Театр

СЦЕНЫ ЛЕДЯНЫХ ИЗВАЯНИЙ


Всем больным и
здоровым шизофренией посвящается









СЦЕНА ПЕРВАЯ
Коммунальщики


Нынче мы покупаем комнату. В почтовом ящике лежало информирующее письмо, скрепленное воском и бесспорностью, со штампом «Согласовано». Мы явились, как указано, в высокий серый дом в обшарпанном переулке. Третий слева, десять шагов по азимуту, с рыжей кошкой у порога. Кошка кивнула нам на третий этаж.
По лестнице бойко скакали нафталиновые человечки. В нос било ответственностью и значимостью происходящего. Мы вошли в кабинет с внушительной золоченой вывеской «Вам сюда».
- Вы зачем? – спросил нас голос из-под бильярдного стола, занимавшего всю площадь приемной.
Мы откашлялись и как можно отчетливее произнесли:
- Комнату покупать. Нам письмо было…
- Какую комнату? Где? – над столом блеснула натертая ваксой лысина.
- Не знаем. Там не написано.
- А деньги у вас есть? – строго спросила голова.
- А нужно? – робко подали мы протест.
- Как же вы собираетесь комнату покупать? – показались плечи в серой шинели, утыканные рождественскими снежинками.
- Там не написано… - чуть не плача забормотали мы.
- Тогда пойдите вон! – завизжал господин. Щеки его раздувались в гневе и сизовели.
- Никак нельзя. Мы сегодня покупаем комнату. У нас бумага…
- Давайте сюда вашу бумагу.
Мы боялись приблизиться к господину, поэтому сложили письмо самолетиком и пустили в центр бильярдного поля.
Он вскарабкался на стол. Шинель его была залихватски упихана в огромные карманы, на ногах красовались новехонькие ролики. Чиновник подобрал самолетик и принялся читать, разъезжая кругами по зеленому сукну.
- Та-а-к. Вы, стало быть, такие-то?
Мы, вспотевши от осознания важности происходящего, отбили поклон.
- Сразу бы так. Морочили мне голову с час о какой-то комнате…Вас отменили.
- Как это нас отменили? Мы вот они, пришли покупать комнату, у нас и бумага имеется.
- Комната отменяется. Отказать! Вчера вышла новая директива. Вот, смотрите, - господин залез в несгораемый шкаф, лежащий под столом и вытащил мятый листочек.
На листочке поперек неразборчивого текста алел жирный штамп «Изъять».
- И что это? – зароптали мы.
- Новое указание. Комнату изъять, а вас посадить под замок.
- Зачем?
- До выяснения, что с вами делать дальше.
- За что?
- Имеются подозрения о вашей причастности к последнему взрыву вулкана на острове Фиджи.
- А как же комната?
- Комнату продали более сознательным членам общества.
И мы заплакали.
- Не надо нас в тюрьму. Мы здесь ночевать будем.
- Почему это? – взвизгнул господин.
- Продайте нам комнату.
- Вон! – и зазвонил в колокольчик.
Мы забаррикадировали дверь, нарубили из стола времянку, развели костер, и в котелке закипел суп.
- Супчику не желаете? – предложили мы чиновнику.
Тот жадно сглотнул слюну, но гордо отказался. На всякий случай мы привязали его к шкафу, а ролики спалили.
- Продайте нам комнату, - уговаривали мы, пытливо наяривая суп перед самым его носом. В котелке плавали жирные бумажные куски содержимого несгораемого шкафа.
Он таращил мученические глаза, но отрицательно болтал взмокшей лысиной, по вискам его струилась жалобная вакса.
Мы наполняли и наполняли новые тарелки. Посудой нам служили заблаговременно запасенные твидовые кепки. Суп вышел наваристый и сладкий – краска с печатей прибавляла ему аромат...
Занимался рассвет, запасы топлива иссякали.
- Продайте комнату, - стучали мы поварешкой в дряблый лоб господина в рваной шинели. Над бровями пролегли податливые вмятины. Они сочились чем-то зеленым, наверно чернилами.
Господин упорствовал. Еще час непрекращаемого аргументирования. Наконец он слабо кивнул макушкой. Его развязали. Трясущимися руками он подобрал с полу скомканный лист со штампом «Изъять», порылся в карманах, достал печать и шлепнул поверх зеленым грифом «Вернуть».
Обрадованные, мы расцеловали доброго господина, разобрали затор у двери и в рассветных лучах оживающего коридора побрели искать другой кабинет.


СЦЕНА ВТОРАЯ
Пластилиновые заросли



Извилистым кровотоком в мозг рисуется заветная близость к сердцевине мироздания. Голод – то, ради чего стоит залезть на недостижимую вершину очищения. Я вскарабкался – покачиваемый ветром и сумлящийся – раскрывшаяся бездна не увлекла меня. Пришлось вернуться…
Ненавидя и пресмыкаясь, брел я дорогой общих. Мелькнувший свет не блещет дважды…
В гору легче идти - идеализм непосвященных подсобляет. С горы кубарем – тяжесть познания и униженность поражения… Святость покорившегося знания – что может быть тягше…
Туман пивнушек и юные голоса неведения – то, немногое, где Питер сходится с Москвой. В блаженном дурмане заразительного ажиотажа легче оправдать свои огрехи. Я растаял в этом облагороженном попустительстве… Приятно чувствовать себя не сверженным, но доступным… Так просто… Меня пинали, а я считал возвышенностью непротивление. Не прощая и не сгибаясь, я потворствовал, полагая свое недомогающее упрямство благодатью небес. И даже закравшееся подозрение о превалирующей снисходительности меня не спугнуло…
Есть и сахар, и деготь в закромах. Смотря в какой карман запустить ладонь… Почему я всегда выбираю деготь??? Неиспользованный сахар тает, деготь копится… Я – извращенное ничто…

