-- : --
Зарегистрировано — 123 177Зрителей: 66 281
Авторов: 56 896
On-line — 13 368Зрителей: 2635
Авторов: 10733
Загружено работ — 2 120 093
СОЦИАЛЬНАЯ СЕТЬ ДЛЯ ТВОРЧЕСКИХ ЛЮДЕЙ
«Неизвестный Гений»
ГОРЬКИЙ ЗАПАХ НЕДОСПЕЛЫХ ЯБЛОК.
Пред. |
Просмотр работы: |
След. |
14 декабря ’2015 
09:53Добавлено в закладки: 6
Этот рассказ я показывал на НГ несколько лет назад, когда только зарегистрировался тут, но потом удалил. И вот сейчас решил показать его по новой, отредактировав слегка. Возможно, кто-нибудь и не читал.
К слову, рассказ стал победителем Международного литературного конкурса "Przygoda przychodzi sama", который проводился в Польше в 2010 году. Тогда рассказ был представлен на белорусском языке.
Михась стоял босиком на пожелтевшей траве и едва не подпрыгивал от неприятной боли. Травинки были колючими, словно побитыми, казалось, кто-то по ним прошелся тупым лезвием. Возле левой ноги мальчика ютился его лохатый щенок по кличке Тяпа и тихо поскуливал. Он даже не порывался убежать – длинная верёвка ограничивала свободу. А ведь раньше хозяин такого не позволял, и что такое цепь Тяпа даже не знал, бегал себе по двору и по всей деревне, так как ему было угодно и куда угодно, точнее, куда хвост повернет.
К слову, Михась с Тяпой сегодня были не одни такие на выгоне, том выгоне, который просторно пролегал за деревней, это когда стремглав бежать с погорка и уже до самого леса, казалось, синего-пресинего от вытянувшихся в плотные ряды стройных сосенок и пирамидальных елей. Рядом с Михасём стояли его друзья-товарищи по играм, пацаны и девчонки разного возраста, и каждый со своим четвероногим другом. Стояли и не понимали - чего от них хотят? Кто? А хотя бы Мирончик, деревенский староста, который приказал ребятишкам ещё с утра придти сюда. А может эта проклятая немчура во главе с обер-лейтенантом, кто вчера почти под вечер непрошенными гостями пожаловали в их родное Залесье.
Гитлеровцы расслабленно – мелюзга, чего их бояться! – стояли напротив ребятишек, широко расставив ноги, но всё же угрожающе направив в их сторону дула автоматов. Создавалось впечатление, что если вдруг кто-нибудь из детей хоть на йоту сдвинется с места, каратели, даже не ожидая приказа, начнут стрелять. И было видно - это гитлеровцам не в первой. Уже который год шла война.
Офицер со старостой стояли чуть поодаль. И так же молча. Видимо, о чём можно было договориться – было уже договорено. Власти всегда между собой найдут общий язык, чтобы они из себя не представляли. Правда, пока ещё эта договорённость не нашла себе выхода, так как была по-за действительностью того, что происходило. Но в воздухе уж больно пахло ожиданием.
Староста Мирончик был в годах, невысок ростом и худощав. Одет он в серого цвета рубашку, поверх которой трепыхался не по фактуре тёмно-синий фрэнч, где узкой лентой на левом рукаве выделялась белая повязка с надписью на немецком языке.
Мирончик был человеком не местным, и в Залесьи появился ещё при Советах. Вначале он работал на животноводческой ферме заведующим, но вскоре за свою неудержимую тягу к горячительным напиткам был понижен до скотника. А однажды, будучи навеселе, сломал левую ногу, - и теперь похрамывал, опираясь на палку. Но это никак не помешало ему войти в доверие к захватчикам, когда те по пути на Москву пожаловали в Залесье. Вот тогда Мирончик и показал всем чего он стоит.
Впрочем, до особых издевательств с его стороны пока ещё не дошло, - новые власти вполне терпимо поставили себя к местному населению. Здесь, в полесской глубинке, немцам нужны были тишина и спокойствие, а самое главное – чтобы крестьяне работали и дальше, как когда-то и при Советах, досматривая скотину и обрабатывая наделы, так как третьему рейху просто позарез нужны были и мясо, и молоко, и хлеб.
Обер-лейтенант на фоне недомерка-старосты смотрелся внушительно: высокий, белокурый, подтянутый, с красивым почти монуметальным лицом, в котором угадывалась порода. Подобных ему немцев можно было увидеть на больших красочных плакатах, которыми скрозь были увешены стены бывшего сельсовета. Правда, образ офицера, как истинного арийца, портили небольшие очочки, которые живописно, словно влитые, сидели на его улыбчивом лице, - и тогда каратель чем-то напоминал собой добряка-учителя. Казалось, вот сейчас отбросит все условности, сдерживающие его сущность, и позовёт всех в школку, чтобы учить доброму и вечному.
Так и показалось Михасю, когда он впервые увидел немецкого офицера. Но сейчас эта доброта была относительной, даже недопустимой. Это было видно по тому, как гитлеровец вёл себя – нервно постукивая длинным дубчиком по чёрному блестящему сапогу.
Офицер внимательно взирал то на небо, сегодня удивительно ясное и чистое, то на подростков, испуганно жавшихся друг к дружке и совершенно не понимавших, чего от них хотят, но которые, достаточно ему пошевелить пальцем, сделают всё, чего он только не пожелает. Ибо здесь он – закон. За ним – сила, непобедимая немецкая армия, а в данный момент - взвод автоматчиков. Казалось, офицер что-то решал в уме. Хотя всё им уже давно было решено. И отступать никак нельзя – никто не поймёт, точнее, его солдаты. А если и поймут – что с того? Они – люди подневольные. И исполнят все, что он прикажет, ибо здесь, у дьявола на рогах, он для них и кайзер, и бог.
