые мы виделись таким обра-зом.
В этот вечер мне нужно было уйти по важному делу.
— Как! Уже? - сказала она, видя, что я собираюсь уйти.
Карина меня любила! По крайней мере, я так подумал, заметив, как ласково произнесла она эти два слова. Чтобы продлить свой восторг, я отдал бы год своей жизни за каждый час, который ей угодно было уделить мне.
Хотел любить, любить, насколько хватит сил, без оглядки, без лишних рассуждений. В любви тогда я видел смысл жизни. Все прочие смыслы вырисовывались через нее.
Тогда я стал задумываться о семейном очаге. До встречи с Кариной такая мысль не при-ходила мне в голову. Больше того, когда женщины, с которыми был близко, требовали оформления отношений, я немедля рвал с ними. Только Карина пробудила во мне желание постоянно находиться, с ней и только с ней хотелось связать свою жизнь. Не гульнет и к другому мужику не сбежит, (так думал я) если, конечно, сам будешь вести себя аккуратно. К тому же при всех преимуществах холостяцкой жизни надоело мне возвращаться в пустую квартиру, беспокоиться о самом себе, думать каждый день о том, где пообедать, и поужинать всухомятку.
На следующий день вновь пришел к Карине. Не спуская с меня глаз, подошла ко мне.
- Я хотела сказать... - Продолжать была не в силах. Грудь ее вздымалась от прерывистого дыхания.
Мы были одни, Карина стояла рядом, стройная, влекущая... Внезапно страсть охватила меня, кровь забурлила во мне. Сам не зная как, я сжал ее руку и почувствовал, что все дро-жит в ней. Хотел ее успокоить, но, вдруг обнял рукой ее стан. Горячая волна счастья залила меня. Карина задрожала от неизъяснимого блаженства и бессознательно откинула голову.
— Что я хотела сказать... - вырвалось у нее со страстной решимостью.
Теряя голову, опьянев от сладостного волнения, хотел прижать к себе это упругое, моло-дое тело. Карина слабо сопротивлялась, отклонялась, ее золотые кудри рассыпались по пле-чам, но глаза, полные жаркой страсти. Лицо обращено ко мне. Тихим, замирающим голосом Карина прошептала:
- Ты любишь меня?..
Услышав эти горячие слова, я порывисто прижал ее к себе.
— Да! - горячо сказал я. Растроганный ее преданностью, сам почувствовал к ней забот-ливую нежность - горячую, чистую, без желаний и страсти. Не стал противиться этому чув-ству. В этот миг духовного сближения ясное, тихое счастье охватило нас, и сладкое забвение освободило души обоих от всего тягостного.
Пригнулся к ее лицу; она отвернулась; я искал ее губы. Говорил горячие, несвязные сло-ва любви, а руки держали ее так крепко, как ребенка, который заблудился и вот, наконец, дома, в безопасности. Карина тихо застонала. Глаза ее были закрыты. Я нашел ее губы, и бо-жественный огонь разлился по жилам. Это было блаженство, Она сгорала дотла и вновь раз-горалась. Взял ее на руки, подхватил легко и понес, а она в упоении прижималась ко мне. Голова Карины упала на подушку. На мгновение я застыл, потом стиснул ее так, что стало ей трудно дышать. Карина закрыла глаза. Никогда, ни с кем она не была до меня так близко. Прикоснулся губами к ее рту и со смутным удивлением успел понять, что я у нее первый.
Она почувствовала мою руку на своем теле. Ей нравилось мое прикосновение. Карина нежно провела пальцем у меня по животу и бедрам.
- Юра...- прошептала она.
Ощущая тепло ее тела, и, затаив дыхание, крепко прижался к ней. Она потянулась, заки-нув руки за голову. Изгибы полных грудей, тонкая, упругая талия, переходящая в широкие и округлые бедра.
Карина улыбнулась, сознавая, что ее изучают.
Она подняла на меня глаза и из глубины страсти, беззаветная, ничем не сдерживаемая любовь, еще не ведающая запретов, что вынуждают девушку скрывать свои чувства. Эта безмерная любовь потрясла меня. Так может быть, это оно и есть - то неведомое и опасное, что скрыто в самом человеке? О господи, ну почему я так ее люблю, в то время думал я.

* * *
Закончилась моя путевка и мне пора улетать в свой город.
С Кариной приехали в аэропорт. До начала посадки на самолёт, мы ходили по аэровок-залу и по привокзальной площади, мечтали о скорой встрече. Карина обещала часто писать письма. Когда объявили, чтобы пассажиры прошли на регистрацию, Карина прижалась ко мне и протянула губы для прощального поцелуя. В глазах ее стояли крупные чистые слезы. В первый раз за все совместно проведённое время Карина плакала.
- Я буду ждать тебя, - шептала она сквозь слезы - обязательно прилетай...
Каждый день заглядывал в почтовый ящик, ждал от Карины письма. Все это казалось то-гда счастьем, незаслуженно мне подаренным. Чувствовал себя гордым, сильным, любимым, знал, что теперь все смогу...
Работа над новым проектом, защита диссертации – всё это требовало времени. Приходил с работы и садился за написанием диссертации. Надо было сделать все в срок. Время торопило меня.
Я давно уже стал замечать проскакивающие мимо дни, месяцы. Думал только о буду-щем, строил в воображении этот замок, а каждый прожитый час, день, месяц расценивал как еще один шаг к великому будущему — и только.
В этом смысле я не умел жить, хотя именно такая неврастеническая, тревожная забота о будущем, боязнь что-то не успеть сделать для этого будущего сегодня, что-то упустить, в чем-то не подготовиться к нему, — эта скрупулезная забота помогла мне многого достичь в той науке, которой занимался. Тем более что наука эта была новая, процветающая, и я, тоже, можно сказать, процветал, и мне прочили большое будущее.
Придя с работы, я достал из почтового ящика конверт, пухлый и тяжелый, целый пакет, он словно обжигает мне руки: даже не глядя на подчерк, уже знал, от кого это письмо.
Вскрываю конверт, и погружаюсь в чтение, неторопливо перелистывая шуршащие лист-ки.
В конверте было фото Карины и письмо на десяти страницах, исписанных взволнован-ным подчерком. Будто кровь из открытой раны, безудержно текли строчки, без абзацев, без точек, без запятых.
- Здравствуй, мой драгоценнейший, любимый, Юрий, - написала она. С каким смешан-ным чувством радости и печали берусь я за перо, чтобы написать своему самому дорогому другу. Юрочка, мой любимый! Как ты уехал, просто жить не хочется. Вернулась я с аэропорта - и хоть в петлю лезь! Если бы только мог представить себе, как скучаю о тебе.
Я поняла, что ты мне родной. Вернее, даже не поняла, а просто почувствовала себя так, будто назначила тебе свидание, а ты пришел. И как будто мы с тобой давно уже муж и жена. Ты, конечно, можешь не верить, но я это знала, что так все будет. Господи, я сама удивляюсь своей смелости! То есть даже не смелости! Какая смелость, если совсем не страшно с тобой? Мне с тобой совсем не страшно! Понимаешь? Это невозможно объяснить. Я знаю, что тебе тоже не страшно со мной. Я тебя совсем не знаю, но в то же время знаю, знаю так хорошо, так хорошо!
Вчера после работы ходила, как шальная. Странное такое ощущение. Хочу быть с тобой. С каким нетерпением жду того дня, когда проведу несколько часов возле тебя! С той мину-ты, когда ты уехал, мною овладел - сама не знаю почему - смертельный страх, что это было в последний раз.
Признаюсь тебе, Юра, теперь я понимаю, что была тогда сущим ребенком, что отдала тебе сердце. В тот день нашего знакомства, тогда это невинное и скромное кокетство предназначалось именно для тебя. Твое лицо сразу меня привлекло. Весь твой облик понравился мне; твой голос, твои манеры пробудили в груди у меня сладостные предчувствия. Когда ты подошел и заговорил со мной - и сам при этом покраснел, а голос твой задрожал, - запечатлелась в моей памяти. Трепещу еще и сейчас, когда пишу тебе об этом в своем письме. Сначала наша любовь, казалась нам лишь симпатией, но скоро мы оба догадались о ней, что мы созданы друг для друга.
Когда человек сходит с ума, то сначала у него появляются ненавязчивые идеи. Он не может вырваться от мыслей, которые все время возвращаются. Так вот и мне иногда начина-ет казаться, что я схожу с ума без тебя. То мне кажется, что я и минуту без тебя жить не мо-гу, что для меня нет большего счастья, как быть с тобой. Ты был первым мужчиной, настоя-щим мужчиной, которого я целовала. Ничья любовь не сравниться с моей любовью. Я люб-лю тебя, Юрочка, счастлива, что люблю, - и буду любить тебя все сильней и сильней до по-следнего моего вздоха. Горжусь моей любовью, верь - мне суждено испытать в жизни только одно чувство. Юра, дорогой, прости, что пишу тебе такое сумбурное письмо. Я тебя так люблю, мой хороший, заботливый и внимательный.
А помнишь, как мы целовались?
Сейчас гляжу в окно, огни, звезды над городом - и вспоминаю наши прогулки. Ведь ты подарил мне настоящую любовь, которой у меня никогда не было. Если бы сейчас ты был здесь, прижалась бы к тебе - и мне было бы хорошо.
Когда ты посмотришь в мои глаза, ты ощутишь во мне нечто возвышенное, которое ты же и пробудил. Небесные ангелы, для которых нет тайн, знают, что люблю тебя самой чи-стой любовью, но где бы ни была, мне кажется, что всегда нахожусь в твоем присутствии. Принадлежу тебе всем сердцем, всеми своими помыслами.
Юрий! Неужели нет надежды? Неужели твоя любовь ко мне никогда не воскреснет? Я знаю, что ты любил меня. Буду ждать, как бы медленно ни тянулось время, буду ждать, ждать… Знаю, но ведь настанет же опять минута, ты встретишься с Кариной.
Сердце мое сжалось от таких слов, в горле комок. Так может любить только ангел, думал я.
По своей молодости и неопытности я всегда полагал, что для сердца человеческого нет ничего мучительнее терзаний и жажды любви. Но с этого часа начал понимать, что есть дру-гая и, вероятно, более жестокая пытка: быть любимым, но не находится с любимым рядом.
Со всей сдержанностью своих чувств, насколько мог быть сдержанным, сел писать ей ответ:
Здравствуй, моя милая и любимая Карина! Нежно целую тебя и желаю всего хорошего.
Слишком много чувств кипят во мне и я не могу, чтобы дать им вполне естественный из-быток. Ты одна, родная моя, поймешь, как высоки, как святы мои чувства, и я верю, глубоко верю, что ты, прочитав это письмо, переживешь и почувствуешь все, что я изолью тебе.
При встрече с тобой я каждый раз, охваченный любовью, плохо различал окружающее. Я с дикой радостью бросился к тебе. Взоры наши встретились. Нам было так хорошо, так радостно и счастливо, как никогда. Ты была моим светом, моей душой, и я утопая в поцелу-ях, шептал слова счастья, жизни и любви.
Говорили о близости нашего счастья, о силе любви, и твои задумчивые, глаза светились гордым огоньком. И, глядя в них, я видел свою душу, свои горечи и радости, свои честные стремления, свою любовь, жизнь идеал.
Трудно и даже почти невозможно изложить на бумаге то, что я чувствую. Велики мои чувства, так велики, как мир. Они бурлят в далеких, неиссякаемых родниках моей души, и в их страстном шуме я всегда ясно слышу только лишь твое имя. Ты живешь во мне, моя неза-бвенная, святая, единственная. Я пишу это письмо, и мне кажется, что все слова, которые воспроизвел здесь, переданы мне тобой. Почему это? Как хорошо любить! А в особенности так просто, широко, как я тебя люблю. Ангел мой, я счастлив уже от сознания, что люблю тебя и любим тобою. Если бы мне теперь хоть на один миг увидеть тебя. С какой бы нежно-стью я принял тебя в свои объятия и спел бы грустную, одинокую песню, в которой излил бы перед тобой все, чем переполнилась душа.
Вся отрада моя – это твоя фотокарточка, на которую я, не отрывая глаз, смотрю по целым часам, а в голове у меня медленной вереницей проходят мысли о хорошем пережитом с тобой, далеко умчавшемся. Карина, люблю я тебя, безумно люблю, все существо мое рвется к тебе, жажду я твоего жгучего поцелуя, жажду твоих страстных объятий.
Многое, очень многое мне хотелось бы написать тебе, но лучше на этот раз удержу свой пыл и ограничусь тем, что уже написал. Мне не переписываться, а говорить хочется с тобой!
Сердечный привет всем товарищам. До свидания, целую тебя крепко-крепко. Пиши, жду. Целую твои рученьки. Твой Юрий.

Прошло несколько дней, я вновь получил от Карины письмо:
- Родной мой, славный Юрочка! Мне хотелось бы тебе сделать так много хорошего, приятного, чтобы ты не грустил. Вот я прочла твои стихи, и передо мной встал прежний хо-роший Юра. Мне так нравятся жизнерадостное настроение твоих стихов, Крепко, крепко тебе жму руку, мой славный друг, если ты себя таковым считаешь. Мне бы сильно хотелось, чтобы ты развивал свои способности. Читай изящной литературы побольше.
До скорой встречи! Целую! Твоя Карина!

Я в тот же день написал Карине письмо:
- Здравствуй милая моя Карина! У меня все хорошо. Я не виноват, что жизнь у меня та-кая, что занят каждый день. Да, так живу, у меня такая профессия, я очень занят. У меня ни-чего не скрыто, не замкнуто, все наружу, ты же видишь, ты умная. Мне с тобой было хоро-шо. У меня много - всего: работы, людей, отношений, планов, мучений, нужных и ненужных. Наши отношения только проклюнулись, завязались (мои с тобой). В общем, не обижайся. Учись быть женщиной, ты еще девочка и жизни не нюхала. А быть женщиной – значит, терпеть. Просто ты, как всякая женщина, хочешь всего, максимума, пусть даже неосознанно, и хотела бы завладеть всем.
Карина милая! Прости меня. За эти месяцы многое мною передумано, пересмотрено. Я понимаю, в своем несчастье в одиночестве виноват сам. Все время думаю о тебе. Сердце мое сжимается, когда перед глазами, словно в тумане, проплывают твои глаза, твоя улыбка и ты вся - гибкая и веселая... Любимая Карина, всю жизнь ты будешь для меня самой дорогой. Милая, цветок моей души и единственное счастье моей жизни! Я люблю тебя. Если счастье - единственное оправдание для влюбленного, согласись, что я счастлив. Ты хорошо знаешь, как люблю тебя. Прости, что пишу тебе так откровенно; но когда я около тебя, мужество ме-ня покидает, слишком глубоко чувствую твою власть надо мной. Хочу сказать тебе, как сильно страдаю. Так хочу быть с тобой. Ты у меня одна во всем мире. Ты такая добрая, нежная, ты все понимаешь, таких, как ты, больше нет. Я никогда не забуду, какой ты была доброй и ласковой ко мне.
Ничего не скрою от тебя, но мне страшно. Боже мой, разве у нас могут быть тайны друг от друга! С некоторого времени чувствую, что в тебе происходит борьба между верой в нашу любовь и какими-то смутными опасениями; но разве вера в нашу любовь не чиста? Отчего ты не хочешь сберечь эту чистую веру, в которой для тебя столько радости?
Я с нетерпением жду, когда же вновь увижусь с моей любимой.
До скорой встречи! Моя несравненная Карина!
Крепко целую тебя, твой Юрий!

Потом письма стали приходить реже, в них было что-то недоговоренное. И вот получаю письмо.
Карина писала:
- Юра, знаю хорошо, что ты осудишь меня за то, что так долго не писала тебе. С той по-ры как ты уехал, моя душа была полем жестоких сражений, тяжкой и страшной борьбы.
И вот мучаюсь над этим в полоску листком. Помнишь, тот день, когда мы встретились впервые? Может быть, это и было счастьем, что мы встретились, что узнали друг друга. А может быть, и несчастьем. Помнишь ли ты еще те минуты, которые мы провели вместе? Мне кажется, что это были самые счастливые минуты в моей жизни. Ты был так внимателен и так добр ко мне. Я влюбилась в тебя без памяти, как наивная девчонка, а теперь мне только забавно - любовь прошла бесследно, и вообще не представляю, как можно так сильно любить. Все это кажется немножко смешным; ну, согласись сам, ведь во всякой большой любви есть что-то смешное и унизительное.
Теперь должна сказать тебе все, чтобы знал и мог после этого правильно судить обо мне.
После твоего отъезда, ко мне стал часто приходить Сергей. Его настойчивость доходила иногда до безобразия. Я отталкивала его, но, сама не знала почему, не окончательно отверг-ла. Возможно, потому, что таково уж женское естество - женщине нравиться, когда ухажи-вают за ней. Решение, которое приняла, было не таким уж легким. Немного раньше хотела написать тебе.
Знаю, дорогой, что ты любишь меня. И я тебя тоже люблю. Да, я не боюсь произнести это слово в настоящее время, хоть и пишу тебе прощальное письмо. В жизни нужно быть - и, возможно, в первую очередь - романтиками, как это ни грустно, и практическими людьми.
Не смогла сопротивляться настойчивости Сергея, убеждениям со стороны друзей, моему беспокойству об устройстве жизни, обеспечению будущности. Теперь поздно. Когда ты по-лучишь это письмо, я уже буду женой Сергея. Завтра наша свадьба. Я тебя прошу об одном: забудь меня. Забудем друг друга.
Итак, прошу тебя, дорогой Юрочка, не проклинай меня и не осуждай. Жизнь намного сложнее, чем мечты о ней. А перед тобой я всегда буду виноватой, с долгом, который невоз-можно возвратить, ни возместить никогда и ничем. Обнимаю и целую тебя в последний раз.
Прощай! Любящая тебя Карина!

И все же я на что-то надеялся... Нельзя одним, даже очень сильным ударом, убить лю-бовь. Я любил её в тысячу раз сильнее, если такое еще возможно... Молился - по-настоящему, молился - на ее фотографию. Одно дело любить безнадежно недоступную звез-ду, совсем другое - держать эту звезду в руках и потерять. Вот тогда я, наверно, воистину любил...
Мои нервы не выдержали. Сел и написал ей письмо.