Доктор сказал мне, закажи видение, и оно спустится к тебе вожделенно. Опять верю, всегда верю… Я загадал океан, смуглистую возлюбленную Артюра Рембо и москитный полог из переливчатых ракушек.
Мне снизошло оранжевое туловище лабиринта. Оно дышало зловонием сокровенного. Упакованный в тесную люльку бинтов, я гонял по его бесконечным коридорам, меняя уровни и направления. За каждым виражом поджидали угрюмые совести. Они бормотали осуждения и подталкивали мой марлевый челн. Я несся дальше, обдирая об углы локти до белесых просветов.
По бортам всплывали лица виновных, безвинных и потерпевших. Они кивали мне вслед, кто с укоризной, кто сочувствующе. И те, и другие рвали мою селезенку в лохмотья. Она бугрилась под бинтами свекольной кашицей, боль тянула вниз, но я всплывал и мчался вперед. Но я не стоик – стоны слышали все соседи…
А потом меня все-таки пустило в бесконечный канализационный слив. После очередного серпантина, я резко пал. Глумящейся пеной мне прижгло гематомы, поржало в уши знакомым бесом смирения.
Я очутился на отполированном лезвии стола. Меня обступили облизывающиеся тени.
- Мне надо рожать! Отойдите! – взмолился я. И раскинул икры на весь горизонт.
Тени смутились и отпрянули.
Что-то рвалось из меня, вздыбливая промежность, лопая мошонку, вгрызаясь в воздух. Я зажевал челюсти и пускал, отдавался, ждал…
- Рожайте же! – гневался доктор.
Я тужился что было сил…
Летели годы, старели мои внуки, человечество, зевая, лезло во все новые галактики…
- Тужьтесь, еще немного! – уже почти умолял древний старец, прикованный к моим орошаемым кровью ступням.
Каталка мчалась по резиновым страдам. Темень раскрыла изнывающую пасть.
Я все никак…
- Ну же! – доктор издыхал у моих раздвинутых коленей, ссыпаясь древесной стружкой в паховую дыру.
Я взвыл из последних печенок…
И меня вытащили наверх, изгиб за изгибом пластилиновый витиеватостей … в холод больничных простынь, к сокамерникам, пустоте и жизни…
- Операция прошла успешно, – доложилась мне медсестра. – Вы везунчик. Оклематься после клинической скорби…


СЦЕНА ТРЕТЬЯ
Групповые таяния



Перед новогодним лифтом висело воззвание: «Обратитесь с пожеланиями к своим соседям!». По углам скромными буквами обращались к Пете от Нади, к бабушке Марфе и совсем неразборчиво – с сердечками. Стадность заставила меня добавить: «хочу к соседям снизу» и поставить размашистую подпись.
Через час звонок в дверь растрепал мои мысли.
Троица в вольно завязанных банных халатах ухмылялась в глазок. Соседи моей мечты…
Заглоченная слюна омерзения или тайный позыв?..
Отворяющиеся двери бывают только в сказках, но щелкнул ключ.
- Нам на праздник не хватает. Компенсируйте нам покраску пола.
- Охотно.
И зажили мы припеваючи….
Двухъярусная кровать – удобство перемен… Как белье: каждодневное пополнение корзины. На книжных полках – исключительно де Сад в чахлых древесных объятьях. В умах – внеконкурентная эгоистическая сладость бытия.
Мы прикидывались чертями и упражнялись с прирученной вороной. Она вышагивала на балконе хромые на одно крыло шаги и возмущенно гавкала. Несчетное число вырванных перьев жженым осадком трепало нам ноздри. Мы скрепляли пепел эритроцитами и спермой и кидали из форточки в снег…
Как всякие вразумительности человечества в подобных ситуациях рвались нити в прошлое. Новшества учиняли нескончаемый бой с небом. Сожители мои обнажали груди и ширинки и харкали ему свои войска. Небо, одинаково голубое во всякие дни мороза, дожидалось нашей смерти. Но смерть ищет только простые пути…
Мы не гибли ни вчера, ни сегодня. Призрачное же завтра нас не волновало ничуть.
Томас гладил мои соски и шептал, ты хочешь отречься?
– Ни за что!
Следующие страницы ветхих переплетов…
Горело, а не теплилось. Возможно, в этом причина…
За порогом рвался апрель, скребся август, постанывал жухлой листвой октябрь… Мы привлекали в свои ряды свежие пополнения, варьировали, отбирали, привередничали… Круговерть распахнутых ног, губ и ягодиц.
Сломленное отступление. Моя соседка оказалась щедрее всех. Двое моих соперников постепенно изжились – вольные хлеба дальних полей. Остались только регулярные претендентки.
Держась за руки, мы хороводили у разъяренных светил перед носом. По батареям стучали неспокойные жители. Мы настраивались на их ритм.
Нас, благословляя, принимала вечность.
По оттепели у меня объявился соперник. Огромный рыжий пес с простреленной задней лапой. Соседка повадилась к нему на чердак, где он страстно и неистово доказывал свои преимущества. Сквозь мнительные стенки черепа мне доносились их гармоничные вскрики и возня.
Моя укоризна и печали только подгоняли ее на учащенные отлучки.
В четверг она не вернулась…