И обер-лейтенант начал говорить, резко, напыщенно, выделяя каждое сказанное им слово. Правда, на этот раз ему потребовался переводчик, и поэтому офицер из ряда автоматчиков выдернул окриком долговязого, на взгляд нескладного, но с умным лицом прыщавого юношу, который мог довольно неплохо изъясняться на наречии местных аборигенов.
Солдата звали Конрад Юнинген, он был родом из Западной Пруссии. Кстати, филолог по образованию, и когда это никак не препятствовало ему в исполнении служебных обязанностей, интересовался почти всем что могло представлять культуру того или иного народа. Это в свою очередь позволяло читать многие понравившиеся ему произведения в оригинале. Так в Польше Конрад впервые открыл для себя Адама Мицкевича и был просто очарован его поэзией, выразительностью и оригинальностью почти каждой строчки. Именно тогда он научился хорошо говорить по-польски. Как довольно неплохо теперь мог изъясняться и на местном диалекте, особенно когда ему в руки случайно попал томик Максима Богдановича.
О, с каким высшим наслаждением он листал те затрёпанные донельзя страницы! Мелодика чужого языка просто впечатляла.
Впрочем, Генрих Гейне значительно лучше. Но каждому своё.
К месту сказать, к великому магистру Тевтонского Ордена Конраду Юнингену, которого в своё время называли миролюбивым и даже трусом, а орденские шуты издевались над ним, Конрад не имел никакого отношения, всего лишь однофамилец. Как, впрочем, не считал себя трусом, да и издеваться над собой никому не позволит. И насчёт миролюбия – извините. Сейчас идёт война, и тут, понятное дело, не до сантиментов. И если ему прикажут стрелять – будет стрелять, куда он денется. Что и было уже не однажды. На то и война.
Конрад вслед за командиром едва успевал переводить – о великой немецкой нации, которая благодаря своей непобедимой армии несёт мир и благоденствие недоразвитым народам, о великом фюрере, отце и вдохновителе, ну и ещё много чего патетического. Но про себя незлобливо усмехался: вот демагог, всегда перед началом чего-нибудь мерзопакостного любит красноречиво себя подать.
Но потом у Конрада волосы встали дыбом: такого безумия он ещё не слышал. Это ж нужно такое придумать?! Его даже передёрнуло, то ли от отвращения, то ли непостижимости услышанного.
Детей же это привело в ужас. Кто-то даже заплакал.
Михась посмотрел в сторону. Так и знал: Маруська, дочка дядьки Ничыпора. Девочка, одетая в широкое, почти до пят, видимо, материнское, цветастое платьишко, присев на корточки, размазывала грязными кулачками по покрасневшему личику горючие слезы и тихонько, словно стесняясь этого, рыдала. Вслед за своей маленькой хозяйкой подвывала и её собачка - на удивление визгливый комок рыжей шерсти с забавной кличкой Незабудка.
Это сейчас, находясь на поводке, Незабудка вела себя смирно, а вот раньше от её визгливого захлебывающегося лая иногда закладывало уши. Маленькая, а такая злая. Правда, только лает, но чтобы укусить – ни-ни. Между прочим, как и все остальные залесские собаки. Своих, деревенских, ни за что не зацепят, даже если кто без спросу хозяев пожалует на двор. Да что своих! Пришлых, к примеру, из соседних деревень и тех не облаивали: подбегут, доверчиво виляя хвостами, обнюхают – свой! – и оставят в покое. Мол, ходи – не бойся, если только, конечно, чего плохого не задумал. Загадочное обстоятельство.
Но началась война, и как только в Залесьи появились первые гитлеровцы, всех местных собак словно кто подменил. Немцы не успели даже въехать в деревню – ужасающий лай и вой всколыхнул всю округу. Хозяева никак не могли успокоить своих любимцев. Но как только захватчики оставили деревню – лай исчез сам по себе.
И подобное случалось всякий раз, когда Залесье навещали оккупанты. Удивительно, но на полицаев собаки не обращали никакого внимания. Каратели видели такое отношение бессловесных тварей к своим персонам, но пока их не трогали: собаки на них не бросались – только лаяли. Но было заметно, что так долго продолжаться не может. Ну, ответьте, кому нравится когда ему подобным образом выражают неприязнь, пускай и по делу.
Кстати, в других деревнях собаки вели себя правильно, по-собачьи: полают, так сказать, для приличия, а после, поджав хвосты – в будку. Там им самое место. А вот в Залесьи – словно стихийное бедствие.
Но, как говорится, терпение не бесконечно. И однажды, чтоб раз и навсегда решить эту проблему, обер-лейтенант приказал деревенскому старосте Мирончику обеспечить в следующий его приезд явку залеских ребятишек с их собаками. Где? За деревней, на выгоне. Зачем? Пояснить не посчитал нужным. Но добавил: эти твари должны быть на привязи.
На пригорке, где черными пятнами изб раскинулась деревня, стояла небольшая толпа людей: стариков, женщин разного возраста, девушек, даже можно было выделить несколько мужчин, кто по каким-то причинам не оказался в Красной армии или в партизанах.
Даже отсюда Михасю было видно в каком немом ожидании и с неподдельной тревогой наблюдают односельчане за тем, что происходит на выгоне. Несмотря на ранний час, солнце уже успело хорошо прогреть воздух, и ожидалось что день будет знойным и жарким. Уже теперь дышалось тяжело. И очень хотелось пить – жажда так и сжимала горло. Особенно когда стало известно, зачем все они здесь.
Приговор поражал ужас: дети должны взять и повесить своих собак, своих верных друзей. Почему? Всё просто: во-первых, те как бы выражают неуважение к великой немецкой армии, во-вторых, зря сотрясают своим безумным лаем пространство. А кто не подчинится, тот сам будет наказан.