Забыла ты меня, моя незабвенная Карина!
Я это почувствовал, я это знал. Видел ледяную холодность твоих писем, и каждое слово в них рвало на части мое бедное сердце. Помнишь, в одном из писем я, писал тебе, что рано или поздно ты меня разлюбишь. Даже и тогда я это чувствовал, и, как оказалось теперь, я не ошибся. Строго винить тебя за твою измену не могу.
Ты всегда, кажется, желала счастья без борьбы и боролась за него в силу необходимо-сти.
Ты жила моими ласками, и как только разлука лишило тебя их, ты быстро стала меня за-бывать. Забывала и в то же время уверяла меня, по неведомым мне причинам, что любишь меня и будешь моею вечно. Я верил тебе и не верил.
Передо мной лежит твоё письмо. Я прочитываю в сотый раз. Скажи мне, что значат из твоего письма следующие слова: «Если бы ты знал, мой милый, как я страдаю, не видя тебя, я истомилась, я хочу видеть тебя, говорить с тобой»…
Приведенные слова из твоего письма ясно доказывают ту роковую для меня борьбу, ко-торая происходит в твоей душе. Страсть начинает побеждать разум. Тебе хочется немедлен-ной любви, а духовные стороны нашей любви в приступах твоей страсти забываются. «Не все ли равно, если будет меня целовать не Юрий, а кто-либо другой. Я хочу любви и это мое желание должно быть удовлетворено» - так говоришь ты сама себе, борясь с охватившими тебя страстями.
Борьба между разумом и чувством долго длиться не может, и в процессе этой борьбы ты, по всему очевидно, и задаешь мне вышеозначенный вопрос. Я уже тебе неоднократно в сво-их письмах высказывал взгляды на любовь. Такие безумные порывы страсти бывают и со мной. Но для моих страстей нет поля для деятельности, а, с другой стороны, моральные пре-восходства обуздывают дикую страсть, и я в такие моменты люблю тебя так искренно, так чисто, свято и нежно.
Ты всегда была со мной, ты жила во мне, я в своих письмах писал тебе об этом.
Зачем ты мне писала следующее: «Я буду писать тебе часто и буду изливать все, что у меня есть на душе». Приведенные мною слова оказались и остались только словами и, ко-нечно, успокоением. Разве любя так поступают, скажи мне, Карина? Если ты хоть несколько искренна по отношению ко мне, то должна сознаться, что любя не только говорят, но и де-лают.
Сейчас мне вспомнилось, как ты, моя горячо любимая, Карина, прислала мне открытку с видом задумчивого, зеленого хвойного леса. Я помню в твоём письме слова: «Юрочка, мы должны расстаться. Прощай». Это был один из самых сильных ударов в твоей вечной игре со мной. Но им окончательно ты не убила меня и почти умершего вновь оживила. Оживила отравой своего искреннего поцелуя, которому я, безумный, поверил. Ах, за что эти муки, скажи мне, моя миленькая Карина, разве я заслужил это? Ведь я люблю тебя. А любовь – разве преступление, за которое ты меня так безрассудно караешь.
А время идет и идет, унося с собой изменившую веру и надежды в возможность личного счастья? Если ты знаешь высоту и силу моей любви, то без колебания скажешь, что нет. Я буду жить, но без тебя я не буду счастлив. Я буду, борясь, смотреть и радоваться, грустно, но все же радоваться от сознания, что ты будешь счастлива. А когда ты будешь счастлива, то я надеюсь, что сообщишь мне об этом. Сообщишь, да? Ты почувствуешь и убедишься когда-нибудь, как беспредельно, как нежно любил тебя твой когда-то дорогой Юрий. И это убеж-дение отравят твое, жалкое, мещанское счастье, и ты, проклиная тот день, когда меня впер-вые увидела, поймешь свою ошибку.
- Дорогая моя Карина. Любимая, я мечтаю, мечтаю о тебе! Моя драгоценная.
Помнишь о том, какими мы были, в тот вечер, в горах, когда мы поднялись с тобой вдво-ем до самых больших сосен на горе, любовались оттуда прекрасной долиной, лежавшей у наших ног, восхищались закатом и нас озаряли заходящие лучи солнца. Как мы уселись на большое лежачее бревно, и нас охватил бурный восторг. Ты сказала, что далекое солнце го-ворит нам о будущем.
Наверное, ты никогда меня по-настоящему не любила. Теперь я это понял, твое сердце никогда мне не принадлежало. Я в тебе души не чаял!… С того дня, когда тебя увидел, толь-ко о тебе и думал, словно у меня в груди забилось не мое сердце, а твое. Все в тебе было мне мило и дорого. Чего бы только не сделал ради одной твоей улыбки.
Мне хочется глянуть в бездну твоих глаз.
Все мои стихи написаны о твоей красоте, в них страстное ожидание встречи с тобой.
Я любил тебя за то, что ты казалась мне чистой душой, я любил в тебе именно твою доб-родетель, целомудренную грацию, величавую святость - самое дорогое сокровище для меня, затаенной страсти. Ты действительно могла внушать платоническую любовь, словно цветок среди развалин; стать источником вдохновения во всех делах моих; то была любовь, столь же высокая и чистая, как синева небес; которой дорожат.
Любовь - все, а для того, кто любит, все остальное теряет всякое другое значение, кроме того, какое придает ему любовь. Если бы какой-нибудь жених признался своей невесте, что он интересуется и другой девушкой, то оказался бы, пожалуй, преступником в ее глазах, она возмутилась бы. Полюбить другую женщину для меня невозможно. Если случиться нечто похожее на это, то только потому, что моя любовь к тебе бросает свои отблески на все окру-жающее. Да, моя душа полна одною тобою, и жизнь получает для меня теперь совсем иное значение: она превращается в миф о тебе!
Ты не знаешь, что, значит, расстаться с самым дорогим для тебя, которое отдаешь не со-страдательным людям, способным понять твою трагедию, а тем, кто выбрасывает все за борт, как ненужный балласт, швыряет в прожорливые пасти, лишь бы поддержать жизнь. Ты так и не узнаешь никогда, что, значит, выбирать между тем, что для тебя свято, и возможностью дальнейшего существования.
Многое пришлось пережить, и, едва я закрывал глаза, передо мной тотчас представал мир, потерпевший крушение, разбившийся об утесы, разметавший свои осколки, по самым отдаленным берегам. Куда занесло тебя, Юра, утраченная мечта, женщина из сновидения, потерянная, как и все дорогое сердцу? Одиночество и обида достигли предела, ибо все усилия сохранить любовь оказались бесполезны.
Когда закрывал глаза, в моих ушах раздавался все тот же знакомый голос, этот мелодич-ный голос, созданный для сладких тайн, сейчас, в минуту горя и отчаяния, твердо, без устали повторял — вопреки суровым представлениям, которые лишают человека возможности счастья даже на миг, — повторял в минуту бескрайней печали негодующе, с упреком, но тихо.
Что требует моя совесть, что бы я сказал тебе: «Возлюбленная, я всем существом моим принадлежу тебе и буду любить тебя до тех пор, пока в груди моей бьется сердце! Я всем существом своим хочу, чтобы ты любила меня так же беспредельно, как я тебя.
От души желаю тебе проводить дни радостно и счастливо. А когда я буду знать, что ты беззаботна и весела, то и мои душевные муки смирятся и мне станет несколько отрадней».
Разбито, все разбито, что ты создавала в наше короткое время. А за что? За то, что осме-лился любить. Обидно, обидно, обидно. Не все еще у меня взято жизнью… Есть у меня дру-зья, хорошие, честные, искренние друзья, которые не дадут мне дойти до безумного паде-ния.
Жизнь изменила меня как с внешней стороны, так и с внутренней. Нет прежних ни без-рассудных увлечений, ни ребяческой наивности, ни откровенности. Все сменилось серьез-ными, глубоко продуманными, а иногда и суровыми взглядами на явления жизни. Прошлое кажется сном, но никак не действительностью.
Итак, я верю еще в жизнь. А вера в жизнь должна перейти в счастье, будем жить. Слиш-ком трудно предугадать будущее.
Живи и будь счастлива. Вечно твой Юрий!

* * *
Потеряв свою первую, чистую любовь, я как бы стал одинок.
Про одиночество имеет смысл рассуждать потому, что одиночество - это состояние, способное чрезвычайно сильно повлиять на психику человека, изменить все мировосприятие, и подчас в пагубную сторону. "Не хорошо человеку быть одному" - относящаяся к Адаму мысль Господа перед созданием второго человека, Евы.
Настоящее одиночество - чрезвычайно серьезное испытание. Предельное страдание от одиночества перенес сам Господь в ночь пленения в Гефсиманском саду. Страшное напря-жение души и духа привело к тому, что у Господа по щекам тек кровавый пот...
Из-за этого же Он, будучи распят на Кресте, воскликнул: "Боже, Боже мой, зачем ты ме-ня оставил?" Но это самая тяжелая форма одиночества - состояние оставленности Богом.
Состояние оставленности людьми или дорогим человеком, - более легкие варианты, но и они способны привести к очень сильным переживаниям и отчаянию.
Люди разного склада по-разному чувствительны к одиночеству. Есть люди самодоста-точные, которым не нужно никакого окружения и общения - им хорошо с самими собой. Это могут быть и эгоисты, и отшельники. Первым одиночество нужно, потому что они не хотят любить, то есть жертвовать чем-то ради кого-то. Вторым - потому что страдают от недостатка любви в себе по отношению к другим и временно покидают общество, чтобы научиться жертвенности через добровольное перенесение испытаний наедине с Учителем и Источником любви - Богом.
Если одиночество уже свершилось как факт - остается только вопрос, как его пережить. Одиночество не всегда зависит от окружающей обстановки. Одиночество - состояние души, а не окружения. Обстановка может это состояние только спровоцировать, а может оно и просто прийти само - одиночество среди людей, которые, как кажется, тебя не понимают. В сущности, бросили тебя, забыли, не поняли - все сводится к одному: не с кем поделиться чем-то дорогим и сокровенным, некому понять и пожалеть. Это страдание от недостатка любви к себе. В духовном отношении это вторая ступенька заповедей блаженств – «Блажен-ны плачущие» - ищущие любви.
Вот в этот момент важно найти правильный ориентир. Так уж устроены люди, что лучи-ки любви в них то ярче, то тише, то загораются, то гаснут. И нельзя в поисках любви требо-вать от людей невозможного. Эта ошибка часто и приводит к трагедиям. Но при этом нельзя и относиться ко всему человечеству с презрением.

* * *
С той поры я потерял веру в любовь, в искренность слов.
Мое отношение к женщинам стало иное. Я чувствовал к ним только физическое влече-ние. Красивая женщина, ее вид, запах заставляли меня мигом забыть о предыдущей жен-щине. Меня вел по жизни неутолимый мужской инстинкт. Ни разу в жизни, после Карины, не позволил себе увлечься эмоционально. Вел себя с женщиной, как безжалостный завоева-тель, мог удовлетворить ее, вознеся до недосягаемых вершин наслаждения, но, прежде всего, удовлетворял свою страсть. Достигнув насыщения, тут же отпускал ее и вновь оставался одиноким. С женщинами у меня возникал как бы негласный уговор, И они не требовали от меня ничего, кроме физической близости. Все они были такими же эгоистками, как я. Мы были одинаковыми, стремились взять больше, чем дать, и поэтому не могли долго оставаться вместе. Говорят, что в любви надо жертвовать, а как раз на жертвы не был способен ни один из нас.
Моё сердце охладело к женщинам.
Иногда я был так необузданно страстен, так полон желания, что женщины почти трепе-тали передо мной. То они становились, будто чужими для меня, то я весь отдавался им.
Конечной целью моих настойчивых желаний был иногда только поклон или улыбка, так как в них именно, по моему мнению, была особая прелесть данного женского существа. Я увлекал девушку или женщину, в сущности, совсем не желая обладать ею в прямом смысле этого слова. Продолжал вести свою игру лишь до того момента, когда девушка или женщина была, наконец, готова принести мне в жертву все. Видя, что такой момент наступил, я бросал её.
* * *
Прошло несколько лет. Я вновь оказался в городе, где познакомился с Кариной.
Узнал, в адресном бюро, её адрес и решил встретиться с ней.
Однажды Карина возвращалась со службы домой одна. Я поджидал её. Она скользнула по мне взглядом, сердце подало ей знак ещё до того, как заговорил. Я стоял без фуражки, во-лосы у меня на голове росли обильно и вольно, и даже постороннему взгляду становилось ясно, что волосы эти куда мягче шелка и всех других материй.
Когда Карина проходила мимо, я поспешно пригладил волосы пятернёю и сказал ей, по-жалуйста, гражданочка, разрешите вам понравиться.
- Юрий! Она немного опешила. – Ты откуда взялся?
Мы стояли глаза в глаза; когда-то любил Карину, и она меня, - роман не был длитель-ным. И быть может, поэтому добрые чувства не расплескалось в мелочах и даже по памяти чувство осталось свежим и что-то стоящим. Могло быть куда ординарным…
Я смотрел на неё долгим, напряженным, неподвижным, давно заученным и отрепетиро-ванным взглядом, которые многие девушки находили очень волнующим.
- Ты напугал меня, - сказала она. – Ты этого хотел?
- Ты знаешь, чего хочу, - ответил я.
От нее веяло запахом тонких духов. И этот тонкий аромат был приятен, знаком, нравил-ся и даже волновал меня. Я все пытался постичь, чем же пахнут духи. Чувствовал, как теп-леет в груди, как постепенно покидает мое мучительное напряжение и вместе с тем пробуж-дается странный интерес к женщине и приятно тревожит меня.
Я пожал ей руку, не в силах оторвать глаз от её и, вкладывая в это рукопожатие чувства, которые не мог выразить словами. А она не понимала, почему я так пристально смотрю на неё. Пожимая ей руку, словно желая выразить этим жестом больше, чем словами, которые произносят мои губы. Выразить то, что я носил глубоко в сердце, что зрело во мне, словно семя в благодатной почве. Дожидаясь минуты, когда сможет вырваться наружу, открыться, найти форму, которая бы яснее слов рассказала о том, что я чувствую и о чем она не догады-валась до сих пор, но догадается сейчас.
Высоко над нашими головами вспыхнул оранжевый прямоугольник окна. Карина испу-стила долгий вздох и медленно отстранилась от меня. Блаженство прервалось, едва успев начаться.
Был безумно счастлив. Сказал ей тысячу нелепых слов, по большей части не имевших никакого внешнего смысла, но она поняла их. Я видел ее милое лицо, озаренное счастьем, это было совсем новое, немного чужое лицо, которое я привык видеть.
Она улыбалась, и плакала, и прижималась ко мне. И в ту минуту во всем мире не было ничего, кроме нас двоих. Она говорила что-то о своем несчастье и о том, что она полюбила меня с первых же дней нашего знакомства. Карина обнимала меня и снова плакала счастли-выми слезами. Наконец она опомнилась.
- Юра, сказала она, не поднимая глаз, - не надо ничего говорить. Представь себе самое худшее: это правда.
- Мы с Сергеем прожили три года и три месяца и разошлись, потому что я поняла вдруг, что все это — капризы, пьянство его и, я даже скажу, разврат, не тот, о котором все знают, а тот, который никому не заметен, или, вернее, не разврат, а какое-то извращение, что-то не-естественное... Я не знаю, как это сказать. Когда я стала задумываться над этим, то кажется, ничего особенного! Ничего плохого не могла бы сказать. Просто у меня не было мужа. Был холодненький, жиденький человек. Я всегда хотела любить человека, который тоже любит - меня и понимает, что я всего-навсего женщина.
Голос её дрожал, в нем слышалось рыдание, ничего подобного раньше не было. «Нет, нет! Никаких сравнений! – одёрнул себя я.
- Юрий, я все тебе скажу, не утаю ничего. Я хочу сказать тебе всё.
- Не стану спрашивать тебя ни о чем! – сказал я. - «Узнаю одно, – захочется узнать дру-гое. А как начинаешь узнавать, что произошло, утратишь контроль над тем, что происходит. Согласись я тебя выслушать, И во мне исчезнет то, что так тебя пугает теперь, и не ты разо-бьёшься о скалу, а скала скроется в морской пучине. Нет возврата к прошлому и не будет!» – Нет, нет! – сказал я. – Не надо слов. Не будет ни допроса, ни обвинительного акта, ни речей защиты! Хватит! С этим покончено.
И она тоже поняла, что со старым покончено, поняла, что спасения нет, она тонет, и протянула руку, словно для того, чтобы удержаться, а я схватил её, но не для того, чтобы спасти.
- С этим покончено! – повторил я так, будто обрушивал на голову Карине каменную глыбу.
- Меня ждут, - судорожно дыша, молвила она. – Я должна идти.
- Прощай, - сказал я.
Карина долго искала ключ, тихонько чертыхаясь, а я с волнением наблюдал за ней. Это мне она обязана своей неловкостью, это я выбил её из колеи.
Вернувшись, домой, Карина не спала всю ночь; её мучил неразрешимый вопрос, кого она любила: меня или Сергея? Меня она любила – она понимала ясно, как сильно она люби-ла меня. Но Сергея она любила тоже, это было, несомненно. «Иначе разве все это могло бы быть? – думала она. - Если я могла после всего, прощаясь с Юрием, плакать и страдать, пи-сать ему слова, подсказанные сердцем и душой, если я могла допустить до этого, то значит, что я с первой минуты полюбила Юрия. Значит, он добр, порядочный и прекрасен, и нельзя было бы не полюбить его. Что же мне делать?» - говорила она себе не находя ответов на эти странные вопросы.

* * *
Карина и Сергей перестали друг к другу питать уважение. Впрочем, жили вместе, и все внешние формы соблюдали неукоснительно. По-прежнему; осталось одно только фиктивное чувство взаимного уважения, от которого ни тому, ни другому теплее или холоднее не было, и, следовательно, можно сказать с достоверностью, что течение их жизни не изменилось, за исключением разве того, что супруги в отношении своих сердечных дел совершенно перестали выкаблучиваться друг перед другом.
А ведь их ненависть была подлинной, настолько, что на первых порах, когда они еще пытались в ней разобраться, всякие умствования на эту тему казались им унизительными, кощунственными, не достойными постигшей их беды. Однажды Сергей попытался Карине втолковать, что ее привычка принимать за чистую монету всякую, даже самую ничтожную информацию, свято и незамедлительно верить любой сплетни. Главным оружием стала не ругань, а немая укоризна. Когда один мыл посуду, другой непременно ее перемывал; стоило одному встать, другой немедленно бросался застилать его постель; норовил тайком выпол-нить работу по дому, которую обычно выполнял другой; спешил поставить на место вещь, которую другой забывал вовремя убрать. Вдруг обнаружилось, что Карина в состоянии без помощи Сергея перетаскивать из комнаты в комнату даже мебель, и каждый день выносить мусорное ведро.
Поведение его с ней в последнее время показывало ясно, что он идет к прямому разрыву. Карина видела это, с каждым днем убеждалась все более и более. В близости этого разрыва, в полном исчезновении любви со стороны Сергея и, несмотря на всю осязательную очевидность фактов, старалась обмануть сама себя, отыскивая для него все возможные оправдания его поступков с нею и нарочно закрывая глаза, чтобы не так страшна, казалась та пропасть, над которой стояла она.

И вот Сергей покинул дом. Ушел сразу же, не колеблясь. Как можно было оставаться с человеком, который с отвращением, даже, с ненавистью сказал тебе:
- Убирайся!…
- А теперь он остро ощутил, что ненавистен, стал лишним в своем же доме. Взгляд жены был лишен какого-либо раскаяния. Было в ее глазах и голосе полное безразличие к тому, как Сергей воспримет разрыв.
После развода, когда строгой необходимости сдерживать себя не стало, Сергей сходился с некоторыми женщинами. Но все кончилось на удивление одинаково. Начиналось всегда с взаимного понимая. Откровенных душевных разговоров, восторженной влюблённости, пере-ходящей, как ему казалось, в любовь. Но проходило какое-то время, и все они начинали тре-бовать, предъявлять права. Сергей чувствовал поднимающуюся над собой холодную власть и уходил.
Карина, часа полтора спустя, поле ухода Сергея, уже не плакала, а только по временам надрывисто вздыхала судорожно - глубоким вздохом, как дышится всегда после тяжелых слез, долго надсаживавших грудь. Теперь ей поневоле было уже ясно, что Сергей ее не лю-бит, но не подозревала она только одного, что он никогда не любил ее. Карина обвиняла сама себя в том, что он утратил к ней чувство, теряясь в догадках - отчего бы это могло так случится, искала причины, выдумывала даже эти причины.
Как она воспринимала свалившееся на неё вдовство? Понимала ли она его или же по-прежнему была в состоянии подавленного возбуждения, которое связано с ощущением непоправимой утраты? Иногда смотрела на себя в зеркало, пытаясь увидеть следы, которые оставил ужас на её лице, следы слёз, пережитого развода.