СЦЕНА ЧЕТВЕРТАЯ
Будильник



Люди с серой кожей кричали мне вслед мерзости, тревожа мои нейроны колкими вспышками. Я бежала от них в обитель морозных узоров. Они напоминали мне о лете. Такие же хрупкие и сочтенные.
Боясь заразы и чесночных запахов, я завешивала нос глубоко-зеленым шарфом. И расставалась с ним только в постели, укутывая лицо в одеяло.
Ноги я скрывала за драповыми складками, легкие – волосами в лентах, а память… память – запретный плод одиночества, я засушила, смешав с лавандой. Теперь она превосходно отгоняла моль… И, стоя перед зеркалом, не солгав, я всякий раз давала себе разные имена.
Я нашла себя, путешествуя по ночам на трамваях. Впрыгиваешь в любой и скребешь полозья времен об стенки разлагающихся пятиэтажек. Каждый маршрут сулит неизведанные потемки.
Со мной жил кот, шершавой преданностью ласкавший складки моего тела. Укладываясь спать, я обнимала его добрый мех и слышала море во сне. Я каталась на трамваях, он ждал на коврике перед дверью…

Нижняя планка моего кругозора – стопроцентная козья шерсть - привычно лежала на переносице. Трамвай вилял по переулкам. Шел первый час: кроме меня только беснующаяся парочка в хвосте.
Я гадала, куда еду и есть ли там метро. Ни одной знакомой улицы или окна. От перспективы остаться до зари в заброшенном уголке города захватывало дух. Я бы врылась в сугроб и до рассвета смотрела сны беглых воров.
- Что это у вас тикает? – подошел ко мне небритый обломок парочки.
Меня часто спрашивают такое. Особенно милиционеры в метро, когда я несу торт или беременна. Торт всякий раз отнимают, в живот тычут резиновой палкой, и ребенок рождается мертвым.
- Будильник.
- А не бомба?
Я стараюсь отвечать вежливо и однозначно. Но мне не верят и всегда переспрашивают. Как-то я провела ночь за решеткой, потому что забыла дома паспорт. Утром меня отпустили, хотя я его так и не предъявила.
- Так не взрывчатка ли у тебя там? Отвечать! – заволновался пассажир.
Я собиралась возразить и вдруг поняла - в моей сумке действительно бомба.
И стало громко; толпа и пивные испарения лета. Ясность бытия, как муравей на травинке.
Я лежала со строгим усопшим лицом. Через меня переступали, отбрасывая носком сапог обрывки провода. Все смотрели и плевали в расползающуюся подо мной кашицу. Никто не догадался прикрыть мои нагероиненные кишки. Лакомое зрелище. Они дымились у всех на виду, съеживаясь под пытливо-любопытными фотовспышками. Вывороченное нутро позывало окрестных ворон на пирушку...
Тело мое провалялось на топком асфальте, пока не отцепили все обрывки мяса с ограды. Их складывали горкой и расфасовывали по мешкам для мусора. В гамбургерах появится много сочной начинки.

Трамвай повернул еще раз. Обрывок парочки разрядил мне в висок обойму.