Неожиданно рука офицера, как бы в нацистском приветствии вскинулась вверх и показала в конец выгона, где маячило несколько высоких деревьев.
-Там и свершится правосудие, - выдавил из себя солдат-переводчик.
И вскоре уже через минуту гитлеровцы погнали туда ребятишек с собаками, подгоняя тех визгливым гергетаннем и время от времени поводя дулами автоматов.
Кому-то из карателей было смешно, особенно приговор, который вынес деревенским шавкам их командир – будет потом причина позлословить, когда они вернутся в расположение гарнизона.
Но кое-кто в душе и осуждал обер-лейтенанта. Уж если на то пошло, то, наверное, проще было бы пострелять этих тютиков прямо на подворьях. Так меньше хлопот. А может ему патронов жалко? Смотри, что удумал: чтобы дети сами сделали за них всю грязную работу. Это ж каким нужно быть чудовищем! Наверное, чувствуя свою вседозволенность и безнаказанность, рехнулся. Да, эти фон-бароны ещё и не такое придумают. Одно: мозги набекрень от большого ума. Но им то что – они люди подневольные. Приказ – есть приказ. Своя рубашка, как говорится, ближе к телу.
Михаська брёл, еле переставляя ноги, и тихонько плакал, глотая слёзы. Тяпу он взял на руки и сейчас чувствовал всем свои телом живое трепыхание маленького друга. Влажная мордочка щенка упиралась прямо в грудь и приятно щекотала. Тяпа был не тяжёлым, одна кожа и кости. Да и как, скажите, можно нагулять жир, когда сами хозяева уже сколько времени перебиваются на пустом щавеле.
Мягкий комочек согревал сердце и жался к мальчишке, не оторвать, словно щенок заранее предчувствовал нечто нехорошее. Неожиданно в голове мелькнуло: это в последний раз. И что сейчас происходит - не шутка. Проклятая немчура поставила себя выше простого человеческого сочувствия.
Андрейка Дзибук, самый старший из ребятишек, худощавого сложения подросток, с белой копой растрепанных волос, тоже нёс на руках своего верного Шарика, не напрягаясь, хотя тот навскидку был за много тяжелей за Тяпу. Возможно, и он, как и Михась, желал напоследок – чего?! – прочувствовать как бьётся тревожно трепетное сердечко его маленького друга. Пока бьётся…
Андрейка не плакал, а, стиснув жёстко губы, смотрел исподлобья с ненавистью в глазах на того немчика, который вслед за своим командиром, выплеснул в пространство ужас и несправедливость приговора.
Каратель шёл, спотыкаясь, на небольшом расстоянии от Андрейки и словно заведённый бубнил себе под нос: «О,майн гот! О, майн гот!». Автомат его был опущен дулом вниз и, казалось, не являл собой никакой угрозы.
У Андрейки внезапно возникла дикая мысль наброситься на немчика, дать тому по рогам, выхватить из рук оружие, а потом одной долгой очередью положить карателей всех до одного, - и тогда они, дети и их верные друзья, собаки, обретут себе свободу.
Но уже через минуту отбросил этот план, как невыполнимый, даже нелепый. Каратели не дураки и дело своё туго знают – бдительно следят за каждым движением, а то, что они дети, а не взрослые – им всё равно. Ещё, не дай Бог, начнут стрелять, - и тогда кто-нибудь погибнет. И что потом в таком случае, тот же Андрейка, если сам не станет мишенью, скажет родным погибших. И чтобы этого не случилось, видимо, придётся исполнять всё, что им приказано. Хотя и не хочется.
Это ж какой грех! Непростительный.
Так, видимо, думал не один Андрейка. И Михась. И, возможно, даже маленькая Маруська. Короче, вся детвора. И поэтому никто не свернул в сторону – словно они шли на Голгофу. Голгофу своей души.
Деревья – россыпь яблонь-дичек – встретили пришедших тихим шелестом ярко-зелёной листвы, – августовская жара ещё пока не добралась сюда, возможно, потому что в ложбине у подножия седого, как лунь, леса почему-то теряла свою силу. Ветви яблонь ломились от плодов и клонились под их соковитой тяжестью почти до земли. Каждое яблоко напоминало собой маленькое розоватое, а где и золотистое солнышко.
Кто-то из гитлеровцев подался до ближайшего дерева и сорвал несколько плодов. Но, едва попробовав одно на вкус, брезгливо скривился и отбросил тут же его в сторону, вслед за ним пошли и остальные.
Михась невольно ухмыльнулся: «А что ты хотел, немчуга поганая. Это же дичка. Яблоки с неё, если даже и поспеют - невкусные, разве что только свиньям и сгодятся».
Мальчик опустил щенка на землю. Тяпа, подтиснув хвост, вначале суетливо пристроился у ног хозяина, как бы пытаясь там найти для себя защиту. Но затем случилось нежданное: щенок зарычал, а затем визгливо затявкал, внезапно сообразив своим собачьим умом, что это он обязан оберегать своего хозяина от разных неприятностей, а не наоборот. Вслед за Тяпой громогласно взвыли и остальные собаки. Кто-то даже бросился на карателей, и если б не удерживающие их поводки, неизвестно чем бы всё закончилось.
Смешно, но немцы испугались, неожиданно неровной волной отхлынув назад, сбившись со строя. И только офицер показал себя смелым воякой, качнувшись стройным телом на шаг вперёд и выхватив из кобуры пистолет, даже произвёл два выстрела вверх. Лай прекратился, но только на секунду – собаки залаяли ещё сильнее. И тогда каратель, направив оружие в сторону ребятишек, зло выкрикнул:
-Я дважды повторять не собираюсь. Начинайте.
Конрад перевёл, хотя мог и не делать этого – дети и так поняли всё.