Я вернулся в гостиничный номер, прилёг на кровать.
В вечерних сумерках сияние заката, поблескивая на гранях мебели, создает образ нере-ального мира, мерцает в зыбкой игре светотеней, высвечивает пыль, которая как бы запоро-шила далекие воспоминания и мечты.
Но трудно закрыть глаза. Невозможно в один день погасить последние вспышки разума, который созревал, множа свои способности приводить самые несхожие вещи к общему зна-менателю, который привык жить собственной, независимой жизнью. Невозможно отказаться от всего, сказав себе только: откажись. Наконец, нельзя отречься от самого себя, забыть то, что год за годом, минута за минутой формировало твою личность. Нельзя забыть свои сомнения, переживания, даже если они были лишены всякого смысла. Легко сказать: «закрыть глаза», ведь это все равно, что добавить «навсегда».





















ДЫХАНИЕ ВЕСНЫ

Наступала весенняя пора. Небо голубело.
В марте снежинки лепят причудливые фигуры. На крышах домов белесой шевелюрой прикрывают зимнюю наготу деревьев.
Весна уже подавала о себе вести: почки на деревьях стали красными, набухли. Но на двор весна пришла совсем не с ветвями деревьев. Здесь, на дворе, весенний ветер с грязной земли нес клочья бумаги, закручивая все, небольшими вихрями нес в угол, к стенам. Двор-никам приносили заботы.
Все чаще проглядывает солнышко. Солнце нынешней весной какое-то странное – то све-тит и греет вовсю, то скроется за облаками, за тучами. И сейчас всё опять потемнело, как пе-ред дождём. Может быть, правда, собирается дождь?
По каналу плыли отдельные льдины, а на вербах только недавно проклюнулись мохна-тые почки.
В полдень снег от солнышка подтаивает. Мелкие ручейки, словно змейки, вьющейся по заснеженным холмам. С крыш свисают длинные сосульки. По ночам подмораживает. Утром выходишь на улицу, обледенелый наст крепко держит. Темно-синий лед очистился от снега
Мне, показалось, будто кто-то рассек воздух кнутом, и он на мгновение остался рассе-ченным, но так было только в первые минуты. Зато с восходом солнца оживали схваченные стужей ручьи, оседали, теряли свою суровую неподвижность снеговые горы. Проталины на возвышенностях чернели, с каждым днем расширяли свои границы. Останки снега казались, как разлитая, давно испорченная простокваша,
Растущие дни перемежаются короткими светлыми ночами, наполненными запахами цветения.
Пришло несколько дней. Днем сильно тает, бегут, играя на солнце, шумные ручьи, дороги почернели. К вечеру подмораживает, смолкает журчание затянутой тонким ледком воды, на небе высыпают веселые звезды.
Ручейки, вначале робко шевелившиеся под наледью, разливались все шире и пенистыми потоками, с урчанием бежали в реку. Небо день ото дня голубело.
Наступила оттепель - с первым юго-западным ветром, каждый апрель приносящим неповторимое ощущение весны, от которого наши чувства подобно сонным пчелам, ожива-ют под лучами солнца и уносятся вдаль. И с еще большей силой пробудилась во мне жажда жить, познавать, любить, тоска по чему-то новому.
Но вот раздевает весна землю и тебя вместе с тяжелой одежкой, накидывает тонкое, со-тканное покрывало, через которое проникает играющий ветер и свет, и словно испаряет и выдувает из твоей души все устаревшее залежалое. И тепло душе и легко.
В лесу таял последний снег. Остатки его, потемневшие, пористые и пропитанные водой, лежали в густом лесу. Могучие силы весны наложили свой отпечаток на прибрежный ланд-шафт. Все пробудилось к жизни. Зеленел лес. С криком носились птицы. Нежно журчали крошечные ручейки.
На улице стояли утренние сумерки. В густой синеве воздуха тускло светились фонари. Предрассветная свежесть бодрила, сонливости, как и не было. Здесь, на окраине города, у самого леса дыхание весны особенно чувствовалось.
Сразу, после того как сходят на нет звенящие тонкою сталью серо-голубые морозы, оживают влажные теплые ветра, и в одну-две недели мир превращается из белого в зеленый, как будто травы под снегом не переставали расти. Горы понемногу одеваются в зеленый бархат, из лесов несутся приглушенные шорохи - разговоры встрепенувшихся деревьев.
За дорогой, совсем рядом, лежала луговина черная от влаги. Вся набрякшими талыми водами и ожившая, неспокойная, не только на поверхности ее что-то сочится, но и под дер-ном шевелится, согретые теплом погожих дней, бесчисленные корни да корешки… Проклю-нулись, выскочили первые несмелые стрелки нежно-зеленых травинок, а за ними и ярко-желтые цветки одуванчика, отовсюду веет неповторимыми запахами весны.
Солнечное утро обещало погожий день. Даже серые стены крупнопанельных зданий по-светлели, казалось, они чуть отливали голубым, перенимая цвет тех облачков, что, невесо-мые, плыли по небу.
Нет ничего благодатнее на свете, чем перволетняя ширь той поры, когда повсюду высту-пают узоры полевых цветов, еще не познанных ни острия косы, ни зимней стужи, когда вразброд и еще шепотом учится речи народившаяся листва.
А весна шагала по-молодому, резво. Зацвели яблони, сирень, груши, и сладко пахло в парках вечерами. Вся земля покрылась нежной зеленью. Даже сосны, которым не очень нра-вилось менять свой наряд, и те выглядели особенно нежными и грациозными.
Я присел и долго не двигался с места, не из-за усталости, а просто потому, что хорошо было сидеть на теплом весеннем солнышке и любоваться окружающим меня миром.
Все смотрел и смотрел… На душе у меня было хорошо. Легко дышалось, и я грелся, нежась в весенних лучах, несущих приятное, драгоценное тепло. Впитывал дыхание весны.









НОЧЬЮ У РЕКИ

Просторы реки точно подернулись серой кисеей. Облака, поднявшиеся из-за горизонта, тихо расплылись по небу, заволокли его. Солнышко теперь – неизвестно где. Порой оно мелькало тусклым красноватым пятном среди облаков. Перед вечером солнце выплыло огромным остывающим шаром, причудливо окрасило половину горизонта и притаилось за сумеречным облаком.
Душистые, летние вечера. Солнце уже скрылось и свет сумерек, трепещущий крылом робкого, бледного мотылька, покрывал все вокруг. Розовый отсвет его погас даже на верши-нах и пиках скал; тени протянулись не только в долине, но и на склонах гор.
Ветви шумели, впивая сумрак. Он затянул холмы тонкой дымкой, которая постепенно темнела, переходя в бархатную синеву. Листья на вечернем ветру звучат нежным звуком флейты, и некоторые напоминают рой зелёных бабочек, расправляющих крылья для полёта.
Было тихо, и эту тишину наполняло роптание бегущей воды, непрерывающийся шепот, беспокойный и торопливый, то сонный и затихающий, то задорный и насмешливый, но река была спокойна, и светлеющая поверхность не оскорблялась ни одной морщиной.
Всплеск рыбы, или крик ночной птицы, или едва уловимый шум пробирающегося зверь-ка, или почудилось – и снова дремотное, невнятное шептание, то замирающее и сонное, то встрепенувшееся и торопливое. Светлый ничем не нарушенный покой реки под все густею-щей синевой надвигающейся ночи.
Я сидел, неподвижно обняв колени, глядя на реку, на пропадающий в сумеречной дымке лес, дальний берег.
Казалось, так и нужно, чтоб в эту синюю ночь у дремотно - шепчущей воды горел ко-стер, и красный отсвет трепетал, неровно озаряя багровым светом костра мою фигуру. Из-редка лениво вбрасывал в костер голыми руками выскакивающие оттуда раскаленные уголь-ки, и в этом молчании чудилась недоконченная дума, - думала сама синяя ночь.
На мгновение тишина, в этой вязкой вуали поначалу тихой, вступительной октавой роб-ко заводил песнь какой-то первый сверчок, а после него ласковый шум, радостных от наступления теплой летней ночи. Насекомых охватывал колышущейся волной звук.
Открывали свои сонные глаза крохотные, невзрачные на вид, бледные, розово-сиреневые ночные фиалки и источали такой тонкий, и неописуемо нежный, самую чуточку развратный запах. Душистый табак, бывший весь день по виду, не больше чем сорняк. Мохнатые, овальные листья-лепешки, лишенные какого либо изящества. Вдруг осенялся весь белым огнем, и из его бархатных, но не вероятно тоненьких, густо чернильных прожилок густым ливнем изливался безудержно дурманящий, опиумно - сладкий аромат и смешивался с запахом пестрого цветущего горошка, и яркими, осветившими ночь своими частыми, бордовыми искорками.
На землю опускались мягкие, почти осязаемые сумерки. Ночь по-хозяйски аккуратно укрывала темнотой каждый кустик. На реке одиноко всплеснула невидимая рыбка, и все за-мерло.
Вот где-то на востоке, где земля сходится с небом, появилась багрово-синяя полоса, по-хожая на кровоподтек. Она росла, набухала и … вдруг лопнула… Из зияющей кровавой раны тяжело выползала красивая, будто ржавая, луна.
Ночное светило с трудом поднималось по небосклону. Вокруг него постепенно разгора-лась радужная корона. Вот из того места, где небо сходиться с землёй, словно бы вдогонку за луной вырвались столбы синего света. Они тут же растворились в темном небе. Чем выше поднималась луна, тем естественнее, серебристее становился её цвет. Постепенно блекнул и радужный венец.
Деревья стояли как заколдованные. В ярком лунном сиянии все выглядело измененным, четко обрисовывались тени.
Ночь была прекрасная. Светила луна, вся округа была в таинственных тенях и серебри-стых бликах. На меня нашло лирическое настроение. Достал блокнот и сидя у костра, запи-сывал всё: увиденное, услышанное мной за эту ночь.







УХА НА РЫБАЛКЕ

В пятницу после работы сотрудники отдела Борис, Иван и я решили выехать на природу. Отдохнуть от городской суеты, подышать свежим воздухом, посидеть у костра, ну, а если повезет, поймать и рыбки на уху.
Загрузили свои пожитки в «Газик» и поехали на новое, как мне сказали, красивейшее место округи – за село Кеуль, которое расположено севернее Усть-Илимска по реке Ангаре.
Свернув с трассы, дорога с голого обветренного холма спускалась в низину. Здесь по обе стороны от нее густо разрослись набравшие силу многолетние лесонасаждения. Буйная смесь молодых сосен, берез тянулась вдоль дороги до очередного холма и там, будто испу-гавшись крутого подъема, обрывалась.
Прошло около получаса, как пронесся сильный ливень. По кюветам вперегонки с маши-ной бежали пенящиеся ручьи. На полнеба размахнулась яркая радуга. Умытые деревца тяну-ли жадные ветви к солнцу.
Машину бросало из стороны в сторону. Она буксовала, разбрызгивая жидкую грязь и оставляя в колеях глубокие следы.
Над дорогой поднималась легкая испарина. Радуга бледнела. Небо с каждой минутой становилось прозрачней и голубее.
Замедлив ход, "Газик" поднимался на пригорок. Березки кружились на откосе, забегая одна за другую, и оставались позади. Тянулись провода, прерываясь, на белых изоляторах и бежали дальше. Заслоняя далекий лес, поднимал горбатые плечи холм, исчезали одни, и набегали другие пейзажи. Вся эта картина смешивалась и бесследно исчезала.
Водитель "Газика" заколдованно съезжал с дороги, будто сказочный клубок катился пе-ред ним, и минут через двадцать остановил машину в месте зеленом, словно аквариум. Он выключил мотор, открыл дверцу и я замер, пораженный тишиной, полной птичьего пере-щелка и стрекота, свежестью и близостью этих стволов, трав. Бабочки-невесты плясали в воздухе свои брачные танцы, птицы свистели на все лады, осины плескали аплодисментами.
На каждой полянке полно разных цветов, и от этого всюду пахло чем-то знакомым, ду-шистым, сладким. От лесного воздуха постепенно яснело в голове, словно густой комок рас-ходился, распускался, как моток пряжи в теплой воде. Все становилось простым и ясным. Я по-детски радовался.
Отдохнув немного, пообедав, мы поехали дальше.
На рыбалку приехали под вечер. Разложили большой костер и при свете луны и костра стали ставить палатку.
Рыбацкое дело притягательное. Это страсть.
С первой полоской вешней воды у берега в тайге начинается настоящая весна. Просыпа-ется Ангара - об этом объявляет глубоким ударом хвоста щука - икрянка, первая явившаяся из зимних глубин на весеннее разводье, чтобы справить свой весенний праздник-нерест. За-канчивается нерест щук, а к берегу уже торопятся стаи плотвы. Плотва идёт на нерест, впе-реди рыбы - патриархи. Они клином, обходят траву, затонувшие в воде коряги.
Проснулись сойки и закричали, приветствуя утро. Плеснул серебряным хвостом круп-ный таймень, и пошли круги по красавице реке.
О, какое чудесное утро! Я посмотрел на воду, подернутую рябью от утреннего ветерка.
Стали разматывать удочки. Борис насадил на один крючок червячка, на другой - жука и закинул удочки в реку, воткнув толстые концы удилищ в мягкий иловый берег.
В остром азарте рыбалки есть что-то успокаивающее. Резкий взмах спиннинга - далеко падает блесна в воду. Пощелкивает катушка, рука привычно ждет мягкого, но сильного толчка – поклевки.
Пока я распутывал перепутанные лески, Борис, как-то незаметно маневрируя согнув-шимся в дугу удилищем, повел к берегу и молчаливо, придерживая леску рукой, выкинул на берег красавца окуня, этого полосатого тигра камышовых зарослей. Это был действительно окунь, годный и в уху, и на сковородку. Он петушился, распуская, как крылья, плавники, бил хвостом, стараясь напряжением упругого горбатого тела выскочить из ведра.
Вскоре пошел клев. На удочку попадались щуки и плотва. Я случайно поймал небольшого тайменя. Это было для меня большой удачей. И вновь, через некоторое время, удилище дрогнуло. Я сжал удилище в руке, приподнялся. Рванул удилище на себя, рыба не идет, рвется в глубину. Одна мысль: «Не упустить». От волнения у меня дрожали руки. Вытащил сильно трепещущегося окуня …
Часа через три у меня было почти полное ведро окуней, щук и плотвы.
Появился такой азарт, что мы позабыли о времени. Опомнились, когда нам захотелось кушать. Свернув удочки, взяв свой добротный улов, пошли готовить уху. Специалист по приготовлению ухи был Борис. Мы только наблюдали и исполняли его указания, перенимая опыт.
На костре закипела вода в котелке, распространяя приятный аромат лаврового листа и перца.
- Уха, - объяснял Борис, - как это понимаю - тройник! А если у тебя не тройник, так это, по-нашему, будет не уха, а рыбная похлёбка или там - щи, зависимо, чем заправлена. Трой-ник - это перво-наперво окуней в котел заложи, чистых окуньков. Как сваришь, гущу отцеди, а жижу оставь.
- С одних окуней это не уха? – уточнил я.
- Обожди! После в окуневый отвар клади другой профессии рыбу: щуку молодую, лучше налима. Только - речного налима, а не озерного, у которого брюхо белое, тот в дело не пой-дет…
- Ну, а после?
- Обожди! Сварил? Снова сцеди, получишь второй отвар, туда уже можешь закладывать настоящую рыбу, стерлядь там или осетра, что у тебя, словом, припасено… Лист лавровый положишь, лук, перец и пару ложек водки. Заправишь, кто любит чем: картофелем, морко-вью. Посолишь по вкусу… Но самая лучшая - это ангарская уха.
Не всякому рыбаку приходилось есть ангарскую тройную уху. И смотря, из какой рыбы. И смотря, какой повар.
Борис знает, как варить, и стал нам объяснять:
- Вначале кладут два-три окуня - для навара. Когда сварятся, пускают трех - четырех ха-риусов. Хариус - рыба нежная и запах от него духовитый. А уж про сига и говорить нечего, вкус у него, как у форели. В третью очередь попадают таймени. Мясо у тайменя сытое, вроде кеты, только посочнее будет. И - само собой - черный перец, лаврушка, мангыр - лук дикий. Таежный запах у мангыра, хорошо аппетит нагоняет. Картошки кладется немного. Густой получается бульон, жирный, с золотистой пленкой.
Трудно найти уху вкуснее ангарской. Хлебают её деревянными ложками. Ложки можно сделать самим из бересты.
Правда, у нас получилась не ангарская уха, а все же вкусная, как её назвал Борис - рыб-ная похлебка.
Было так уютно, приятно сидеть вечером у костра, когда рядом тихо плещется волна. Вскоре я уже позабыл, ради какого занятия приехал сюда, мне уже не хотелось ловить рыбу, беззаботно игравшую в глубине. Мысли мои сосредоточились на другом. Закинул подальше леску, положил удочки на берег и счастливый, достал из рюкзака надувной матрас, надул его, лег на него и заснул.
Позже на работе многие просились отвезти их на наше место.


ЖАРА

Село лежало в зелени. Разлапистые яблони лезли на волю, усмиряя солнце над головой. Глухими дебрями стояли над заборами высокие лопухи, донник, крапива. Зелёный мир баю-кал на руках тишину. Ни людского говора, ни смеха.
В середине июля наступила невыносимая жара. Солнце поливало зноем. Вся ползучая мелюзга попряталась в свои прохладные подземные норы. Птицы смолкли. Даже тень от де-ревьев не давала облегчения. Ни малейшей веточки не колыхал ветерок. Ручей беззвучно ка-тил свои воды. Казалось, все замерло: деревья, вода и птицы….
… Жара не унималась, последние соки полей струйками утекали вверх, и хоть бы ветер-ком дохнуло навстречу, но нет, не оставалось ветерка во всей земле!
В чаще, у низкорослой ольхи, воздух плотный, влажный, удушающий. Все неподвижно, все замерло - кусты, деревья, травы. Слепни, пестрокрылые, с выпуклыми сетчатыми глаза-ми, липнут ко всему живому. Все почти спало. Птицы примолкли, даже многие насекомые попрятались от жары. О домашних животных нечего и говорить: скот крупный и мелкий укрывался под навес. Собака, вырыв себе под амбаром яму, улеглась туда и, закрыв глаза, прерывисто дышала, высунув розовый язык чуть ли не на пол-аршина. Иногда она, очевидно, от тоски, происходящей от смертельной жары, так зевала, что при этом даже раздавался то-ненький визг. Свиньи отправились на берег и улеглись в черную жирную грязь. Из грязи видны были только сопевшие и храпевшие свиные пятачки с двумя дырочками, продолгова-тые, облитые грязью, спины да уши. Одни куры не боялись жары, кое-как убивали время, разгребая лапами сухую землю.
Несмотря на такую жару, люди убирали в поле урожай. Работала техника, от которой исходил еще более жаркий дух. Человек всё выдерживает. В уборочную страду каждая ми-нута дорога, и в эту пору деревенским жителям нет отдыха. Уборка урожая – это их зав-трашний день и год.
Солнце коснулось вершины горы и стало медленно погружаться в далекий синий мир. И чем глубже оно уходило, тем отчетливее рисовались горы. И надвигалась от гор задумчивая мягкая тень. Потом солнце совсем скрылось за горой, и тотчас оттуда вылетел в зеленоватое небо стремительный веер ярко — рыжих лучей. Он держался недолго, — тоже тихо угас. А в небе в той стороне пошла полыхать заря. Жара улеглась.

