СЦЕНА ПЯТАЯ
Звонок



Объявление звучало привлекательно. Большие деньги за малый труд. Я вызвонил пиар-менеджера с тоскующей надеждой в пальцах.
- Мы не берем на работу женщин, – сходу бросили мне в ухо.
- Я и не женщина, у меня просто голос высокий.
- Тогда приходите.
Я надел лучший галстук – тонкий черный обрывок чего-то великого.
Длинноносые секретарши препроводили меня в переговорную, обитую вагонкой и целлофановым плюшем.
- Косяк, кокаин, клофелин? – расплылась любезностью утянутая в дерматин девица.
- Нет, спасибо. Мне бы водки…
- Водка кончилась.
- Тогда ничего не нужно. Спасибо.
- Если что, жмите на эту кнопку, и я немедленно приду, - шаркнула она улыбчивой ягодицей.
- Непременно нажму.
Я сидел, сложа ладони на коленях, и стараясь дышать как можно аккуратнее. Скакали часы, менеджер все не шел. Поскучнело. Вакансия из расцвеченной радугой идиллии скуксилась в пыльную грошовую повинность и насилие над природой.
Коротая ожидание, достал русско-японский словарь и погрузился в изучение. Увлекся и позабыл цель своего визита и нахождения в этих хрустких стенах.
Из стоящего на столе телефона проскрипели, спугнув мои лингвистические потуги:
«До истечения Вашего срока пользования этим помещением осталось пять минут. Срочно примите меры. Четыре минуты пятьдесят восемь, пятьдесят семь… шесть…
Я встрепенулся. Нажал кнопку вызова секретарши. Раздался противный хлопок и категорический отпор:
« У Вас нет права доступа к этой кнопке. Примите меры».
Пришлось задуматься. Зачем я здесь и что мне делать? Я напрягал память, но никак не мог вспомнить. Утекали драгоценные мгновения. Почему я пришел и покорно пребываю в ожидании? Я осмотрел себя, свой наглаженный костюм из тенниски с красными шортами, выбритые коленки и отполированные лунки ногтей. Наверняка я готовился к чему-то ответственному. Но к чему? Я порылся в рюкзаке. Огрызок курицы в промасленной шкуре, тронутая плесенью жвачка и пачка неоплаченных квитанций. Ага, возможно я так вырядился для встречи с налоговым инспектором. Нет, не похоже. В их конторах стены не оранжевые, и скудно-малиновые стулья в приемных не расставлены.
Следом за квитанциями в рюкзаке обнаружились банка пива, запасные носки и пожелтевшая фотография. Ни один из извлеченных предметов не натолкнул меня на разгадку.
«Осталось десять секунд. Задумайтесь, действительно ли Вы решили изменить свою жизнь».
Да что же это такое! – возмутился я. – Надо все-таки позвать секретаршу. Пускай объяснит происходящее и принесет мне кофе.
Я подошел к двери, полный возмущения разнести по кирпичику это странное место. Подергал ручку – дверь оказалась заперта.
Меня пронял испуг.
Эй, вы там! – заколотил я в неприступную самоклейку с разводами березовых сучьев. Мне не ответили.
«Три, два, один…»
И стихло.
Я в изнеможении присел. В висках моих гулко стучала беспомощность.
Зазвонил телефон. Его крик неожиданно и настойчиво разрезал пространство на липкие резкие клочья.
Боязливо взял трубку.
- Привет.
- Кто это? – спросил я. И вдруг понял сам. Женщина с пожелтевшей фотографии. Давно… Ее волосы пахли мятой, а руки лебедями скользили по глади простыней. Они никогда не смеялась и не сетовала. Носила дырчатые свитера и тряпичные кеды. Жаловалась на хмурость погоды в глазах прохожих и не умела водить велосипед. Не пудрилась и не стриглась. Женщина с удивительно радостным голосом и скорбным овалом. В ком я не мог насчитать больше трех недостатков. Я редко вспоминал о ней, занятый поддержанием своей независимости, а она стеснялась настаивать. Известие о ее гибели коснулось меня, когда кости ее птиц дочиста обглодали черви. Я зверски напился в тот день…
- Привет. – Я хотел спросить, как дела, но спохватился.
- Как ты?
Я заверил ее, все отлично.
- Я часто думаю о тебе.
По моей спине поползли влажные змеи. Я хотел ответить, что также тоскую, но не стал.
- Мне совершенно необходимо попросить у тебя прощения…
- Прощения?
- Да. Знаешь, почему меня сбил тот пьяный водитель на грузовике?.. Я хотела быть для тебя абсолютно всем… Это неправильно.
- Ты?
- Я просто всегда робела сказать это вслух и очень злилась, видя, как ты подчеркнуто во мне не нуждаешься. Я не могла дышать, не думая о тебе, а ты держался так холодно… Прости меня.
- Я не могу понять за что…
Перед мной как наяву возникла газетная заметка, кем-то заботливо брошенная в почтовый ящик и так поздно мной прочитанная. На прилежно очерченной полосе в контрастных журналистских оборотах причиталось о трагическом происшествии. Самоубийство молодой женщины с волосами, пахнущими мятой и в синих кедах на босу ногу. Внезапное таинственное отравление таблетками…
- Ты непременно должен меня простить… Я так раскаиваюсь…
Она нервно упорствовала, снова и снова повторяя одно и то же, как заколдованная. Странное поведение для той, кого я знал…
Голос внезапно перестал казаться знакомым. Слишком низкий. Она всегда произносила слова, громко звеня хрустальными подвесками. Моя собеседница же неуверенно шептала.
- Кто это? – снова спросил я.
- Ты не узнаешь меня? – взвизгнула на хриплой волне незнакомка.
- Нет.
Из трубки доносилось приглушенное рычание. На заднем плане кто-то протяжно выл.
- Прости же меня! Немедленно! – простонала волчица в самую мою глубь.
- Не понимаю. – Меня охватила паника.
Я бросил трубку и заколотил в дверь. Она распахнулась, оказавшись незапертой.
Металлический вопль бился в стены:
«Вы не того привели!»
Я побежал по коридору. Пол был скользкий и плутающий. Я то и дело падал, проваливаясь в толщь податливого ковра. Стены напирали, сжимая мне плечи цепкими крючьями. Стало узко. Я протискивался, оставляя кожу на жестких обоях.
- Я же предлагала клофелину! – наставительно произнесли откуда-то сверху. Я побоялся поднять голову, корнями волос чувствуя, как потолок медленно опускается…

Последнее, что я помню – ментоловый привкус лебединых перьев.