Каждый склонился над своим четвероногим другом, прижав того к себе. Не глядя один одному в глаза, не замечая, кто что делает, а только удерживая свое сознание на одном – скорей бы всё это закончилось, - дети прощались с тем, что им было дорогим и близким. И с каждой минутой в них росла уверенность, что белый свет больше уже никогда не будет светлым и добрым, как прежде. Ибо добро умирало – и, кажется, уже навсегда…
Когда всё было окончено, обер-лейтенант снял фуражку и провел внутренней стороной ладони по затылку. И брезгливо поморщился – всё было мокрым от пота. Тогда он вытащил двумя пальчиками из кармана совершенно беленький платочек, вначале вытер им лицо, осушил шею, а после с особым старанием протёр середину околыша фуражки, надел её и, повертев использованный платок в руке, скомкал его и бросил себе под ноги. Затем окинув равнодушным взглядом висящих на сучьях деревьев собак, а после и ребятишек, которые, кто стоя, а кто сидя под яблонями, горько плакали, вальяжно отдал приказ карателям следовать в деревню. И те, обрадовавшись, что всё, наконец-то, закончилось, не спеша, потянулись с выгона. Староста Мирончик вначале хотел было подойти к детям, но несколько ненавистных взглядов устремлённых на него, остановили, и он, махнув рукой, похрамывая, спехом устремился вслед за своими хозяевами.
Конрад Юнинген брёл, опустив голову. То, что случилось только что, вышло за рамки всего – благоразумного и цивилизованного. Дикость, и только. И сейчас ему было стыдно за весь немецкий народ, который дал миру таких гениев как Гётте и Шиллер, Бах и Гайдн. Правда, этот народ породил ещё и таких чудовищ, как обер-лейтенант Гельмут Крамер и ему подобных.
Но чем он, Конрад Юнинген, лучше? Да ни чем! Потому что смолчал, позволил втянуть себя в эту мерзость, стал её соучастником. И теперь уже не отмыться от этого. Это преступление будет всю оставшуюся жизнь нависать над ним и сжимать сердце. Теперь, куда он только не посмотрит, будет вспоминать глаза тех, кто с ненавистью смотрел на него.
С ненавистью?! Но что такое ненависть? Можно сказать, что это временные страдания неудовлетворённого самолюбия. Но так по-книжному. Здесь же совершенно иное. Эти дети ненавидят его, а также всех захватчиков в целом за то, что они без приглашения пришли на их землю, попирают грязными сапогами их детство, которое до этого, возможно, было счастливым и светлым, но теперь – никогда уже не будет. Ибо порушена граница, которая отчётливо разделяла добро и зло. Сейчас зло властвует там, где ему раньше не было места – в детстве. И это страшно.
Едва только каратели стали напоминать собой чёрные точки, Михась подхватился с колен и негнущимися, будто одеревеневшими пальцами развязал узел на поводке, - и Тяпа кулем свалился ему прямо в руки. Щенок был ещё тёплым, не успел остыть. Вот так, прижимая своего верного дружка к груди, мальчик вновь упал на колени, раздавив несколько яблок. Те запахли горько и пронизывающе. И, вдыхая этот горький запах, Михась снова зарыдал. Словно стихийное бедствие на него навалилась скорбь, невыносимая, мучительная, как боль, она возникла где-то у сердца, а после разлилась по всему телу.
Вслед за Михасём и все остальные начали освобождать из петель своих собак. Кто плакал, а кто нет. Но у каждого в глазах была страшная мука. Огромное, почти необъятное море страданий. Океан. Эти страдания целиком заполнили всё их маленькие жизни. А над ними, как скорбь о чём-то непоправимом, витал горький запах недоспелых яблок…
Перевод с белорусского автора.
14 февраля 2011г.
Вверху, если кому интересно, показал текст рассказа на белорусском языке.
Свидетельство о публикации №213458 от 14 декабря 2015 годаК слову, рассказ стал победителем Международного литературного конкурса "Przygoda przychodzi sama", который проводился в Польше в 2010 году. Тогда рассказ был представлен на белорусском языке.
Михась стоял босиком на пожелтевшей траве и едва не подпрыгивал от неприятной боли. Травинки были колючими, словно побитыми, казалось, кто-то по ним прошелся тупым лезвием. Возле левой ноги мальчика ютился его лохатый щенок по кличке Тяпа и тихо поскуливал. Он даже не порывался убежать – длинная верёвка ограничивала свободу. А ведь раньше хозяин такого не позволял, и что такое цепь Тяпа даже не знал, бегал себе по двору и по всей деревне, так как ему было угодно и куда угодно, точнее, куда хвост повернет.
К слову, Михась с Тяпой сегодня были не одни такие на выгоне, том выгоне, который просторно пролегал за деревней, это когда стремглав бежать с погорка и уже до самого леса, казалось, синего-пресинего от вытянувшихся в плотные ряды стройных сосенок и пирамидальных елей. Рядом с Михасём стояли его друзья-товарищи по играм, пацаны и девчонки разного возраста, и каждый со своим четвероногим другом. Стояли и не понимали - чего от них хотят? Кто? А хотя бы Мирончик, деревенский староста, который приказал ребятишкам ещё с утра придти сюда. А может эта проклятая немчура во главе с обер-лейтенантом, кто вчера почти под вечер непрошенными гостями пожаловали в их родное Залесье.
Гитлеровцы расслабленно – мелюзга, чего их бояться! – стояли напротив ребятишек, широко расставив ноги, но всё же угрожающе направив в их сторону дула автоматов. Создавалось впечатление, что если вдруг кто-нибудь из детей хоть на йоту сдвинется с места, каратели, даже не ожидая приказа, начнут стрелять. И было видно - это гитлеровцам не в первой. Уже который год шла война.