В КАРАФТИТЕ

Я приехал в санаторий Горячинск, что находится на берегу озера Байкал.
Жизнь в санатории текла своим чередом. Познакомился с отдыхающим - Виталием. Ви-талий – тридцати двух лет, охотник со стажем. Мы часто играли в бильярд и в шахматы. Он предложил съездить на охоту в посёлок Карафтит. Я охотно согласился побывать на Родине моего детства. У Виталия в Карафтите жил отец. У него был повод поохотиться и навестить отца.
Виталий пообещал мне дать для охоты отцовский карабин.
Приехали в Карафтит.
Утром всё пошло по плану. Меня с Виталием переобули в ичиги, (кожаные унты) собра-ли вещи, погрузили на лошадей и отправились в путь.
Вот мы уже в зимовье. Там нас ждал охотовед Гена. Пообщавшись с Геной, получили указания и наставления, пошли спать.
На небе еще не погасли последние звёзды, когда вышли на охоту. Было довольно холод-но.
Нам нужно было перейти горный хребет. По узкой тропинке неспешно поднимались в гору. Бодро ступал высокий и сильный Виталий, с видом вполне счастливым следом шел я.
На остановках по команде "привал" я мгновенно валился в колючие кусты у тропинки и впадал в сонное оцепенение. Мы окинули взглядом залитую солнцем долину. Все простран-ство перед нами в ослепительных лучах солнца казалось отлитым из чистого серебра. Сколько прожил я на свете, а все не перестаю удивляться красоте и необычности окружающего мира.
На склонах до двух тысяч метров - сплошная и труднопроходимая лиственная и кед-рово-лиственная горная тайга. Смотришь и не можешь наглядеться на эту живую гигантскую стену из миллионов прямых, точеных пирамидальных пихт и кедрачей. Нет такого места, где бы эти деревья скучились, и чудится, будто какой-то мудрый садовник рассадил их на равном расстоянии друг от друга, с геометрической точностью, а потом заботливо подстригал и прихорашивал.
Скоро каждые десять минут подъёма стали перебиваться двумя-тремя минутами отдыха. Пот лил градом, дыхание сбилось, стало частым и горячим. Казалось, я вот-вот упаду за-мертво, так сильно билось сердце; но лучше уж умереть, чем отступать перед какими-нибудь сотнями метров. Наконец, площадка на вершине. Минут десять - двадцать пролежал на ней ничком, потом перевернулся на спину. Сердце перестало бешено колотиться, с наслаждением перевел дух, раскинул руки, - я был счастлив.
Как чудесно тут наверху в лучах солнца. Никогда в жизни не испытывал раньше этой чистой радости - быть высоко! В клочья разорванные тучи тянулись, гонимые ветром, вдоль горных хребтов на юге, точно полчища гигантских белых лошадей запряженных в колесни-цы.
День выдался погожий: солнце без помехи заливало лучами горный мир. Здесь, наверху, легче дышать, кровообращение сильней, все органы ярче передают душе впечатления, полу-чаемые чувствами, так как все доставляет удовольствие, и тебе кажется, что здесь ты спосо-бен в один миг разрешить самую трудную задачу.
Спуститься с вершины на гребне прямо в котловину мы не решались, так как склон был головокружительно крут, поэтому мы сначала добрались до ближайшей седловины, где и начали более удобный спуск. Впрочем, слово "более удобный" надо понимать относительно.
Я чувствовал себя помолодевшим, среди нетронутой, девственной природы, исполнен-ной такой тиши и гармонии.
Мы подошли к реке
Река шумит, и ее серебряный звон разливается, как непонятная песня, к которой при-слушивается душа гор. Как сладостно слушать этот невнятный говор стихий, любуясь на омуты и водовороты игривой реки. Все-таки приятней звук - это ласковое настойчивое жур-чание текущей воды; приятно сидеть тихо - тихо и выжидать, чтобы вокруг случались раз-ные вещи.
Мы собрались продолжать свой путь и увидели, как недалеко от нас, крупный лось пил воду. На другом берегу реки подавала жалобный голос лосиха. Рогач поднял голову и замер. С бархати-стых губ его падали капли воды. Вдруг он вздрогнул и ринулся в реку. Мы перешли речку и подкрались берегом туда, откуда доносился зов лосихи. Достали бинокли. И стали наблюдать.
Она стояла под осиной, щипала листья и время от времени зазывно взмыкивала. Когда рогач вымахнул из речки, отряхнулся и побежал к ней, она отошла, не подпуская его к себе. И в то же мгновение выскочил другой, молодой самец и ударил соперника копытом в грудь. Разошлись быки в стороны, потом как бросятся друг на друга! Рога - в рога, лоб - в лоб... Стук, хряск, топот... Постояли немного, будто задумавшись, потом отпрянули назад и опять так сшиблись, что даже застонали оба.
Бока у них так ходуном и ходили, из ноздрей вылетал хрип, глаза окровенели от ярости.
Дрались долго. Наконец молодой самец на какую-то малость опередил противника и так ударил, что тот осел на передние ноги, хочет подняться, а соперник не даст, в бок копытом бьет. Озверел совсем молодой, разорвал старику бок до мяса и с трубным победным рёвом – к лосихе. И она повела его за собой в лес. А старый рогач опустился на задние ноги, тяжело и громко дышал. В глазах его была смертельная тоска. Лось доживал последние часы.
Мы подошли поближе к раненому зверю. Виталий одним выстрелом прервал страдания лося
Вот такую мы наблюдали картину. Везде идёт смертельная борьба за любовь и продолжение рода.
По рации вызвали Геннадия, указали точное местонахождение. Геннадий знал здесь каждый кустик, и найти нас ему не составляло труда. Он привел ещё двух лошадей, чтобы увезти разделанную тушу.
Огромные ветки - рога достались Виталию.
На следующий день мы вернулись в Карафтит. Погостили немного и разъехались по до-мам.















КРАСОТА ОСЕНИ

Занимался рассвет. Небо постепенно светлело. На верхушках старых берез и сосен вдруг выбрызнули лучи, а следом взбугрилось и само солнце. Оно, вынырнув из-за горы, величе-ственно поднималось над горизонтом.
Рассвело. Легкий туман скользил еще по поверхности земли. Красное солнце только что поднялось. Багровые дымы редким лесом вздымались над селом. Легко, словно тоже к мо-розцу, розовело небо. Роса покрыла траву, стволы деревьев, это придавала особую ясную прелесть притихшей тайге.
Теплый сухой воздух источал аромат смол. Вверху улыбалось небо, а среди редких ку-стиков травы, растущей у подножия деревьев, копошились насекомые
Лиственницы, кедрачи и дурманящий аромат таёжных цветов насыщал воздух.
Высоко в ясной синеве одна-единственная птица застыла на неподвижных крылах. Всю-ду царили тишина и безмятежность.
Выкатилось огромное, багровое и вовсе не жаркое, не ослепляющее, каким бывало ле-том, а как бы поостывшее, присмирелое, позволяющее смотреть на себя не щуря глаз, солн-це. Едва оно приподнялось и выглянуло поверх леса, как по лугу, по всей обозримой округе, побежал разлив пробуждающего озарения, от которого воссияла морозная сверкающая седи-на прозрачных кустов.
Слабые лучи солнца тянулись к остывшей земле, ложились на вершины деревьев.
Лето уходило медленно. Полинявшее небо по утрам кропило землю холодной росой. Деревья еще были одеты листвой. Воздух наполнен мягкими звуками.
Я увидел такое утро, лучше которого ничего не могло быть: как будто небо таяло и без ветра спускалось на землю.
Единственным движением в воздухе было тихое спускание сверху микроскопических капель мги или тумана. На ветках висели прозрачные капли.
Почувствовал страстное желание соединиться с ним, слиться, проникнуть в его глубину и силу – никогда еще природа так радостно и полно не захватывала меня.
Осенью нет равнодушных людей. Краски природы так ярки и задушевны, что невольно проникаешься их настроением.
В солнечный полдень интересно наведаться к зарослям акации. Еще на подходе слышат-ся частые щелчки. Оказывается, так раскрываясь, отстреливаются сухие стручки. Стреляют они шариками семян, и летят те будто из лука выпущенные.
Я поспешил в горы.
Когда шел вдоль выгоревшего леса, мне показалось, будто кто-то, издали, глядит на меня глазами лешего. Но попадались места странно возбуждающие воображение.
Ветки берез змейками врезались в бледное небо, под деревьями тускнели гильзы листь-ев, будто осень только что ушла со стрельбища.
Я любовался с горы осенними желтыми лесами. Запечатлелись тальники у самой реки. Замерли багряно-желтые паруса березовых рощ. В лесу стояла тишина. Казалось, она исхо-дит от прозрачно-голубого высокого неба, от торжественно-стройных лиственниц, горделиво носящих свой нарядный осенний венец. Идешь в этой тишине по мягкому мху, ставшему из зеленого оранжевым. Идешь и боишься вздохнуть, чтобы не нарушить эту чистейшую тишину. Даже птицы притихли, сидят на веточках, словно удивляясь насту-пившему затишью.
В небе появились тучки. Неожиданно побежал ветер. Пригибая траву, расчесывает рощу. Торчащие стебли соломы были оплетены бесчисленными нитями белой паутины. Белые пряди, густые, как клочья шерсти, облепили чертополох, ветер прибил их с одного бока, а пожелтевшие кусты стояли, словно чудища с растопыренными лапами. Иногда порыв ветра срывал белую пряжу и кружил ее в воздухе. Ветер был несильный, пролетая низко над землей, вдруг как бы в раздумье, приостанавливались, садился на поля и пригорки.
Природа еще стояла в пышном уборе, хотя и поблекшем, но не лишенном элегической прелести. С горы открывался широкий простор. Красно-бурыми лентами алели, теперь меж полуобнаженной гущиной усеянные листьями, тропинки. Сквозь косые лучи солнца сверкала радужным дождем и белой пеной вода, спадавшая с камней. Нежною красой и раздольем веяло от этих мирных лугов и полей, от этой резвой игриво шумящей реки, и от светлого, обнявшего землю высокого неба. Чарующей прелестью и тихой лаской ложилась эта картина на душу и отгоняла от нее мятежные бури и грозы.
Осень всегда прекрасна. Похоже, что в эту переходную пору природа, которой прихо-дится одеваться в полутона, особо заботится о том, чтобы отыскать самые прекрасные оттенки своих привычных красок. Листья умирают с изящным кокетством. В этом прощании, для которого они с улыбкой облачаются в праздничные наряды, есть что-то торжественное и чарующее, трогающее душу и сковывающее ее порывы.









МАЛЫЙ

В доме отдыха в начале весны, когда двор и деревья были покрыты в последний раз вы-павшим снегом, мягким и чистым, в один из этих дней собака Линда, родила четверых щен-ков.
Раньше других узнал об этом мой брат Григорий. Он прикормил и приручил к своему дому самого рослого щенка и назвал его Малый.
Повариха стала приносить ему миски с едой. Отдыхающие тоже заботились о Малом, выносили ему из столовой остатки котлет, кости, куски хлеба с маслом и даже недоеденные пироги.
Вытягиваясь на подстилке, которую ежедневно вытряхивал Григорий, и, подобрав под себя лапы, согревая их теплотой собственного тела, Малый подолгу слушал ночные шумы и шорохи огромного дома, звуки леса. Он все различал хорошо, и слышал, как затихают вдале-ке на стылой земле шаги последних прохожих и как по вечерам на лавочках шепчутся муж-чины с женщинами.
Шло время. Малый вырос в огромного пса.
Я приехал в дом отдыха и первым делом пошел проведать брата.
Малый, по-хозяйски растянулся на сухой согретой солнцем траве и дремал с закрытыми глазами. Приоткрыл один глаз, небрежно глянул на меня, сморгнул и снова погрузился в дрему. Я пожал руку Григорию.
- Добро пожаловать, брат. Ты никак испугался?
- Я остерегаюсь собак, которые не лают, такие набрасываются исподтишка.
- Мой Малый выходит на недруга в открытую. Он никого на свете не боится и ни на кого не нападает из-за угла. Не собака, а лев. А сердце у него нежное. Больше всего любит котят да ребят. Просто дрожит над ними.
Ростом Малый был, пожалуй, с хорошего хряка. Овчарка с шерстью, отливающей ме-дью, и с длинным хвостом. Глаза большие и умные.
Григорий стал рассказывать новости:
- Как-то зимой появился в наших краях волк-одиночка. Слов нет, много пакостей он натворил людям. Однажды волк пробрался через дыру в заборе и уволок у меня козу. Я услышал, схватил топор, выскочил наружу и заорал во всю глотку. Поднял на ноги всю де-ревню, но волк уже уходил в горы. Настало утро, а в глазах у меня рябит — свет не мил. От-куда-то появилась моя псина. Увидел я ее, вскипел:
- Скотина, — кричу, — где ты всю ночь шатаешься? Волк у меня козу утащил, а ты чем занимался?
Показываю ему волчьи следы на снегу. Пес поглядел на меня обиженно и виновато, опу-стил голову, принюхался к следам и к крови козы, разинул пасть — „гав!" — кинулся по волчьему следу. Через плетни, через речку, по берегу, наверх, в горы. Исчезла собака. Три дня и две ночи не было ее. «Вот и собака пропала!» — думал я. И такая тоска меня взяла.
- Но смотри, что получилось. - Лесник мне потом рассказывал. - На том месте, где минеральные ключи, мой верный товарищ догнал волка. Что там произошло, о том одни буки знают, только на третий день лесник, поднявшись попить минеральной водицы из горного ключа, нашел мою собаку. Лежит вся в крови, а немного выше валяется в снегу волк-одиночка с перегрызенной глоткой. Возле него моя коза, выпотрошенная, но не доеденная. Там, значит, и произошла последняя схватка между волком и собакой.
По следам лесник догадался, что волк добрался туда раньше и начал драть козу. Малый явился позже, и волк его не учуял, потому что ветер дул от него на собаку. Малый, улучив минуту, набросился на волка, и оба громадных зверя вот так — поднявшись на задние лапы, схватились передними как борцы и залязгали зубами. Ну, псина моя, откормленная и силь-ная, одолела одиночку и перервала ему глотку. Когда появился лесник, собака — она ведь его не знает — через силу поднялась и спустилась вниз. Вернулся Малый на третий день к вечеру, совсем выбился из сил и весь в крови. На еду и глядеть не хотел. Лег на соломе подле крыльца и не шевелился целую ночь и целый день. Затем вылакал полную чашку молока и пришел в себя. Хоть Малый и ничего не мог мне сказать, но я по глазам понял, что дело свое он хорошо знает и верный сторож.
Брат умолк и долго глядел в сторону рощи, где какая-то пташка заливалась во весь го-лос.
- Будь он человеком, — задумчиво продолжал брат, — награды бы потребовала за свою заслугу, но это ведь собака. Ничего не требует. Только еды.




















ПУШОК

У профилактория «Крылатый», в лесном бору, было несколько домов для обслуживаю-щего персонала. На его территории много лет жили дружелюбные собаки - Линда и Дружок. Они добросовестно охраняли территорию профилактория.
Работница столовой – Настя вышла с собачьей едой, а Линды нигде нет, позвала, не от-зывается, пришлось отдать все Дружку, рослому кобелю желтовато-мышиного цвета. В дет-стве ему, от кого-то попало, ходил он с перебитым ухом. Здоровое ухо угрожающе стояло торчком, перебитое висело совсем миролюбиво.
Настя обыскивала двор, все его укромные углы и на третий день, в конце концов, обна-ружила Линду под крыльцом. Не вылезая из сумеречной мглы, Линда отозвалась на Настин голос слабым поскуливанием.
Настя заглянула под крыльцо и увидела там щеночка.
После Линда перенесла щенка в кусты, подальше от глаз людских, в песчаную ямку среди густого колючего кустарника. Вокруг детеныша повсюду торчали колючие ветки и ему под ними было безопасно и просторно. Кругом был песок. С тех пор как у щенка открылись глаза, его внимание всегда привлекал странный предмет, наполовину скрытый среди листьев Днем иногда на нем зажигался яркий золотой блик солнца. Предмет был очень далеко, в шагах в двухстах, если считать на щенячьи ноги. Шагах в пяти, если считать на человечьи.
Однажды, когда Линда ушла на промысел, щенок ощутил такой прилив бодрости, что выполз из ямки и впервые, напрягшись изо всех сил, встал на свои четыре лапки и двинулся вперед. На ходу его так пошатывало из стороны в сторону, что он был похож на маленького толстенького пьянчужку на кривых лапках. Щенок изо всех сил старался шагать, как следует. Передние лапы бодро маршировали, высоко поднимаясь, точно собирался ими барабанить, а вот задние, те тянулись как-то сами по себе, все время, отставая до тех пор, пока не растягивался на пузе. Но он каждый раз упрямо поднимался и опять шел и шел, пока не наткнулся на предмет, блестевший на солнце.
Ничего, не понимая, щенок ткнулся в него носом и попробовал пососать, но из этого ничего не получилось. Перед ним была большая круглая бутылка.
Щенок набирал силы.
Вскоре Линда сильно заболела. Прошло несколько дней, и она умерла.
Сосед принес мне теплый пушистый комок шерсти, – это был сыночек Линды. Я не хо-тел брать щенка: столько заботы. Сосед протянул мне узловатые пальцы, пушистый комок блеснул на него темными глазками. А когда я нерешительно поднес к щенку руку, тот лиз-нул её горячим алым язычком.
Щенка вымыли в ванне с шампунем, на следующий день накупили специальной литера-туры. Пытались назвать его какой-нибудь кличкой пооригинальнее, но Пушок так Пушком и остался. Резвый, пушистый игрун, так и хотелось его помять и потискать. Покорность удивительным образом сочеталась в нем с самолюбивой обидчивостью. Дрессировке пес никак не поддавался. Ничего нельзя было вбить в его дурашливую башку. Как только пытались поучить его уму-разуму, он тотчас переворачивался на спину. Пушек, за несколько месяцев, вырос в огромного пса.
Каждый из членов семьи считал своей обязанностью поиграть с ним или подбросить ла-комый кусочек. Поскольку завтрак свой пес получал от меня, встающего ни свет, ни заря. При возвращении домой я сносил счастливо - бурные собачьи наскоки. Ухватить за шею, по-валить Пушка на пол мог лишь мужчина.
Однажды я решил прогуляться с Пушком по лесу.
Пройдя немного, сел на пенёк передохнуть, и сразу заметил, что передо мною стоит Пу-шок. Похоже, было, что он ждал меня. Но нет, это, наверное, только так казалось. Он смот-рел на меня выжидающе. Едва я шевельнулся, как пушок развернулся вперед, как обычно делают собаки, когда хотят пойти на прогулку, и слегка повернув голову, ждал - иду ли я.
Стоило мне сделать шаг, как он побежал вперед, и все оглядывался, словно проверял - иду ли я следом. Я шел. Поведение Пушка так меня заинтересовало, что, в сущности, я даже не замечал, куда иду.
Всякий раз, когда собака оборачивалась в мою сторону, сердце мое сжималось. Вообще я заметил, что в последнее время очень близко принимаю к сердцу поведение и даже настроения собаки. Меня трогала его привязанность, бескорыстие и то простодушие, с которым он совершает корыстные поступки. Больше всего меня волновало, когда я замечал у него какие-то человеческие черты, человеческие чувства или так как свойственные животным попытки установить контакт с человеком.
Пушок вел меня к реке. Подойдя к берегу, я увидел тонущего мальчика. Быстро скинул туфли и бросился спасать мальчика. В воде, стал энергично грести руками, чтобы скорее до-плыть до тонущего. Глянул, а где же мой Пушок, а пес уже плыл впереди меня. Он достиг мальчика, схватил за рубашку и поплыл к берегу. Так ребёнок был спасён, благодаря дураш-ливо - умной башке Пушка.