СЦЕНА ШЕСТАЯ
Арабская подвеска



Мне не больше пятнадцати. Прыщи и самомнение. Весна. В лужах отражаются мои многочисленные комплексы. Я – мисс мира: свежие джинсы и блестящий телефон на голубенькой ниточке. То и дело извлекаю его из-за пазухи и проверяю блесткость дисплея. Полнейший порядок – циферки светятся на все голоса полифонической палитры. Жму в столбик и по диагонали и любуюсь. Символ моего нахождения в общих рядах, атрибут причастности к шипучим пузырькам.
Опускаюсь на корточки и пересчитываю собачьи кучки. Их столько же, как и клавиш на синтезаторе. Проходящие мальчики одобряют его чернявый силуэт, завешанный дырявым гобеленом. Я задираю нос – не газом единым вкусен напиток.
Талый пленэр будит деятельность. Хочется зарисовать. Роюсь в сумке – ни клочка бумаги. Губной карандаш и пачка антибиотиков. Самозабвенно черчу извилистые слепки кишок. Приобщение к искусству, когда его не требуют для зачета – разве не высший пилотаж самозабвения духа… Фобии проистекают от запретов и свобод.
Ковыляющий мимо дед обрушивает критику на меня как олицетворение целого поколения и на художество в конкретном разрезе. Я зачерпываю пригоршню пожиже и наполняю его валенки всклень.
Довольная, иду дальше.
Опущение в дебри железных львов. Списки и перечни рецептур… Приветственные зубы и аппетитные сезонные шлепанцы… Наивно-тоталитарный маркетинг.
Три станции по прямой в среде озабоченных закатом недели граждан. Поникшие дрожжи скул, акварельные оттенки расширенных сосудов, расписания опоздавших поездов…
Когда вырасту, буду плести ковровые дорожки и торговать петрушкой на Киевском вокзале. Первое – для насыщения высших материй, второе – напитания чресел.
Тверская застава исправно возится. Управдомы истратили зимний запас соли и пропивают остатки песка. Знакомый бомж на всякий случай машет мне вшистыми зарослями бороды, хотя я никогда не подаю. Он носит спецовку дорожников, маскируясь от бдительных погон. Глядя на него, вспоминаю о своем богатстве. Папочка был щедр, сегодня я истрачу пятьсот рублей на дискотеку. «Грязные танцы» распахнут для меня многочисленные щели латинских объятий.
Где-то грохнул пакет с молоком, запущенный в космос. Мир вздрогнул. Вдруг война – как я себя поведу? Камуфляж и идеализм диверсантов, натренированных резать артерии подопытных дворняг, или зашторенное диссидентство гнойных тазиков медсестры? Пожалуй, я начну плести коврики из вяленых вен и сухожилий – благо материал дешевый и в избытке… Павлики Морозовы плавают во всякой крови...
Меня тормозит светофор. Одиннадцать секунд созерцания лампочек. Вспоминаю о телефоне и привычным жестом извлекаю на свет. Светится. Жизнь удалась.
- Помогите мне беседой перейти улицу, - вкрадчивый шепоток слева.
Оборачиваюсь. Благородный профиль седеющего похабника.
- Нет у меня для вас беседы. Идите пить чай с престарелой супружницей.
- А чай малиновый?
- Майонезный. С трубадурами.
- Ах… Но сначала все-таки вы.
И исчезает в толпе.
Следую своей дорогой. Стариканы нынче не в моде. Они не в кондиции для мексиканских танцев.
На маскарад наряжусь нинзей – не уволокут в гарем. Светка рассказывала, есть такие специальные магазины. На прилавках разложены вожделеющие тетки. И ценник на левом ухе с нулями и дробями. Теток отловили сетями хитромудрые арабы. За оголенные икры и немытые веки…
Рев мотора сзади. Прыткий старикан чешет за мной на «вольво» по тротуару. Покрякивает в зеркало заднего вида:
- Я настаиваю на беседе.
- А светофор уже красный, - отвечаю я и вскидываю руку в пионерском салюте.

Он летал на воздушном шарике и вброд преодолевал бензиновые лужи…
Через три года мы дегустировали двенадцатый сорт чая. Из супружницы вышли отличные гренки.


СЦЕНА СЕДЬМАЯ
Ключ



Три месяца со дня последнего приглашения. Опять. Недолгая борьба, слабые доводы, пара стопок без закуски, заплетающиеся оправдания перед лучшим другом: укор и отпор, больше похожий на смирение… Махнуть рукой. Спираль бесконечна…
Во второе поползновение я не отрекся. Измучило бесполезное противостояние самому себе. Она подловила на слове – обещал дать совет насчет протекающей крыши. Как будто больше некому…
Третий дом и третий муж. Она меняет квартиры сообразно началам другой новой жизни без меня. Всякий раз у нее серьезно, окончательно и романтично. Странно, я не разучился ревновать.
Я почти привык. Лишь порой захолонет за грудиной, разбудит в ночь приступом вьюги. В тоске шарю вокруг в ожившей привычке… Ее нет…
Она не красива в строгом смысле. Пивные скулы, заячий взгляд… И излучение надушенной похоти, бесконечного ажиотажа поиска и утоления. Она может носить валенки и оранжевую форму укладывающих рельсы баб, не мыться и не смотреть в зеркало годами – ее хочется тащить в постель с первого взгляда.
Я мнусь у подъезда. Не знаю номер ее очередного гнезда. Она прокричала в мобильник, стой, немедленно спускаюсь.
С пинка растворилась дверь. Вывалился квадролицый злоб. Он отмерил мне вечную боль, ненависть и усмешку в запретный ил глазниц. Знакомо. Ровно тоже я отмерял своим предшественникам и наследникам ее тела. Она всех так выкидывает, когда ей мешают быть. Это он. В чью постель я паду, задыхаясь от тщедушия и вожделения, уничтожаясь и возносясь.
Кто из нас возобладал? Она не стала счастливой в мое неприсутствие, я не обрел покоя в своей свободе. Мы оба в тюрьме…
Жду. Следом за своей жертвой выбегает она. С телефоном в руке, куда она кричит о впопыхах забытом ключе от нижнего замка. Вдруг он захлопнулся, как она войдет… мы войдем?! Да, жди за углом, я сообщу, как вошла…
Она цинична как древний вождь. И я – безмолвствующий участник ее свежей мести моему прошлому.
Она стоит на ветру в оттянутых трениках и вытертой футболке. С вызовом щурится в мое лицо. Желание убить и не отпускать.
- Входи, - не сглоченная в спешке слюна придает ей хрипотцы.
- Не видишь, я курю. – Последняя шаткая дорожка отступиться.
- Издеваешься? Мне же холодно.
Она зябнет в свой силе, утягивает меня в лифт, в сладостное ничтожество.
- Бегом к тебе, я схватила не те ключи… Комедия… Это нервы. Ведь я у тебя не дура?
Нет, она далеко не глупа. Хитрая и опасная. Ее влагалище уподоблено ненасытному зубастому слюнявому зверьку. Поймает – живому не уйти.
Вхожу в обитель искушения, согретую и начищенную чужой кровью.
- Я быстренько в туалет, и мы полезем на крышу, – защебетала она, после пройденного благодаря ухмыляющимся соседям тамбура, удачно не замкнувшейся защелки нижней скважины, найденной в кармане куртки искомой связки ключей и благодатному спасению мочевого пузыря.
В туалете она отстукала мужу SMS. Разрешается идти, стоять настороже за углом уже не нужно. Все в порядке.
Давлюсь тошнотой и предвкушением. Какой-нибудь из них однажды укокошит нас обоих. Почему бы не этот?..
Путанными трапами она тащит меня на крышу. Зачем я здесь? Впрочем, где еще мне быть…
Она озирается. Тоже ждет секиры в ухо. Заслуженной и блаженной. И накрывающей волной омертвение, снисходящее и в бою добытое. Только смерть разлучит нас…