Офицер со старостой стояли чуть поодаль. И так же молча. Видимо, о чём можно было договориться – было уже договорено. Власти всегда между собой найдут общий язык, чтобы они из себя не представляли. Правда, пока ещё эта договорённость не нашла себе выхода, так как была по-за действительностью того, что происходило. Но в воздухе уж больно пахло ожиданием.
Староста Мирончик был в годах, невысок ростом и худощав. Одет он в серого цвета рубашку, поверх которой трепыхался не по фактуре тёмно-синий фрэнч, где узкой лентой на левом рукаве выделялась белая повязка с надписью на немецком языке.
Мирончик был человеком не местным, и в Залесьи появился ещё при Советах. Вначале он работал на животноводческой ферме заведующим, но вскоре за свою неудержимую тягу к горячительным напиткам был понижен до скотника. А однажды, будучи навеселе, сломал левую ногу, - и теперь похрамывал, опираясь на палку. Но это никак не помешало ему войти в доверие к захватчикам, когда те по пути на Москву пожаловали в Залесье. Вот тогда Мирончик и показал всем чего он стоит.
Впрочем, до особых издевательств с его стороны пока ещё не дошло, - новые власти вполне терпимо поставили себя к местному населению. Здесь, в полесской глубинке, немцам нужны были тишина и спокойствие, а самое главное – чтобы крестьяне работали и дальше, как когда-то и при Советах, досматривая скотину и обрабатывая наделы, так как третьему рейху просто позарез нужны были и мясо, и молоко, и хлеб.
Обер-лейтенант на фоне недомерка-старосты смотрелся внушительно: высокий, белокурый, подтянутый, с красивым почти монуметальным лицом, в котором угадывалась порода. Подобных ему немцев можно было увидеть на больших красочных плакатах, которыми скрозь были увешены стены бывшего сельсовета. Правда, образ офицера, как истинного арийца, портили небольшие очочки, которые живописно, словно влитые, сидели на его улыбчивом лице, - и тогда каратель чем-то напоминал собой добряка-учителя. Казалось, вот сейчас отбросит все условности, сдерживающие его сущность, и позовёт всех в школку, чтобы учить доброму и вечному.
Так и показалось Михасю, когда он впервые увидел немецкого офицера. Но сейчас эта доброта была относительной, даже недопустимой. Это было видно по тому, как гитлеровец вёл себя – нервно постукивая длинным дубчиком по чёрному блестящему сапогу.
Офицер внимательно взирал то на небо, сегодня удивительно ясное и чистое, то на подростков, испуганно жавшихся друг к дружке и совершенно не понимавших, чего от них хотят, но которые, достаточно ему пошевелить пальцем, сделают всё, чего он только не пожелает. Ибо здесь он – закон. За ним – сила, непобедимая немецкая армия, а в данный момент - взвод автоматчиков. Казалось, офицер что-то решал в уме. Хотя всё им уже давно было решено. И отступать никак нельзя – никто не поймёт, точнее, его солдаты. А если и поймут – что с того? Они – люди подневольные. И исполнят все, что он прикажет, ибо здесь, у дьявола на рогах, он для них и кайзер, и бог.
И обер-лейтенант начал говорить, резко, напыщенно, выделяя каждое сказанное им слово. Правда, на этот раз ему потребовался переводчик, и поэтому офицер из ряда автоматчиков выдернул окриком долговязого, на взгляд нескладного, но с умным лицом прыщавого юношу, который мог довольно неплохо изъясняться на наречии местных аборигенов.
Солдата звали Конрад Юнинген, он был родом из Западной Пруссии. Кстати, филолог по образованию, и когда это никак не препятствовало ему в исполнении служебных обязанностей, интересовался почти всем что могло представлять культуру того или иного народа. Это в свою очередь позволяло читать многие понравившиеся ему произведения в оригинале. Так в Польше Конрад впервые открыл для себя Адама Мицкевича и был просто очарован его поэзией, выразительностью и оригинальностью почти каждой строчки. Именно тогда он научился хорошо говорить по-польски. Как довольно неплохо теперь мог изъясняться и на местном диалекте, особенно когда ему в руки случайно попал томик Максима Богдановича.
О, с каким высшим наслаждением он листал те затрёпанные донельзя страницы! Мелодика чужого языка просто впечатляла.
Впрочем, Генрих Гейне значительно лучше. Но каждому своё.
К месту сказать, к великому магистру Тевтонского Ордена Конраду Юнингену, которого в своё время называли миролюбивым и даже трусом, а орденские шуты издевались над ним, Конрад не имел никакого отношения, всего лишь однофамилец. Как, впрочем, не считал себя трусом, да и издеваться над собой никому не позволит. И насчёт миролюбия – извините. Сейчас идёт война, и тут, понятное дело, не до сантиментов. И если ему прикажут стрелять – будет стрелять, куда он денется. Что и было уже не однажды. На то и война.
Конрад вслед за командиром едва успевал переводить – о великой немецкой нации, которая благодаря своей непобедимой армии несёт мир и благоденствие недоразвитым народам, о великом фюрере, отце и вдохновителе, ну и ещё много чего патетического. Но про себя незлобливо усмехался: вот демагог, всегда перед началом чего-нибудь мерзопакостного любит красноречиво себя подать.
Но потом у Конрада волосы встали дыбом: такого безумия он ещё не слышал. Это ж нужно такое придумать?! Его даже передёрнуло, то ли от отвращения, то ли непостижимости услышанного.
Детей же это привело в ужас. Кто-то даже заплакал.
Михась посмотрел в сторону. Так и знал: Маруська, дочка дядьки Ничыпора. Девочка, одетая в широкое, почти до пят, видимо, материнское, цветастое платьишко, присев на корточки, размазывала грязными кулачками по покрасневшему личику горючие слезы и тихонько, словно стесняясь этого, рыдала. Вслед за своей маленькой хозяйкой подвывала и её собачка - на удивление визгливый комок рыжей шерсти с забавной кличкой Незабудка.