НА РЫБАЛКЕ

Во мне вспыхивают воспоминания о тех вечерах у реки, они как тихое грустное журчание, как последние крохи юности. И тогда я снова слышу звук спокойно текущей реки, снова вдыхаю аромат лугов и леса, и вижу черные силуэты елей на фоне светло-красного неба...
Настроение тех вечеров, наверно, навсегда сохранится в моей памяти. Мне хочется снова поехать туда, побродить по тем местам, увидеть все то, что я видел.
Моя мечта исполнилась. Я поехал на рыбалку.
За Приречьем, вверх по реке Ия, в трех километрах от села, есть высокий красивый приго-рок, где растут пышные, ветвистые сосенки. Молодой еще лесок и чистый воздух, тихие долинки привлекали сюда летом горожан, любителей половить здесь рыбу и устраивать пикники. Глубоко внизу, под обрывистым песчаным берегом, струилась зеркальная река Ия. Пронося по чистому руслу свои воды и подмывая высокий берег.
Место для ловли действительно было замечательное. Добирались мы туда около часа. Хорошо не спеша шагать по тропинке. И только когда оказались у реки, я понял, что рыба здесь должна клевать хорошо.
Оставались ли вы наедине с речкой тихой ночью, когда замолкают птицы, спят деревни и села, успокоились дороги, нет заводского гула и только вы, и она, речонка?
Вы слышали ее говор? Понимали, о чем она шепчет? Она делится с вами, дарит неведомые и непонятные звуки, она достает эти звуки из невидимых далей своих притоков, доносит до нас никому, кроме нее, неизвестный голос невидимых подводных источников.
Вдруг между луной и речкой прокрадывается и тихо обхватывает и вас, и воду мягкая белая мгла, и вы услышите просьбу речки - прикрой меня, облачко, укутай меня, дай отдохнуть...
До чего же хорошо! На нас огромным, синим парашютом спускается тихий вечер. Натружен-ное за день солнце уже примащивалось где-то за близкой сопкой на отдых, оставив после себя в полнеба розовую дымку. От нежных красок заката ярко засветилась, заполыхала река. На реке участились вскидки, броски рыбы. Вот она - вечерняя зорька - горячая пора рыболовов!
Наступил тот самый час, когда рыболов мгновенно забывает о своем возрасте, обо всех неудачах и немощах, домашних невзгодах и неурядицах...
Я размотал удочку, наживил червей. Потом, отставив чуть вправо полусогнутые руки с лес-кой, чтобы не задеть себя крючком, раскачал и бросил, резко подаваясь телом вперед, блесну.
Первые забросы были не только без поклевок, но и чуть ли не каждый раз заканчивались зацепами за камни, топляки. Пока приноровился, оставил на дне пару крючков.
Однако неудачи в какой-то мере ослабляют внимание рыбака, лишают его возможности трезво оценивать происходящее. Это случилось и со мной. Привыкнув к зацепам, прозевал поклевку, опоздал с подсечкой и остался без рыбы. Чтобы исправить досадный промах, без промедления от-правил крючок с наживкой снова в воду.
Метрах в трех от берега булькнула вода, дернулся, вздрагивая, чуткий конец удилища и мед-ленно повернулся вправо по течению за напряженной леской.
Через несколько минут конец удилища дрогнул и тут же расслабленно качнулся назад, как будто кивнул воде. Я держал удилище, чувствуя, как едва слышно гудит оно от ветра и течения. Упругая дрожь качнула леску, еще и еще раз отозвалась в напряженных руках, разлилась по всему телу. Опять молчание, и, наконец, сильно дернуло и затрясло часто, непрерывно, настойчиво. Торопливо подсек и повел, чуть отступая на берег. Что-то живое в воде, вздрагивая судорожно, сопротивлялось движению, упиралось, то, ослабляя, то, натягивая леску, резко уходило в сторону. Эта борьба, когда вдруг начинаешь казаться себе сильным и удачливым, волнующей, почти детской радостью наполняла меня.
Я все дальше отступал на берег, все выше поднимал и отводил в сторону удилище, а рыба упорно шла к противоположному берегу. Нужно было что-то предпринять. С большими усилиями удалось повернуть рыбу в свою сторону. Но победу праздновать было рано. Щука, а так отчаянно могла бороться только она, ни на минуту не прекращала сопротивления. Рыба отдавала леску сантиметрами, беснуясь, крутясь, упираясь, ложась на дно.
И когда в воде, на фоне темной травы, мелькнуло серебристое тело рыбы, я резко потянул удилище на себя. Крупная рыба, взблескивая чешуей, забилась на земле. Отбросил удилище, упал на колени и, неловко ползая по земле, старался накрыть рукой, ухватить скользкое трепещущее тело, ощущая запах рыбы и липкую слизь. Это было первое, не притуплённое еще чувство удачи, крошечной победы.
Мне дорог был не улов рыбы, а то, что я пережил какие-то мгновения, когда природа как бы открывает тебе свои тайны, обостряет твое внутреннее зрение, наполняет тебя чистыми мыслями и желаниями...















НА ТОКУ ГЛУХАРЕЙ

Сосед Виктор взял меня на глухариный ток. На УАЗе мы доехали до поселка Чистый, что расположен на реке Ангаре. Заправив машину, поехали дальше по проселочной, трудно проходимой, лесной дороге. Переправились через реку Илим и взяли курс в сторону реки Коченги.
Путь оказался и не очень длинным, но долгим – проселок всё-таки. Дорога закончилась у Коченги. Поставили палатку, соорудив ужин, решили лечь спать пораньше.
Когда мы проснулись, наступало утро. Мелкие звезды уже не были видны. Крупные пока светились, но свет их был не ночной - переливчатый, яркий, а ровный, оловянный. Восток, еще недавно более темный, чем запад, - там туманно мерцал Млечный Путь, - сейчас менялся на глазах. Почти неотличимый от темноты, чуть брезжащий свет сгущался в узкую полоску, прижатую к горизонту темным пологом то ли тучи, то ли ночного мрака. Эта полоса все ширилась, становилась ярче. Но почти бесцветной «из тьмы» она сделалась зеленоватой, потом проступили розовые тона. Они становились гуще, сильнее, неотвратимее, и вот уже весь восток охватило широкое багряное зарево. Зарево взметнулось вверх - высоко, чуть ли не до самого зенита. Небо из темного, ночного стало светлым, и синим, как море. Сквозь сонные вершины брызнули лучи восхода. Раздвинув их ласково, лучи упали на ствол распластавшегося кедрача. Полилось и заструилось небесное золото, закурились хвои, замерцали алмазы ночных рос.
Токовали косачи (тетерева), справляли свои вешние свадьбы на краю небольшого рас-падка, в чуть заглубленном ложку, поросшем молоденьким листвянком. Дерево для этого случая у птиц облюбовано: какое-нибудь одинокое на поляне, которое первым встречает лу-чи солнца. Найти это дерево нелегко. Вроде бы с прошлого года и тропка к нему проторена, а тетерева, оказывается, его уже отвергли.
Еще не совсем рассвело, пришел к токовищу, залег в глухом скрадке из сосновых веток и, тихонечко отмахиваясь, отдуваясь от проснувшихся комаров, ждал.
Точно из самой зари, подпалившей вершины листвяков, опускались на землю косачи; один, наверно, старый верховод степенно усаживался на макушку дерева сторожить ток, другие же начинали токовать, чинить свои свадьбы. Распустив пышные хвосты, растопырив перья, семенили по тропкам, устланным бурой и желтой хвоей, приплясывали, подволакивая обвисшие крылья, и прищелкивали язычками.
Вначале выходит только самец. Хвост свой распустит, словно павлин, шею выгнет, начнет звать: чур-чур-чурр. А затем прищелкивать: тяг-тяг-тяг. Не сразу, по одной, опуска-ются тетерки. Собираются пять, шесть или десять, и начинается праздник. Утреннее солнце разукрасит их оперенье, прямо не хвосты, а веера. И вот они ходят вокруг дерева. А песни их послушаешь - так призадумаешься: уж не дух ли лесов славит приход весны, играя на щип-ковом инструменте.
Собака подняла на крыло огромного черного петуха с красными бровями, словно герб. Глухарь улетел в чащу, собака за ним, а я - за ней. Дальше все разворачивалось мгновенно: увидев глухаря, доверчиво, словно крыловская ворона на лисицу смотревшего с ветки на тявкающую под сосной лайку. Я вскинул мелкашку и, разумеется, сбил его наповал. Охота не заняла много времени. Вернулся со смешанным чувством: с одной стороны, я нес завид-ный трофей (петух был кило на четыре), а с другой щемило ощущение какого-то подвоха, вся "охота" казалась ненатуральной. Может быть, мой глухарь был уродом? Нет, местные охотники заверяли меня, что так обычно глухарь себя и ведет: смотрит на собаку, пока его не подстрелят.
Голова глухаря аккуратно покрыта короткими перышками, огненно-красными и блестя-ще-коричневыми, вокруг глаз, как это бывает у кур, черные пятнышки на красном фоне - ну прямо не птица, а земляника. Глаза сухого белого цвета - но это не глаза, а скопление малю-сеньких белых перышек. Настоящие же глаза под ними, и веки, точно черные ниточки, плот-но сомкнуты.
Подстрелив еще по одному глухарю и куропатке, мы, довольные, с соседом вернулись домой.





ОХОТА НА УТОК

Мы с другом Иваном поехали поохотиться на уток. На Братское водохранилище, если быть точнее – за село Большеокинское.
Выйдя из дома, быстрым шагом направились на автовокзал. Сели в автобус, причем я занял место на переднем сидении - отсюда мог наблюдать за всеми, кто входит, и за местно-стью, мелькавшей за окнами.
Двигатель чихнул - и тут же заглох, потому что шофер слишком рано отпустил заслонку. Водитель вздохнул и снова налег на стартер. Наконец двигатель неохотно пробудился к жизни, проявляя признаки устойчивого воспламенения. Когда двигатель прогрелся и застучал более - менее ровно, водитель выжал сцепление и тронулся с места.
Автобус стремительно заворачивал под себя темную ленту асфальта. Слабо колыша за-навески и гоняя висевшую в воздухе пыль, гулял сквозняк
Высунув из кабины голову и левую руку, шофер особенно громко пел самые вырази-тельные места песни. Встречный ветер и рокот мотора глушили отдельные слова, но я знал песню целиком.
За крутым поворотом дроги встретилась роща.
Густую зелень пронизывают стрелы солнечных лучей. Под камнями бегут серебристо-светлые струи и омывают оголенные корни и побеги деревьев. Играя, сверкает то здесь, то там солнечный луч. Травинки задумчиво рассказывают друг другу зеленые сказки. Все зача-ровано, лес становиться таинственнее.
Наконец, мы вышли из автобуса, нагрузив себя рюкзаками, пошли на место, где неодно-кратно охотился Иван.
Пришли, разобрали вещи. Приготовили ужин и стали дожидаться рассвета.
Все настоящие мужчины – в душе охотники и любят дичь, которая дается в руки не сра-зу. Какой интерес свернуть шею домашней утке? Никакого. А вот дикая утка – это совсем другое дело. Здесь нужно встать ни свет, ни заря и потом часами лазить по пояс в воде в за-рослях камыша.
Впереди, должно быть под берегом, громко крякал «сидячий» селезень. Крякали и где-то на воде сзади, слышно и как пролетали утки в вышине. Птицы здесь всегда много, недаром сюда так трудная дорога.
Светало, уже можно было различать силуэты. Низко летели две утки. Я выстрелил, пе-редняя упала. «Есть! Началось!» Подбежав к утке, поднял ее. Она была крупной, на ощупь сытой, горячей под крыльями.
Удачный почин дорогого стоит! Начинаешь уверенней вскидывать ружьё, без спешки мгновенно ощущать прицел.
Стал смотреть, как над тайгой с восточной стороны, все шире и шире – просторно - раз-ливается свет. В тишине настороженной шел по земле новый, молодой день.
Потревоженные птицы начали подавать голоса. Из-за кустов выплыла небольшая серая уточка. Почистила перышки, огляделась, крякнула громко и требовательно. Тотчас на воду с ясного неба упали два красавца селезня и поплыли рядом. Потом еще один крупный селезень низким косым лётом шаркнул вдоль кустов и шлепнулся на воду, подрулил к двум своим товарищам. Трое, самоуверенных, гордых, хвастливо выпятив груди, преследовали одну утку – и не дрались.
Высоко, в совсем уже светлом воздухе, показался гусь. Не обычная казарка, а крупный сибирский гусь – гуменник. Бросая гортанные крики, он шел сюда, не замечая меня. Вско-чив, когда птица была уже надо мной, я дважды выстрелил. Гусь изменил направление и, сперва приостановясь, воронкой пошел вниз. Падал он не на землю, а на воду. Всплеснув-шись, он вывернулся вверх грудью, показал угол крыла, и его понесло. Невыносимо смот-реть на дичь, которая не только выслежена, умело, подпущена, и сбита, но которая не лежит перед тобой, а на глазах уплывает.
От досады я начал горячиться, мазать по новым целям последний раз непростительно, когда нельзя было промахиваться.
Резкий мелодичный крик прозвенел над моей головой. Я поглядел вверх. По прозрачно-му небу, раздвинутым сверкающим белизной циркулем, летела стая диких гусей.
Иван и я, уже не торопясь, стали спокойно целиться, наши выстрелы поражали дичь. Больше промахов я не допускал.
По доброй охотничьей традиции первая утка была отправлена в кастрюлю, и ее жирное очень вкусное мясо стало украшением вечерней трапезы.
Всего в этот день я подстрелил шесть уток, а Иван – десять.
Охота получилась не такой, как хотелось бы, но охота, как говориться, есть охота…
















ПОДКИДЫШ

Однажды сторож нашел у плетня деревенского кладбища завернутого в рваную пеленку, жалобно плачущего младенца. Отнес его бабушке Тане. Взяв ребенка на руки, старушка обомлела. Сердце ее наполнилось жалостью, на глазах выступили слезы. Стала выхаживать парным молоком и постепенно выкормила. Назвали найденыша Николаем, но дети звали его «Подкидыш», До пяти лет Николай ползал и бегал по двору. Играл с воробушками, которые садились на ветки, валялся в теплой траве, а вокруг порхали бабочки, прыгали, стрекотали кузнечики.
Зубы у «Подкидыша» были белые, как бусины перламутровых четок, улыбка — напоми-нала только что распустившийся цветок. Сиротинушка не знал ни отцовской заботы, ни нежной материнской ласки.
В шесть лет Николай был немного выше своих сверстников. Добрый, сильный и смека-листый, Николай помогал бабушке по хозяйству. Однажды бабушка Таня сказала:
- Ступай, сынок, в лес и набери немного хвороста. Хочу сварить похлебку.
Николай взял верёвку, выбежал из дома и, как козленок, понесся через поляну к лесу. Быстро собрал хворост, набрал пакетик ягод, взвалил вязанку с хворостом на плечи и напра-вился в село. По дороге нарвал немного спелой земляники — для бабушки Тани.
Вдруг позади него послышался конский топот. Николай обернулся и увидел, что его нагоняет телега. Когда телега приблизилась, Николай узнал Тараса, сына председателя сель-совета. Он гнал из города порожнюю телегу.
- Подвезешь в село? — спросил Николай. — Ноша у меня тяжелая.
- Подвезу, — ответил Тарас, не останавливая лошадей, продолжал путь.
Николай побежал, нагнал телегу, уложил на нее хворост, а потом и сам пристроился на задке. Но тут Тарас замахнулся кнутом, сильно хлестнул лошадь, и она рванулась вперед. Николай покачнулся, упал с телеги и больно ударился лбом о землю. Вывалилась с телеги и его ноша. Тарас припустил лошадь, и телега укатила, оставив облако пыли.
Николай долго прижимал руку к ушибленному лбу, потом, глотая слезы, взял свою вя-занку и пошел дальше. Перейдя железнодорожное полотно, остановился у станции, чтобы немного передохнуть. Как раз в это время подошел поезд, и последний вагон остановился напротив Николая.
- Эй, мальчик! Давай сюда ягоды! Почем они у тебя? — крикнул кто-то из вагона.
Николай обернулся на голос, подошел к вагону и подал ягоды. Женская рука взяла их и сунула ему в ручонку монету в десять рублей.
Маленький сирота, который впервые держал деньги в руках, тут же позабыл о своих ушибах, схватил ношу и пошел домой. Дома отдал хворост бабушке Тане, а деньги спрятал под черепицей позади высокого каменного памятника героям-ополченцам.
На следующий день Николай снова отправился за ягодами и получил еще несколько рублей. Каждый день он поджидал поезд, с красными сочными ягодами в руках. Николай стал припрятывать рублики.
Прошло лето. Ежевика почернела. Начала желтеть листва.
Раз на краю села вспыхнул пожар. Кто-то нечаянно поджег сухую траву. Пламя разбу-шевалось. Семь домов превратились в пепелища. Сгорел и дом председателя сельсовета. Уцелел только навес, где стояли лошади. Председатель сельсовета не знал, куда деться от горя. Походил день-два вокруг пепелища, потом продал лошадей и телегу, соорудил под навесом маленькую клетушку, водворил в нее жену и Тараса и отправился в город искать работу.
Стаи ворон закружили над полем. Тучи заволокли небо. Пошли осенние дожди. Раскос-матились грязные деревенские дороги.
Однажды бабушка Таня приставила к дому лестницу и велела Николаю залезть на кры-шу и заменить сломанную черепицу. Сделав свое дело, Николай, встал у трубы и засмотрел-ся на лес, над которым лил проливной дождь. Вдруг на размытой дождями дороге появился мальчик, который нес вязанку дров. Штаны у него были засучены выше колен. Он шел боси-ком по грязи, и ноги его посинели от холода. Когда мальчик подошел поближе, Николай узнал его - это был Тарас.
- Бедный Тарас, — подумал Николай и задумчиво посмотрел ему вслед: шлепает, шле-пает по грязи. Спустившись с крыши, Николай зашел за памятник, выгреб из ямки все день-ги, которые собрал за лето, сунул их в карман и побежал к лавке. Он спросил лавочника, сколько стоят резиновые сапоги, выложил целую кучку рублей, забрал обувь и вернулся до-мой.
Дома Николай рассказал бабушке обо всём и под конец попросил её:
- Пойди, бабушка, отнеси сапоги Тарасу — они для него. Тарас уже большой, ходит в школу, ходит и в лес за дровами. Простудит ноги, если будет ходить босиком по холодной грязи и заболеет.
- А тебе что останется, сынок? — спросила бабушка Таня.
- Мне-то что! Всю зиму буду сидеть дома. А в будущем году, прежде чем пойти в школу, заработаю на сапоги, да и тебе на очки.
Бабушка Таня прослезилась, обняла доброго сиротку и поцеловала.