Я честно пролазил все предложенные катакомбы. Бог мой, я ничего не понимаю в протекающих потолках, да и нужно ли ей это…
Обратно. В тепло. Инаковое, еще не изведанное. У нее всегда дом, даже при полной нищете и разрухе. Я не заработаю всех денег и побед на этот упрямый уют…
Маюсь в силках безвременья. У нее сроду не водится часов. Свои, в кармане упрятанного пальто я достать не решаюсь. Робко интересуюсь, какой час, она пожимает плечами.
- Ты голодный? – она суетится по старой памяти. Она для меня всегда такая…
Я стесняюсь ее заботы. Мне предлагают разносолы, со связкой злосчастных отмычек чужого рая отправляют за вином, и я тащусь как… Как обычно. Очень сложно не следовать, когда все вглубь и ни капли разума…
Три бутылки. Целый день и вся жизнь циклится на замкнутой троице. Непременно напьюсь. Больше от ее дыхания рядом, чем от любого допинга в вены.
На первой бутылке мы обсудили политику. Сквозь выбеленную ноской футболку выступили соски. Она заводится от всякого спора. Ее жизнь – война…
На второй она - в моих трусах. Настырно и болезненно. Я забыл страх, гордость и мужество. Я снова звено ее цепи.
Она тащит в постель альбом. Наши фотографии. Она увезла его, когда мы расставались. Я смотрю на довольную припухлость ее фотогеничных щек и свое довольство туриста в краткосрочной поездке по ее судьбе... Нет, прочь… Та скважина захлопнулась, и ключ утерян…

Душная, напоенная ревматизмом ночь. Неловкий матрас, податливый под весом отсутствующего мужа, отрыгивающий меня в каждый позвонок. Кажется, это уже было…
- Когда придет твой муж? – сиплю я из-под одеяла.
- Через два дня. У нас вольная система отношений…
Я не сплю и сплю, видя ее во сне. Невыносимо без нее; с ней нет пути… Где уже тот ее свежеокрашенный последний шанс, отрубающий нам сосуды и сочленения?..
Она шепчет, нам надо писать контракт… Может, им буду я?…



СЦЕНА ВОСЬМАЯ
Гробовщик



Тропические ливни утопили равнины.
Позавчера умерла моя бабушка. Ее срочно нужно было хоронить. Об этом мне сказали сведущие люди. А как? Мне кивнули на контору в пыльных руинах кирпичей.
За столом важно чертил в тетрадке молодой клерк в больших очках и фурункулах.
- Мне бы похороны… - откашлялась я.
- Обождите. Это терпит.
- Отнюдь. Третий день ведь…
- Сперва исповедаться надлежит.
- Кому?
- Вам. – Назидательно и безапелляционно.
- А мне зачем?
- Людей нужно отпускать чистыми руками.
- Но мне некогда. Через десять минут вы закрываетесь, а там выходные… Вы мне не оставляет другого выбора, как закопать бабушку в палисадник под окном.
- Такое воспрещается.
- Вот именно. Так что давайте, я плачу сколько надо, подписываю бумаги и завтра с утра хороним старушку. А уж потом, раз вы настаиваете, я готова исповедоваться вам хоть сутки напролет.
- Мне исповедовать не положено. Я похоронный служащий. Наблюдаю за исполнением всех формальностей. В вашем случае они полностью нарушены. Где ваши справки?
- Какие справки?
- Об уплате налогов. Коль скоро вы отказываетесь исповедоваться, тогда предоставьте доказательства вашей высокой гражданственности.
- Зачем?
- Впервые встречаю подобное неповиновение букве закона.
- Я пытаюсь понять…
- Этого не требуется.
- А что тогда?
- Справки. Когда вы в последний раз платили налог с продаж? И платили ли вообще?!
- Понятия не имею. Причем здесь моя мертвая бабушка?
- От этого зависит темпы ее захоронения. Она же гниет почем зря! Вы, что же, совсем не любили покойницу?
- Вообще-то, не слишком… А это имеет какое-то значение?
- В отсутствие письменных подтверждений – ни малейшего.
- Вот и отлично. Давайте, я поясню. Раньше мне не доводилось затевать проводы в последний путь. У меня нет никакого опыта. Я рассчитываю на ваше содействие и поддержку…
- Очень хорошо. Предоставьте справки. Вот список адресов и уполномоченных лиц и даже, даже! – он задрал чернильный указательный в трещины потолка, - учитывая вашу непосвященность, приемные часы и телефоны.
- Это же три листа мелким шрифтом! Когда я по-вашему обегаю такое количество инстанций? Как вы верно заметили, бабушка моя, несмотря на все ваши правила, продолжает неумолимо разлагаться!
- В случае вашего отказа, вы можете хоронить самотеком, но только в собственноручно выдолбленной люльке, – зевнул он.
- В чем?
- В люльке.
- Я не плотник.
- В инструкции насчет этого ничего не сказано…
Он вытолкал меня в проливной дождь.