Это сейчас, находясь на поводке, Незабудка вела себя смирно, а вот раньше от её визгливого захлебывающегося лая иногда закладывало уши. Маленькая, а такая злая. Правда, только лает, но чтобы укусить – ни-ни. Между прочим, как и все остальные залесские собаки. Своих, деревенских, ни за что не зацепят, даже если кто без спросу хозяев пожалует на двор. Да что своих! Пришлых, к примеру, из соседних деревень и тех не облаивали: подбегут, доверчиво виляя хвостами, обнюхают – свой! – и оставят в покое. Мол, ходи – не бойся, если только, конечно, чего плохого не задумал. Загадочное обстоятельство.
Но началась война, и как только в Залесьи появились первые гитлеровцы, всех местных собак словно кто подменил. Немцы не успели даже въехать в деревню – ужасающий лай и вой всколыхнул всю округу. Хозяева никак не могли успокоить своих любимцев. Но как только захватчики оставили деревню – лай исчез сам по себе.
И подобное случалось всякий раз, когда Залесье навещали оккупанты. Удивительно, но на полицаев собаки не обращали никакого внимания. Каратели видели такое отношение бессловесных тварей к своим персонам, но пока их не трогали: собаки на них не бросались – только лаяли. Но было заметно, что так долго продолжаться не может. Ну, ответьте, кому нравится когда ему подобным образом выражают неприязнь, пускай и по делу.
Кстати, в других деревнях собаки вели себя правильно, по-собачьи: полают, так сказать, для приличия, а после, поджав хвосты – в будку. Там им самое место. А вот в Залесьи – словно стихийное бедствие.
Но, как говорится, терпение не бесконечно. И однажды, чтоб раз и навсегда решить эту проблему, обер-лейтенант приказал деревенскому старосте Мирончику обеспечить в следующий его приезд явку залеских ребятишек с их собаками. Где? За деревней, на выгоне. Зачем? Пояснить не посчитал нужным. Но добавил: эти твари должны быть на привязи.
На пригорке, где черными пятнами изб раскинулась деревня, стояла небольшая толпа людей: стариков, женщин разного возраста, девушек, даже можно было выделить несколько мужчин, кто по каким-то причинам не оказался в Красной армии или в партизанах.
Даже отсюда Михасю было видно в каком немом ожидании и с неподдельной тревогой наблюдают односельчане за тем, что происходит на выгоне. Несмотря на ранний час, солнце уже успело хорошо прогреть воздух, и ожидалось что день будет знойным и жарким. Уже теперь дышалось тяжело. И очень хотелось пить – жажда так и сжимала горло. Особенно когда стало известно, зачем все они здесь.
Приговор поражал ужас: дети должны взять и повесить своих собак, своих верных друзей. Почему? Всё просто: во-первых, те как бы выражают неуважение к великой немецкой армии, во-вторых, зря сотрясают своим безумным лаем пространство. А кто не подчинится, тот сам будет наказан.
Неожиданно рука офицера, как бы в нацистском приветствии вскинулась вверх и показала в конец выгона, где маячило несколько высоких деревьев.
-Там и свершится правосудие, - выдавил из себя солдат-переводчик.
И вскоре уже через минуту гитлеровцы погнали туда ребятишек с собаками, подгоняя тех визгливым гергетаннем и время от времени поводя дулами автоматов.
Кому-то из карателей было смешно, особенно приговор, который вынес деревенским шавкам их командир – будет потом причина позлословить, когда они вернутся в расположение гарнизона.
Но кое-кто в душе и осуждал обер-лейтенанта. Уж если на то пошло, то, наверное, проще было бы пострелять этих тютиков прямо на подворьях. Так меньше хлопот. А может ему патронов жалко? Смотри, что удумал: чтобы дети сами сделали за них всю грязную работу. Это ж каким нужно быть чудовищем! Наверное, чувствуя свою вседозволенность и безнаказанность, рехнулся. Да, эти фон-бароны ещё и не такое придумают. Одно: мозги набекрень от большого ума. Но им то что – они люди подневольные. Приказ – есть приказ. Своя рубашка, как говорится, ближе к телу.
Михаська брёл, еле переставляя ноги, и тихонько плакал, глотая слёзы. Тяпу он взял на руки и сейчас чувствовал всем свои телом живое трепыхание маленького друга. Влажная мордочка щенка упиралась прямо в грудь и приятно щекотала. Тяпа был не тяжёлым, одна кожа и кости. Да и как, скажите, можно нагулять жир, когда сами хозяева уже сколько времени перебиваются на пустом щавеле.
Мягкий комочек согревал сердце и жался к мальчишке, не оторвать, словно щенок заранее предчувствовал нечто нехорошее. Неожиданно в голове мелькнуло: это в последний раз. И что сейчас происходит - не шутка. Проклятая немчура поставила себя выше простого человеческого сочувствия.
Андрейка Дзибук, самый старший из ребятишек, худощавого сложения подросток, с белой копой растрепанных волос, тоже нёс на руках своего верного Шарика, не напрягаясь, хотя тот навскидку был за много тяжелей за Тяпу. Возможно, и он, как и Михась, желал напоследок – чего?! – прочувствовать как бьётся тревожно трепетное сердечко его маленького друга. Пока бьётся…
Андрейка не плакал, а, стиснув жёстко губы, смотрел исподлобья с ненавистью в глазах на того немчика, который вслед за своим командиром, выплеснул в пространство ужас и несправедливость приговора.
Каратель шёл, спотыкаясь, на небольшом расстоянии от Андрейки и словно заведённый бубнил себе под нос: «О,майн гот! О, майн гот!». Автомат его был опущен дулом вниз и, казалось, не являл собой никакой угрозы.