ПРОГУЛКА ПО КАНАЛУ ИМ. МОСКВЫ

Однажды летом в воскресный день, я с восьмилетней дочерью Виолеттой отправился погулять в парк Северного речного вокзала. На улице светило яркое солнце. Небо было чи-стым. Мы, взявшись за руки, шли по дорожкам и наслаждались красотой парка. Останавли-вались и рассматривали разные цветы, вазы с цветами, разнообразные клумбы.
Море цветов изумительных по расцветке. Сотни тысяч их было здесь - крупных, восхи-тительно сочных, в буйном цветении. Самой удивительной формы, махровые и простые, разнообразнейшей окраски: алые, фиолетовые, белые, желтые. Всевозможных оттенков: в крапинку, в полоску и разноцветные. Ровный, мягкий свет солнечных лучей, сообщал им зо-лотое сияние…
Осмотрев только часть цветущего парка, пошли к зданию вокзала.
- Папа! Посмотри! Здание походит на корабль! – воскликнула Виолетта. Расскажи мне о нем!
Я начал вспоминать, то, что когда-то читал о Северном речном вокзале.
- Ты, дочь, права. Здание выполнено в форме огромного корабля. Шпиль увенчан звез-дой, (по легенде) которая в 1935 – 1937 годах, которая находилась на Спасской башне Мос-ковского кремля. Серп и молот, инкрустированы уральскими самоцветами.
Строительство здания началось в 1933 году, а закончилось в 1937 году ещё до заполне-ния канала водой. Его авторы, известные люди, архитекторы А. М. Рухлядев и В. Ф. Крин-ский, скульптор И. С. Ефимов, художник Н. Я Данько. Изящное и лёгкое здание с башней и 24 метровым шпилем, увенчанным золотисто-красной пятиконечной звездой. Звезда, изго-товлена из нержавеющей стали, и красной меди, со специальным рубиновым стеклом.
Точный возраст часов не известен, но достаточно уверенно можно сказать, что эти часы очень старые, им примерно двести лет. Все детали этих часов выполнены вручную. Каждая шестерёнка сделана так искусно, что какая-либо поломка при правильной эксплуатации – просто исключена. И все же, несмотря на безупречную службу, в 1996 году часы были пере-ведены на работу от электродвигателя, избавив тем самым сотрудников вокзала от необхо-димости каждые два дня их заводить. Однако замена механики на электронику – это ещё не всё. Вокзал лишился возможности слышать звон четырёх колоколов – башенных глашатаев времени. Их сняли вместе со старым механизмом.
Здание вокзала напоминает двухпалубный речной пароход. При необходимости шпиль можно просто сложить. За годы существования Речного вокзала манипуляции с опусканием шпиля производились всего несколько раз. В 1941 году, чтобы вокзал не служил ориентиром для немецкой авиации.
За долгую жизнь много интересного видели стены серого здания со шпилем. Здесь сни-мались финальные сцены народной комедии «Волга – Волга». Гостями местного ресторана были в своё время космонавты Ю. Гагарин и Г. Титов, артисты: Л. Зыкина, Н. Крючков, М. Магомаев. Жаловали заведение: К. Ворошилов, В. Молотов, Н. Хрущев, Л. Брежнев, Иосип Броз Тито, Гамаль Абдель Насер, послы многих государств.
Мы приобрели билеты на прогулочное судно по каналу имени Москвы.
Купили мороженое, удобно уселись на палубе, и судно медленно отошло от причала.
- Папа, а что такое канал? Почему его так назвали? - расскажи мне о нем.
- Канал – это искусственное русло правильной формы с безнапорным движением воды, устроенное в грунте. До 1947 года этот канал не имел собственного имени. В 1947 году, в связи с празднованием 800-летия Москвы, канал «Москва – Волга» был переименован в ка-нал имени Москвы.
Общая длина канала 128 километров, из них 19,5 километров пути проходит по водохра-нилищам. Берега канала укреплены камнем, железобетонными плитами и вертикальным же-лезобетонным шпунтом.
Канал берёт начало на правом берегу Волги, у города Дубна, в восьми километрах выше устья реки Дубна. В этом месте на Волге сооружена плотина, образовавшая Волжское водо-хранилище (Иваньковское), называют иногда Московским морем.
На восточной оконечности водохранилища у входа в аванпорт волжского первого шлюза возвышается гранитная статуя В. И. Ленина (скульптор С. Д. Меркуров)
Сохранившаяся фигура В. И. Ленина является одним из самых больших его изображения в мире.
Канал – уникальное архитектурное сооружение, как бы громко не звучала эта фраза. Ни в России, ни за рубежом нет, ни одного речного судна, которое не смогло бы пройти по ка-налу имени Москвы - «Москва- Волга».
К началу тридцатых годов Москве не хватало питьевой воды. Рублевский водопровод не мог обеспечить растущие потребности столицы в воде. Река Москва настолько обмелела, что ее можно было перейти вброд напротив Кремля в том месте, где сейчас стоит Большой Каменный мост. Вся водопроводная сеть подавала в город 15 миллионов ведер воды. А население возросло до 3-х миллионов человек.
20 мая 1932 года Московский горком партии утвердил проект строительства канала по соединению Москвы – реки с рекой Волгой. К концу года начались работы по строительству канала.
Грузовики и тракторы появились на стройке в 1936 году, когда основные работы были закончены. Русло рыли кирками и лопатами, грунт вывозили на ручных тачках. По словам Николая Федорова, краеведа, редактора газеты «Дмитровский вестник», «движение тачек было настолько интенсивным, что даже стояли регулировщики».
В Борисоглебский мужской монастырь, расположенный в Дмитровском районе Москов-ской области, привозили заключенных со всех тюрем страны. В храме был сортировочный пункт. Людей распределяли по участкам. Дмитлаг – так называли строительство.
По некоторым данным, на строительстве канала работало больше миллиона человек. Сколько из них погибло? Не может сказать никто. Могилами тысяч заключённых стали окрестные леса, дамбы, бетонные стены канала.
23 марта 1937 года последовало решение «приступить к наполнению Московского моря и канала».
17 апреля 1937 года вода наполнила все 128 километров канала. В майские дни того года первые волжские пароходы, празднично украшены, прошли по каналу и стали на якорь у стен Кремля.
В итоге был выполнен рекордный для того времени объем работ: перемещено 154 млн. кубометров грунта, уложено 2,9 млн. кубометра бетона и железобетона, установлены метал-лические конструкции общим весом около 35 тысяч тонн.
Спустя более полувека можно утверждать, что канал выполнил и продолжает выполнять возложенную на него роль: поставлять чистую воду для Москвы, служить водным путём, со-единяющим столицу со всеми морями Европейской части России.
Обводнения реки Москвы, превратило город Москву в крупный речной порт, связанный с Белым, Балтийским, Каспийским, Азовским и Черным морями. Также канал стал местом отдыха и туризма для москвичей и гостей столицы.
Виолетта слушала меня внимательно. Я иногда отходил в буфет, чтобы купить мороже-ное.
Путешествие длилось шесть часов. Мы проехали мимо станций Водники, Горки, Троиц-кое. Была стоянка в Бухте Радости.
Время пролетело быстро, и мы не заметили, как причалили к пирсу нашего Северного речного вокзала.
Снова задержались в парке, чтобы полюбоваться божественной красотой цветов.
Солнце уже клонилось к западу. Через некоторое время, красное как кровь солнце скры-лось за горизонт. Наступил вечер. Закат окрасил западную часть неба в розовое. В этот вечер легкий ветерок разгуливал в тени листвы парка. Виолетта подняла голову, посмотрела ввысь. Вздохнула. Вечер такой прекрасный.
Уже открывали свои сонные глаза крохотные, невзрачные на вид, бледные, розово-сиреневые ночные фиалки и источали такой тонкий и неописуемо нежный, запах и тут же душистый табак, бывший весь день по виду, не больше чем сорняк - мохнатые, овальные ли-стья - лепешки, лишенные какого либо изящества. Вдруг осенялся весь белым огнем, и из его бархатных, но не вероятно тоненьких, густо чернильных прожилок густым ливнем изливался безудержно дурманящий, опиумно - сладкий аромат и смешивался с ситцевым запахом пестрого цветущего горошка.
Виолетте понравилась прогулка. Она с восхищением рассказывала маме о том, что уви-дела и услышала.
Как хорошо, что у нас в Левобережном районе есть места, где можно отдохнуть и насла-ждаться пьянеющим запахом цветов.




















РАССВЕТ

Если есть на свете волшебство, так это волшебство природы. В ее красоте, в ее запахе, в ее непредсказуемости, в ее тайнах.
О своих многолетних наблюдениях, находясь в тайге, в степи, на море, в горах я и решил поделиться с вами, мои дорогие читатели.
А сколько красных, алых, розовых утренних зорь видел я! Сколько багровых, сиреневых закатов погасло на моих глазах! Какие острые, яркие молнии и огневые сполохи прорезывали ночное небо! Зори тогда казались мне рассветом моей собственной жизни. День всегда напоминает челове-ческую жизнь: он также прекрасен и долог, он также мгновенно уходит в прошлое. В эти мгновения человек ощущает себя частью земли, а не отдельным существом. Живые, мягкие запахи вечеров, острые чистые ароматы утра, пряные соки дневного зноя.
Я благословляю судьбу за то, что многие дни мои овеяны дыханием леса и степи.
Незадолго до рассвета запели птицы. Природа дышала и жила тысячью звуков. Начинался рассвет. Он поднимался громадным куполом. Постепенно все обнажилось, все проявилось, как на фотографии. Рассвет сбрасывал глухое покрывало ночи, все вокруг представало в обнаженном, первобытном каком-то виде, казалось, неправдоподобным, нереальным.
Короткая летняя ночь таяла, как тень, упавшая на землю от широких крыльев сказочной птицы. На этом фоне обозначались деревья и стали вырисовываться их разнообразные очертания. Быстро, но с такими плавными переходами, что невозможно было уловить, что изменилось по сравнению с тем, что было минуту назад. Тьма поредела и открыла вверху чистую сапфировую синь, книзу незаметно переходящую в желтизну, в то время как на западе небо было по-прежнему почти черным. Теперь стало видно, что зеленые луга серебрятся от росы и в тусклом свете можно было разглядеть под живой изгородью двух-трех насторожившихся птиц.
Звезды мерцали одна за другой, пока не исчезли все.
И вот я смотрю на рождение нового дня. Смутно и неясно, но уже все предрассветно обо-значилось кругом: и земля, и начинающее синеть небо, и дремлющие, готовые проснуться и порозоветь облачка. С волнением, охватившим меня неожиданно, я смотрел на рождающую зарю. В каждое следующее мгновение она захватывала все больше пространства над головой. Тихий, зеленоватый свет на севере меняется. Набирает силу - розовеет, краснеет, багровеет, становится пурпуровым, золотистым. Потом над резкой черной чертой горизонта показывается бордовый солнечный сегмент. Он застывает на месте. Долго остается неподвижным. Затем как бы нехотя ширится, растет, становится полукругом, кругом, наконец, от горизонта отделяется неправильный, вытянутый в поперечнике, хмурый, дымно-багровый шар – эллипсоид. Он грузно висит в небе, как бы раздумывая - да стоит ли подниматься выше?
Серая длиннохвостая птичка села на ветку березы и залилась, защелкала напряженно, в полный голос, вызывая солнце. Она перепрыгивала с ветки на ветку, взмахивала крыльями, перышки на ее шейке становились дыбом, она улетала, снова возвращалась и щелкала, напряженно и страстно.
Расплавленный край диска едва выглянул из-за вершины. В долине еще покоились ноч-ные тени. В небе вспыхнул первый луч солнца. Ночная тьма тихонько прячется в ущелья гор и трещины камней, прячется в густой листве деревьев, в кружевах травы, окропленной ро-сою. Вершины горы улыбаются ласковой улыбкой. Надо видеть этот стремительный и ярост-ный рассвет.
Скоро небо покраснело. Серый цвет постепенно перемешивался с красным. Кое-где небо стало серовато-фиолетовым, а местами как-то особенно красным, большая же часть его оста-валась по-прежнему сизовато-темной. Вскоре сквозь красные облака прорвались золотистые лучи, все цвета стали ярче. И неожиданно все кругом обозначилось чрезвычайно отчетливо. Вслед за тем на востоке небо загорелось багрянцем, а над головой стало голубым. Заря, каза-лось, расступилась, и на землю хлынули потоки золотых лучей. Утренняя заря и лучи солнца точно соткали на юго-востоке неба большую сверкающую паутину. Зелень полей, листва де-ревьев и трава засияли блестящим малахитом. Стволы сосен окрасились золотисто-красным цветом. Золотом отливали крылья птиц. Все вокруг улыбалось.
Внизу, над верхушками деревьев, долго еще держалась утренняя синева, а выше - над солнцем косматились потревоженные тучи, торопливо подбирая тонкие пряди упавших волос. Уходили вверх, где темной грядой, не тронутые солнцем, безмятежно отдыхали волнистые бугорчатые облака, точно комья накиданного снега, расцвеченные темно-синими пятнами.
Наступило утро. Туман начал терять свой пепельный цвет, таять на глазах и, наконец, совсем исчез, подкрасив легкой голубизной утренний воздух. Лучи солнца брызнули в разные стороны, словно кто-то щедро распахнул дверь. Ярко зазеленели деревья, вспыхнули стеклярусом рассыпанные в ложбинках листьев, травинок, на венчиках цветов капельки росы.
Со всех сторон откликались перепела, стрекотали стрекозы, а между махровыми цветами жужжали шмели, откуда-то издали доносился стон выпи... Жаворонки вылетали постоянно из-под ног и, стрелою поднявшись вверх, замирали с радостною трелью в лазури, а потом комочком падали и ныряли в зеленых волнах травы; высоко, едва заметными точками парили широкими кругами степные птицы.
Ну и прекрасное же раннее утро, ох какое прекрасное! На земле радует глаза игра света и тени. С деревьев, из густой листвы, доносятся звонкие голоса птиц. Душистый воздух вливается в грудь, навевая радость и покой - чудесно всем своим существом ощущать в такое утро, что ты живешь, и что ты счастлив, чудесно шагать по узкой тропинке и слушать пернатых леса.





















СВИНИНА

Заведующий отделом - мой шеф пригласил в кабинет.
- Садись, пожалуйста… Дело, тут вот какого рода…. В настоящее время, как известно, в стране небольшая проблема с мясными продуктами особенно со свининой... Врачи преду-преждают и печать, что употребление свинины плачевно влияет на здоровье человека и на так называемое настроение и внешний вид. Человек быстро старится. Вы, конечно, читали статью этого самого… как его?
Я сказал, что не читал.
- Ну вот. Я никогда не ем свинину, и не собираюсь её есть, так как это запрещено Кора-ном... Она вредна для здоровья. Возьми энциклопедию и прочти о свинине, и тогда поймёшь, что свинину есть нельзя.
Я подтвердил, что понимаю.
Вся наша беда, видите ли, в том и заключается, что к борьбе с мясными продуктами, а особенно со свиным мясом мы подходим несерьезно...
Заведующий отделом грозно сказал, что он болеет за здоровье коллектива. Предупредил, кроме того, что у него нет времени выслушивать совершенно неуместные глупые просьбы! Кто не хочет серьёзно отнестись к делу, тот, по его мнению, не должен служить у него в от-деле.
Придя, домой, я взял энциклопедию и нашел "Свинина"
Свинина - мясной продукт: служит одной из сырьевых основ для приготовления блюд холодного стола - колбас, сосисок, ветчины, копченого и соленого сала, буженины, корейки, студней и тому подобного. В переработанном виде относительно хорошо сохраняется, так как может воспринимать в довольно большом количестве различные консерванты (соль, эс-сенции, пряности). Такое свойство связано с чрезвычайной жирностью мяса.
Свинина в основном употребляется в кухнях северных и центрально европейских наро-дов: немцев, чехов, поляков, венгров, украинцев, белорусов, литовцев, латышей, эстонцев, финнов. Для русской кухни свинина, хотя и применяется, но не характерна.
В кухнях мусульманских народов свинина совершенно исключается и как мясо, и как кухонный жир. Вообще для Юга и Востока, в том числе и для юга Европы, где нет различ-ных запретных правил на определенные виды мяса или другого пищевого сырья, свинина также не характерна - её практически избегают, что объясняется исторически, поскольку свиное мясо, как самое жирное неспособно сохраняться без ледников, погребов, в условиях южного и восточного климата.
Свиное мясо, особенно нестарое, относительно скоро варко, но требует, тем не менее, тщательной и длительной тепловой обработки из-за встречающихся в свинине гельминтов. (Гельминты - глисты, черви, паразитирующие в различных органах и тканях и вызывающие заболевания - гельминтозы).
Спустя несколько дней, после нашей грозной беседы, заведующий отделом не вышел на работу. Надо же так случиться, приехала комиссия, с проверкой. Меня управляющий отпра-вил за ключами, от кабинета заведующего, к нему домой.
Заведующий отделом жил в своем доме, с большим приусадебном участком.
Войдя во двор, во дворе меня окружили около десятка добротных свиней. С испугу я быстро вбежал на крыльцо. Зашел на веранду, закрытую богатыми занавесками, и увидел си-дящего за столом, изрядно хмельного шефа. На столе стояла литровая бутылка водки и при-готовленный молодой фаршированный поросенок, соленое с чесноком сало, ломтиками нарезанный лук, соленые грибы, жареный картофель и другая закуска.
Заведующий пригласил меня к столу, налил в рюмку водки и произнес:
- Мы "Русскую" водочку все уважаем,
Она согревает нам душу родную,
Но если же водка работе мешает,
Ну, её в баню, - работу такую!
Я отказался от застолья. Взял ключи от кабинета и ушел. Больше разговоров о продуктах питания, шеф не поднимал.







ТРАВМА

Тревожно гудит тайга, скачет по соснам верховой ветер, наплывают на солнце черно - синие бархатные тучи. Ничего не видно за перевалом, только лес хмурый да сопки бесконечные как близнецы - братья.
Возле моего охотничьего дома стояла сосна. Самая рослая из всех сосен, в два обхвата, лишь одна ее крона, отяжелевшая от времени, столетие возвышалась над всеми соснами. Ро-весниц ей там не было даже в таком исполинском бору.
Добрая половина бора стояла еще не тронутой, но в сознании моем бор перестанет существовать одновременно с гибелью этой могучей хвойной старухи. Оставлять ее было немыслимо: в первую же пургу, при падении, она раздавит мой охотничий дом, как гнилой орех.
Сбросил с себя шубу. Вынул топор, тронул ногтем лезвие, потоптал снежок, и нетороп-ливо с маковки до пяты оглядел свою жертву. Она была неслыханно хороша сейчас в своей древней красе, прямая, как луч, и без единого порока; снег, как розовый сон, покоился на ее отяжелевших ветвях.
Долго рубил ее. И вот случилось - повалилось подрубленное дерево; не успел отскочить, накрыло меня ветвями и придавило ногу толстым суком.
Я закричал, и крик мой разносился по лесу. Лежал притиснутый, как заяц в капкане.
Опять попробовал кричать хриплым голосом, хотя знал, что никто не услышит. Несмот-ря на страшную боль, как-то ухитрился подтянуться к дереву и стал ногтями разрывать смерзшийся снег и землю. Кожа сдиралась с рук клочьями, и все кругом окровавилось. Мо-роз жег свежие раны. На мне одежда стала хрупкой и ломкой - оледенела, и ресницы стали смерзаться.
Над лесом поднялась луна - сквозь просветы деревьев потянулись дымчатые полосы, и снег заиграл мириадами красных и синих огоньков.
Докопался - таки я. Ногу освободил, и пополз к охотничьему дому, оставляя кровавый след,
По сотовому телефону вызвал подмогу. Меня увезли в город, положили в больницу
Две недели валялся в больнице, после еще месяц находился дома.





















ГОРБУШИНА ЕЛЕНА

Великая Победа... За простой фразой - “боевые подвиги и героический труд в годы вой-ны” - живые судьбы, достижения, потери и надежды людей, со многими из которых мне по-счастливилось общаться и работать.
Все дальше от нас уходят суровые и грозные годы Великой Отечественной войны совет-ского народа против злейшего врага человечества - немецкого фашизм
Событие мирового значения продолжает воздействовать на умы и чувства многих поко-лений людей, поэтому многие историки, политики и публицисты пытаются вновь и вновь осмыслить причины, характер, значение и особенности Отечественной войны.
Но какую бы новую окраску не получило это событие, всегда надо помнить, что война - это, прежде всего, великие бедствие и тяжкие испытания для народа, а люди, на долю кото-рых выпало это страшное время, достойны всеобщей заботы, глубокого уважения и почита-ния.
Память о минувшем неотделима от острейших проблем настоящего и будущего. Поли-тические события, социально-экономические преобразования, происходящие в нашем госу-дарстве, отрицательно отразились, прежде всего, на тех, кто с оружием в руках отстаивал честь, свободу и независимость Родины, кто в тылу ковал нашу Победу, и кто сегодня с за-конной гордостью носит почетное звание защитника Отечества. Мы оптимисты и твердо уверены, что наш народ преодолеет все невзгоды и возродит былое могущество великой державы.
Редеют ряды ветеранов. Хочется, чтобы не забыли тех людей, кто крепил оборонную мощь страны. Их слава и подвиг - бессмертны!