Помесила грязь в раздумьях, что делать с трупом…
Пришлось рыть нору в подвале. Бабушка моя обрела вечный приют под банками с маринадами.
Когда великий потоп размоет сваи, пришельцы увидят ее улыбающийся скелет.




СЦЕНА ДЕВЯТАЯ
Шоу тщедушия



В школе мне записали высший интеллектуальный бал и отдали в класс для отсталых. Я был рад – мне наконец-то перестали мешать. Целый день занимаешь себя пожеланиями. Схватки космических титанов, завоевания неведомых вирусов и добыча полезных ископаемых из недр радиоактивной планеты, населенной гигантскими клопами. Я стал хуже видеть, меньше говорить и скудно вслушиваться, то бишь - законченно самостоятельным.
Девятнадцатилетним меня выпустили из учебных стен и отправили в вольное плавание. Мама не преуспела допекать меня и исправно вкусно кормила. Особенно удавались ей котлеты по-киевски. Вкусив их с десяток, я особенно ловко справлялся с межгалактическими миссиями.
Периодически я устраивался на работу – курьером, на доставку пиццы и прочее в таком же духе, но мне там не нравилось. Не хватало кнопок «копировать-вставить» и приходилось сидеть в замкнутом пространстве, наполненном дымом и рассуждениями о межполовых отношениях. Табакокурение меня не манило, запах затушенной сигареты лишал аппетита. Женщины же… Однажды мне понравилась учительница. Она казалась очень доброй и носила красивую брошь в виде потирающей лапки мухи. Но я побоялся услышать от нее что-то обидное, навроде ты дебил или похуже. И перестал о ней думать. Другие же вовсе не пробуждали во мне интерес – непонятный мир, дискомфорт и предчувствие опасности.
И материться я чуждался. Посему мрачно задыхался в своем углу в немоте и угрюмости. И часто путал место назначения и шатался по городу в недоумении о цели своих поисков. Спустя месяц меня отправляли домой, с облегчением рассчитав. Что и требовалось доказать. Мама расстраивалась, хотя знала бы она о моих успехах в противовоздушной обороне от нашествия вражеских истребителей-призраков… Но она упорно совала мне газету с вакансиями, и история повторялась.
Я пытался ей доказать, мой сценарий продолжения «Чужих» гораздо важнее разноски бессмысленных конторских конвертов. Я просиживал над ним сутками, создавая шедевр кинематографии. Но маме важней были деньги…
А потом я наткнулся на рекламу шоу.
Сеть гудела предвосхищением феерии. Попасть в действо разрешалось только игрокам, имеющим самый высокий рейтинг. Рейтинг складывался из личных достижений и баллов общей популярности. Корифеи неистово сражались за право принять участие в отборочном туре.
Я писал, как растворил на атомы свою мамочку, из печенки сестры создал воздушный паштет и о полках холодильника, напичканных мармеладовыми вагинами моих любовниц. Мое пылкое воззвание не пользовалось популярностью. Был уже «Парфюмер», нашумели немецкие педики, пожирающие друг друга в припадке великой страсти; озадаченные гормонами людоеды уже не хватают потребителей за чуткие грудки.
Тогда я живописал о мистических воплощениях своего сценария. Люди на улицах падали в конвульсиях, нахватавшись неведомой болезни с далеких звезд. Гниющие тела наводнили морги и сточные канавы, я же, потирая уставшие пальцы, искал панацею. Но пневмония, бешенство и куриный грипп отучили население вздрагивать от сводок скошенных жертв. Рейтинг мой мертвел.
Я снарядил экспедицию на Марс и откопал на дне его гигантских, весьма полезных для пищеварения червей, но пытливый зритель узрел инвентаризационный номер на реквизите американцев, и поездка в страну красных бурь заняла комический полюс. А смехи в наш космический век не приносят большой прирост.
Поползновения объявить публичную голодовку вместе с толстой теткой, соседствующей с нами по коммуналке, перебил раскрашенный промоушен утыхающей от безделья группки тинейждеров, за горсть зерна грызущих друг другу внутренности.
Я бы взял автомат и стал главой группировки, но их лидеры ездят по Европе почетными туристами, а это - не продвинутый транс.
Занялся вдумчивой политикой, встал в оппозицию и сгнил от раздутия живота в колючей тиши. Бесславная гибель за доверие акционеров…
Придумал новую азиатскую валюту и объединил под этой идеей весь африканский народ. Мир рухнул в пучине косметического отбеливания туловищ…
Сделался философичным публицистом, раздающим направо-налево ценные учебники прописного и общедоступного, но ниша оказалась безнадежно занята более шустрыми предшественниками.
Мемуары о научных экспериментах над клонированной моим сперматозоидом крысой? Говорящие переводчики для пауков? Секретный ген повышенной живучести? Мои мозги разбегались вслед пристрастиям публики и не ловили и малой толики благодарности…
Проигрыш оглушительный…