У Андрейки внезапно возникла дикая мысль наброситься на немчика, дать тому по рогам, выхватить из рук оружие, а потом одной долгой очередью положить карателей всех до одного, - и тогда они, дети и их верные друзья, собаки, обретут себе свободу.
Но уже через минуту отбросил этот план, как невыполнимый, даже нелепый. Каратели не дураки и дело своё туго знают – бдительно следят за каждым движением, а то, что они дети, а не взрослые – им всё равно. Ещё, не дай Бог, начнут стрелять, - и тогда кто-нибудь погибнет. И что потом в таком случае, тот же Андрейка, если сам не станет мишенью, скажет родным погибших. И чтобы этого не случилось, видимо, придётся исполнять всё, что им приказано. Хотя и не хочется.
Это ж какой грех! Непростительный.
Так, видимо, думал не один Андрейка. И Михась. И, возможно, даже маленькая Маруська. Короче, вся детвора. И поэтому никто не свернул в сторону – словно они шли на Голгофу. Голгофу своей души.
Деревья – россыпь яблонь-дичек – встретили пришедших тихим шелестом ярко-зелёной листвы, – августовская жара ещё пока не добралась сюда, возможно, потому что в ложбине у подножия седого, как лунь, леса почему-то теряла свою силу. Ветви яблонь ломились от плодов и клонились под их соковитой тяжестью почти до земли. Каждое яблоко напоминало собой маленькое розоватое, а где и золотистое солнышко.
Кто-то из гитлеровцев подался до ближайшего дерева и сорвал несколько плодов. Но, едва попробовав одно на вкус, брезгливо скривился и отбросил тут же его в сторону, вслед за ним пошли и остальные.
Михась невольно ухмыльнулся: «А что ты хотел, немчуга поганая. Это же дичка. Яблоки с неё, если даже и поспеют - невкусные, разве что только свиньям и сгодятся».
Мальчик опустил щенка на землю. Тяпа, подтиснув хвост, вначале суетливо пристроился у ног хозяина, как бы пытаясь там найти для себя защиту. Но затем случилось нежданное: щенок зарычал, а затем визгливо затявкал, внезапно сообразив своим собачьим умом, что это он обязан оберегать своего хозяина от разных неприятностей, а не наоборот. Вслед за Тяпой громогласно взвыли и остальные собаки. Кто-то даже бросился на карателей, и если б не удерживающие их поводки, неизвестно чем бы всё закончилось.
Смешно, но немцы испугались, неожиданно неровной волной отхлынув назад, сбившись со строя. И только офицер показал себя смелым воякой, качнувшись стройным телом на шаг вперёд и выхватив из кобуры пистолет, даже произвёл два выстрела вверх. Лай прекратился, но только на секунду – собаки залаяли ещё сильнее. И тогда каратель, направив оружие в сторону ребятишек, зло выкрикнул:
-Я дважды повторять не собираюсь. Начинайте.
Конрад перевёл, хотя мог и не делать этого – дети и так поняли всё.
Каждый склонился над своим четвероногим другом, прижав того к себе. Не глядя один одному в глаза, не замечая, кто что делает, а только удерживая свое сознание на одном – скорей бы всё это закончилось, - дети прощались с тем, что им было дорогим и близким. И с каждой минутой в них росла уверенность, что белый свет больше уже никогда не будет светлым и добрым, как прежде. Ибо добро умирало – и, кажется, уже навсегда…
Когда всё было окончено, обер-лейтенант снял фуражку и провел внутренней стороной ладони по затылку. И брезгливо поморщился – всё было мокрым от пота. Тогда он вытащил двумя пальчиками из кармана совершенно беленький платочек, вначале вытер им лицо, осушил шею, а после с особым старанием протёр середину околыша фуражки, надел её и, повертев использованный платок в руке, скомкал его и бросил себе под ноги. Затем окинув равнодушным взглядом висящих на сучьях деревьев собак, а после и ребятишек, которые, кто стоя, а кто сидя под яблонями, горько плакали, вальяжно отдал приказ карателям следовать в деревню. И те, обрадовавшись, что всё, наконец-то, закончилось, не спеша, потянулись с выгона. Староста Мирончик вначале хотел было подойти к детям, но несколько ненавистных взглядов устремлённых на него, остановили, и он, махнув рукой, похрамывая, спехом устремился вслед за своими хозяевами.
Конрад Юнинген брёл, опустив голову. То, что случилось только что, вышло за рамки всего – благоразумного и цивилизованного. Дикость, и только. И сейчас ему было стыдно за весь немецкий народ, который дал миру таких гениев как Гётте и Шиллер, Бах и Гайдн. Правда, этот народ породил ещё и таких чудовищ, как обер-лейтенант Гельмут Крамер и ему подобных.
Но чем он, Конрад Юнинген, лучше? Да ни чем! Потому что смолчал, позволил втянуть себя в эту мерзость, стал её соучастником. И теперь уже не отмыться от этого. Это преступление будет всю оставшуюся жизнь нависать над ним и сжимать сердце. Теперь, куда он только не посмотрит, будет вспоминать глаза тех, кто с ненавистью смотрел на него.
С ненавистью?! Но что такое ненависть? Можно сказать, что это временные страдания неудовлетворённого самолюбия. Но так по-книжному. Здесь же совершенно иное. Эти дети ненавидят его, а также всех захватчиков в целом за то, что они без приглашения пришли на их землю, попирают грязными сапогами их детство, которое до этого, возможно, было счастливым и светлым, но теперь – никогда уже не будет. Ибо порушена граница, которая отчётливо разделяла добро и зло. Сейчас зло властвует там, где ему раньше не было места – в детстве. И это страшно.