* * *
Мы сидели в чистой, уютной комнате с самодельными дорожками на полу. Передо мной медаль “За доблестный труд. В ознаменование 100-летия со дня рождения Владимира Ильича Ленина”, удостоверение Совета ветеранов 64-й армии за подписью Героя Советского Союза генерала - полковника М. С. Шумилова от 9 мая 1975 года. В удостоверении говорится: “Наградить памятным знаком “Ветеран армии” семью героя - артиллериста Артема Никитовича Горбушина” А вот и письма с фронта. На стене рядом с портретом Елены Максимовны портрет молодого красноармейца.
- Мужики чуяли, что ли, что быть войне! - до сих пор недоумевает Елена Максимовна. - Еще летом 1940 года, как помню, председатель нашего “Коммунара” Дмитрий Князев, где ни встретит, одно и то же выговаривал: учись да учись, Елена, на тракториста. А я ему: да какой же из меня тракторист, если семеро по лавкам сидят. Правда, не семеро, а пятеро ребятишек в ту пору-то было у меня.
- Муж мой, бригадирствовал он тогда, тоже поддерживал намерения председателя кол-хоза.
Да, чуяли шамановские мужики, чьи имена сейчас в строгих колонках, высеченных на мраморе памятников в Калтуке и Большеокинске, в Ключи-Булаке и на городском мемориа-ле Славы, чей прах покоится в братских могилах под Москвой и Сталинградом, в белорус-ских лесах и многих городах и чуть не по всей Европы. Им подсказывало то ли мужское сердце, то ли пылающая в огне Европа, что покидать им скоро пашню, облачаться во все во-инское, да готовить себе замену на родной земле для хлеборобного дела.
И настояли все-таки мужики на своем: перед новым, 1941 годом, состоялся первый вы-пуск собственно подготовленных трактористов. А в состав этого пополнения вошла Елена Максимовна, Антонина Кочнева да несколько мальчишек, которым впору еще в прятки иг-рать, а не тракторами управлять.
Уже 22 июня 1941 года, в первый день разбойничьего вторжения немецких полчищ в нашу страну, радио передало заявление Советского правительства, призвавшего советский народ и его Вооруженные Силы к защите Родины. В тот же день была объявлена мобилиза-ция граждан 14 возрастных групп и введено военное положение.
Несмотря на огромный эмоциональный подъем и готовность советских людей встать на защиту своей Отчизны, большинство из них еще до конца не понимали, какой силы удар об-рушился на страну.
- Первый же год войны будто густой расческой прошелся по деревне, не оставив хоть одного мало-мальски справного мужика или парня, - рассказывала Елена. - Первым ушел председатель Князев, и в тот же год на его первого пришла и похоронка. Одного за другим снаряжает на фронт Елена, сначала своего старшего сына Виктора, которому едва стукнуло 17, потом мужа Артёма Николаевича, А тут пришел черед и сына Михаила. И начались ба-бьи слезы.
В колхозах оставались старики, женщины и молодежь, не достигшая призывного возрас-та. Вся тяжесть войны легла на их плечи, и, представьте себе, выдержали, все вынесли, даже страшно сейчас подумать: ведь в деревне осталось работать менее половины по сравнению с довоенным временем.
Покос - самая трудная и веселая пора летом. Жара. Солнце как станет в полдень, так не слезает оттуда, - до того шпарит, что кажется, земля должна сморщиться от такого огня. Ни ветерка, ни облачка... В раскаленном воздухе звенит гнус. День-деньской не умолкает сухая стрекотня кузнечиков. Пахнет травами, смолой и земляникой.
С лугов густо бьет медом покосных трав. В низинах сгущаются туманные сумерки, и по всей земле разливается задумчивая тишина.
Вставали задолго до восхода солнца, отправлялись на работу. Часов до восьми, моло-дежь и пожилые, не разгибая спины, косили траву. Непокрытую голову палило солнце, тело ели комары и мошки, на лице от пота выступала соль, слепившая глаза, руки покрывались подушками сплошных мозолей, которые прорывались, и из них сочилась липкая белая жид-кость вперемешку с кровью; на раны садилась пыль, разъедавшая их, но никто не обращал на это внимания, с нетерпением поджидали завтрака.
Завтракали и обедали в поле. На обед иногда давали суп с кониной, в котором плавали черви; варили суп из крапивы. На работающего человека полная пайка хлеба была 600-800 граммов. Но чувство голода постоянно сопровождало нас. Все время хотелось есть.
С 1942 года молодежь с 15 лет стали брать в ФЗО, так как нужны были квалифицирован-ные кадры на заводах, фабриках, железной дороге. А в деревне еще меньше стало рабочих, а фронту все равно давали хлеб, молоко, мясо. И никто не сомневался, что план будет выпол-нен.
- Все - то на наши плечи легло, - вспоминает Елена Максимовна, украдкой смахивая набежавшую слезу. - И хлеб растить надо было, и за коровенками догляд был нужен. По сколько да как работали, никто ведь тогда не считал.
Сейчас кажется все удивительным. В то время работали все, от темна, до темна. А в ночь ходили на воскресники возить снопы с поля, молотить их, сортировать зерно и т. д. И ведь, кроме того, работали кружки художественной самодеятельности, политпросвещения, выпускали стенгазеты, проводили соревнования всякого рода и кроссы, и даже учили новые песни и танцевали.
Выходных дней у нас до 1943 года не было, считали неудобным отдыхать...

Во время учебы в школе дети в выходные дни или после уроков 1-й смены заготовляли для школы дрова и на санках их привозили. Белили и мыли школу в зимние каникулы. Из комсомольцев были организованы агитбригады, они готовили доклады, выступали перед населением на полевых станах, в колхозной конторе или в клубах со сводками информбюро о событиях на фронте и обязательно устраивали концерты художественной самодеятельно-сти. Создавали тимуровские команды по 5 человек и шефствовали над семьями фронтовиков и погибших воинов, мыли полы пожилым и больным, помогали пилить и колоть дрова, но-сили из реки воду, ходили в магазин, в аптеку, писали письма на фронт за неграмотных чле-нов семей фронтовиков. Все комсомольцы после уроков занимались в кружке ПВХО и обя-зательно сдавали экзамены и получали значок, а девочки 8-9-х классов ходили на курсы медсестер и тоже сдавали экзамены на значок ГСО (Готов к санитарной обороне)
Минуло два первых года войны. Прибавилось в домах похоронок, да почти подчистую были подметены мужчины. Сутками тряслись на жестких колесах тогдашних тракторов ша-мановские коммунарки. С весны не слезали с этих “коней”, потому что пахать да сеять надо, по осени надо было косить хлеба да в снопы вязать. А с заморозками приступали к молотьбе, да ремонту техники.
...Насквозь продувается всеми ветрами неказистая мастерская Шаманской МТС. В одном углу трактор примостился, в другом - сеялки и плуги, в третьем - докрасна накаленная печурка, рядом с ней - бачок с керосином, в котором, попеременно отогревая руки, женщины моют детали. Только отойдешь от этой печурки, как тебя сковывает морозом от кончиков волос до пяток. Но надо идти к технике, разбирать ее по частям, к которым от мороза руки прилипают. Так было. Хоть и длинная сибирская зима, весна-то все равно придет, и в поле надо на чем-то выезжать.
Зима в тот год выдалась очень морозная и не очень снежная - снег лег на сухую землю в шахматном порядке - где густо, где пусто, и ветер тщетно старался натянуть белое одеяло на все складочки полей и дорог.
А тут Петр Краснопеев, новый председатель, с уполномоченным из района вваливается.
- Девки! - почти просящем голосом заговорил Петр, - там, на заимке, на молотьбе, что-то у парнишек не клеится. На вас вся надежда, ведь вы у нас самые классные механизаторы.
Завалились “девки” в сани да за полтора десятка километров на заимку махнули. Но это только сказано, что “махнули”, а не самом-то деле - едва потащились на исхудалой кляче. Я, самая старшая из всех “классных механизаторов”, видит, как "девки" к саням стали примерзать, соскочила да во все простуженное горло:
- Девки, волки!
Всех как ветром сдуло с саней. А я, вину уже чувствует за обман, но командую:
- А теперь за мной - бегом! Иначе пропадем, девки.
Только к полуночи добрались до зимовки. Все вокруг колом стоит да от мороза потрес-кивает. Заглянули в избенку. Мальчишки, их неизменные помощники, кто в чем работал на улице, тот в том и упал на сколоченные нары, а то прямо на пол.
- Ах, вы..., - вырвалось у председателя, подъехавшего на лошади, да Елена успела его остановить.
- Ребятишки ведь еще, Петр, - укоризненно сказала она. - Лучше пойдемте, посмотрим, что с нашим “Коммунаром” случилось.
Был в ту пору такой комбайн при МТС. По осени он хлеб косил, а потом уж снопы об-молачивал. Капризная, несовершенная машина была, больше человеческого участия требо-вала да смекалки. И под силу ли была она этим, вповалку лежащим мальчишкам. Укрыли их женщины кой-каким тряпьем, а сами к “Коммунару”.
Рассказ дополняет Клава:
- Осмотрела его Елена “с ног до головы”, включила, а барабан ни с места, “видно, сноп сырой засунули, вот и забило”, - решила она и, с трудом протискивая себя, полезла под ком-байн: только снизу можно было освободить барабан от соломы и не давать ему забиться.
- Включайте! - прошло несколько минут раздалась из-под комбайна команда. - Да снопы потихоньку подавайте.
И зарокотало в зимней стуже, один за другим поглощал снопы в свое чрево комбайн, по-лилось струей зерно.
Жарко стало женщинам наверху, едва успевавшим подавать снопы. Все ближе пробира-лась через шубейку стужа скованной земли к Елене. И никак-то нельзя повернуться, чтобы спина не стыла, чтобы хоть как-то прикрыться от летящего прямо в лицо потока пыли. Елена потеряла счет времени, потом перестала уже чувствовать спину, только руки машинально выхватывали застрявшую солому, давая жизнь вертящемуся барабану, который выхлестывал из себя не просто ржаное зерно, а хлеб.
Хлеб жизни для своих сыновей и мужа, для всех шамановских мужиков, что может быть, в это мгновение идут в атаку, мерзнут в окопах, а может, падают, заслоняя ее, Елену, малых ее детей, всех шамановцев и всю Родину.
Многих спасла Елена своим хлебом. И если кто увидит сегодня на городской улице Ми-ра у дома № 48 согбенную, с двумя посошками, старушку, поклонитесь ей до земли. Это Горбушина Елена Максимовна. Каждый из нас ей тоже обязан жизнью.









НИКОЛАЙ ЕФИМОВИЧ ЖУГАНОВ

Довоенная жизнь почти каждого, кто прошел через Великую Отечественную войну, не изобилует каки¬ми-то значительными событиями. Всем им тогда было в пределах двадцати лет, для всех жизнь только начиналась. Кто был чуть старше двадцати - встретил начало войны службой в армии. И Николай Ефимович Жуганов принад¬лежит к этому поколению.
Родился он 19 декабря 1917 года в селе Тихоновка, Боханского района, Иркутской обла-сти. Окончил началь¬ную школу, работал монтером связи, после стал профессиональным охотником, а подошло время - ушел на кадровую службу. Осенью 1941 года кавалерий¬ская дивизия, в которой Жуганов был наводчиком крупно¬калиберного пулемета, была перебро-шена с Дальнего Во¬стока в действующую армию под Вязьму.
Шло зимнее наступление Советской армии, отбросившее гитлеровцев от Москвы, за-вершающий этап битвы за столицу. Конная группа войск под командованием генерала Белова перешла линию фронта и завязала бои в тылу врага...
- Вместе с 33-й армией, - рассказывает Николай Ефимо¬вич, - наш 1-й кавалерийский корпус прорвался в тыл противника. Был я тогда наводчиком в отдельном зенитном дивизи-оне 7-й кавалерийской дивизии. Враг не ожидал дерзкого налета на свой тыл, мы освободи-ли много насе¬ленных пунктов. А потом нам стало туго: в тылу ведь были, со всех сторон немцы. Подтянули они резервы, перекрыли все дороги, а нам пришлось уйти в леса. Немцы листовки бросали с самолетов. Сдавайтесь, - пишут, - русские сол¬даты, вы окружены со всех сторон, ваш генерал Белов уже сдался, чай пьет с немецкими офицерами...
Вот ведь как врали! Наш зенитный дивизион штаб охра¬нял, почти каждый день видел я генерала. Как-то он подошел к солдатам дивизиона, спрашивает: "Ну как, гусары, дела? Подтянуло животы?"
- Сильно подтянуло, товарищ генерал, - отвечают кавалеристы, - на последнюю дырку ремень застегиваем.
- Надо выдержать, - говорит генерал. - На то мы и солдаты, все должны победить: и го-лод, и врага. Мы с вами большое дело делаем, несколько вражеских дивизий держим здесь. Еще немного потерпите, гусары, скоро помощь придет к нам...
Верно, пришла подмога. Прямо с неба. Парашютисты-де¬сантники опустились в лес. Од-но плохо было: продуктов мало они взяли, через неделю и парашютисты стали делать бере-зовую кашу. Это мы их научили. Под берестой мякоть есть, бересту сдираешь, а мякоть в ко-телок да сухарик туда маленький положишь. Горчит, дегтем пахнет, с голодухи и такую ка-шу ели. Отчаянные парни были эти десантники, осатанели от голода. Ночами вылазки из ле-са делали. Подползут к немецким окопам, не стреляют - финками всех перережут. Одни проход тут охраняют, а другие дальше, в деревню идут. Там тоже без шума действуют, заколют сонных фрицев, нахватают, сколько можно еды и обратно в лес. Мы тоже так еду доставали. Стали парашютисты коней у нас таскать, попробуй, узнай, кто в лес увел, все шито-крыто и хвоста не найдешь. Их ведь много было, тысяч около десяти, две или три десантных бригады. Ни бога, ни черта не боялись. Так уж их воспи¬тывали, в тылу врага смирненьким делать нечего. Мы сначала берегли коней, это потом, к весне 1942 года их съели...
А весной совсем худо стало: гитлеровцы разрезали нашу группировку пополам, со всех концов зажали, по частям хотели уничтожить. Много мы вреда им сделали, как бельмо на глазу, торчали в их тылу. Было приказано пробиваться к своим через линию фронта. Вместе с десан¬тниками шли на прорыв, врукопашную схватывались в немецких окопах, в упор стре-ляли. Вырвались. Да не у всех так удачно получилось, многие не могли пробиться, в парти-заны ушли или бились до последнего патрона. Даже командующий 33-й армией генерал Еф-ремов погиб там, ранен тяжело был, не хотел сдаваться в плен и застрелил¬ся...
Вышли мы за линию фронта обессиленные, кожа да кости на солдатах остались, а духом еще крепче стали, страшнее такого вряд ли что бывает...
Формировались, приводили себя в порядок недалеко от Ясной Поляны в Тульской обла-сти. Побывал я в Ясной Поляне после освобождения этих мест, разграбили гитле¬ровцы усадьбу Толстого, фашисты есть фашисты, ничего святого для них не существует...
Так закончился рейд по тылам врага, участником кото¬рого был Николай Жуганов.
Кавалерийские полки фор¬сировали реку на захваченных плацдармах, где шли оже-сточенные, кровопролитные бои. Переправлялись на чем только можно было: на плотах, лодках-долбленках, связан¬ных бочках...
Унесло наш плот километров на пять по течению, - вспоминает Николай Ефимович, - гребли руками и малень¬кими досками. На западной стороне бой идет, артиллерия немцев бьет по плацдарму, в реку летят снаряды. Только подплыли к берегу - команда: приготовить пулеметы для зенитной стрельбы! Не успели с плотов стащить пулеметы - самолеты идут. Все до мелочей запомнилось, тридцать два бомбардировщика насчитал, строем летели. Дру-гие расче¬ты еще не готовы были, я первый стрелять стал. Сделал очередь и вижу: трассы близко прошли, рядом с головным самолетом. Чуть упреждение поправил и глазам не верю: зажигательные пули отскакивают от брони, хорошо замет¬но как в сторону уходят. Броне-бойные патроны в ленте чередуются с зажигательными, значит, бронебойные пули не отско-чили, в самолет вошли! Задымил сразу Юнкерс, вывалился из строя, с ревом пошел на зем-лю...
Жуганов! - кричат мне, - попал ведь!
Знаю, что попал. Почти два года воюю с зенитным пулеметом, по какой только дряни не приходилось стре¬лять, даже на одиночных гитлеровцев тратил патроны, а тут сразу такая удача. Хоть один раз повезло!..
- Молодец, Жуганов ! - говорил сибиряку командир отделения. - Ловкий получился выстрел!
Друзья поздравляли наводчика с удачей, в газете танко¬вого соединения писали о метком выстреле Николая Ефимовича Жуганова, а в глухую деревушку Балю Братского района пришло письмо с фронта. Вот подлинный текст этого письма из воинской части (полевая почта 35718).
"... Здравствуйте, дорогие отец и мать бесстрашного воина Красной Армии Николая Ефимовича Жуганова!
Я как командир подразделения, где находится и служит Родине Ваш замечательный сын Николай Ефимович Жуганов, хочу поблагодарить Вас от имени командования и всего личного состава за то, что Вы сумели воспитать такого защитника нашей великой Родины, как Ваш сын! Уже не один гитле¬ровец и не один танк и самолёт со свастикой черного фашизма погибли от метких пуль Вашего сына. Свою специальность мирного охотника он сменил на охотника с врагами. За свои заслуги перед Родиной Ваш сын награжден правительственной наградой - орденом Красной Звезды. Боль¬шое спасибо Вам за такого воина и желаем Вам воспитать его детей бесстрашными и мужественными, как их отец.
Командир подразделения гвардии лейтенант ШУМЕЙКО".