Завтра пойду носить деловые письма. Мамочка подобрала мне контору, где не приветствуют вредные привычки.
А что же шоу? Никто не прошел в игроки…





СЦЕНА ДЕСЯТАЯ
Письмо президенту



I
Дорогой господин!

Обращаюсь к Вам в поисках и отчаянии. Больше некуда.
Мне 36 лет. Из них тринадцать нахожусь в зарегистрированном браке с Ивановым. Друзей нет и не было. Домохозяйка, никогда не работала, в школе была освобождена от физкультуры. Папа умер от белой горячки. Муж… Он вполне хороший человек. Только слабохарактерный. Я иногда его путаю с папой. Просыпаешься, как снова в детстве, папа лежит… я вчера, заплаканная, уснула подле него. Но утро просачивается из штор и обнаруживается обман. У мужа профиль ломаный, да он и моложе. Папа поворачивался и целовал меня в лоб, а муж зевает и зевает, и тянет, как бы глаза подольше не открывать.
Папа умер, мама так кричала… Она кричала следующие полгода, изо дня в день. В старой нашей квартире из половиц смеялся папа. Он выглядывал из холодильника и шуршал в кладовке в поисках спрятанной перцовки. Мама глотала реланиум, ложилась в больницу, ночевала у подруг, закусывала поручни Строгановского моста, рычала и пускала мыльные пузыри в морозные атмосферы.
Я ей не верила, считала хулиганкой и саботажницей; исправно брала у мужа деньги ей на лекарства и носила подарки врачам в больницу. Однажды вечером, когда мама проходила в клинике очередной курс терапии, замешкалась и пошла поливать ее цветы довольно поздно (мы с мужем живем в соседнем подъезде). И увидела папу на кухне. Он отругал меня, что я в такое время хожу одна. Но быстро подобрел и приласкал меня как раньше. Я вернулась домой сама не своя. Через месяц обнаружила беременность.
Мужу ничего не сказала, испугавшись его гнева, но маме во всем призналась. Она меня простила и оказала поддержку.
От мужа беременность скрывала. Говорила, у меня нашли опухоль и я пухну от рака. На последних сроках переехала к маме, якобы в онкологический центр на операцию. Рожала в бессознательном состоянии. Мама сразу забрала меня домой из больницы, сообщив, что ребенок умер.
Я долго плакала, потом вернулась к мужу.
Через семь месяцев он показал мне письмо из дома ребенка, где спрашивали, будем ли мы забирать мальчика. У меня случился припадок, рассказала мужу все.
Сейчас сын с нами. Семья восстановлена и укреплена.
Но папа продолжает приходить. Боюсь ходить к маме в гости и снова забеременеть. Похудела на пятьдесят килограмм, беспричинно бледнею, находит слабость.

На основании вышеизложенного, прошу Вас силой данных Вам полномочий обязать моего папу не являться сюда больше и упокоиться.





II

Уважаемый господин президент!

Как мужчина мужчине прошу Вас войти в мое положение и принять меры. На моей шее висит сумасшедшая жена и постоянно орущий ребенок. И не забывайте про эту отъявленную каргу – тещу, живущую в соседнем подъезде и вечно сующую нос не в свои дела.
Жена на работу устраиваться не хочет. Один раз я силком устроил ее на склад, она пугала окружающих – мычала и падала в обмороки.
Учинила немыслимую историю с сыном. Сплошные загадки. Начнешь расспрашивать, как было дело, закатывает глаза, пеной исходит и молчит. Много раз находил по углам ее записки, то она помирать собралась, то какие-то страшные признания намеревается мне открыть… Законченная дура без проблесков сознания. Как к женщине я испытываю к ней отвращение. Но, понимая свой долг, не предпринимаю действий для развода.
Между тем уже десять лет я благоволю к другой женщине. Детей нет, но есть огромное желание воссоединиться. Она нормальная, хорошо готовит и работает овощеводом.
Я все продумал, но необходимо Ваше согласие.
Идея в следующем. Я согласен по-прежнему обеспечивать питанием и одеждой свою жену, ребенка и тещу. Но прошу в качестве исключения ввиду создавшейся ситуации, разрешить мне сочетаться вторым браком с моей заветной Клавдией Гулькиной. Жену с ребенком я перемещу в квартиру тещи. Таким образом я всегда смогу помогать им, навещать сына, ничьи интересы не будут ущемлены. С Клавдией же мы будем жить в моей квартире, обязуемся создать крепкую ячейку общества. Своего первенца обещаю назвать в Вашу честь.

Всецело уповаю на Вашу справедливость и понимание.

С безграничным доверием, Иванов.
Подпись Иванова заверена начальником ЖКХУ Клюшкиной И.В. Дееспособность не устанавливалась.