Едва только каратели стали напоминать собой чёрные точки, Михась подхватился с колен и негнущимися, будто одеревеневшими пальцами развязал узел на поводке, - и Тяпа кулем свалился ему прямо в руки. Щенок был ещё тёплым, не успел остыть. Вот так, прижимая своего верного дружка к груди, мальчик вновь упал на колени, раздавив несколько яблок. Те запахли горько и пронизывающе. И, вдыхая этот горький запах, Михась снова зарыдал. Словно стихийное бедствие на него навалилась скорбь, невыносимая, мучительная, как боль, она возникла где-то у сердца, а после разлилась по всему телу.
Вслед за Михасём и все остальные начали освобождать из петель своих собак. Кто плакал, а кто нет. Но у каждого в глазах была страшная мука. Огромное, почти необъятное море страданий. Океан. Эти страдания целиком заполнили всё их маленькие жизни. А над ними, как скорбь о чём-то непоправимом, витал горький запах недоспелых яблок…
Перевод с белорусского автора.
14 февраля 2011г.
Вверху, если кому интересно, показал текст рассказа на белорусском языке.
Голосование:
Суммарный балл: 240
Проголосовало пользователей: 24
Балл суточного голосования: 0
Проголосовало пользователей: 0
Проголосовало пользователей: 24
Балл суточного голосования: 0
Проголосовало пользователей: 0
Голосовать могут только зарегистрированные пользователи
Вас также могут заинтересовать работы:
Отзывы:
Вниз ↓
|
Оставлен:
14 декабря ’2015 10:42Читала и до последней строчки хотелось чуда, чтобы собачки остались живы. Но случилось то, что бывает всегда, когда идет война. Зло разбила детские сердечки. Ненависть в детских душах. И чувство вины у солдат, которые должны исполнять приказы. Рассказ написан мастерски, пропущен через душу. Сережа, еще эти яблоки дички, запах их. Все ярко. Молодец. Только вот что делать, когда слезы на глазах. Где найти надежду, что завтра будет мир во всем мире?!
|
rafalcat42
|
|
Оставлен:
14 декабря ’2015 11:00Такое чувство, что уже читала это у тебя раньше и так же плакала, спасибо, Серёжа.
 |
|
|
Оставлен:
14 декабря ’2015 11:10Ленусик, я этот рассказ уже показывал здесь три года назад. Просто слегка подчистил, да и белорусский текст решил показать. На всякий случай. А вдруг кого-нибудь заинтересует.
Спасибо! |
|
|
Оставлен:
14 декабря ’2015 12:06Я читала этот рассказ раньше, кажется не так давно, и на русском.
История чудовищная. Что ещё можно было придумать мерзостнее... Написано замечательно! |
|
|
Оставлен:
14 декабря ’2015 13:00"Голгофа души"... в этом и есть сущность фашизма - попрать и растоптать души человеческие.
Очень сильная работа, Серёжа! ОЧЕНЬ! СПАСИБО ТЕБЕ!  |
elfis64
|
|
Оставлен:
14 декабря ’2015 13:08Не читал раньше. Рассказ написан мАстерски и тем самым производит мощнейшее давление и протест описанному событию.
|
kudinkv101
|
|
Оставлен:
14 декабря ’2015 14:44Сережа...вот просто перевернул душу.
СПАСИБО ТЕБЕ...за твое мастерство, за умение достучаться к сердцу. |
filmah71
|
|
Оставлен:
14 декабря ’2015 16:47Если хотя бы у одного фашиста в душе шевельнулась совесть и чувство стыда за свой народ, наверное. все-таки у этого народа есть будущее...
Сережа! Пронзительно до озноба. до немоты в горле, такое чувство, что ты сам ...один из этих мальчишек, оплакивающих своих четвероногих друзей. Спасибо тебе. |
galavela54
|
|
Оставлен:
14 декабря ’2015 17:55 ох, как тяжело читать.... когда рядом война(Донбасс) Рассказ очень, очень.....
    |
|
|
Оставлен:
14 декабря ’2015 18:26Серый!Сильно очень и тяжело!Порой и людей жалко,хотя за каждым шлейф грехов.Не говоря уже об истинных уродах(не имею здесь ввиду физические недостатки),ошибках матери-природы.А уж бедных животных,действительно безгрешных созданий и действительно,лучших друзей человека,жалко до невозможности.
|
GUSAR6442
|
|
Оставлен:
14 декабря ’2015 18:35Я помню этот рассказ у тебя!Сердце сжимается от переживаний,невозможно удержать слез!
Сереж!!! |
|
|
Оставлен:
14 декабря ’2015 19:04Серёжа, я плачу!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
|
shkanat107
|
|
Оставлен:
15 декабря ’2015 02:11Знакома с этим твоим уникальным произведением,Сереженька,но прочла с удовольствием)))
|
|
|
Оставлен:
15 декабря ’2015 08:09Сергей,тронул до слёз своей трогательной историей!СИЛЬНО НАПИСАЛ,коснулся всех душевных струн! Спасибо,дорогой!
 |
SVETAROM117
|
|
Оставлен:
15 декабря ’2015 20:29Прачытала на беларускай. Вельмі балюча. Практычна адчувальная боль дзяцей. Вы проста шыкоўна перадалі эмоцыі.
З удзячнасцю з Брэста Марына |
Shadyia40
|
|
Оставлен:
24 февраля ’2016 11:33" дети прощались с тем, что им было дорогим и близким. И с каждой минутой в них росла уверенность, что белый свет больше уже никогда не будет светлым и добрым, как прежде. Ибо добро умирало – и, кажется, уже
навсегда". Это полноценный рассказ,об ужасах войны,об искалеченных душах,о самом дорогом,что было у детей тогда....Написан очень хорошо.Здесь описана картинка события и размышления немца,размышления о психологическом состоянии ребенка.Браво!!!!!!!! |
EJIEHA14
|
Вверх ↑
Оставлять отзывы могут только зарегистрированные пользователи
Трибуна сайта
Наш рупор