От Днепра наша кавалерийская дивизия шла на Житомир. Еще в гражданскую войну прославились в этих местах буденовские тачанки. Наши пулеметы тоже были на тачан¬ках да время другое стало, смаху, сходу ничего не сделаешь. После артподготовки, с помощью авиации взяли Житомир. Немцы не смирились с потерей города, контр¬атаковали, зацепились за окраины, снова бои завязались. Дело доходило до рукопашных схваток, в на-шем дивизио¬не из девяти пулеметов один мой исправным остался. Другие расчеты вместе с пехотой отбивали атаки. У моего пулемета сержант Кузнецов был, ленты мне подавал. Ок-ружили наши одно здание, в котором немцы закрепились, прижали их огнем. Гитлеровцы стали выходить из дома с поднятыми руками. Пошли кавалеристы и пехота к ним, бояться нечего, сдаются ведь немцы. А тут вот как вышло, обманули нас. Легли гитлеровцы на землю, а пулемет в упор по нашим стреляет с близкого расстояния. Многих угробил. Сашка Кузнецов глаза вытаращил, кричит мне не своим голосом: - Бей, Николай, бей по пулемету! Развернул я ДШК, всю ленту всадил в пулеметчиков. Власовцы это были...
Немцы все больше сил подбрасывают на окраину города, цепями идут, огонь из ше-стиствольных минометов откры¬ли. Дрогнули пехотинцы, попятились назад. И наши кава-леристы за ними. Тут начальник политотдела нашей диви¬зии полковник Гейсин вперед вы-скочил.
- Стой! - кричит, - гвардейцы! Ложись! Приготовиться к атаке!
Остановил полковник всех. Мой пулемет теперь на флан¬ге оказался, стреляют чуть не вдоль наступающей цепи, ложиться немцы стали. Оправились наши, идут навстречу гитле-ровцам. ДШК - пулемет мощный, тяжелый, при стрельбе из него все тело ходуном ходит, отдача большая. Слышу, кто-то по спине меня колотит, не сильно, но чувствую. Кузнецов рядом со мной, обе руки его вижу, а обернуться некогда.
- Ура! - верещит он, - наша берет! Поливай их, товарищ сержант!
- Пригнись! - кричу ему, - сиди за спиной!
Жутко, бой ведь идет, а у меня и страх куда-то выскочил в то время.
- Ты теперь обстрелянный, опытный солдат, - говорил Жуганову командир эскадрона, - учи других не бояться врага, помогай товарищам...
Лейтенант целый день лазил по траншеям, подсказывал, как лучше сделать ход сообще-ния, объяснял устройство трофейных пулеметов.
Днем и ночью доносилась сюда канонада из осажденного города: в ночном небе полыхали зарницы пожарищ, гудели вражеские самолеты.
Ноябрь стоял холодный, дули свирепые ветры. Они сгоняли снег с застывшей земли, наметали сугробы в траншеях. Утром солдаты расчищали окопы.
Потом помощником у Жуганов стал туркмен Анайн. Пулемет они установили быстро.
- Снег бывает у нас глубокий, - рассказывает Николай Жуганов туркмену Анайну, - по пояс и больше. Мороз под пятьдесят, деревья не шелохнутся, потрескивают только. В снегу все живое прячется. А здешняя природа не нравится мне, я лес люблю. Сам подумай, на что это похоже: земля голая, ветер, пыль среди зимы, при десяти градусах до костей прошибает...
Николай Жуганов с Анайном быстро подружились.
Во время отдыха солдаты поворачивались спиной к вет¬ру.
- Подожди-ка, Жуганов, что-то, кажется, замышляют не¬мцы. Видишь в степи людей? – спросил Анайн?
- Вижу, идут!
Гитлеровцы вышли из своих окопов длинными, неровны¬ми цепями. Короткий шквал ар-тиллерийского и миномет¬ного огня прекратился так же внезапно, как и начался. В затихшей степи гулко хлопали отдельные разрывы. Николай Жуганов впервые видел такое количе-ство врагов. Нагнув головы и выставив вперед автоматы, они шли, ускоряя шаг. Беспокой-ство наводчика выразилось в том, что он не знал, куда девать руки. Они-то машинально хва-тались за пулемет, то со всей силой ерзали по коленкам.
- Неужто я боюсь? - удивился Жуганов
Он склонился над пулеметом, положил палец на гашетку.
- Огонь только по команде! - гулко и негромко переда¬валось по окопам.
Готовые стрелять, солдаты замерли. Николай Жуганов с усилием убрал руку от гашет-ки; он впился взглядом в приближающиеся шеренги. Уже видны спокойные лица врагов, дула их автоматов выбрасывали пламя. Он четко видел лицо немецкого ручного пулеметчи-ка. Фашист стре¬лял с закрытыми глазами, он часто нагибал голову, и тогда Жуганов рас-сматривал и тупорылую, пеструю каску.
- Огонь!
Окопы эскадронов засверкали беспрерывными вспышка¬ми, передняя цепь фашистов словно натолкнулась на не¬видимую стену, замерла, потом, потеряв свою стройность, распа-лась. Жуганов заметил, как от пуль его ДШК вдребезги разлетелся ручной пулемет, ткнулся в землю пулеметчик.
- Этот никогда не встанет, - спокойно подумал солдат и передернул ствол чуть влево. Еще упали двое. Фашисты не выдержали огня, залегли. Но и это не спасло их: на открытом месте трудно укрыться от беспощадной пули.
- Давай ленту! - громко крикнул Николай Жуганов своему помощни¬ку. Рывок немцев вперед мог привести к серьезным по¬следствиям, но на это у врагов не нашлось сил. Гитле-ровцы, подхватив своих раненых, двинулись обратно. Это послу¬жило сигналом к беспоря-дочному бегству. Но кто-то сумел навести у врагов небольшой порядок, часть из них стала отстреливаться, другие торопливо отходили. Атака была отбита.
- Враг повторит атаку, - на ходу говорил командир, - теперь надо ждать танки.
- Запасная позиция для пулемета Жуганова была выдвинута вперед, почти вплотную к заграждениям из колючей про¬волоки. Они с помощником тащили тяжелый пулемет на новое место.
- Давай покурим, Анайн. Мне жарко стало. Видал, как драпанули гансы? Теперь не скоро сунутся.
- Ты кури, Жуганов. Я немца смотреть буду.
- Смотри, коли охота. Башку сильно не выставляй, может, снайпера на поле оставили...
Передышка была недолгой. Немцы обрушили на оборону сильный артиллерийский и минометный огонь. Огневой ураган нарастал с каждой минутой, траншеи и ходы сооб¬щения закрыло плотной пеленой дыма.
- Танки, Жуганов! - воскликнул Анайн. Снаряд ударил в бруствер. Туркмен выкатил из орбит глаза, изогнулся неестественно и рухнул на дно траншеи. Жуганов бил из ДШК по смотровой щели. Но танк шел напролом, а пули отскакивали от брони. Немецкий танкист решил раздавить упрямого пулеметчика. Он направил ма¬шину на окоп. Наводчик сдернул пулемет с площадки, прижался ко дну траншеи. Гусеницы с лязгом заскребли мерзлую зем-лю, танк всей тушей накрыл окоп.
- Хорошо, что выкопал поглубже, - успел подумать полу засыпанный наводчик, - тут бы мне и могила...
Танк крутнулся на окопе и пошел дальше. Самооблада¬ние не покинуло Жуганова. Он сбросил с себя комья земли, сунул руку в нишу, где лежали гранаты. Танк был еще близко, медленно переползая ход сообщения.
- Это тебе, фриц, даром не пройдет! Получай!
Наводчик с силой бросил на заднюю часть машины тяжелую гранату. Взрыв разворо-тил мотор, корпус танка окутал жирный дым, он вспыхнул. Видя, что с танком все поконче-но, Жуганов стал откапывать засыпанного помощни¬ка. Анайн был жив, ни одной царапины не было на солдате, но он не вставал, приподнятое пулеметчиком тело безжиз¬ненно валилось на землю.
- Анайн!
Туркмен молчал, слегка перекошенное лицо вздрагивало мелкой дрожью.
- Контузило, что ли? - недоумевал Жуганов. Ему приходилось перевязывать раненых, вид крови заставлял быстро принимать какое-нибудь решение, а здесь Николай Жуганов растерялся.
Он уложил Анайна поудобнее, надел ему на руки мехо¬вые рукавицы. Теперь нужно бы-ло посмотреть, что проис¬ходит на поле боя. Недалеко от окопов эскадрона стояли два гитлеровских танка.
Сколько времени продолжался бой, несколько минут, час или больше - Николай Жуга-нов не мог определить. Степь была чиста, до странности пустынна, трупы валялись у под-битых танков, а дальше, в сторону врагов, никого и ничего не было? Как будто ничего не происходило...
Еще раз, осмотрев Анайна, Николай Жуганов пошел к другому расчету. Он не видел, как санитары уносили Анайна.
"... Морозы здесь слабее, - писал Николай Жуганов. роди¬телям в деревню, - но дуют сильные ветры с метелями. За три последних дня мы освободили две деревни. За уничтоже-ние гитлеровского дзота меня с сержантом Тишковым представили к ордену. Примите от моего друга пламенный фронтовой привет. Вчера мы полу¬чили подарки, присланные с Ура-ла. Мне достались шер¬стяные носки и вышитый кисет. "Убей немца, - писала в письме какая-то девочка, - моя мама погибла от бомбы в Ленинграде..." Кулаки сжимаются от такого письма. Напи¬шите, где воюют братья Иван и Виктор... Скоро нас не ждите, война будет длинная..."
При прорыве в Карпаты несколько соединений совет¬ских войск вырвались вперед и бы-ли отрезаны от главных сил. В числе этих соединений оказался и 1-й кавалерий¬ский корпус. Заросшие сплошным дубняком предгорья, крутизна и сильно пересеченный рельеф местно-сти огра¬ничили маневр, колонны войск растянулись по немногочис¬ленным дорогам.
Гитлеровцы понимали, что уничтожить прорвавшуюся группировку им не удастся, ста-рались на¬нести ей как можно больший урон, обрушивали на скоп¬ления войск на дорогах удары с воздуха. Николай Ефимо¬вич Жуганов был участником боев при прорыве в Карпа-ты...
- Бомбили нас часто, - продолжает рассказ Жуганов, - подстерегали у мостов, бродов че-рез речки, где всегда получались толкучки. Раз налетели, когда мы совсем не¬большую реку переходили. Другие расчеты успели проско¬чить, а у нас прямо в воде трех коней убило. Те-чение затянуло тачанку на глубину, только голова уцелевшей лошади торчит наружу. Ушли самолеты, а мы не можем вытащить тачанку, развернулась в реке. Хорошо, танк наш побли-зости был, вместе с убитыми лошадьми выволок тачанку на берег. Опять беда: не повезет же одна лошадь четырехконную тачанку.
- Иди, - говорит командир дивизиона, ищи лошадей у местных жителей, найдешь - рас-писку напиши...
Так и сделал, да, пожалуй, не стоило брать у поляка коней, недолго они нам послужили. Еще до Карпат в одной деревне на засаду нарвались. Едем по улице, а немецкий танк в упор, со ста метров из пушки и пулеметов ударил. Словно подрезал тачанку, все колеса отлетели, коней и ездового убило. Расчет и я уцелели, стороной от тачанки шли. Танк взревел мото-ром, посыпались с него доски и хлам разный, выстрелил несколько раз по нашей колонне и наутек. Даже подбить не успели...
А потом началась свистопляска, сверху бомбы падают, эшелон за эшелоном налетают пикировщики, танки вреза¬лись в наши порядки, ничего не поймешь, все перемеша¬лось. Ра-нило меня в руку и контузило сильно; корпус вперед, в Карпаты рванулся, а я остался в пе-хотном полку. Не знаю, как отстал, пехотинцы без памяти меня подобра¬ли. Дня через три оклемался, ушел из санчасти, в свою часть хотел попасть. А где она? Никто не знает. Коман-дир стрелкового полка решил с отрезанными частями связь наладить, группу разведчиков собрал и меня в нее включил. Командиру этой группы, лейтенанту пакет дал. Ваша задача, говорит, связаться со штабом кавалерийского корпуса. Пакет ни в коем случае не должен попасть к немцам...
Пошли мы. Кроме кавалерийского корпуса и танки в Карпаты прорвались, и стрелковые дивизии. Не поймешь, где тыл, где фронт был тогда. В Карпатах наши, сзади тоже наши, а в середину противник залез. К вечеру от нашей группы из двадцати семи человек только трое остались: лейтенант, я да еще один солдат. Расколошматили нас уже в предгорьях, может быть кто-то еще цел остался, но в горы проскочили мы втроем. В темноте спустились с од-ной горы на большую поляну. Оказалось: на поле вышли, чувствуем, что поблизости дерев-ня. Стали обходить ее и попали под обстрел. Солдат упал первым, а лейтенант успел добе-жать до какой-то изгороди. Так и повис на ней. Я сидел уже в кустах, ждал лейтенанта. Жду, а он не двигается, мешком перевалился на изгороди, руки свесились к земле.
Пакет-то! - думаю, - пакет ведь у него!
Подбежал к лейтенанту, дергаю его, руки в крови изма¬зал, мертвый он уже был. Полез к нему за пазуху, не могу выдернуть планшетку с пакетом, ремешки не пускают. Обрезал ре-мешки ножом и в кусты спрятался, голоса близко послышались. Немцы подошли, стянули лейтенанта с изгороди, по карманам шарят. Про пакет они, конечно, не знали, так что-нибудь ценное искали. Лежу на земле в кустах, дрожь не могу унять, один ведь остался. Эх, лейтенант, лейтенант! Что мне теперь делать? Даже бе¬жать не знаю, в какую сторону!
Ушли немцы, успокоился немного, пошел наугад, в тем¬ноту. Из леса старался не выхо-дить, всю ночь двигался по нему. Когда рассветало, голоса услышал и удивился: жен¬ские были голоса. Подполз ближе: какие-то жители в лесу прятались. Долго раздумывал, как быть, люди могли помочь мне, пищу дать, рассказать, где враги, где наши. Никак не мог набраться смелости подойти к ним, не знал, что за люди. Один мужик до ветру, видно, по-шел - прямо на меня наткнулся. Приподнялся я на колени, автомат на него наставил. Рукой маню ближе. Подходит.
Немцы, - спрашиваю, - есть?
Нет, - крутит головой мужик, - герман с танками в деревне. Хлеба принеси, - говорю ему, - знаками показы¬ваю, чтобы понял.
Добже, пан, принесу. Один приходи, - киваю на автомат, - двоих стрелять буду. Тоже кивает мне поляк, раскусил, в чем дело, знал наш язык.
Ушел он. Зря, думаю, связался с поляком, выдать может. А так не дойти мне никуда, сил уже нет. Ранение в руку легкое, но сильно мешало, а от бессонной ночи и волнений контузия сказалась, временами кружилась голова, не хо¬телось подниматься на ноги... Вернулся поляк, не подпу¬скаю его к себе, заставил положить сало и хлеб на землю.
Русские где?
О, пан! Русские вон за той горой, там стреляют...
Поблагодарил поляка, пошел от него, хлеб на ходу кусаю. Гора, казалось, совсем рядом стояла, а добрался к ней только к вечеру. Засад боялся, открытые поляны стороной обходил, окончательно выбился из сил. Крутые места на четвереньках полз, автомат на шее болтается, руками за мелкий кустарник цепляюсь. Еще до середины горы не поднялся, остановили меня.
Стой! Бросай оружие! По-русски кричат, а у меня ноги подкосились, сел на землю, ни говорить, ни встать не могу. Вижу, что наши. Никакой фальши не заметил, нутром чую.
Свой, говорю. Из 7-й дивизии, двое суток к вам проби¬ваюсь. Ведите в штаб к коман-диру.
Повели. Ночью доставили в свой штаб корпуса. Только тут достал я из-под шинели па-кет, отдал лично генералу Баранову. Он читал бумагу с каким-то чешским полковни¬ком. Это был Людвиг Свобода, который стал потом прези¬дентом Чехословацкой республики...
На другой день мне плохо стало, глухота появилась, головокружение с ног валило. Вме-сто своей дивизии попал в санбат. Когда окружение было ликвидировано, 1-й кава-лерийский корпус стал наступать на Краков, а меня отпра¬вили в госпиталь, сначала в Перемышль, а затем во Львов. Так и не пришлось побывать в своей дивизии...
После лечения Николай Ефимович Жуганов не попал в свою часть. Воевал в 150-й Киев-ской, Коростеньской ордена Суворова Краснознаменной гвардейской танковой бригаде. Был командиром отделения в роте автоматчиков.
Стальным тараном ходила по вражеской земле танковая бригада. Дрезден, десятки мел-ких городов взяли гвардейцы.
Под городом Вейсиг разрывная пуля ударила Жуганову в правое плечо, пробила мякоть, содрала кожу на груди, а вырвала клок шинели у левого бедра. Вся одежда по ходу пули как мышами изъедена, партбилет и солдатскую книжку пробило, а сам он остался невредим, ца-рапинами отделался. Удивлялись солдаты в роте; заме¬ститель командира батальона по по-литчасти - капитан Цветков головой только качал:
- Ну, Жуганов, счастливый ты, в сорочке родился...
Партбилет ему, конечно, заменили, а солдатскую книжку с оторванным пулей углом ве-теран хранит до сих пор, как дорогую реликвию...
На военных дорогах повстречал как-то я кавалериста. Разговорились. Оказалось, что конник из 7-й кавдивизии, даже зенитный дивизион знает. И дивизия недалеко от танковой бригады стоит. Потянуло меня в родную часть, стал проситься у начальства.
- Нет, - сказал капитан Цветков, - не отпущу, ты здесь нужен.
- Товарищ гвардии капитан! - не отставал я, - там же все мои наградные документы! Всю войну воевал, а награды одеть не могу, не знаю, где они!
- Хорошо, уступил Цветков, - поедешь с начальником штаба. Берите ремонтную маши-ну...
На машине доехали до расположения кавкорпуса, а там я разыскал свой зенитный диви-зион. Мало, очень мало осталось в нем людей от прежнего состава. Встретил я знакомого солдата Каргина. Удивился Каргин, глаза на лоб выкатил:
- Вот это да! Расскажи кому-нибудь - не поверят! Мы же похоронили тебя, Николай?! Даже надпись на братской могиле сделали! Теперь еще сто лет жить будешь!
Вот как получилось тогда. Живого солдата похоронили! В первый день немецкого контрнаступления зенитный дивизион попал под сильную бомбежку, большие потери были. Хоронили наспех, кого не досчитались - записали в убитые. Наградили меня посмертно, ор-ден и похоронку отправили на родину, в военкомат. Вспомнил Жуганов, что из штаба корпуса не попал он в свой дивизион, контузия свалила его, в госпи¬таль отправили...
Со слезами просил сержант разрешения остаться в своей части, но начальник штаба твердо отказал:
- Нельзя, Жуганов. Ты же секретарь партийной организации автоматной роты. Сам по-думай: разве можно в такое время бросить свое подразделение? Приедем в батальон офор-мим все честь по чести, рапортом. В общем, поехал бывший кавалерист обратно, в танковую бригаду...
А на родину, в Боханский райвоенкомат, чуть раньше этих событий, пришли награда и похоронка на Жуганова. Попали они в руки Петра Максимовича Шуста, друга детства Нико-лая Ефимовича. Оба родились и выросли в одной деревне. Поехал Петр Максимович в Тихо-новку, к матери солдата. Как сообщить ей такое известие? Язык не поворачивается. Издалека начал работник военкомата.
- Тетка Татьяна, ты получаешь какие-нибудь вести от Николая?
- Получаю, говорит мать Жуганова, в госпитале Коля был, теперь жив - здоров, все обо-шлось...
Поперхнулся Петр Максимович, разве поднимется рука подать похоронку при такой уверенности матери!? Уехал Шуст ни с чем, решил подождать до поры до времени...
А Николай Жуганов воевал, участвовал в последних ожесточенных боях. Дело шло к концу войны, наши войска Берлин взяли. 6 мая танковую бригаду на помощь восстав¬шей Праге бросили. Трое суток почти не слезали с танков автоматчики и утром 9 мая ворвались в столицу Чехосло¬вакии. Народ встречал освободителей цветами, а немцы из пулеметов. Не повезло Николаю Ефимовичу в первый день мира, с 3-го этажа немец бросил на танк связку гранат. Взрывом гусеницу сорвало, несколько автоматчиков рани¬ло. Свалился с танка и Жу-ганов, большой осколок угодил ему в спину...
Домой вернулся Николай Ефимович в октябре 1945 года. С Шустом встретился. Расска-зал ему друг историю с похоронкой. А за наградой в Иркутск поехали, туда она была от-правлена из военкомата. Собрал областной воен¬ком своих офицеров и вручил солдату еще один орден Отечественной войны II степени, которым Жуганов был награжден посмертно. Что ж, и такие номера жизнь отка¬лывает...
Долгое время Николай Ефимович Жуганов работал в своем Боханском районе, был председателем райкома ДОСААФ, председателем укрупненного колхоза имени 22-го партсъезда, инструктором райкома КПСС по сель¬скому хозяйству. С 1961 года Жуганов в Братске, не¬сколько лет был председателем горкома ДОСААФ, рабо¬тал в городском узле связи.